Читать книгу Тихая Химера. Улитка. Очень маленькое созвездие – 2 - Ольга Апреликова - Страница 3

Это экзаменационное исследование Тёмку приканчивало. От жары за окном и от злости все формулы в его голове передрались, а экраны то и дело плевались оскорблениями. И он уже почти верил, что на самом деле безнадежно отупел. За окном сияло лето, небо бездонное и счастливое, солнце белое, велосипед под рукой, а в темном густом, прохладном парке путаница дорожек и узкие мостики над хрустальными речками… а ему тут сидеть… Когда же он услышал, что открылась входная дверь, а потом бухнулся на пол тяжелый ранец, то совсем разозлился.

Хорошо этому Юму по парку гулять. И в ранце у него такое субустройство, что пять Тёмкиных «юнг» влезет. И в комнате у него целая станция стоит. В полстены. Он на ней космосы всякие создает. А эта школьная морока по физике ему на один зуб, наверно… Зараза. Почему ж он по жизни-то такой дурак и псих? Ладно хоть после вчерашнего дня, когда ему привезли подарки, и они вдруг так честно поговорили, а потом близнецы его кинули в бассейн и чуть не утопили, – он стал больше похож на человека. И вечером, и утром сегодня не отстраняется почти, разговаривает, отвечает… Шутит даже… Но все равно какой-то едва живой. Но, наверное, не был бы и таким, если б не Ние… Темку самого затрясло, когда прилетели большие. А Ние похлопал его по плечу и пошел за Юмом… Тихон кивнул Темке и руку ему пожал. А близнецам молча показал в машину, и они потихоньку, как мокрые крысы, подобрали одежду и полотенца и залезли туда… Что они такое сказали Юму? Темка их слов не слышал, только видел, как Юмкино поднятое к близнецам личико после тех слов вмиг умерло. И в воду Аш бросил его уже мертвого.

Ние принес Юма обратно на руках, всю долгую дорогу с того края вокруг бассейна что-то ему, слабо обнимавшему его за шею, наговаривая на Чаре, тихо, ласково и серьезно. Юмка был ничего, только дрожал, но оделся и перестал. Только взгляд был остановившийся. Но Ние просушил рубашку – втроем сидели на лавочке на самом солнцепеке и разговаривали (разговаривал Ние с Темкой – Юм прислонился к Ние и будто бы дремал) о Потоке – и повез их обоих сначала обедать, причем куда-то в совсем взрослое место, нарядное, с непривычной едой, а потом в огромный Ботанический сад, где они часа два бродили за словно бы контуженным всеми этими цветами Юмом и разговаривали о всякой всячине. Юм на вопросы не отвечал, только улыбался, как несчастный котенок, но постепенно глазки его ожили, и за ужином он уже все ел и шутил в ответ умно и как-то очень ласково… Только Темка все равно злился. Нельзя быть таким беззащитным.

По обыкновению, Юм должен был пройти к себе в комнату, по мышиному пошуршать и затихнуть – ждать спокойно, пока Тёмка не позовет идти обедать. Но сейчас он вдруг, небрежно постучав по открытой двери, вошел и омерзительно громко позвал:

– Тёма!

– Не мешай, – сквозь зубы отозвался Тёмка.

– Не могу, – он подошел и еще даже посмел потрогать ледяной (Темка вздрогнул) рукой за локоть. – Извини.

Как всегда, когда Тёмка слышал его тихий глубокий голос с чуточку неправильным, непривычным интонированием, с самую малость растянутыми гласными выговора, злость начинала успокаиваться. Юм долго был на солнце, и теперь от него дышало жарой и запахами отцветающих деревьев, но сам он был опять в свитере поверх платья. Чего он такой мерзляк? Тёмка наконец посмотрел ему в лицо и поразился. Глазищи Юма были живые, синие, но – перепуганные, будто заплачет сейчас. Но сам аккуратненький, не растрепанный, значит, близнецам не попадался. Тёмка на всякий случай спросил:

– Давай их в конце концов вдвоем отлупим?!

– Нет, – Юм бегло улыбнулся. – Дело не в них. Они не поедут. Неф послали только за мной, Вир велел быстро собираться. Ты… – взгляд его, изумив Тёмку, стал почти заискивающим. – Ты не мог бы поехать со мной?

– Куда? – с досадой сморщился Тёмка. Конечно, он работу свою запутанную уже ненавидел до сумеречного состояния, но бросать не смел. – Ты что, не видишь, как я занят?

Юм зачем-то стал смотреть далеко за окно. Брови его хмуро сдвинулись, и он сухо пояснил:

– Вир сказал, что ты можешь свой «хвост» этот по физике с собой туда взять, если захочешь со мной поехать.

– Да куда?!

– Тут далеко на севере есть резиденция, не официальная, а так, для отдыха. Про нее почти никто не знает. И они велят, чтоб остаток времени до начала занятий я там прожил. Потому что мои склоки с близнецами уже действуют всем на нервы.

– Сташа резиденция? – Тёмка пытался перебороть испуг.

Юм коротко взглянул – взгляд горячечно блеснул – и уставился в пол. Тихо объяснил:

– Сташ до зимы не намерен посещать Айр. Иначе б тебя я не звал туда, конечно – я сам думал, что тебе нельзя, но Вир посоветовал пригласить.

– Я и сейчас туда не хочу, – буркнул Тёмка.

Юм опять обжег его синими глазами, хмуро сказал:

– Извини, – развернулся, только короткая коса мотнулась, и вышел.

Мгновение Тёмка тупо смотрел в экран. Этот, даже если ему что-то очень нужно, упрашивать не будет. Никогда. Тёмка вскочил и заорал:

– Юмка! Юм! Подожди!

Они столкнулись в дверях, и нечаянно Тёмка ухватился за него – под руками будто не живой мальчик, а свитая из железных тросов страшная скульптурка. Это напряжение его убьет когда-нибудь.

– Химера, – испуганно сказал Тёмка. – Как же ты там один?

– Я вытерплю, – тихо ответил Юм, и опять в его словах вздрогнула неправильная артикуляция.

Тёмке стало тошно. Юм ведь и в самом деле всегда один, со всем своим всемогуществом, которое волочится за ним, как ненужная ему, злосчастная тяжесть, которую он еще и скрывает изо всех сил. Ведь не может же быть, чтоб такая мощь дана была существу слабому и жалкому? Тёмка же видел его тогда на Празднике, видел, какой он ясный и сильный, как прозрачный поток. Почему в жизни он или взбудораженный, или вот такой угрюмый и безрадостный, будто калека? Тёмка чуть не заплакал от беспомощности, но укрепился, покрепче взял его за тоненькие плечи, встряхнул зачем-то, потом прислонился лбом к его лбу, сказал шепотом:

– Я с тобой. И не бойся ты, пожалуйста.

Юм чуть отстранился и поднял свои очи:

– Правда? Ты – поедешь? Да? Правда?

Тёмка легонько стукнул его лбом в лоб:

– Я же сказал, что ты от меня не отвяжешься. А когда?

– Сейчас… – Юмка замер, как будто перестал дышать, наконец глубоко вздохнул и улыбнулся. Тут же испугался снова: – Ой! Тёма. А как собираться? Что брать?

Эта детская беспомощность, внезапно протаивающая время от времени в его ледяном тяжком самообладании, поражала сильнее всего. Тёмка не понимал, как с таким чудовищным интеллектом можно теряться перед ерундой. Но то, что лишь ему одному, похоже, Юм эту беспомощность предъявлял, Тёмку поражало еще больше.

– Нашел проблему… Что носишь, то и бери, только в двойном экземпляре. Вот сумка. Вперед.

Юм побежал к себе. Вроде бы все норм… Но этот взгляд растерянный… Или еще хуже, как когда он во сне потихоньку чуть не умер, и вдруг набежали врачи с реанимационной аппаратурой, возились с ним долго, а он болтался у них в руках, как тряпочная кукла. Потом его увезли, все еще бледного до синевы, с погасшими глазами, а Филин выспрашивал, что с ним могло стрястись… А как узнаешь? Ну да, пришел днем весь белый, обед жрать вообще не стал, молчал как убитый…

Утром сегодня Тёмка, когда Юм отправился на занятие к Филину, зачем-то подошел к окну посмотреть ему вслед, и лишь случайно увидел, что он опять попался подкарауливавшим близнецам. И они треплют его как собаки котенка. Он вылетел из дома, раскидал их всех троих в стороны и молча встал позади встрепанного шипящего Юма. Близнецы поднялись, переглянулись и ушли. Юм перестал шипеть и отряхнулся. Сказал «Спасибо». Темка проводил его, чуть прихрамывающего, с раздерганной косой, до школы, по дороге заставил умыться в фонтане – и отправился давать сдачи. Не в первый раз. Тихон все лето обучал его вполне боевым, взрослым приемам, безжалостным, чтоб охранять Юма, если что, и с близнецами он уже справлялся. С обоими. Уже все костяшки на кулаках болели и бока. Странные это были драки – близнецы отбивались вяло и сами будто хотели получить по морде… Сегодня же, как примчался к ним домой, весь «в гневе», с кулаками наготове, он застал Айку в слезах, да и у Ашки глаза были на мокром месте. Это чем же Юм их так допек? Ай воет и бодает стенку, совсем как Юм тогда сосну, Аш башку зажал руками и качается, как болванчик, взад-вперед. Темку увидел и взмолился:

– Ну хоть ты заткни уже своего мыша в конце концов!

Темка растерялся:

– Да он со мной почти не говорит…

– Твое счастье… – уронил Ашка руки. – Ну что, опять драться? Мы сегодня опять не вытерпели, наподдавали ему…

– Да за что?

– Он как рот откроет… До сих пор тошно… А вот я треснул по хребту, так он сразу замолк, как миленький…

– Вир сказал, у него позвоночник в двух местах перебит.

Айка замолк, потом заревел громче. Аш, бледнея, насупился:

– Видать, за дело перебили… – и тут Ашка вдруг сморщился, отвернулся и тоже заревел: – Как стыдно… Вот сейчас Ние приедет… и попадет… Как вчера…

Темка ушел – что рев-то слушать. Надо от Юма не отходить… Никогда.

Одежду обоих Тёмка сложил в одну сумку, потом закрыли за собой дверь и спустились. Вышли из тени на солнце – Темка жмурился: так и лето пройдет, а физика не сдана… Из-за верхушек кедров медленно и беззвучно выплыл серебристо-черный неф. Вглядевшись, Тёмка восхитился:

– А красивый какой!

Эта машина вся была произведением гениальным и слегка волшебным, и от совершенства ее обводов хотелось застонать. Это кто же придумал такую красивую? Чья она? Он был невыносимо прекрасен, этот невиданный неф – поблескивающая капля сгустившейся воли, чудесная, почти естественная часть неба, вдруг оказавшаяся на истоптанной песчаной площадке перед домом, под знакомыми, душно пахнущими горячей смолой кедрами. Тёмка посмотрел на Юма. Тот смотрел на неф неотрывно, чуть закусив губу. Тяжелый ранец свой, куда опять запихнул свой субсундук, он держал в тонкой напрягшейся руке, даже чуть наклонившись в его сторону. Из нефа вышел Вир и ранец забрал:

– Как ты таскаешь такую тяжесть? Тебе ведь нельзя.

– Там только «Нейросимбиотика» тяжелая, – ответил Юм.

Он смотрел на неф и не заметил, что Вир протянул было руку, но коснуться его не решился. Вир спросил сразу у обоих:

– Нравится?

Тёмка только кивнул, а Юм со своей обычной обстоятельностью в разговорах с большими серьезно ответил:

– Оптимальная аэродинамика. А еще у него походный трек, вероятно, мощнее, чем у любых других машин его класса. Он должен вырабатывать очень чистые параболы курса, может быть, даже приближенные к идеальным.

Тёмка понял, в общем, все, что он хотел сказать. И понял, что Вирлира, да и его самого, больше обрадовало, если бы Юм сказал что-то простое и хотя бы совсем немножко улыбнулся. Вздохнул:

– Зануда ты, Юм.

Вир хмыкнул:

– Вот сейчас и оценишь эти параболы… Отправляйтесь, мальчики. Еще залетите сейчас в Астру за Ангелом, и вперед. Юм, ты успокоился?

– Да.

– Надеюсь. Полет запрограммирован, и эшелон охраны его контролирует. Юмасик, прошу, даже дверь в кабину не открывай. Крейсера в дежурстве.

Тёмка не очень понял просьбу Вира, но Юм кивнул, забирая у Вира ранец:

– Обещаю.

Поднялся по коротенькому трапику и исчез в полутьме. Вир похлопал Тёмку по лопаткам:

– Ты молодец. Береги его. А я пойду, поговорю тут… С вашими соседями.

– Ревели утром, – сказал Темка. – Я хотел подраться, пришел – а они ревут.

– Всем тошно, – пожал плечами Вир. – Ну, давай, до встречи. Если что, или нужен будет совет – звони сразу.

Вблизи неф оказался удивительно большим, и от него, заглушая аромат кедров, тянуло тонкими и знакомыми запахами технических масел, топлива и еще чего-то неразличимого. Так всегда пахнет вся космическая техника Дракона – гравитопланы, терминалы, большие корабли и когги. Ирианские корабли так почему-то не пахнут. Тёмке этот запах всегда напоминал тот, которым пахнет заиндевевшая фольга на нетронутом сливочном эскимо. Что, интересно, он напоминает Юму, который половину жизни провел в космосе?

В салоне было просторно и свежо. Даже морем слегка пахло. Но выглядело все – ох, мрачно: слишком много было императорского черного цвета. Кусок Империи, а не кораблик. Чей это неф? Ние? Или… Сташа? Тёмка бросил сумку рядом с ранцем Юма и сел напротив у того же затемненного продолговатого иллюминатора. Дом и кедры сквозь этот дымчатый керамлит показались ему ненастоящими, уже превратившимися в воспоминание.

Неф мягко, не дав ощутить движение, поднялся над покачнувшимися кедрами и рванулся к облакам. Скорость не ощущалась вообще, видимо, у нефа была своя компенсирующая гравитационная система, как на больших кораблях. Юм молча глянул, видимо, проверяя настроение, чуть улыбнулся и снова стал смотреть в небо. Какой он сдержанный. Тёмка вспомнил утреннюю драку и снова расстроился. Конечно, он не будет кидаться на эту статую с ласковыми словами. Но как бы ему помочь? Тёмка смог утаить вздох. Юму только его вздохов не хватает.

Ой. А что это Юм… Такой? Это что… Волшебство? Юмке так шло мрачноватое, черно-серебристое, драконье убранство салона, что казалось, будто кто-то гениальный угадал и вложил во все это имперское отсвет его существа. Обыкновенный синий, надоевший до зевоты, цвет его школьной одежды из-за серебристо-дымчатого света приобрел какую-то торжественную глубину, и глаза Юмки тоже стали синее. Но он всегда очень красивый, даже когда бледный или злится? Что ж это за чары тут, в этой черной, бархатной скорлупе салона? На переборке за мягкой черной спинкой кресла Юма расправил крылья геральдический дракон, отчетливо, демонстративно имперский. Ужасный. Совсем не похожий на черного синеглазого драконеныша неуклюжего с большой башкой и прозрачными коготками, в которого превращался Юм. Да и вообще все в этом кораблике было производным от темных императорских дворцов Дракона. Дракон – это империя? Или это – Сташ? Или – Юм? Само слово «Дракон» – до того золотого вечера на берегу Лигоя, когда Юмка так легко превратился в страшноватую черную зверюшку с крыльями – было чем-то государственным, далеким. А теперь обретало живой смысл. И этот синеглазый мрачный, костлявый и мелкий мальчик с невозможно-серебристым цветом тяжелых густых волос, с черной полосой по ним ото лба назад, с темными угрюмыми бровями и колючими ресницами тоже был частью этого смысла. Он – Дракон. Сын императора Сташа, внук Яруна. Конечно, всех пугали эти имена, но, проучившись столько времени в одном классе с Ашем и Аем, с этими «дикими близнецами», Тёмка к имени Сташа незаметно привык. Он и до Юма пару раз с близнецами дрался. Но с ними, с бешеными, почти все мальчишки хотя бы по разу, но подрались…

С души как будто камень сняли: Юмка-то – не непонятное чудовище, а ребенок из высокого дома. Царевич. Вот и все. Но волшебства всякого и в этом полно. Юм – сын Сташа, а Сташ все может. Каким же быть Юму? Даже если б Темка сам не видел, как он летел на черных крыльях над золотой рекой – Юмка куда волшебнее, чем суетливые, шумные, обыкновенные, простодушно злые близнецы. Тихий мелкий Юм в сто тысяч раз лучше, чем они. Уж он-то бы никакого малыша не стал песком кормить и кидать в бассейн, не стал бы вынуждать в клумбах прятаться

Юм как сел в кресло, так и не шевельнулся. Смотрел на землю внизу, на облака рядом. Молчал.

Засияло внизу синее зеркало большого озера, взмыла вверх громада Храма, и невесомо неф сел. Юм напрягся, взгляд обратился к двери, замерцал – страхом? – и тут к ним ввалился искрящийся от сдержанного смеха Ангел в белой рубашке.

– Привет!

Неф сразу взмыл, мелькнул купол Храма, а Ангел набросился на вскочившего и шарахнувшегося Юма, поймал, затормошил его, бесцеремонно и весело, защекотал и, вырвав наконец смешок, прижал к себе. Поверх него протянул руку:

– Здравствуй, Артём!

– Здравствуй, – Тёмка робко пожал его руку и, едва ладони соприкоснулись, от Ангела ворвалась в него и заполнила всего целиком, по маковку, золотая веселая сила. Тёмка рассмеялся невольно, глубоко вздохнул и повторил звонко и весело: – Здравствуй!!

Так вот почему он на Юма набросился, а тот сейчас смотрит заблестевшими, живыми синими-синими глазами изумленно и весь взъерошился – даже щеки порозовели. Как хорошо-то, что Ангел так умеет! Его все знали, конечно, кто хотя бы раз в Храме был, у Ангела голос золотой, красивый, почти такой же сильный, как у Юма, о нем даже сказки рассказывали – еще бы, с таким-то именем! Но близко мало кто знал. Тёмка и не подозревал раньше, что эту золотую радость жизни можно передать прикосновением. А когда он вчера пришел вместе с Ние и прикатил для Юма велосипедик, то выглядел грустным, что-то переживал про себя, держался устало и молчаливо. Никакой золотой радости и не заподозришь… Ниеигерен тогда тоже долго с Тёмкой разговаривал, как и в Ботаническом саду, выспросил обо всем, улыбался, но сам мало что про Юма объяснил. Разве что как из него растили тайм-навигатора. И повторял часто, чтоб Тёмка Юма берег. Но Ниеигерен взрослый, Предстоятель Храма, существо высокое и далекое, с ним и говорить-то страшновато, даже если он улыбается. Ему будто намного больше лет, чем он выглядит. Ангелу всего лет пятнадцать, косы детской нет, темные кудри лохматые… Добрый.

Рослый, лобастый, глазастый, ласковый и властный одновременно, Ангел сейчас ошеломил Тёмку натиском на испуганного Юма: что-то бормотал на ушко, теребил, обнимал, притискивал к себе и даже целовал, то в висок, то в жмурящиеся глаза, заглядывал в лицо. И Юм почему-то казался меньше и младше, чем Тёмка привык.

Да Юмка – маленький! – вдруг наконец осознал Тёмка. Он еще маленький на самом деле, ему мало лет, он просто крохотного роста, он худенький и слабый. И, конечно, рослый Ангел кажется могучим и плечистым рядом с ним. Юмка даже и не пробовал сопротивляться – и лицо, словно он не знал, плакать или радоваться, словно хотел и вырваться немедленно из рук Ангела, и остаться навсегда. Наконец Ангел угомонился, сел, сгреб Юма опять, устроил возле себя, обнял за плечи. Юм замер. Даже глаза закрыл. Может… Может, отобрать его? Но ведь Ангел – ему брат…

– Хорошо, что ты поехал, – весело обратился Ангел к Тёмке. – Я на это надеялся, как узнал, что Юмку отправляют на север.

– Юм позвал.

– Он умный, – Ангел лбом на мгновение прижался к виску смятенно зажмурившегося Юма. – Надо все делать, как он хочет… Потому что он – хороший… И вообще – чудо.

– Что ты плетешь-то, – не выдержал и возмутился Юм, попытавшись выпутаться из его крепких ласковых рук. – Пусти!

– Тебя хвалю. Сиди, – Ангел бережно удержал его и вообще пересадил к себе на колени. Юм у него в руках казался совсем игрушечным. – Ты представляешь, сколько я уже жду, когда ты мне попадешься? А Ние и Вир не разрешали к тебе летать, и сейчас я у Ние еле выгрыз, чтоб разрешил хотя бы только проводить. Я там с вами не останусь. Не велят… Ты вон уже с одними близнецами замучился… Тёма! Спасибо тебе, что ты бойцов наших лупишь. Лупи, пожалуйста, почаще!

Тёмка потрогал все ещё чувствительное место под глазом и усмехнулся:

– Мне даже не стыдно. Я и раньше с ними дрался. Они же бешеные. Но сколько они еще будут его-то донимать? Им за бассейн попало, но ведь они утром опять… Он-то с ними не дерется, хотя в полсекунды мог бы им головы поотрывать. Юм, ты почему их даже не напугал ни разу, как меня тогда?

– Почему? – заглянул Юму в лицо Ангел. – И не жалуешься?

– Жалею их, – тихо сказал Юм. – Они хорошие. Ты тоже.

Он одновременно льнул к Ангелу и хотел отстраниться. Тёмка видел теперь, что они очень похожи, что у них одинаковые лбы, губы, глаза, кисти рук, мелкие неосознаваемые движения – только тонкошеий маленький Юм уязвимее. Но это одна кровь, одна наследственность. Они братья, и это куда беспощадней бросается в глаза, чем когда Юм стоит напротив разозленных близнецов.

– Юмис, – вдруг горестно сказал Ангел, прислонившись лицом к серебристой Юмкиной голове. – Мне так жаль, что я не узнал тогда тебя сразу, ну, в день Венка. Но я тогда и представить себе не мог, что могу тебя увидеть, я думал, что отец спрятал тебя… Ние же не рассказывал ничего… А ты-то, ты ведь знал же? Почему Ние говорит такое странное – ты не хочешь с нами встречаться? Это правда?

– Правда. Слушай, отпусти уже меня, – Юм решительно вылез из-под его руки и отсел.

– Каждое слово о тебе у Ние надо выпрашивать, – Ангел помрачнел. – И все равно он ничего не объясняет, только велит тебя не тревожить. А как ты заболел тогда вдруг страшно! А Кааш тебя сразу утром увез, и я опять с тобой не поговорил даже!! Да еще близнецы ведут себя, как глупые щенки… Но я-то люблю тебя! Я тебя помню! Ты – родной очень, понимаешь? И ты – чудо, самое расчудесное чудо. На тебя даже смотреть не по себе!

Юм всерьез страдал, Тёмка это видел, но вмешиваться ему было нельзя. Юм тоже стал мрачным, только румянец все еще тлел на щеках. Наверное, если его потрогать сейчас, опять покажется сплетенным из железных прутьев. Вмешаться? Но заговорил Юм вдруг очень мягко, почти ласково, только опять потянул гласные чуть больше нужного:

– Какие чудеса? У меня давным-давно ничего не получается. Даже в праздник тоже – тень прежнего. Венок только энергией закачал. А сейчас не могу ничего. Подождите.

– Мне от тебя чудес не нужно, – сердито сказал Ангел. – Балда ты. Я тебя помню крошечного, только меня редко пускали, а когда мне шесть было, а тебе полгода, тебя вдруг увезли и все, спрашивать нельзя! Еще года четыре ничего, ничего, ничего, а потом проговорились вдруг – потерялся! Отец в ярости, Ние, как гончая, галактики утюжит, а меня и близнецов сразу в Венок под «бету» и за книжки, сказали, детство кончилось, учись сразу всему! – Ангел вновь схватил Юма и даже чуть встряхнул: – Ну что ты? Да для меня чудом стало, что ты отыскался, что ты живой!

Юм сам медленно прислонился к нему и закрыл глаза. Он так побледнел, что Тёмка испугался. Что-то очень страшное есть на свете, если Юм сейчас не признает родство. Долго было тихо, потом вдруг Юм, не открывая глаз, спокойно попросил:

– Ты не привязывайся ко мне. Я не хочу, чтоб тебе потом было больно. Близнецы в этом смысле куда правильней себя ведут.

– Я не понимаю. Почему – больно? Ты что, уйти от нас хочешь?

– Какая разница, чего я хочу, – он заговорил спокойно, но Темке все равно казалось, что он шипит, вот как сегодня утром на близнецов – как бездомный котенок: – Ангел. Пойми, вас у меня никогда не было! Никогда! Мне уже пять лет было, когда я узнал, что вы четверо, оказывается, на свете есть… А сейчас… Думаешь, я бы не хотел вас любить? Но я – не буду! Нельзя!

– Юм, ты врешь, – нечаянно сказал Тёмка. – Что я, не видел, как ты на Ние смотришь? Или не понимаю, почему ты Ашке с Айкой лупить себя позволяешь? Придурок. Ты с ума сошел. Зачем ты врешь на себя? Они же твои братья.

– Я это слово ненавижу, – сквозь зубы сказал Юм. – Думаешь, я бы не хотел быть с ними? Не хочу быть им братом? Если бы я сам вернулся, когда повзрослел бы, когда бы смог все исправить, искупить – тогда были бы братья. А сейчас я просто в плену, в который угодил только потому, что пираты ваши прикормленные напали на флот Укора, угодивший в гравитационную бурю… Подстроенную не скажу кем! А честно он бы меня никогда не поймал! А флот расшвыряло… Ты хоть знаешь, сколько на мне теперь смертей из-за этого? Сотни! Можно подумать, мне самой первой было мало… Я же видел, как пираты их всех убивали! Я видел, как корабли разваливались…

– Неправда… Он не мог…

– Да вы вообще о нем ничего не знаете… Вы не знаете, что делает в Бездне одно только его имя…

– Неправда… – у Ангела всклянь заблестели глаза, переполнились слезами, и он их сердито вытер. – То, что ты рассказываешь, я вообще впервые слышу! И поверить не могу!

– И не верь, если не хочешь свихнуться, – посоветовал Юм. Посмотрел на Ангела и, еще сильнее побледнев, сказал: – Мир жесток. А вы тут, как в колбе, ничего про настоящий космос не знаете. Ничего. Поэтому – такие хорошие. А там выживают… Как могут. Не будем об этом. Ты только не подумай, что я вот именно тебя виню в чем-то, – он даже поднял руку и чуть коснулся щеки Ангела длинненькими худыми пальчиками. – Ты ведь и не мог ничего. Ты был бы хороший брат, самый лучший, как и Ние. А близнецы, такие отважные? Они же знают, знают, что я их испепелить могу, и все равно каждый раз бросаются… Вы хорошие все. Ладно, да, Тёмка прав, я вру, что вы мне не нужны. Только я вас не знал в начале, и никто, даже Дед, мне не говорил, что вы у меня есть. Я сам узнал. Вот и сейчас – вас нет. Вас мне – нельзя. И не будет можно никогда. И не смейте меня еще и в этом обвинять.

– Я не понимаю, – тоскливо сказал Ангел. – Вообще ничего не понимаю, что ты такое говоришь ужасное. Я тебя просто люблю очень, вот и все. И не придуривайся. Ты у меня есть. Ты мой младший братик. А сам ты – как хочешь. Как тебе нужно. Как тебе легче.

Юм еще мгновение смотрел на него, потом прерывисто вздохнул, сел в стороне и отвернулся к иллюминатору. Как он вообще терпит все это? И что там случилось вначале, из-за чего он убежал, от чего спасался? Изо всех сил стараясь Юма понять, Тёмка вдруг ощутил, что Юму сейчас смертельно хочется, чтоб неф поднялся еще выше, в синюю стратосферу. А потом в космос. Где темно, пусто, молчат далекие ничьи звезды; где на самом-то деле нет никаких путей, а только бездна. Бездна. Та самая, в которой ему почти удалось затеряться.

От бешеного горя внутри, которое Тёмка боялся выказать, потому что тогда Юм еще больше побледнеет, дрожали пальцы. А Юм снова посмотрел на Ангела:

– Мне было бы в сто раз легче, если б ты вел себя, как близнецы. Но ты же… Ты Ангел. Поэтому просто не трогай меня.

Тёмка не выдержал. Вскочил, свалился на пол перед Юмом, заглянул снизу в темное бледное лицо, в колючие тоскливые ресницы:

– Юм! Ты правда думаешь, будто тебе нельзя братьев из-за какого-то ужаса, который ты себе внушил? Ты же умный, как же ты можешь так думать? Ведь это тебя убивает! Скажи мне – что? Чего ты боишься? Или – кого? Ты думаешь, я дурак? Ведь нет? Тогда скажи, что Сташу от тебя надо? Почему тебя трясет, если ты только имя его услышишь?

Юм сперва широко распахнул глаза. Потом дернулся, будто хотел убежать. И ответил как-то очень по-детски, тихо и беспомощно:

– Потому что ведь я боюсь же его всегда… Потому что я виноват… Я все сделаю, что он велит. Только у меня сил все нет и нет. Я уже… – он вдруг овладел собой и сказал сердито: – Да ну вас. Ну что вы лезете в то, что вас не касается? Вы просто мальчишки… Мальчишки маленькие! Оставьте меня в покое!

Ангел снова взял его за дернувшуюся ладошку:

– Древние добродетели всех рас – это надежда и вера. Ты…

– Отвяжись от него, – попросил Тёмка. – Мы ведь правда ничего не знаем. Он не такой, как все, даже не такой, как ты. Он как Сташ. Они Драконы, а это что-то… Не просто власть, а еще что-то, очень тяжелое… Такое что-то, я не понимаю, но тут вроде и не только в империи дело. Не случайно ведь не старший Ние наследник, а этот вот заморыш, который один из всех Драконом родился… Они должны сами…

Юм дрыгнул ногой в сбившемся гольфе:

– Замолчи!

– Нет. Не замолчу. Сташу нужен преемник-Дракон, а ты Венок не берешь и удрать хочешь. Конечно, он будет в ярости, а ты – бояться всегда. Скажи – так?

– Так. Лишь отчасти. Ты не все знаешь.

Долго молчали. Юм глянул на Ангела:

– Вир мне обещал, что Сташ не придет. Ведь не придет?

– Откуда я знаю, – усмехнулся Ангел. – Ты думаешь, он с нами много разговаривает? Только с Ние, да и то… Редко. В этот раз он на нас и не смотрел даже, хотя и держал на всех панихидах рядом.

– На каких панихидах? – испуганно спросил Юм.

– Молчи, – дернулся к Ангелу Тёмка. – Потом скажешь!

– Сейчас, – на Чаре приказал Юм.

– Тебе не сказали, что Ярун умер, – Ангел его воле не мог противостоять.

– Ярун умер? – Юм почему-то закрыл глаза. – Почему? Когда?

– Да в праздник еще. Когда ты взял Венок.

– Я не взял, – уточнил Юм, белея. – И все равно он умер.

– Причем здесь это… Не говорили, потому что ты сам был едва живой… Кааш запретил… Прости, – Ангел с отчаянием взглянул, ища поддержки, на Тёмку. – Я знал, что тебе не говорили. Не пойму, как проговорился… Тебе нельзя было и сейчас это знать. Прости.

– Да за что, – Юм не открывал глаз, и это было самым жутким, что видел в жизни Тёмка. – Это ведь я убийца… Да… Они скрывали, и Вир, и Филин… И Ние, и Кааш… Я только не понимал, что именно… Не допытывался… Ох, я же считал, что Дед передумал меня на каникулы брать, что я и ему опротивел… А он умер… А Кааш-то прав, ведь Сташ правда не стал бы мне запрещать видеться с Дедом… Он никогда этого не запрещал… Но Дед… Как же это… Как это – умер? И что – все? Теперь – все?

Это было даже хуже и страшнее, чем тогда в камышах. Или вчера в бассейне. Юм был не Юм, а говорящий маленький бледный трупик. Тёмка тоже закрыл глаза. На ощупь встал, пересел в большое кресло, сгреб худенькое тело с тяжелой головой и крепко прижал к себе. Юм не стал вырываться, обмяк весь, сделался вялым, ватным, и только сердечко быстро и очень-очень сильно колотилось в нем так, что даже казалось, будто он дрожит.

Потом он наконец положил большую горячую-горячую голову Тёмке на плечо, и через несколько бесконечных минут тишины Тёмка смог открыть глаза. Увидел безвольную ладошку Юма, заметил, что у него на запястье синяки – близнецы хватали, наверное, – что запястье само узенькое, хрупкое, с синими подснежными жилками. А кисть пилотская, крупная для такого худого запястья. Тёмке стало горячо и сухо в глазах. И сам себе он почему-то показался сухим и ломким, как пересушенная мумия насекомого. Юм, оказывается, знал Яруна очень близко. И такое ему горе – эта утрата. Значит, он любил его? Любил очень? И тут Тёмку осенило со всей беспощадностью: да он ведь и этих всех любит! Любит безмерно, отчаянно, всем сердцем! Только не сознается ни им, ни себе.

– Он был моим Дедом, – заговорил Юм, подняв голову, и плечу стало легко и холодно. – Я не хотел, а он – был. И любил меня все равно. Всегда. Ему было наплевать, что я Юмис Астропайос этот проклятый.

Тёмка не знал, что говорить, только судорожно замотал головой. Юм опять лег тяжелой горячей башкой Тёмке на плечо, прошептал:

– А ты меня удерживал – чтоб я не ходил брать Венок… Ты один меня удерживал, а я… Тёма. Я теперь тебе всегда-всегда верить буду. Только… Ты не боишься быть со мной? Не боишься?

– Я и тебя не боюсь, – Тёмка прижал его к себе крепче. – И неправда, что ты виноват. И нет связи между тем, что ты взял Венок и смертью Яруна. Нет этой связи. Не выдумывай.

– Ты просто не знаешь…

– Вот псих…

Юм становился все тяжелее и горячее, и Тёмка испугался:

– Ангел! Очнись уже! А ну лечи его, быстро! Ты что, не видишь?

Ангел вскочил с пола и перенял беспомощное, словно наполовину спящее тельце у Тёмки, тоже крепко прижал к себе и потихоньку стал укачивать, что-то шепча на Чаре. Тёмка не понимал ничего, но напряженно слушал и смотрел. Минуты через две белое лицо Юма вдруг вспыхнуло прорвавшимся жаром, он громко вздохнул, всхлипнул, дернулся из рук Ангела и уснул. Глубоко уснул, крепко, а жар продолжал его сжигать. Вообще-то он и не спит… Это, наверное, обморок… Стало совсем страшно:

– Он же горит весь.

– Это хорошо, – шепотом сказал Ангел. – Тогда быстро пройдет. Вот если бы у него опять голова заболела или сердце встало, мне б не справиться. Пришлось бы Кааша звать. Тёма! Он тебя одного из всех людей на свете выбрал. Ты правда будешь с ним? Не бросишь? Никогда не бросишь? Не оставишь?

– Вы ненормальные все, – сказал Тёмка. – Что ты глупости спрашиваешь?

Ангел остался с ними, правда, для этого ему пришлось долго тихо разговаривать с Ниеигереном и еще с кем-то. Тёмка не вникал, о чем он там говорил у большого экрана в соседней комнате. Что-то случилось с ним самим, что-то, из-за чего Юм вдруг оказался в центре его мира. Жалость? Юм не был жалким. Любовь? Кто он и кто сам Темка… Дружба? Но дружат с равными, а он или малявка, или небесный самодержец… Ответственность? Но этот маленький засранец сам Астропайос и сам отвечает чуть ли не за весь универсум… Страх? Пожалуй, что страх. Почти ужас. Лишь бы только он не болел. А он может во сне вдруг начать умирать… Темка сидел и не отводил от белого лица глаз. Держал. Как будто мог помочь… Как будто мог удержать… Сидел и сидел рядом с оцепеневшим, время от времени открывающим покорные и жалкие глаза Юмом, брал за слабую горячую ладошку и держал ее, пока Юм снова не засыпал. Тогда он разрешал себе поднять глаза и смотреть за прозрачную стену большой прохладной комнаты на озеро. Но не долго. У Юма был жар, и Тёмка не понимал, почему это никого особенно не волнует. Будто так и должно быть. Ангел иногда подходил и клал легкую ладонь на жаркий лоб Юма, и тому вроде бы становилось легче. Никаких взрослых с медицинскими чемоданчиками что-то вообще не было видно. Вирлир, Ние и кто-то еще звонили все раза по два еще, Ангел им что-то говорил. А во дворце было тихо, будто никого, кроме них троих, здесь не было. Тёмку это слегка пугало. И комната эта, мрачная взрослая спальня с тяжелой узорной мебелью, ему не нравилась. Юм, как тряпочка лежащий на краю большой кровати, казался здесь совсем маленьким.

Ангел еще долго говорил с кем-то, потом пришел и сел рядом с Тёмкой, взял спящего Юма за другую ладошку:

– Ты не волнуйся. Кааш говорит, он сам справится. Что так уже было. Все будет хорошо, он завтра встанет. Если бы серьезное – Кааш уже был бы здесь. И я тоже вижу, что скоро все пройдет. Это просто горе.

– А что, горе – это не всерьез? – возмутился Темка.

– Обычно он вида не подает никакого, если горе, – вздохнул Ангел. – Он все скрывает – я сам не знаю, но большие так говорят. Ему очень много пришлось в последние дни скрывать.

Темка вспомнил, как Юм стукался лбом об сосну, обхватив дерево так, будто это был кто-то единственный живой и родной на свете. Ему стало тошно от стыда. Ведь он тогда тянул его за косичку и орал, что Юм – химера и зараза, и надо куда-то там идти… Но что он скрывал? Что с ним случилось, о чем Темка не знал?

– Какое горе он скрывал?

– Да видишь, Кааш, когда его после превращения с того света опять вынул…

– Как с того света?! Почему?

– Да какое-то обезболивающее, чем ему руку обезболивали в госпитале, в его крови вдруг сделалось отравой, и он бы умер, если бы ему Кааш не сделал переливание крови. Чтобы его вылечить, Кааш забрал его с собой…

– На семь дней. А я был у Вира. И Вир мне ничего не сказал… Что он опять умирал… Да что ж это такое с ним, а? Он почему то и дело – на тот свет? Почему его оттуда все время вытаскивать надо? Почему он жить не хочет?

– Тошно ему… И с нами, и вообще… Он родство с нами вот именно как горе понимает… Ну, в общем, Кааш его неделю нянчил, а потом-то все равно пришлось уехать. Еще отец ему запретил в дракона превращаться, потому что опасно. Потом еще что-то случилось в парке, о чем никто не знает, причины никто не понял, но он сделался весь убитый. Вчера – близнецы, крысы безмозглые… Сегодня – я проболтался…

– Э, если он прикажет, да еще на Чаре…

– Это – да… Не выдержать.

Тёмка снова посмотрел на жаркое лицо Юма с голубоватыми веками, на горячую легкую ладошку в своей руке – он не хватался за пальцы Тёмки, но и не отдергивал. Глубоко-глубоко спал, не слышал, о чем они говорят. Все равно не понять, почему вокруг нет толпы врачей. Ангел Юма сейчас как-то лечит, но ведь и он сам-то еще мальчик. Сил немного. Тоже бледный и глаза ввалились. А Юм-то, Юм! Смотреть страшно!

Ангел улыбнулся:

– Ты же с ним. Да правда, не бойся. Кааш все-все про его здоровье знает, и все, что он велел, я сделал. Мало, да в поле Юма страшно вмешиваться. – Он посмотрел вокруг и вздохнул: – Они даже не ругали, что я проговорился. Все равно бы он узнал – и так полтора месяца уже прошло… Не изолировать же вас насовсем… Мне велят уехать утром. Ему надо от нас отдохнуть. Вы тут почти одни останетесь, только служба резиденции и охрана, но вы никого видеть не будете. Завтрак в десять, обед в три, ужин в восемь. Все остальное время – ваше… Хорошо, что ты поехал… – Ангел вздохнул. – Но ему нужно, чтоб тишина вокруг. И высыпаться, гулять и есть нормально. Ты последишь?

– Послежу. А если ему опять плохо будет?

– Тогда Кааш его сам заберет. Но он не заболеет, я ведь вижу… и вообще не бойся. Он по-настоящему никогда не умрет, он ведь Юмис.

– Значит, можно убивать его вот так, сколько хочешь раз? За что? Почему… Почему он вообще попадает… во все эти беды? Он сын и наследник Сташа, разве он не должен быть самым счастливым ребенком на свете?

– …Я у Ние тоже это спрашивал.

– И что?

– Он тоже не знает.

Когда стемнело и озеро за прозрачной стеной исчезло в белесых слоях тумана, Ангел включил маленькую желтую лампу в уголке. Тёмка словно очнулся. Вскинул голову – он что, уснул? Ведь только что еще смотрел, как ветер лижет стальную воду озера, – и вдруг уже темно, и туман подползает к самому дому. Он глянул на Юма: тот сидел, поджав ноги, с чашкой в руках, и смотрел на туман. Повернул к Тёмке осунувшуюся бледную, глазастую мордочку и неуверенно улыбнулся. Жара у него не было, и мгновенно в Тёмке каждый нерв согрелся и успокоился. Он тоже улыбнулся. Вечерняя комната вокруг рассказывала сложную узорчатую сказку: на стенах проступили мерцающие изображения золотых деревьев, ковры на черном полу поблескивали светляками, и резные деревянные стебли и соцветия вились по ножкам и подлокотникам мебели.

У Юма прошел жар! Он переболел удар, и теперь медленно пьет что-то, скорей всего, молоко, из большой чашки с золотыми узорами. Все в порядке? Нет, в глазах у него стоит горе – но вроде бы больше сознание не теряет… Смотрит разумно… Ангел пришел из соседней комнаты, подсел к Юму, протянул тарелку с печеньем. Юм мотнул головой:

– Нет, спасибо, – голос его звучал обычно, только устало.

– Пойдем ужинать, Артём, – позвал Ангел. – Видишь, Юми нам не компания. Ты что делать будешь, Юм? Заснул бы, а?

– Хорошо, – согласился Юм, отдал ему чашку и лег. – Я попробую.

Это его послушание не понравилось Тёмке. Он что, так теперь и будет с первого слова их всех, включая близнецов, слушаться? Он не выдержал:

– Не спи, если не хочешь. Не заставляй себя.

– Да я устал и башка не держится, – усмехнулся Юм. И добавил: – Спасибо. И спасибо, что поехал. И еще… спасибо, что держал… Я хоть знал, где тот свет, а где этот, и в приступ не скатился…

Темка растерялся, через силу улыбнулся ему и пошел вслед за Ангелом. Озирался: везде мрачноватая сказка. Серебряные и золотые цветы и травы стелились по стенам, замысловатыми узорами сплетаясь вокруг огромных зеркал и проемов в темные огромные комнаты. Там творилось что-то нестрашное и волшебное, хотелось остановиться и, затаившись, посмотреть. Он даже задержал шаги и едва не охнул – из угла в угол комнаты проплыла большая, прозрачно-золотистая планета.

– Странное какое место.

Ангел улыбнулся и кивнул:

– Этот дворец папа построил, когда я родился.

– Приедет ли сейчас сюда Сташ?

– Ни в коем случае. Кааш сказал – нет. Да он и не хочет Юма видеть.

– Почему? Из-за того, что Юмка не хочет быть Наследником?

– Вряд ли. Он ведь знает, что Юм уклоняться не будет. Ведь это Долг. А почему не хочет видеть… Не знаю я, почему. Отец и нас не хочет видеть – мы тут, учимся, какую-то пользу приносим – ему достаточно.

– А вам?

– А что мы… Я зря сказал, что он не хочет – ему просто некогда. Какие вообще дети, когда столько работы… Вот вырасти, научиться всему нужному, чтоб быть ему толковыми помощниками…

Темка опять растерялся. Несмотря на правильность слов Ангела, что-то в этой фразе таилось ужасное. Особенно если думать о Юмке. Ангел покосился на него:

– Я лучше на него в новостях посмотрю, чем всякой детской ерундой отвлекать. И потом, он ведь и так – везде, все устроено так, как когда-то решил он. Это Ние меня научил – смотреть на воплощение его мыслей.

– Это, может, и утешает… Но сказки ты мне не рассказывай. Я сам родителей не видел уже почти восемь лет, потому что они дома, на Ириане. Туда лететь долго и страшно дорого. Когда они мне снятся – я реву, хотя уже, в общем, не маленький. А Юмка – он вообще малыш. Родители не для того нужны, чтоб смотреть на них в новостях. Это паршиво, когда не к кому прийти. У тебя вот есть Ние, а у близнецов – они сами друг другу поддержка, да и Ние их опекает, я ж видел, как они к нему бросаются и на шее виснут… А вот Юмка… У него-то никого нет. Такое …сиротство его убивает.

– …Сиротство? Нет!

– А как то, что с ним Сташ сделал, назвать? А Юм ведь куда больше Дракон, чем близнецы, ты, Ние.

– Да. Он Дракон самый настоящий… А Драконы особенно-то ни в ком не нуждаются.

– Они прикидываются, – подумав, сказал Темка. – Юмка так точно прикидывается. Не хочет, чтоб жалели. Он гордец, Юмка. И к тому же считает себя каким-то преступником. Он даже говорил мне, что я буду стыдиться этой школьной дружбы с ним, когда все про него узнаю. Что я узнаю? Что он натворил ужасного такого?

– Ничего…

– Может, ты не знаешь? Я чувствую серьезную причину, что он так себя ведет и что Сташ так к нему относится… Какую-то очень страшную причину.

– Ну… Да, он удрал ведь отсюда в шесть лет… Наверное, поэтому.

– А удрал бы, если б не было этой причины, о которой ты не хочешь говорить? Если б у него были вы?

– Да зачем ему мы… Тогда – может быть, а теперь-то… Прав он, никогда бы его не вернуть, если б не отец… Я не знаю толком, мне не рассказывали, как это было. Потом Юм долго жил на корабле, Кааш и Ние его воспитывали… А прошлым летом что-то такое стряслось, я не знаю, что, но у Юма в двух местах был перебит позвоночник, и он месяц был в коме и очнулся как будто младенцем. Ни говорить, ни ходить не умел. Он сам не помнит, что случилось. Кааш его лечил, лечил… Вот, вылечил опять. Но Юмке все равно тяжело. Он не все помнит, но, большие говорят, это к счастью… И что был бы он прежним, с ним бы только при помощи симбионтов разговаривать можно было. Но он, хоть и инвалид, по-прежнему может все. Понимаешь? Все.

– Только он от этого «всего» болеет, – буркнул Тёмка. – Он вспоминает что-то, я замечаю, что он становится… Все беспросветней… И ничего не хочет. Мог бы все, не мучился бы так, да и себя бы вылечил. Но он же сам себя ненавидит. Кто ему внушил, что он гад какой-то и перед всеми вами смертно в чем-то виноват?

Ангел остановился. Зачем-то потрогал стену. Потом поднял глаза:

– Да он сам, наверное. Эта страшная причина… Ладно, я скажу тебе. Он… Видишь, он какой, такому просто так на свет не появиться. И… Мама умерла, чтобы он родился.

Темка задумался. Пожал плечами:

– В этом он уж точно не виноват. Значит, ему это внушили. Всю эту вину. Всю эту причину. Зачем?

– Нет, – в смятении Ангел потряс головой. – Нет!! Ние говорит, что так он пытается взять на себя всю-всю ответственность…

– Да понятно, – перебил Темка. – Он вас, и особенно Сташа, в чем угодно оправдает. Но… Сташ – Дракон, Дракончик Юмка мог родиться только от него, так?

– Конечно. Только по отцовской линии передается…

– Тогда почему Дракон взял в жены фею? Он что, не знал, что такой ребенок ее убьет? Ярун – отец Сташа, а где его мать? Она тоже умерла, чтоб он родился?

Утром Ангел улетел, и они остались одни в сумрачном дворце. Юм, как поднялся, так и молчал, ходил по комнатам, не удаляясь, однако, далеко от Тёмки и то и дело на минуту, на три бесшумно возвращаясь к нему. Он отыскал в вещах свой странный браслетик с черным камнем, надел на руку, а другой ладошкой все время за него держался – так и ходил, сцепив руки. Бледный, вялый. Опять надел на себя несколько слоев одежды, смотрел на вещи и мрачное убранство вокруг широко распахнутыми глазами, и Тёмка не мог понять, страх он испытывает или любопытство. Еще Юм зачем-то вдруг трогал одним пальчиком то раму у картины, то узор на стене, то резной край стола, может, ему все-таки нравились эти красивые вещи… Снаружи лил дождь, за которым едва просматривалось серое озеро и темный северный лес. Что-то рано здесь наступает осень.

Юм и на дождь смотрел во все глаза, а Тёмка подумал, что он, кроме своих звезд, не слишком-то много видел. Заговорить? О пустяках – стыдно, о важном – страшно. Потому он тихонько сидел над своей физикой и Юма не трогал. Но и мысли, и глаза тянулись за ним. Сдержанные повадки Юма стали понятны, да вообще весь он, от сандаликов до черной драконьей полоски, ото лба уходящей в косу, стал понятным. Даже почему Юм все время убегал и прятался от него – да просто потому, что сам привязался. Боялся дружить, потому что дружба его радовала. И понятны сиротство, и вся эта безрадостность и виноватость, будто он не имеет права ни радоваться, ни попросту жить. Но виноват ли он на самом деле? Разве можно винить ребенка в том, что он родился?

Тёмка только по книжкам знал, что дети бывают сиротами. Да Юрка еще, но у того вообще странная судьба и совсем темная история с родителями. Но веселый умник Юрка, первые годы проведший в приюте на Ириане, вообще от своего сиротства не страдал. Все, кто его видел, мгновенно умилялись и норовили баловать, даже Филин – и тот приподнимал мохнатую бровь и взгляд его теплел. Юрка был необыкновенным. Каким-то сияющим. Тёмка вздохнул от боли. Но это все-таки была уже совсем другая боль, чистая, не страшная. Совсем не та удушливая беспросветность, что до Юма… То утро… Как тогда в «пчелке» Юмка вдруг крепко обхватил его. И какие глаза у него были на берегу… Он ведь спас его от чего-то такого, чего Тёмка не понимал, назвать не мог, но что чувствовал с ужасом животным. А Юм понимал. Он много знает такого, что лежит в основе всех вещей. И такого, о чем и думать-то страшно. Что-то тайное, запретное для обыкновенных людей. Он – и в самом деле – звездное чудовище. Он – дитя космоса, и этот облик его детский скрывает суть, в которой совсем не много обыкновенно человеческого. Он – как сила природы, как сгустившаяся воля самого космоса.

Тёмка заметил уже, что взрослые при взгляде на Юма, особенно тагеты, словно бы слегка холодеют и напряженно выпрямляются. И взгляд Юма им трудно снести – и он знает об этом и глаза старается поднимать пореже. Только что такого пугающего в его взгляде? Очень ясный, прозрачный. Всегда словно бы немножечко удивленный – и зоркий. Слишком зоркий, что ли? Да он вообще всех насквозь видит – только что-то особенно ни в кого не вглядывается. А может, ему мига хватает, чтоб всего человека до дна постичь? Потому, может, и не смотрит – насмотрелся уже? Тёмка вздохнул. Он не знал, что будет делать, если Юм перестанет смотреть ему в глаза своими этими синими очами. Временами такими ледяными, временами тоскливыми, всезнающими – но иногда вдруг совсем ребячьими. Странный он какой. И беспомощность в нем, и всемогущество, и знает про всякое страшное – а ерунды не знает. Как это? Сам – Дракон, Астропайос, и при этом снаружи – беспомощный детеныш. Чахлый, несчастный. Мелкая гадость какая-то. Пока глазищами не сверканет.

Ему сиротство – беда. Почему он тут, а не со Сташем? Он-то справится со всем на свете, он – все может, он – даже не обидится, но – как же он потом, вот со всем этим, что помнит про детство? Про одиночество?

Тёмка потер виски. От неумолчного влажного шороха за окном казалось, что еще чуть-чуть, и расслышишь не то музыку, не то шепот. Юм. Юмис. Юмка. Его мама умерла, его отец – самая могущественная персона во всем известном мире. Тёмка любил сказки о всяких царевичах. Приключения, предназначение, подвиги, пышность церемоний и нарядов. Царевичи должны быть окружены прекрасными вещами и прекрасными чувствами. Царевичи – это воплощенные божества будущего. Золотые дворцовые идолы в многослойных одеждах. Тёмка вспомнил Сташат в мятой синей форме и ссадинах от драк, лохматых, нахальных – и пожал плечами. Ашка и Айка тоже дети Императора Дракона, в них эта же царственная порода так и сверкает. И не дает никому вокруг покоя – на их норов нужен вовсе не Венок, они – бойцы. Ангел и Ние – книжники, они причастны тайнам, и это ясно по первому же на них взгляду.

Юмка другой. По нему ничего особенного не видно. Ни норова, ни тайн. Пока не приглядишься. Этот – истинный царевич. Не близнецы, не ласковый Ангел, не проницательный Ние. А этот. Младший. Тёмка сам был младшим в княжеской семье. Ничего, ни территорий, ни титулов, он не наследовал, потому что – но он отлично помнил, что в раннем детстве был семейным божеством всего двора. Старшие сестры ему поклонялись, братья таскали на руках и баловали, родители… Тёмка вздохнул. Тогда он купался в любви, и даже странные способности, из-за которых он и попал в Венок, пугали родных, но никого не отвращали. Его любили. Он думал до сих пор, что быть младшим в семье – это быть любимцем.

Но с Юмом все не так. Он – как горе.

Видно, что Ние и Ангел его любят, но он от этой любви отстраняется; близнецы – злятся-то они, – злятся по дурости своей дикой, но в глазах-то при взгляде на Юмку тоже светится что-то такое… полное слез. Потому, может, и злятся так. Еще его любил Ярун. Но Яруна не стало, Юм узнал об этом только вчера – и почему он один с этим новым горем? Почему он ведет себя так, будто и в смерти Яруна виноват?

Тёмка снова потер виски. В голове исподтишка боль то начинала вяло и тошно кружиться, то царапала ядовитыми коготками. Он вздохнул. Посмотрел на экран со своей физикой. Совсем затошнило. Ничего он не понимал.

Ни в физике, ни в том, почему Юм считает себя виновным в смерти своей мамы. Не может быть тут никакой его вины. Тёмка никогда раньше не задумывался о матерях и младенцах, крохотных детей он и не видел никогда. И женщин, которые ждут ребенка, он тоже не видел. Но учебник биологии читал. Теперь он представил картинки из раздела «Пренатальное развитие», этих полупрозрачных нежнейших, каких-то космических большеголовых существ, потом уже более плотных, скорченных в комок в тесноте оболочек, бесправных беспомощных пленников, а потом – эти новорожденные, красные, мелкие, всего-то – голова, живот и тощие лапки. Какой вред могут принести такие существа? Как это младенец может быть виновен в смерти матери? Ну как? Что такого непоправимого может натворить существо, которое без всякой своей воли развивается из невидимых глазу клеточек? И если что-то пошло не так, разве в этом эмбрион виноват?

Тёмка совсем растерялся. Надо с кем-нибудь поговорить об этом. С какой-нибудь медицинской бабушкой, которая все-все про таких крохотных деток знает. Только – стало сухо и горько во рту – все равно эмбрион, плод, ребенок – не может ни в чем быть виноват. Потому что они же полностью зависят от материнского организма. У них и кислорода в крови ровно столько, сколько получает мать. Нет, ребенок виноват быть не может. Ребенок и мать – заложники этих биологических законов развития. Если все правильно – и ребенку, и матери хорошо. Если возникает патология – не может быть, чтоб ребенку при этом было хорошо…

В учебнике было написано, что человек еще до рождения может испытывать какие-то эмоции. Что же испытывал Юм, если его мама умирала? Тёмке стало страшно об этом думать. Он понимал одно – Юм не виноват ни в чем. Ему было плохо и до рождения, и после. Ему все еще плохо. Вот почему он такой маленький и чахлый? Ведь наверняка это связано с его внутриутробным развитием? Почему всемогущий Сташ позволяет ему думать, что причина смерти матери – сам Юм? И этот маленький дурачок в это верит? Несправедливо. Нечестно.

Юм вернулся в комнату к Тёмке, чуть улыбнулся, когда Тёмка поднял глаза; легко и беззвучно, как кораблик по темной воде, прошел через комнату, забрался в кресло у окна, уставился на дождь и притих, кажется, надолго. Царевич. Сын Сташа. Вот он во дворце, но что-то не похоже, что это его родной милый дом.

Тёмка все смотрел, смотрел на него. Непонятно было, чувствует ли Юм его взгляд. Может, и не замечает, завороженный серым холодным дождем. А может, чувствует – он все чувствует! – но виду не подает. Он скрывает все, что переживает. Вчера только не смог скрыть, когда услышал о Яруне. У него сейчас свежая рана в душе, он это вынесет и никому не пожалуется, не покажет – но ведь когда-то он скроет ото всех и такую рану, которая его в самом деле убьет? И будет думать, что так и нужно? Что там у него на уме сейчас? А на душе?

Вот он стоит на коленях в большом черном кресле у окна, смотрит на серую завесу дождя, на юркие капельки на стекле и вздрагивающие лужицы на сером каменном подоконнике снаружи, провожает глазами несущие темные листья порывы ветра, пригибающие верхушки ближних деревьев, и почему-то кажется, что он видит такой дождь первый раз в жизни. Маленький мальчик с короткой детской косой. Детская одежда, которой он навздевал на себя несуразно много, на летнем свитере зеленый уморительный заяц, школьный символ летних каникул этого года, ботинки странные, – и все это, с торчащим из-под свитера синим подолом школьного платья, на нем выглядит здесь, среди черных узоров, совсем неуместно. На нем должно тоже быть что-то черное, прекрасное, драконье. И вообще хочется его костлявое тельце с длинными худыми руками и ногами спрятать под какой-нибудь плотной мантией. Будто ему сам воздух обыкновенного мира опасен. И вообще. Он такой лобастый, большеглазый, с лицом, как у богов на храмовых стенах – почему он с виду такой заморыш, маленький такой, худенький, будто никогда не ел досыта или долго-долго болел? Ведь действительно, если его мама умерла, то перед этим он ведь вместе с нею болел? И потом болел, потому что ее у него не было? И отца, и никого – не было? Как он это сказал вчера Ангелу – «вас у меня не было»? Так страшно. Тёмка вспомнил тот снимок, который Юмка с яростью, с ненавистью к себе порвал – маленький ребенок у белых цветов. Он так сиял, такое солнышко – и был один? И никогда-никогда родной отец не брал его на руки? Ненавидел? Как трудно про такое думать. Сташ – символ справедливости. Почему же он так несправедлив к собственному ребенку? Тёмка подумал, что вчера мало взял ему теплой одежды, и невольно спросил, глядя, как он ежится:

– Холодно?

– Немножко…

Тёмка поднялся, сходил порылся в сумке с вещами и принес ему свой белый летний свитерок, сунул ему:

– На… А то больше ничего нету… Чего ты мерзнешь, лето же…

– Спасибо, – Юм надел свитер, забыв вытащить наружу косичку, и снова чуть улыбнулся ему. Свитер Темки скрыл его чуть ли не до коленок. – А дождь – уже осенний… Вода с неба – это так странно…

Тёмка остался с ним у окна. Тоже стал смотреть на дождь.

Дурак маленький. Кем он себе кажется, процессором? Он ведь живой. Маленький, с тяжелой косой и неуверенной улыбкой, будто даже смеяться не умеет. С привычкой почесывать и ерошить широкие мрачные, точно как у Сташа, брови. С тонкими руками, высокий на ногах, легкий, точный в движениях, с выпуклыми жилками на тонкой шее. Маленький. Невозможно, неправильно, душераздирающе маленький. И со взглядом таким, будто видел уже все на свете. Тёмка вдруг взял и придвинулся к нему, положил руку на каменные плечики. Юм застыл. Потом сам немножко придвинулся, утаил вздох, да Тёмка заметил. Но сделал вид, что не заметил. Юму только его щенячьего участия не хватает… Но он надеялся, что ему хоть на чуточку стало легче. Ведь просто быть рядом – что еще Тёмка мог?

Юм вздохнул, сказал:

– Работать надо… – и побрел в свою комнату, вытащил из вещей свой маленький тяжелый блок и принес к Темке на подоконник.

– Это что за ящерица? – спросил Темка, заметив знакомую крохотную несуразную тварь на крышке. – У тебя такая же на башмаках и вон на штанах даже.

– Это все Геккон мне вещи маркирует.

– Тайм-навигаторам и штаны разве особенные нужны?

Юм наконец улыбнулся:

– В этих я хоть не так мерзну. Тема, я быстро, ладно? А потом пойдем вместе, посмотрим тут все?

Он открыл какую-то почту и затарахтел по клавишам. Темка вернулся к своей физике и с тоской посмотрел на несколько жалких строчек. Вот заставят с малышами второй раз на физику ходить и будут правы…

Он обрадовался, когда Юм наконец позвал смотреть черные узорные покои, картины и статуи. Странный дворец. Очень красивый, красивее всего, что Тёмка видел когда либо. Казалось, что они в музее. Но Тёмке скоро тоскливо стало от всей этой мрачной красоты. И лес, и озеро, и дождь за большими окнами, которые отражаются в черном полу и зеркалах – словно бы не настоящие. Настоящее только то, что здесь, в мрачных залах. Он заметил, что Юма почему-то больше занимают не картины и не игра отражений, а запутанные орнаменты на стенах – черные, серебряные, золотые. Юм внимательно их рассматривал, прослеживал пальцем какие-то линии, что-то считал, ероша бровь. Тёмка рад уже был тому, что он отвлекся от своей скорби по Яруну, но следил за Юмом с недоумением. Что ему во всех этих красивых – и правда очень гармоничных – узорах? Юм его недоумение заметил и виновато объяснил:

– Они странные. Это не просто узоры. Они слишком похожи… На те узоры, те символы, что есть на Высоких Равнинах. И полосы, и потоки таких узоров. Целые поля узоров. Я не знаю, что это значит. Сам я так не умею. Это не моя работа там на Равнинах, эти поля – древнее древнего… Я над ними только летаю. И сейчас вот вижу, что таким узором – вот такими легкими линиями – можно лететь. Может, это какой-то небесный язык? Я бы хотел научиться.

На следующее утро дождя не было. После завтрака Юм долго сидел над своим блоком, то набирая текст с такой скоростью, что пальцев не различить, то замирая с закрытыми глазами в глубокой задумчивости. Потом они вышли к озеру, но было так холодно, что купаться уже нельзя. Даже думать о том, чтоб полезть в эту серую, какую-то тяжелую, металлическую воду было холодно. Серый дождь остудил это здешнее короткое лето. Все уже клонилось к осени. Темные хвойники отчетливей и суровей выделялись рядом с еще не начавшими желтеть, но уже посветлевшими лиственными деревьями. Юм, ежась, смешно нюхал воздух, и глаза у него опять были удивленные. Ветер приносил редкие желтые, треугольные зубчатые листики, бросал на воду, пускал кораблики. Кажется, Юму нравилось на них смотреть.

Он вообще вне дворца казался живее. Как малыш, крепко и торопливо хватал Тёмку за руку, тянул к чему-нибудь, и Тёмка, наплевав на свою противную физику, каждое утро вытаскивал его наружу как можно быстрее. В первые дни они много ходили вдоль воды, бродили по правильному строгому парку без цветников и по лесу. Юм задумчиво смотрел на серебристые блики на воде, на пасмурное небо, на лес – и время от времени взглядывал на Тёмку так светло и прямо, что щемило сердце. Ему стало легко с Юмом. Никакое он не чудовище. Он просто Юм. Они даже стали разговаривать – не часто, но оба – с жадностью, со вдруг накатывающей застенчивостью. Тёмка спрашивал про космос и чудеса, а Юм, простодушно и застенчиво – про вещи какие-то совсем обыкновенные. Вот если большие их разлучат – как это пережить? Но Юм не дал Тёмке сосредоточиться на этой мысли – загнал за уроки:

– Ты сколько еще будешь свою физику за хвост тянуть? Долгов быть не должно! Не пойдем гулять, пока не распутаешься!

Полчаса он просидел рядом за компанию, читая пестрящий формулами зеленый журнал, потом вдруг придвинул свой стул вплотную к Тёмке и стал следить за попытками что-то сделать с высокотемпературными газовыми смерчами. И не смолчал, конечно:

– А ты что из этого в итоге сделать хочешь?

Несколько часов потом они моделировали турбулентные потоки для разных газов и в разных гравитационных условиях. Юм пыхтел, коса растрепалась, глаза сияли, он звенел полупонятными уравнениями, но если встряхнуть, начинал говорить по-человечески – и скоро Тёмка изумился: что это он столько времени с этими горящими газами мучился? Все же понятно. Ровно час он, что понял, упихивал в рамки контрольной работы. Юм прочитал готовую, улыбнулся солнышком, почесал бровь и во всех подробностях рассказал, что происходит в плазменных двигателях разных модификаций. Тёмка отправил работу учителю и перестал бояться физики.

Но в остальные дни ничем подобным не занимались. Юм, правда, с утра залезал с головой в свой блок с ящерицей, а вечерами вместо сказок на ночь читал свои зеленые журналы с формулами, в которых Тёмка понимал только название. Когда его успели всему этому научить?

Вместо чего?!

И как эта жуть бесконечных формул помещается в его детской голове с косичкой? Эта стратосферная, чудовищная математика теперь поражала Тёмку больше, чем то, что Юм – сын Сташа, Дракон и вообще существо больше космическое, чем дышащее воздухом. К этому он уже привык, как и к мрачной имперской атрибутике, которая попадалась в этом доме везде. Юм, насколько он замечал, тоже перестал шарахаться от гербов и мрачных черных зверюг. Тёмка начал понимать, что приучить Юма к этим драконам было одной из целей этих каникул. И что их одиночество здесь – вовсе не проявление равнодушия к Юму. Это лишь имитация невнимания, чтоб он хоть немножко расслабился в своем плену. И на самом деле кем-то учтено, взвешено и рассчитано все.

Этот кто-то знал о Юме все, и уж конечно, знал о том, как они тут живут. Когда резко похолодало и буквально за одну ночь лес запестрел желтым и рыжим, а ветер свирепо гонял над темным встрепанным озером яркие листья, Юм едва не разревелся, потому что Тёмка не разрешил ему выходить с голыми коленками и в тонком свитере. Ведь было страшно холодно и сильный ветер, а он и так всегда мерзнет. Но другой одежды не было. Юм насупился, затосковал, бродил по дому, стоял у окон. Но после обеда, когда они вернулись из столовой к себе, Тёмка услышал его тихий вскрик. Примчался в его комнату – Юм кружил, присматриваясь, вокруг кучи одежды на кресле.

– Она ниоткуда взялась! Я не видел, чтоб кто-то это приносил, а ты? – рассказывая, он уже влезал в плотные серые штаны со всегдашним геккончиком, серебристыми лампасами и широкой грудкой на лямках. – Ты иди посмотри, может, тебе тоже принесли? Ну? Есть? Мы идем гулять?

Он не удивился тому, что одежда появилась ниоткуда. Он понимал, что за ними наблюдают. Его испугала лишь внезапность, а с тем, что за ним всегда следят, он давно уже смирился. Тёмка в своей комнате обнаружил такой же ворох нарядной одежды. И тоже с геккончиками на каждой вещи. Юм примчался с курткой в руках:

– Давай уже скорее одевайся!

У Юма одежда была серо-серебристой, а куртка – на бархатно-черной подкладке. Когда он ее торопливо надел и повернулся, у Тёмки мурашики проползли по спине. Юм в этой куртке с черной изнанкой капюшона вокруг лица опять перестал казаться обычным мальчиком. Это был оживший снимок маленького Сташа-императора. Точнейшая копия. Один в один. Только ярче волосы эти серебристые с черной полосой, да и взгляд у Сташа был тяжелее. Тёмка потом вечером нашел в библиотеке предпоследний том Хроник Дракона, потихоньку от Юма разглядывал снимки и поражался. Никто из старших сыновей не был настолько похож на Сташа. А Юм – одно лицо.

Следующий знак внимания Юма напугал. Однажды утром, ярким, солнечным и ветреным, когда озеро снаружи сверкало почти яростно и они торопились скорее отзавтракать и побежать в парк, и почти вбежали в столовую, к столу – на скатерти возле тарелки Юма оказался большой конверт из синеватой бумаги, с императорским драконом и еще какими-то знаками. Юм дернулся, побледнел и испуганно посмотрел на Тёмку.

– Посмотри сразу, – посоветовал Тёмка. – Все равно ведь придется. Юм чуть кивнул, и вдруг быстрым странным движением растопырил над конвертом пальцы. Сразу бегло улыбнулся:

– Нет. Это не страшное. Но что-то велит.

В конверте оказался знакомый зеленый журнал по математике. Новый номер. И еще что-то с прикрепленной запиской – Юм взял, прочитал и, будто обжегшись, отбросил на пол. И уставился, замерев. Тёмка подобрал. Это было обыкновенное, в прозрачной твердой оболочке, детское удостоверение личности, даже такого же зеленоватого цвета и размера, как у самого Тёмки – для несовершеннолетних. Только над именем поблескивала крошечная корона. А крупный почерк на записке приказывал: «Пользуйся полным собственным именем». И только одна буква подписи, «С», очень четкая, как удар хвоста дракона. Тёмка прочитал имя на удостоверении: «Юмис Дракон Астропайос». И имя отца. И статус: «Наследник». Тёмке стало немножко нехорошо, хотя имя это Юмкино он уже встречал во всяких школьных документах. Преодолев слабое головокружение, он посмотрел на понурого Юма и спросил:

– Ну, чего расстроился?

– Я дал повод, – очнулся Юм. – Послал вот в этот журнал заметочку, не удержался. А подписал просто: «Юмис». А «Дракона Астропайоса» я не хочу.

– Оно же твое настоящее.

– Ошейник и поводок, вот это что за имя. Мне вообще никакое его имя не нужно. Я – Юмис, и все.

Тёмка вздохнул и, чтоб его отвлечь, взял журнал. Возле статей были фотографии авторов – серьезные взрослые, сигмы и тагеты. Снимок Юма был по размеру таким же, как и остальные, но рядом, как печать, чернел и искрился герб дома Дракона. И имя из обыкновенных букв складывалось полное и нечеловеческое. Ясное детское лицо Юма казалось чудом на этой испещренной формулами странице. «Заметочка» оказалась статьей на пяти листах, так густо наполненной формулами и сложными схемами, что зарябило в глазах. Но название Тёмка все же смог прочитать: «Поисковый расчет при дислокационных нарушениях тайм-континуума». Глянул на Юма – как эта вся математика умещается в его детскую башку? Он почти по слогам, чтобы хоть что-то понять, прочитал первую строчку:

– «Целевая перестройка нелинейно изменяющегося ковра условий в курсовом сечении таймфага возможна, как известно, при обратимом изменении независимых переменных…» Я не очень хорошо понимаю, что ты тут пишешь. А как ты в таймфаге успеваешь в какие-то сотые секунды все просчитывать?

– Машина считает, – грустно сказал Юм. – Я решаю и управляю кораблем. Считать, конечно, тоже могу, но тогда даже и мне тяжело. Я же не Кааш, время меня не слушается так, как его, мне каждая секунда дорога. К тому же нужно курс сматывать. Считать некогда. В общем, просто воля нужна. Но понимать, конечно, надо все до мелочи.

– А ты еще что-нибудь в этот журнал пошлешь?

– Да. А то мне про математику разговаривать не с кем.

– Ему не все равно, – решился сказать Тёмка. – Он иначе бы не послал тебе этот журнал сам. И удостоверение бы не послал.

– Я ошибся, – упрямо качнул головой Юм. – Не надо было этого делать. Да теперь уже все равно.

– А ты пробовал вообще с ним говорить?

Юм посмотрел на Темку как на сумасшедшего:

– Зачем?

– Мне кажется, ему трудно первым заговорить.

Юм внезапно в один миг стал белым, как скатерть. Темка никогда не видел, чтоб люди так вдруг мгновенно бледнели, он вскочил – но Юмка перевел дыхание и тихонько сказал:

– Мы уже разговаривали. Мне хватило.

Темке все равно казалось, что Сташ неотрывно думает о Юме. Но что ему делать, если Юмка так бледнеет от одного его имени?

Все мысли теперь были о Юме. Что он делает, о чем думает, что привлекло его взгляд. Не грозит ли ему опасность? Юмка тоже держался рядом. От тишины и покоя вокруг, оттого, что верил Тёмке, он стал намного веселее и проще – да он даже играть умеет, даже валять дурака! По утрам в хмуром, прохваченном белым солнцем парке он бегал, прыгал через кучи опавших листьев или валялся в них, кидался желудями, терял шапку и смеялся.

Ему так нравится жить, что он боится упустить любую минутку. Жадно глазеет вокруг и улыбается разноцветным листикам, летящим по ветру обрывками золотого праздничного занавеса, последним цветам, невесомому, драгоценному инею на траве утром, едва успевающему остро сверкнуть под ярким солнышком. Он вообще часто замирает над какой-нибудь красивой ерундой, и лицо у него становилось совсем детским, будто он – пятилетний малыш перед подарком – который вдруг могут отобрать.

Тёмка и сам стал смотреть вокруг повнимательней. И однажды, после беготни упав на спину в кучу звонких, ломких, горько-пахучих рыжих листьев, вдруг увидел над собой темно-синее бездонное небо, совсем осеннее, яркое – и ужаснулся – какое же было короткое лето! Как оно грустно и торопливо, будто виновато в чем-то, прощается с ними! Это чувство краткости отпущенного им детства ранило его в самой глубине; как мог, все дни потом он скрывал растерянность от этой постоянно щемившей боли. На Юма тоже стало больнее смотреть. Что там будет с ним в школе? Они что все, большие, взрослые, мудрые – не понимают, что этому мальчику тихому на самом деле нужно? Какая школа, чему он еще не научился? Зачем ему толпа подростков вокруг?

Он же маленький. Дайте ему подрасти. Дайте окрепнуть, дайте поверить, что он ни в чем не виноват… Разве, кроме Венка, для него нет места? Почему он должен быть бездомным?

Он не верит себе. Только трет спинку, которая что-то часто болит, или вцепляется в подаренный Яруном браслетик. Не жалуется, не ноет. Но совсем растерялся, и как ему жить дальше – не знает. Потому, наверное, и Венок Драконов в храме не взял. Но ведь не может же он стать обыкновенным ребенком? Вот оно, всемогущество, в глубине его глаз. Оно же его в клочки разорвет. Не может ведь он бесконечно себя в кулак стискивать.

Раньше его непонятная, страшноватая инакость так лезла в глаза, что он и не видел, что на самом-то деле Юмка – ребенок. У него ботиночки маленькие, одежки, он тонкий, совсем легкий и костлявый, как птенец. С ним и играть-то страшно, такой хрупкий. И врачи (и Ангел тогда) говорят про какие-то страшные травмы спины – а сам он молчит всегда, но время от времени тускнеет, будто у него где-то сильно болит… Терпит. Все, всю жизнь свою – терпит. Да, он – маленький. Заморыш какой-то. Но пугало не то, что он маленький с виду, а то, что при чудовищном интеллекте душа у него младенческая. И он это здорово скрывает ото всех. Быть ребенком не смеет. Детства у него нет. Он сидит за своим рабочим блоком и пишет академические статьи по математике или отдает какие-то бесконечные распоряжения «Геккону». А сам – малявка. Тёмка плакать был готов, когда Юм иногда шепотом, быстро и наивно, страшась детскости вопроса, вдруг спрашивал о том, что все знают:

– А почему девочки не скрывают, что они ласковые?

– А зачем ты притворяешься, что сердитый, когда сам такой добрый?

– А ты откуда знаешь, что Филин меня любит?

Он совсем дитя, только спрятанное, как в темнице, в самом себе, в сдержанном умном мальчике со вдумчивыми мрачными глазами. Страшно же. Пока он скрывает этого малыша в себе, заталкивает в угол, прячет, стискивает – а если в конце концов он этого детеныша в себе попросту придушит? В дисциплинированном разуме Юмиса сидит глубоко, не выдрать, не излечить – эта ненависть к самому себе. Эта вина. Он не позволяет себе почти ничего. Но когда он вдруг забывает о своем плене, о виновности, обо всем прежнем, дает самому себе настоящему – детенышу – вздохнуть свободно, то кажется, будто он правда залетел сюда с каких-то чудных, полных света, небес. Легкий и чуткий, радующийся всему красивому. Такой беззащитный, что у него умирает лицо от грубого или несправедливого слова… Только детки двухлетние такими бывают. Его же невозможно оставить наедине с жизнью!

Тёмка теперь хотел Юма всегда защищать. Юм – его Младший. Да, это всего только обычай, красивая и прагматичная традиция, через которую большие, если будут важные резоны, переступят. Но Юмка-то это теперь тоже принимает всерьез. Всем сердцем. И сам Тёмка – тоже. Он встал уже – между Юмом и всем светом. Он будет его защищать от любой угрозы. Только как защитить – от него же самого? От того плохого и несправедливого, что он про себя думает?

Не защитить. А спасти. Одному не справиться. А кто поможет? Сташ?

И однажды вечером, когда Юм выучил один из заданных Ние храмовых псалмов – детский альт Сташа – и снял наушники, Тёмка сказал:

– Он же вовсе не злой.

– Конечно, – согласился Юм. – Он справедливый.

– Он не хочет плохого тебе.

– Да, – усмехнулся Юм. – И еще он не хочет, чтоб я был.

– Неправда!

– Ох, Темка. Вот если бы вместо меня был чужой мальчик. Тогда бы все было хорошо, просто, – Юм жалко улыбнулся. – Преемник нужен ему очень. Он страшную цену уже за меня заплатил. А как меня воспитывать, если я и не расту, и… И умирать начинаю, как его вижу.

– Умирать?

– Я не нарочно… Сознание выскакивает и сердце останавливается.

– Душа бунтует, – подумав, сказал Тёмка. – Ее-то не уговоришь.

– …Это звучит… подозрительно просто.

– Ну и что, – заторопился сказать Тёмка. – Но душа-то правда знает, что Сташ – единственный, кто тебе на самом деле нужен. Ни я, ни Кааш, ни еще кто-то. Ты ж во всех на свете ищешь Сташа. Ты ж умереть готов, лишь бы он тебя полюбил.

– Ты свихнулся, Тёмка, – через некоторое время, растягивая гласные, сказал Юм. – Или веришь в добро, дурачок. Мы не будем больше об этом говорить.

– Да ведь не будешь же ты всю жизнь от Сташа бегать? И умирать?

– Не знаю, – ответил Юм безжизненно. И вдруг вскочил с пола, метнулся в одну сторону, в другую и выскочил в дверь.

Тёмка рванулся за ним. Они промчались через весь дворец и вылетели под холодный дождь. Юм летел к озеру, поверхность которого рябила каплями и скрывала жуткую глубину. Тёмка заорал. От ужаса сил добавилось, и он в минуту настиг Юма, хватая, сшиб с ног и оба покатились на шершавый крупный песок дорожки. Юм обхватил Тёмку за шею и замер. Он не дрожал, не плакал, кажется, даже не дышал. Потом вздохнул глубоко и сказал совсем спокойно:

– Ты, наверное, прав, Тёмка. Мне нужен Сташ. Очень нужен. Но я причиняю ему боль, и он меня ненавидит. Что мне делать? Я устал. Хоть бы это уже все кончилось. Как угодно кончилось. Он – как черное солнце. Я не могу больше. Я как в могилу проваливаюсь, когда говорят: «Сташ»… – Он вдруг ткнулся холодным нежным лицом Тёмке в щеку: – Пугаю тебя… Прости, – он высвободился и сел, потер спину. – Но он ведь в своей ненависти прав. Я во всем виноват, а уж перед ним…

– Неправда, – приподнялся Темка. – Я теперь знаю, в чем ты себя винишь. Ты ошибаешься. Ты не виноват. Ты по всем законам природы просто вообще не можешь быть виноват. Юм, пожалуйста. Я знаю, как это глубоко в тебе сидит – ты с этим один не справишься. Ты меня хоть послушай: младенцы никогда ни в чем не виноваты. Они не выбирают, как и у кого им рождаться.

– Я не как все…

– Ну-ну. Ты еще скажи, что ты пеленки не пачкал.

Юм улыбнулся сквозь дождь:

– Ох, Тема. Но сам подумай, если б я не был виноват – разве бы он меня так ненавидел?

Темка сел:

– Да так не бывает, чтоб отцы детей ненавидели.

– Значит, бывает, – Юм стал отряхивать мокрый песок, но только больше испачкался. – Не говори мне про него больше.

– Ладно, – сказал Тёмка, но не выдержал: – А ты сам его ненавидишь?

– Нет, – терпеливо ответил Юм. – Разве ты ненавидишь Лигой?

– Иногда еще. Но Сташ ведь не река. Не дождь. Он живой. И ты есть, потому что он есть. Он твой отец.

– Тёма! – взмолился Юм. – Ну, Темка же! Давай про него говорить не будем! Пожалуйста. А то мне дышать тяжело, совсем холодно и вся кровь болит.

Тёмка только позже понял, что натворил своими детскими вопросами. Сташ ведь мог знать все, что хотел, и он, наверное, слышал Юмкины слова. Да и не наверное, а точно. Иначе бы он не пришел ночью, когда Юм уже как всегда, только дольше обычного, в самую глухую пору ночи еле слышно отплакался во сне. Он спал крепко и хорошо. И сам Тёмка поэтому уже успокоился и тоже спал.

Разбудил его душераздирающий визг Юма.