Читать книгу Декорации могут меняться. Повесть о тесной связи человека и его времени - Ольга Ерёменко - Страница 6

Что от неё пользы в борьбе?

В тот день солнце даже не вышло из-за облаков, хотя еще не очень было зябко, не считая по ночам. Поля уже не стонали – они гудели: над неубранными телами тучами летали жирные насекомые Утром, не успели девушки дойти до крайних домов лесного хутора, как где-то рядом грянул бой! Наши! Наконец-то! Эта война уже выпила все силы и иссушила надежды. Нинка крепко сжала руку подружки – не зря они страдали. Вот и пришли наши и положат конец мукам! Неужели же Нинка не примет участия в главном сражении? Она вскочила, чтобы мчаться в сторону грохочущей битвы, но Фима, которая и без того молчала последнее время, сейчас только плакала, прижимая к груди ручонки, похожие на две высохшие веточки. Нинке не было жалко эту дурёху, которая вечно только молится или плачет. Ну что от неё пользы в борьбе? Хорошо еще, что раненого посторожит. Но бросать товарища не годится! Нинка остановилась. Прислушалась. Бой, так яростно разгоревшийся, шел на убыль! Не может быть! У товарища Сталина победоносная Армия: «…от Москвы до Британских морей Красная Армия всех сильней…» – это наизусть каждый ребенок знает. Нинка в отчаянии кинулась к Фимке:

– Ты понимаешь что-нибудь?

Фима кивнула. Но ничего сказать не успела: стрельба стала приближаться, бой надвигался – красноармейцы пробивались к лесу, из которого вышли девушки.

То, что было дальше, Нинка помнит очень плохо. Она, честно признаться, не хочет этого помнить и понимать. Ни в крайней избе, ни в следующей – на хутор их не впустили. Скорее всего, не из-за Фимки, (которая больше похожа стала на черта, чем на жидовочку), а просто от жадности, решила Нинка.

Девушкам оставалось возвращаться в лес. Но выстрелы теперь доносились и оттуда. Девушки, обессиленные, присели в кустарнике близ хутора. Листва уже была готова праздновать осень, ропот берез и осин в нарядном убранстве горькой нотой отозвался в измученных сердцах. Но, видно, отдохнуть им не пришло время: у самого хутора послышались гортанные звуки незнакомой речи. Это не была немецкая речь. Фимка, у которой родственники были в Вильнюсе и которая вообще была способная в языках, шепнула:

– Литовцы…

– Бежим! – выдохнула Нинка и первая бросилась вновь в некошеную часть поля, тяжелыми колосьями укрывшего её, как укрывало недавно их вместе с Фимкой.

За спиной слышны были спешащие шаги, затем поотстали. затем раздалась команда по- русски :

– Стой!

Нинка отползла подальше в сторонку и осторожно выглянула – и такой холод сжал ее сердце, такая беспомощность охватила, что она сама застыла, как будто команда относилась к ней. Среди поля стояла, пошатываясь, Фимка. Не доходя до нее несколько шагов, остановились двое в форме полицаев. Один из них поманил Фимку пальцем, она шатнулась сильнее, но с места не двинулась. Тогда другой полицай направил на неё пистолет. Фимка, как очнувшись от сна, вздрогнула всем своим детским тельцем и бросилась, что было её сил в сторону, противоположную той, в которую убежала Нинка. «Вот же дурёха! Там на чистом поле они обязательно поймают!» – разозлилась Нинка. А они и не думали бежать вслед. Тот, с пистолетом, лениво выстрелил, второй, который манил пальцем, пошел убедиться, что пуля попала в цель. Нинка видела, как он брезгливо толкнул лежавшее ничком тело Фимки ногой, затем перевернул навзничь, помочился, стараясь попасть в лицо, и ушел вместе с напарником в сторону хутора.

Когда Нинка вышла из оцепенения, солнце шло к закату. Она встала, не таясь никого, вошла в хутор, двинулась прямо к сараям, отыскала лопату, ведро, надела висевший на крюке хозяйский фартук, с ведром прошла к колодцу, набрала воды.

– Ты что, дочка? Или глухая, – ворчанье старухи Нинка услышала, только когда та попыталась отнять ведро.

– Мне надо, – решительно рванула ведро к себе Нинка. Вода выплеснула ей на ноги – и ноги тут же ощутили холод. Она поспешила на поле, ничего не слыша и не видя, кроме Фимки, наверное, мерзнущей там, на голом поле. Старуха поспешала за ней. Фимка лежала, зажмурившись, неловко раскидав руки-ноги. Палец правой ноги выглядывал из дыры в подошве. Крови не было на одежде. Только вокруг головы натек кровавый нимб, как на иконе в хозяйской избе, где Нинка с Фимкой и ее братом-близнецом снимали угол во время учебы.

Старуха охнула, подняла Фимку легко и привычно, как сноп с поля, отнесла под покров кустарника, уложила, расправила ей руки, сложила их на груди. Велела воду принести. Умыла Фимку. Волосы её расчесала. Над сединой её помолчала. Нинка слушалась беспрекословно. Эта старуха была первым человеком, занявшим место старшего в Нинкином мироустройстве последнего времени. Вместе со старухой, сменяя одна другую, выкопали подходящую яму – Фимке никогда не надо было много места. Нинка вспоминала заслуги Фимки перед Родиной, чтобы произнести приличное надгробное слово, и ничего не могла вспомнить, кроме уплачиваемых в срок комсомольских взносов. Отличные оценки в счет не шли: учеба Фимке всегда легко давалась, тоже мне, заслуга.

– Спи спокойно, дорогая подруга, – сказала Нинка и смахнула слезы, упорно сочащиеся из глаз.

Старуха произнесла молитву, Хотела было перекрестить покойную, да спохватилась: кто знает, как иноверцев надо крестить. Уже становилось темно, откладывать на утро погребение было опасно: могли опять наведаться гости непрошеные. Обливаясь неслышными слезами, Нинка механически выполняла старухины распоряжения. Могилку сровняли с землёй, закидали ветками. Со стороны не видно. Только Нинка посчитала шаги от сарая, чтобы, когда Красная Армия прогонит всех врагов, найти могилу и, если родные пожелают, перезахоронить, как полагается.

Как старуха отпаивала и откармливала Нинку в течение нескольких дней, она помнит смутно. Осталось ощущение сказочного сна в теплой постели под настоящим одеялом, хотя в день, когда пришлось уходить, оказалось, что убежищем ей служил нормальный сеновал.

Старуха принесла еды на дорогу: картошку в мундирах, сала кусочек. Перекрестила, покачала головой и ушла.

Теперь Нинка шла одна. Ей не везло: на запад попутчиков не было. Но от деревни к деревне одну её подвозили охотнее, чем прежде двух, с Фимкой. Нинка не останавливалась ни чтобы помочь раненым (может потому, что их теперь почти и не встречала), ни чтобы отдохнуть – чем ближе было к дому, тем больше она торопилась. Когда увидела первые дома Копыля, сперва и не поверила, что дошла. С новой силой понеслась к дому – дом встретил ее заколоченными окнами.

– Что случилось? Где наши? – бросилась Нина по соседям. Худые мысли она гнала прочь.

– Уехали ваши, на плодопитомник. Подальше от шуму городского. Отец перевез. С девчонками там, говорит, спокойнее, – баба Геля всегда была словоохотлива. Сейчас тоже закидала Нинку вопросами, но та уже убегала со двора.

Вот и плодопитомник. Вон Раечка копается на грядке возле матери. А вон она, Тома, прибирается у крыльца пристроечки, здесь, видно, и живут. Маня и та с веником ходит по дорожке между цветниками. Одной Валентины не хватает для полной картины. Но она, дело ясное, сидит с книжкой где-нибудь. Нинка почувствовала себя дома и в такой безопасности, что расплакалась, как маленькая девочка, которая знает, что на её плач сбегутся все домашние, и объяснят, что никакой войны нет, что страшный сон улетел, что все живы и будет новый день!

На плач недовольно обернулась мать: кого там нелегкая принесла? Узнав Нинку, сложила инструменты, обтерла руки о фартук, подошла к плачущей дочери, взяла обеими руками за щеки, посмотрела в глаза пристально, поцеловала три раза, отогнала младших – не дай Бог, вшей понаберутся, повела в дом кормить. Затопила печь, согрела воды для умывания. Молча поудивлялась, как из её крепкой дочки получился такой анатомический объект – все кости на лицо. Ничего, корова здорова, молока хватит, значит и дети будут здоровы.