Читать книгу Персонал - Olga Ravn - Страница 19

Весной 1991 года у меня зазвонил телефон и приятный голос с легким уэльским акцентом объявил: “Говорит Джон Томас”. Сэр Джон Мейриг Томас, член Лондонского королевского общества, знаменитый ученый и директор Королевского института Великобритании, звонил пригласить меня прочесть Рождественские лекции Королевского института для детей – и я пришел от этого в ужас. Горячая волна удовольствия от оказанной чести быстро сменилась ледяной волной смятения. Я тут же понял, что от такого поручения отказаться не смогу, но совсем не был уверен, что смогу выполнить его на достойном уровне. Мне было известно, что традицию этих прославленных лекций основал Майкл Фарадей, который сам читал их девятнадцать раз; вершиной стала знаменитая демонстрация “Химическая история свечи”. Я знал, что в последние годы Би-би-си показывает записи лекций по телевизору, а читали их среди прочих такие герои науки, как Ричард Грегори, Дэвид Аттенборо и Карл Саган. Если бы в детстве я жил в Лондоне, я бы, скорее всего, ходил на них сам.

Сэр Джон сочувствовал моим страхам (он и сам читал Рождественские лекции) и не стал требовать от меня немедленного решения, но пригласил меня посетить Королевский институт, чтобы обсудить такую возможность. Я отправился в Лондон, и он был сдержанно-приветлив, как и обещал его голос по телефону; вводя меня в курс дела, он обращал особое внимание на наследие и традиции его личного кумира, Майкла Фарадея. С одной из таких традиций я был уже знаком более чем хорошо. Примерно за год до этого меня пригласили прочесть вечерний пятничный доклад: то был еще один обычай Королевского института, заложенный еще в 1820-х. Эта традиция полна наводящей страх официозности. И лектор, и публика должны быть одеты в вечерние наряды. Лектор должен стоять за дверями зала, пока бьют часы. С последним ударом служитель распахивает двойные двери, лектор целеустремленно шагает в зал – и должен немедленно начать говорить о науке, с первой фразы, без всяких вводных вроде “Большая честь оказаться здесь”. (Как раз эта традиция достойна восхищения.) Что еще сложнее, заключительное предложение лекции должно быть произнесено и доведено до несомненного логического завершения ровно в тот миг, когда часы начнут отбивать следующий час. Казалось бы, уже достаточно угрожающе. Но лектора еще и запирают – буквально – в “комнате Фарадея” за двадцать минут до лекции и вручают ему небольшую книгу самого Фарадея о том, как не надо читать лекцию – кажется, поздновато. Я узнал, что традиция запирать в комнате возникла в XIX веке, когда один из лекторов не смог вынести груза формальной обстановки и в последний момент сделал ноги. Сэр Джон не был уверен, но подозревал, что это был Уитстон (тот самый, которого мост). За свои двадцать минут взаперти я взаправду прочитал заметки Фарадея и удивительным образом умудрился завершить лекцию ровно с ударом часов – невзирая на то, что меня сбивала с ритма иллюзия (постепенно рассеявшаяся после ряда украдкой брошенных взглядов в неярком свете), что одним из парадно одетых джентльменов в аудитории был принц Филипп.

Я сделал глубокий вдох и принял приглашение сэра Джона прочитать пять Рождественских лекций “для юношеской аудитории”, как именовал их сам Фарадей. По традиции на лекциях принято как можно меньше прибегать к слайдам (некогда, предполагаю, их называли бы волшебным фонарем, а в наши дни это PowerPoint или Keynote). Главную роль играют живые демонстрации. Если вы хотите рассказать об удаве, не надо показывать картинку с удавом – одолжите удава в зоопарке. Если можно вызвать из публики ребенка и повесить удава ему на шею – еще лучше. Такие демонстрации требуют большой подготовки: вскоре я понял, что недооценил, сколько у меня уйдет времени. Остаток того года, вплоть до рождественской кульминации, я часто ездил в Лондон. В планировании и подготовке мне помогали Брайсон Гор, технический директор Королевского института, и Ричард Мелман и Уильям Вуллард из независимой телекомпании “Инка”, нанятой Би-би-си.

Брайсон был (и, несомненно, остается – хотя уже не работает в Королевском институте) светочем технической изобретательности и импровизации. Его вотчиной была обширная мастерская, заваленная полезным мусором – в том числе реквизитом прошлых сезонов лекций (никогда не знаешь, когда что пригодится). Именно его задачей было создавать приспособления и все необходимое для лекций (или руководить их созданием) – причем не только Рождественских лекций, но и пятничных докладов, и многих других. Слегка досадно, что его имя звучит как фамилия, и публика могла бы счесть меня старомодным, услышав, что на лекциях я обращался к нему “Брайсон”. В прежние времена лекторы и вправду обращались к его предшественнику “Коутс”. Услуги Брайсона и его команды (то есть одного молодого человека по имени Бипин) были предоставлены в мое распоряжение, и я должен был как следует подумать и обсудить с Брайсоном и Уильямом и Ричардом, как ими воспользоваться.

Непредвиденной и приятной особенностью Рождественских лекций оказалось то, как одно их упоминание золотым ключом отпирало любую дверь. “Вы хотите позаимствовать у нас орла? Ну, это сложно, я, честно говоря, даже не знаю, как тут помочь, вы же вряд ли вот так рассчитывали, что мы… А, так вы читаете Рождественские лекции в Королевском институте?

Что же вы сразу не сказали! Конечно, так сколько орлов вам понадобится?”

“Вы хотите сделать МРТ мозга? Так, кто ваш лечащий врач? Вас направили в отделение МРТ по государственной страховке? Или вы частный клиент? У вас есть страховка? Вы вообще представляете себе, сколько стоит МРТ и какие у нас очереди? А, вы читаете Рождественские лекции? Так, ну это совсем другое дело, я припишу вас к одному исследованию, никаких вопросов не будет. Сможете приехать в рентгеновское отделение к обеду во вторник?”

Одним лишь упоминанием Рождественских лекций мне удалось одолжить электронный микроскоп (большой, тяжелый, с доставкой за счет хозяина), полную систему виртуальной реальности (владельцы которой взвалили на себя невероятный труд запрограммировать в нее модель лекционного зала Королевского института), сову, орла, многократно увеличенную диаграмму прохождения тока в компьютерной микросхеме, живого младенца и японского робота, умевшего дергаными прыжками взбираться по стенам, словно крупная, тяжело шипящая ящерица.

Общим названием для цикла из пяти лекций я выбрал “Вырастая во Вселенной”. Я имел в виду “вырастание” в трех смыслах: во-первых, эволюционное – рост жизни на нашей планете; во-вторых, историческое – рост человечества из суеверий к научному постижению действительности; и в-третьих, рост знания у каждого отдельного человека от детства к взрослому возрасту. Эти три темы красной нитью проходили сквозь все пять часовых лекций, которые были озаглавлены:

“Пробуждаясь во Вселенной”

“Спроектированные и псевдоспроектированные объекты”

“Восхождение на гору Невероятности”

“Ультрафиолетовый сад”

“Происхождение цели”

Первая лекция была типичной для Рождественских лекций Королевского института по количеству и разнообразию демонстраций. Чтобы показать масштабы экспоненциального роста популяции в гипотетических условиях изобилия пищи и отсутствия ограничений, я сравнил его со сгибанием листа бумаги. Каждый раз, складывая лист бумаги пополам, мы удваиваем его толщину. Сложив его еще раз, получаем бумагу вчетверо толще исходной. Дальнейшие складывания увеличивают толщину, пока мы не дойдем до шестого раза, толщиной в шестьдесят четыре страницы. Независимо от размера исходного листа бумаги, ее обычно не удается сложить больше шести раз – получившаяся пачка уже слишком толстая, чтобы сложить ее снова, а ее площадь слишком мала. Но если бы нам каким-то чудом удалось продолжать складывать, хотя бы пятьдесят раз, толщина бумаги достигла бы орбиты Марса. Поскольку дело происходило на Рождественских лекциях, недостаточно было просто привести вычисления. Пришлось выкатить огромный лист бумаги и вызвать пару детей помочь его складывать – всего лишь до шестидесятистраничной толщины, где под общий смех им пришлось сдаться. Наверное, это неплохой способ проиллюстрировать экспоненциальный рост, но, готовясь к Рождественским лекциям, я иногда тревожился, не будет ли сравнение запутывать, вместо того чтобы прояснять исходное понятие.

В первой лекции также демонстрировалось то, что можно назвать верой в научный метод. К высокому потолку лекционного амфитеатра Королевского института Брайсон подвесил на тросе пушечное ядро. Я встал навытяжку у стены, держа ядро прямо перед носом, а затем выпустил его. Тут важно соблюдать осторожность и нечаянно не подтолкнуть ядро; а вот если просто отпустить его на волю тяготения, законы физики гарантируют, что, подлетая обратно, оно остановится чуть раньше и не успеет сломать вам нос. И все же требуется некоторая толика силы воли, чтобы не вздрогнуть, когда на тебя надвигается черный железный шар.

Мне сообщили (ни много ни мало, бывший президент Королевского общества, который и сам из Австралии), что, когда эту демонстрацию проводят австралийские ученые, к лицу ядро подносят только слабаки. Настоящие парни держат его на уровне пояса. А еще я слышал об одном канадском физике, который так оживился от преждевременных аплодисментов публики, что выступил вперед поклониться, когда ядро еще летело на него…

Еще для первой лекции я одолжил младенца – племянницу Ричарда Мелмана: я держал ее на руках, пересказывая знаменитое возражение Майкла Фарадея на вопрос “Какая польза от электричества?”. Он ответил (впрочем, этот ответ приписывают и другим): “Какая польза от новорожденного ребенка?” Я испытывал сентиментальную нежность, когда рассказывал, держа на руках маленькую красавицу Ханну – понизив голос, чтобы не напугать ее, – о ценности жизни, той жизни, что расстилается перед ней. Я очень обрадовался, когда спустя двадцать с чем-то лет Ханна объявилась на форуме моего сайта RichardDawkins.net.

Еще одно особенно дорогое мне сентиментальное воспоминание касается пятой лекции. Я рассказывал о важной разнице двух способов движения изображения на сетчатке. Если зажмурить один глаз и осторожно ткнуть пальцем глазное яблоко другого (сквозь веко), изображение задрожит, как при землетрясении. Но если двигать глазными яблоками при помощи соответствующих мускулов, специально для этого к ним присоединенных, то мы не увидим никакого “землетрясения”, хотя изображение на сетчатке сдвинется ровно так же, как от тычка пальцем. Мир остается на месте, мы просто смотрим на другую его часть. Объяснение, предложенное немецкими учеными, состоит в том, что, когда мозг отдает приказ повернуть яблоко в глазнице, он отправляет “копию” этого приказа в ту часть мозга, где изображение воспринимается. Эта копия предупреждает мозг ожидать сдвига изображения ровно на указанную величину. Так что воспринимаемый мир остается на месте – нет расхождений между ожидаемым и наблюдаемым. А когда в глаз тычут пальцем, никакая копия не отправляется, поэтому кажется, что мир сдвинулся – как если бы он сдвинулся по-настоящему, например, при землетрясении, – ведь теперь есть разница между наблюдаемым и ожидаемым.

Я притворился, что собираюсь наглядно продемонстрировать этот эффект в эксперименте: парализовать глазодвигательные мускулы при помощи инъекции. В этом случае, когда мозг отправит приказ двинуть глазным яблоком, оно останется на месте, а копия приказа все равно будет отослана. Таким образом, человек должен будет увидеть “землетрясение”, хотя глазное яблоко не сдвинется – иллюзия движения возникнет от расхождения между ожидаемым и действительным (нулевым) движением глаза.

Так как дело было на Рождественских лекциях, следующим шагом было вызвать добровольца… Я достал огромный подкожный ветеринарный шприц, которым можно было усыпить носорога, и спросил, кто хочет поучаствовать в эксперименте. Обычно дети на лекциях Королевского института из кожи вон лезут, чтобы их вызвали ассистировать на демонстрациях. Но, конечно, тут добровольцев не находилось, и я уже было успокоил всех, что это была шутка, когда нерешительно подняла руку маленькая семилетняя девочка, может быть, самая младшая среди публики. Это была моя любимая дочка Джулиет, робко жавшаяся к матери. У меня до сих пор встает ком в горле, когда я вспоминаю ее безоговорочную преданность и смелость перед лицом чудовищного шприца в моих руках. И неужели тут нет никакой связи с тем, что теперь она – подающий надежды юный врач?

Перейдем от моего самого маленького добровольца к самому большому: в четвертой лекции я говорил о наших моральных установках по отношению к животным и об истории эксплуатации других видов человеком. Я цитировал Кита Томаса, историка из Оксфорда: он писал о средневековых убеждениях, что животные существуют исключительно для нашего блага. Клешни омаров предназначены для того, чтобы мы тренировались их раскалывать. Сорняки растут, чтобы мы усердно трудились, выпалывая их. Слепни сотворены, “дабы люди упражняли смекалку и трудолюбие, находя способы от них защититься”.

Дуглас Адамс довел этот причудливый образ до фантастического предела в книге “Ресторан на краю Вселенной”: там к столу подошло “большое жирное четвероногое, отдаленно напоминающее корову”[36], представилось Фирменным Блюдом и предложило посетителям: “Может быть, кусочек грудинки? Тушенной в белом винном соусе? Моей грудинки, разумеется”. Оно объяснило, что люди так беспокоились о том, этично ли есть животных, что наконец “решили раз и навсегда покончить с этой запутанной проблемой и вывести животное, которое на самом деле хочет, чтобы его съели, и может четко и ясно сказать об этом. И это я”. В итоге компания заказала бифштексы с кровью, и животное радостно потрусило в кухню, чтобы застрелиться – “очень гуманно”.

Я хотел, чтобы кто-то зачитал вслух этот эпизод, полный черного юмора и философской глубины, и снова обратился за помощью к добровольцам из “юношеской аудитории”. Взлетели десятки рук, и я указал на одну из них. Тот человек распрямился во весь свой почти семифутовый рост, и я поманил его на сцену:

– Как вас зовут?

– Э-э, Дуглас.

– Дуглас, а фамилия?

– Э-э, Адамс.

– Дуглас Адамс! Какое удивительное совпадение!

Дети постарше, конечно, сообразили, что он был подсадной уткой, но это было неважно. Дуглас великолепно исполнил роль Фирменного Блюда, сопровождая чтение пантомимой, когда дошел до “Окорок тоже очень хорош. Я много двигалось и хорошо питалось, так что в нем очень много качественного мяса”.

Почти весь реквизит для лекций собирали Брайсон со своей командой, но я привлек к делу и свою маму, художницу. В первой лекции я стремился на интуитивном уровне донести представление о колоссальных масштабах геологического времени. Его обычно изображают при помощи разнообразных сравнений, к некоторым из них прибегаю и я сам. Как и многие другие до меня, здесь я решил показать время через расстояние: один шаг означает тысячу лет. Первые несколько шагов по сцене отправили меня во времена Вильгельма Завоевателя, потом Иисуса, царя Давида, затем разных фараонов, но к тому времени, как мы дошли до созданий, которых нынче находим в окаменелостях, размеров аудитории уже не хватало, и я перешел от шагов к километрам: чтобы оживить цифры, я называл города, находящиеся на соответствующем расстоянии, – Манчестер, Карлайл, Глазго, Москва… Для каждого ископаемого, которое я называл, моя мать нарисовала на больших листах картона их реконструкции. Брайсон выдал эти “портреты” детям в нужных местах зала, и они вставали, когда я их называл. Еще мои родители изготовили прелестную модель горы Невероятности, героини третьей лекции (а впоследствии – и моей одноименной книги). С одной стороны горы – крутой обрыв. Задача запрыгнуть с земли на вершину – невыполнима, как невозможно одним махом получить в процессе эволюции сложный орган вроде глаза. Но за горой есть пологая тропа от подножия к вершине. Эволюция действует, взбираясь по тропинке шаг за шагом, путем накапливающего отбора.

Лекция завершилась классической демонстрацией в духе Королевского института, для которой я нацепил шлем времен Второй мировой и предъявил Великое Фиаско жука-бомбар-дира. Бомбардир – любимое насекомое креационистов. Он защищается от хищников, выбрасывая струю горячего пара, полученного в результате химической реакции. Неудивительно, что реагенты для нее хранятся в отдельных железах и не соприкасаются друг с другом, пока им не придет пора вылетать из заднего конца жука. Креационисты обожают этих жуков, поскольку думают, что на промежуточных предковых стадиях такая система должна была бы взрываться самопроизвольно, а это значило бы, что эволюция логически невозможна. Моя наглядная демонстрация, тщательно подготовленная Брайсоном, показывала: на самом деле к вершине этой конкретной горы Невероятности есть пологая тропа.