Читать книгу Аушвиц: горсть леденцов - Ольга Рёснес - Страница 14

К нашей траншее ежедневно наведывается Нафталий: придирчиво смотрит на каждого, подмечая всякую неловкость или намерение увильнуть от дела. Эсэсовцы неплохо это придумали: не желая мараться в нашем повседневном навозе, сами они следят только за общим порядком в лагере, тогда как все текущие дела – подъем, выдача пайков, марш на тработу и с работы, получение посылок и писем (если такие имеются), уборка бараков и даже свободное времяпровождение – все это неусыпно контролируется капо.

Думаю, что нацисты были слишком наивны и слишком порядочны, полагая, что евреям лучше иметь начальника из своих же, то есть самоуправляться, согласно своим же привычкам и своим нормам морали. Они-то думали, что у еврея есть вообще какая-то мораль! Это было не просто местным лагерным заблуждением, но одним из основных постулатов Гитлера: собрать евреев в одну большую кучу, отправить куда-нибудь подальше, и пусть там они сами над собой командуют. И никто вовремя Адольфу не намекнул, что тем самым создается уникальная в своем роде реальность: в мире свивается гнездо очень большой, размером с Аримана, гадюки. В этом нетрудно оказалось убедиться сразу после окончания войны: в качестве благодарности за услуги по созданию собственного еврейского государства, иудеи предъявили Германии совершенно немыслимый счет, выплачивать который будут еще правнуки и праправнуки нацистов. «Вы, немцы, никогда с нами не расплатитесь, – поясняет знающий себе цену израильтянин, – вы ведь платите только проценты с долга, который будет висеть над вами до скончания времен!» Короче, еврейская мораль умещается целиком в нулях и цифрах.

Но пока нам, загнанным в сырую траншею, дают в качестве начальника самого из нас сообразительного, и если понадобится, мы снова его переизберем, снова и снова… Мы же просто стадо. Признаться, я не сразу узнал Нафталия: теперь он одет в безумно дорогое пальто из мягкого английского драпа и с бобровым воротником, снятым должно быть с прибывшего в лагерь профессора или банкира, в бобровой шапке-пирожке, в прекрасно начищенных кожаных сапогах до колен и кожаных рукавицах, с дубинкой в руке и плетеным кнутом за поясом. И это тот хнычущий недоумок, который жался ко мне, пока мы целый месяц маялись в поезде? Это тот, кто так много раз спал, словно выкинутый из дома щенок, на моем плече?

У Нафталия теперь есть слуги. Да, в самом прямом смысле: один стирает ему носки, кальсоны и все прочее, другой чистит ботинки, третий моет полы, выносит мусор… и все они готовы служить так и дальше, иногда получая за это капустные очистки, неразжеванные обрезки сала и хлебные корки. Сам же Нафталий питается в эсэсовской офицерской столовой, где ему разрешили надзирать за еврейскими уборщиками и мойщиками посуды, и как владелец SB-карты, регулярно получает от Красного Креста посылки с консервами, маргарином, сахаром и даже клубничным вареньем. Тут он обвел вокруг пальца самого Сталина, не пожелавшего подписать конвенцию о передаче советским узникам лагерей посылок: у него немедленно отыскались родственники в Швеции и Англии, что и подстегнуло усердие шпионского Красного Креста.

Обменивая содержание посылок и конфискованное у новоприбывших добро на самые дефицитные продукты и вещи – марочный коньяк и вина, шоколад и засахаренные фрукты, копченые колбасы и сыр, ножницы, карандаши, бритвенные лезвия и зубной порошок – Нафталий ведет в нашем лагере смерти роскошную по военным временам жизнь: регулярно нажирается и напивается, имеет сколько угодно баб, толстеет. И все это завидное благоденствие держится, единственно, на презрительно дарованной ему эсэсовцами власти: он может спокойно убить узника – и убивает.

Забегая в моем скромном повествовании далеко вперед, скажу, что Нафталий не только отлично пережил войну, но еще и прославился: он написал несколько книг, в том числе «Задымленное небо» и «Ты пришел сюда умирать», за что и получил нобелевку, будучи уже американским гражданином.

Но вот он направляется прямо ко мне, привалившемуся, скрючившись, к сырому скосу траншеи, он явно заметил, что мне эта работенка не по силам. Он командует мне вылезти, что я проделываю с немалым трудом, весь перепачкавшись в снеговой жиже. Остальные в это время изо всех сил машут лопатами, стараясь не смотреть в мою сторону. Нафталий приказывает мне стать на колени и заложить руки за голову, что по моему разумению является наилучшей позой для расстрела в затылок. Почему бы и нет? Но на этот раз он только огрел меня кнутом, с десяток раз, с той непоколебимой убежденностью в полезности всей этой затеи, с которой потом англо-еврейские обвинители выступят против нацистов на нюрнбергском процессе. И я, надо сказать, нисколько не сопротивлялся неожиданному и откровенно беспощадному наказанию: я просто упал мордой в снег.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

Еврейская полиция в лагере оценивалась самими эсэсовцами как «сатанинская чума», но зато ведь им самим не надо было ежедневно мараться о всякий мусор, свезенный в лагерь со всей Европы, свезенный, увы, вовсе не умирать. Подневольное и малопродуктивное копошение всех этих правонарушителей и отбросов гетто создавало для воюющего на два фронта рейха какое-то подобие работающего тыла, хотя сам немецкий тыл испускал в это время последний дух. Эсэсовцам было хорошо известно, чем пробавляются все без исключения капо: повальным грабежом новоприбывших, вымогательством и запугиванием, спекуляциями и незаконной торговлей с поляками, да просто воровством в бараках и на кухне. Ничего нового в сравнении с обычной действительностью еврейских гетто в этом не было. И хотя эсэсовцы позволяли капо безгранично терроризировать своих же одноплеменников, ничего, кроме крайнего презрения эсэсовец к капо не испытывал: надо же, какой низкий сорт людей! Эсэсовец был неизменно вежлив с капо, но не больше.

– Вставай! Беги вдоль траншеи! Обратно! Ко мне!.. Направо!.. Налево!..

Можно подумать, я и правда куда-то бежал, я еле-еле полз, то и дело спотыкаясь о комья грязи, и я думал тогда, что вряд ли вернусь под вечер в барак. Нафталий мог бы гонять так нас всех, гонять часами и в любую погоду, ставить рядами на колени и дубасить по спинам, задам и головам… Другие капо делают это постоянно, они называют это «перекличками», и эсэсовцы только изумляются их дьявольской изобретательности. Но таким оказывается на деле еврейский порядок – для самих же евреев.

В женских бараках имеются свои женщины-капо, сплошь молодые еврейки, одетые, как и наш Нафталий, в конфискованные у вновь прибывших дорогие шмотки: модные меховые жакеты и шляпки, дорогие бостоновые пальто, ботинки и туфли, шелковые кофточки и складчатые шерстяные юбки, часто напомаженные и надушенные. Они владеют кнутом не хуже капо-мужчин, а по части телесных и моральных издевательств оказываются намного изобретательнее. Вместе со своими мужскими коллегами они составляют верхушку лагерной аристократии, выше которой стоят разве что играющие в оркестре музыканты.

Напоследок Нафталий дает мне пинка в зад, и что-то хрустнуло в самом основании позвоночника, так что я потом не мог ни сидеть, ни лежать на спине.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.