Читать книгу Опыты на себе - Ольга Шамборант - Страница 16

Возможно, в школьном варианте дарвиновской теории происхождения видов и нет никаких неувязочек, я не помню. Скорее там, в этом пересказе, – все в ажуре – новые формы закономерно надуваются ветром времени и безжалостно бракуются или приветствуются молчаливой, но азартной окружающей средой. Однако уже потом какие-то вышли разрешения, правда, не усомниться в закономерности процесса, а отнестись к нему более взволнованно – вот, мол, не хватает все же будто бы некоего промежуточного звена между совсем еще обезьяной и совсем уже человеком. Не откапывается такая «летучая рыба» в этом самом интригующем разделе.

Некоторые, конечно, недавно тут спохватились при виде одного из силовых министров – вот оно, недостающее звено! Но наука на нищем пайке забралась в такие прикладные дебри в надежде на субсидии, что просто не смотрит уж совсем пытливым взглядом по сторонам. Короче, наука проморгала, а политика проглотила, принесла в жертву, и опять – звена не видать.

Да тут, пожалуй, и нет ничего удивительного. Рок, это рок жадно парит над деталями, выдающими методологию «самой природы», и выхватывает их из картины жизни. В человеческом обществе с этими самыми промежуточными формами дело обстоит так же безнадежно и печально, как в естествознании. Есть множество людей, в силу социальных катастроф оторвавшихся от своего «вида», возможно, не совсем случайно, а в результате некоего уже имевшегося минимального отличия, – оторвавшихся и полетевших. Но тут вам не распространение семян в природе, где каждый крючочек рассчитан на определенную шерстинку, а семечко, выкаканное медведем подальше от ягодного куста, даст начало новому растению. С людьми немного сложней. Эти высранные по всей стране остатки пожранных революционным медведем определенных видов – погибли или выжили, но погибли в смысле принадлежности исходному или новому социальному виду. Я знаю массу случаев, когда они даже перестают размножаться. От этих людей не остается ничего.

Где они, эти переставшие быть кем-то и не сумевшие стать кем-то еще? Конечно, они есть и под боком, в Москве, но тут, в этом центре кристаллизации слоев общества, они быстро классифицируются как лимита (от общаг до высших эшелонов), как бомжи, свободные художники, панки, шизофреники и т.д. и т.д. Нет, прожить всю жизнь, не пробившись ни в один разряд, пропарить в уме выше или хотя бы мимо своей формальной стези – это удел еще и деклассированных мест обитания.

Да что толку вам указывать. Вы ведь не поедете сначала на электричке не меньше двух часов… Ну, это бы, может быть, еще и можно было бы – прокатиться, глядя в окошечко на сладенькое, но уже не вкусненькое – нынешние пейзажи за окном, – зады, зады, ржавые вагоны, цистерны, лежащие на траве, ангары, заборы, свалки, помойки, свалки, помойки, наконец, дачи отставников той эпохи (дачи «новых» не видны, их подъездные пути – шоссе), единичные признаки жизни – подмосковная коровенка на лугу на веревке, носительница очень дорогого молока, мелькнет парочка подростков на велосипедах, задевающих вывалившийся из-за забора куст при повороте с улицы Лесной на Железнодорожную, и, если повезет, – то пятна света и тени – то ли лес не был полностью вырублен при застройке, то ли старые дачи разрослись, как кладбище, – одним словом, некоторые кущи еще в отдельных местах имеются, однако и среди них вдруг выпрыгнет из-под земли городской микрорайон, метастаз какого-нибудь города-спутника, города-ракеты или города-танка.

Так вот, надо долго ли, коротко ли ехать электричкой и оказаться на станции, от которой дойти до автостанции. Сам Красноуродск будет устроен типово: старые двухэтажные деревянные дома с коммуналками, в прошлом с печками, где дерево и теперь, в новую эру газа и электричества, старое дерево стен, перил – пахнет керосином-коридором, где, несмотря на барачность форм, есть деревянное содержание с заветными штрихами – щели, крылечко, навес. Это не красота, но достаточная задушевность для детского эстетического ощущения жизни – как сорняки, например.

Но среди этих ветхих сорняков поднялись и глушат их бетонные бараки новой эпохи, может где-нибудь на отшибе «встать» какой-нибудь инвалидно-короткий проспект, поблескивая стеклом универмага.

Это – город. Там, в глубине, еще должен быть сталинский археологический слой – кирпичный мирок со своими подданными. Но как всегда у нас – все эти элементы города не связаны, разделены пустырями, свалками, местами для распития, кустами для изнасилования, стадионами для избиения.

Но я вас зову даже не в этот гармоничный по-своему и вполне социальный мир. Пошли дальше-больше. Сядем в автобус, их много, маршруты разные. Поедем туда, где нет ничего исторического, не в деревню Федотки или совхоз «Заря», а в какую-нибудь аббревиатуру, где советская власть – на ровном месте. Вот, например, ЦМИС – расшифруйте, правда, потом, а то уйдет автобус.

Изредка удается прочувствовать, что живешь на земле, на планете, поверх географии. Но дурная география подмосковной глубинки, где исходный ландшафт разрушен до основания, а затем… затем кое-где выстроили на пустых местах какие-то обрывки поселков: если совхоз – одноэтажные бараки, если же, например, ЦМИС – то четырех-пяти. Автобус остановится – с одной стороны щепотка домов, с другой – бескрайний, каким-то чудом некрасивый, простор.

Я думаю, тут тоже есть какая-то основная социальная группа, по праву занимающая поверхность ЦМИС. Но вот, допустим, путем обмена, крушения неблагополучной семьи, раздела имущества кто-то посторонний затесался в стройные ряды цмисовцев… Основа жизни чужаков – телевизор. Казалось бы, он призван создавать иллюзию равенства. Ну, конечно, все одновременно видят и слышат одно и то же. Но в глухой деревне, например, силу воздействия сохраняют только сериалы, – ну, невозможно в безмолвном окружении полей и лесов отреагировать живо на правденку-сиюминутку взорванных алжирскими террористами автобусов. (Даже во время нашего знаменитого путча старушка, у которой в избе мы, деревенские дачники, прильнули к телевизору, дремала-дремала, роняя голову после дня сельхозработ, но один раз встрепенулась и спросила: «Пенсию не отымуть?») После «новостей» надо еще выйти загнать скотину, то есть сразу оказаться в тиши и стрекотах мироздания. С небом, туманом, неподвижностью или порывами беспартийного ветра. А вот в беспочвенных поселениях телевизор – руководитель, друг и начальник. Там у телевизора могут жить промежуточные звенья эволюции. У них есть вкус. Откуда взялся Он? Бедная Лиза! Информацией надуло. Да еще, может быть, какой-нибудь дальний или продвинутый родственник приезжал из какого-нибудь города-на-Крови и научил, что любить, а главное – что ненавидеть. И если среди псевдоцмисовцев есть любящая мать, одинокий брат – они поверят всем сердцем пришедшемуся им по вкусу – вкусу. И будут жить двойной жизнью промежутка, телом они будут больше всего беспокоиться о картошке (или где-то посадить, или где-то закупить), а душой – прилежно-правильно, с ощущением торжественной новизны, угадывать, как на какую информацию, музыку или пропаганду из ящика – реагировать.

И эта отрава, этот вкус помешает им принять участие, но не защитит от участи. Старой матери, правда, он даст более богатую эмоциональную жизнь на месте, однако лишит товарок, а сыну вкус помешает жениться, случиться, стать кем-то и чем-то. Он будет опираться в душе на идеалы, которые являются чужими достижениями, и не решится на свои собственные. Его отличие от серой цмисовской массы будут ощущать, но оно воплотится не более чем в романе с начальственной дамой, удобно отвлекающем от самореализации, как тот же телевизор. Играя в игру про настоящие ценности, он будет «собирать джаз» или прибьет больше, чем у соседей, книжных полок, заставив их рекомендованной литературой. Кто может знать, что и как он прочел. Кто вообще что прочел? Это так интимно. Может, как раз он и прочел. Нет, не тут его промежуточность.

Господи, дай сил написать, подогнать подсмотренное под концепцию. Помоги, Господи, этот грех инвентаризации так близок к раскаянию. Возможно, бездарность поможет мне согрешить не так крупно, получится, например, неузнаваемо или почти ни одна душа не прочтет. Веруя в справедливость любой участи, решаюсь продолжить.

Именно вкус и пропасть между ним и собственными проявлениями не дают укрепиться нигде и ни в чем. Вы можете мне немедленно возразить, что никто не пишет, как Пушкин, но Пушкина читают и любят все. Так что ж? А то-то и оно, что Пушкина читало по-настоящему столько человек, сколько вообще не водит глазами по буквам, а имеет достаточно высокий уровень восприятия или дар. А всесоюзная любовь – это так, «анчар», отгадка во всех кроссвордах. Но дело, конечно, не в том, что не создают ничего на уровне якобы их вкуса, а в том, что ничего не создают, и вкус – не их, но они в него вцепились вместо жизни.

Практически все люди живут с камнем на сердце – с тоской знаний о себе. Чтобы не застрять в промежутке, если уж к тому дело идет, нужна огромная энергия. Это не энергия правоты, а энергия Рока. Роковая энергия осуществления. Уж чем она питается, лучше и не задумываться. Это даже не энергия карьеризма, заставляющая людей попадать из провинции в Москву, а уж тогда и дальше – в Нью-Йорк. Роковая энергия позволяет стать, а не катиться в модную сторону. Став, можно и укатиться.

Робость в быту и холостые попытки вырваться – внутри – вот ежедневная картина гибели промежутка. Промежуточные звенья еще недавно составляли контингент графоманов, присылающих свои рукописи в литконсультацию Союза писателей. Подруга показывала мне эти школьные тетради, где замученная теща писала в стихах, но в строчку подряд свои горестные ламентации: «зять все время пьет, получку не отдает, жену и тещу бьет…» Эта обреченная попытка подняться над своей жизнью, передвинуться на другой уровень восприятия, не зависеть от сформулированного – попытка произойти, победить, добиться прямохождения, используя руку для письма. Где они потом, как они там, после того, как выдохнется и разоблачится изнутри истошный порыв, по правде, никогда не питавшийся надеждой? Просто постареют, снизят требования к жизни, кто-нибудь сойдет с ума.

Может, лень выбраковывает их из стройной системы состоявшихся видов?

Бедные! Никто не протянет им руку, и если не сын, так дочь заимеет ребенка, ребенок не поднимется, а снизится. Неустойчивого равновесия хватает только на одну попытку. Любое дуновение внешнего мира, уж не говоря о смене исторической формации, толкает их вниз, обратно.

Нет, пожалуй, если уж даже и доехали до автостанции, два часа потеряли в электричке, – лучше повернуть назад и отказаться от подробного изучения феномена, который не интересен, кажется, «самой природе». Нет места ни в какой науке для изучения тупиков, неярких частных случаев, бесплодных смоковниц. Видимо, интерес не бывает праздным.

* * *

В районном центре, в русской глуши иду нежилыми задами, где вдали от реальной жизни притаились контора госстраха и военно-учетный стол. И вот холод, расхлябанная дорога, череда ангаров с каким-то топливом или еще чем-то черным (с мраком), валяются дрова, как после бури. И едет девочка на велосипеде, совсем маленькая на совсем маленьком, первом двухколесном, едет, подняв плечики, беленькая, длинноволосая, конечно худая. Она быстро въезжает между ангарами, на скорости личной жизни индивидуалиста. Она совершенно одна в этом вполне зловещем пейзаже. И за нее страшно, но не от вульгарного ужаса перед криминалом, а потому, что ей, такой уже одинокой, самостоятельной, в этой глуши, – предстоит жизнь. И это все испортит и положит всему конец, а не страшный дядька с ножом, выскакивающий из-за сарая. Откуда ему тут взяться? Тут никому неоткуда взяться.

Поэтому, читая переписку Трубецкого с дорогим другом в юбке (эпоха войн и революций), опубликованную под названием «Наша любовь нужна России», причем это цитата из письма, – я понимаю, что все эти духовничающие во время хронической чумы, просто или непросто – похитрее приспособились к жизни, имели возможности, связи, первоначальный капитал образования, воспитания и т. д. Это спасение в буквальном смысле, это занимание верхних этажей (бельэтаж поближе к небу, чем подвал) очень близко к приобретению богатства на земле. Они, духовные, тоже бросили, обманули и обворовали.

Недаром церковь для простоты (для простых-с) так и напирает на рациональную выгоду спасения. Эти умрут, будут гореть, а те будут жить вечно, кайфовать и узрят.