Читать книгу Самоцветы. Литературно-художественный альманах - Ольга Таир - Страница 13

Риточка на даче в новой матроске.

1935 год

― Мамочка, а мы сможем купить мне белые танкетки?

Тамара Анатольевна приподнимается на локте, лежа на диване, тянется к ридикюлю, вынимает старинное польское портмоне из телячьей кожи.

Считает деньги.

Виновато поднимает глаза на Риту.

– Ритэся… знаешь…

– Мамочка! Мне на первомайский парад! На Красную площадь! Нас – весь класс записали!

– Парад… Первомайский… Да…

Мямлит. Слова ищет. Рита глаза – виновато опускает.

– Хорошо, мамочка. Я что-нибудь придумаю!

– Я уже придумала, ― говорит Тамара Анатольевна тихонько. ― Накрась свои холщовые тапочки зубным порошком. И будут тебе белые танкетки.

Рита хлопает в ладоши. Прыгает восторженно на месте, будто через скакалку.

– Да! Да! Как ты здорово придумала!

«Какой она еще ребенок. Как ей мало надо для счастья».

Весь вечер Рита разводит в воде зубной порошок «С добрым утром». То недоложит порошка, то переложит. Целую коробку извела. Получилась белая замазка. Ею Рита густо намазала тапочки из серой холстины. К утру замазка засохла, чем тебе не белые туфельки!

Встала рано, в пять утра. Долго гладила белую майку и белые шорты.

Мама Тамара пила сердечные капли, умиленно смотрела на дочку. Худышечка, а хорошенькая! На парад сегодня пойдет! Руку – в салюте вскинет!

Рита и красный галстук прогладила. Ни складочки. Ни сучка, ни задоринки.

Перед зеркалом стояла, галстук, морщась, завязывала.

– Дай я завяжу, ― слабо, задыхаясь, предложила мать.

– Не надо, мама, лежи! Я сейчас тебе кофе принесу! И бутерброды с творогом!

Несла в постель матери на мельхиоровом подносе: чашку кофе с молоком, по-варшавски, молока больше, чем кофе, два куска ржаного хлеба намазаны белым творогом и чуть присыпаны солью.

«Замазка из зубного порошка», – подумала Тамара Анатольевна и прижала руку к губам.

– Мамочка, тебе плохо?! Тебя вырвет?! Ох!

Ринулась за полотенцем на кухню.

Вернулась – мама Тамара лежит без сил, глаза ладонью прикрыла.

– Ничего не хочу, детка. Ни кофе… ни бутербродов. Поставь все на стол. Я подремлю. Ты на парад уйдешь – я сама встану и поем.

Утро, ясное майское утро! Улицы Москвы запружены народом. Все идут глядеть парад!

Рита бежит в школу, опоздать боится: выход назначен на восемь утра.

Еще издали, пока бежала, увидела: стая белых голубей, да на земле!

А это девочки их школы – в белых майках, в шортах снежно-белых.

Резвая, веселая юность страны!

Сейчас молчи, кто недоедает, у кого в семье родных – в тюрьму – забрали. Забрали – значит, за дело! Молчи о плохом! Надо только о хорошем. Цены снижаются! Продуктов в магазинах все больше! Вон, народ наш, счастливый, идет под красными, прекрасными флагами! К новой жизни, к счастливой, идет!

Рита ежится в легкой майке. Ветерок-то прохладный. В конце апреля только снег сошел. Обнажился асфальт, умылись солнцем дома. Много в Москве новостроек! Растет город!

«Любимый город, любимый», – сами шепчут губы.

Музыка звучит со всех сторон. Школьников выстроили попарно, учитель географии, Валентин Авдеевич, командует: вперед!

Из репродуктора раздается – на всю ширь улицы, над усыпанными липкой первой зеленью тополями:

Рита поет вместе со всеми, в разноголосом ребячьем хоре, стараясь не сбиться с ноги:

Солнце восходит. Утренний холод разгоняет. Листва тополей тени на солнечный тротуар бросает. Лучи – в лицо ударяют.

– Дети! Крепче за руки держитесь! Не теряйте строй! Подходим к Красной площади! В колоннах – строиться по восемь человек!

Ими умело дирижируют. И они – слушаются.

– Маргарита Гусева! Левее, левее! На левый фланг!

Рита послушно делает шаг влево.

Над их строем взвивается, разворачивается на ветру огромное красное знамя.

Древко держит в руках ученик их школы – Максим Савенко.

Тяжелое знамя, Максим под его тяжестью шатается. Но держит.

И – улыбается во весь рот.

«Вот он зубы точно сегодня порошком как следует начистил».

Идут колонны. Вздымаются, летят по ветру знамена. Не только красные. Белые, голубые, зеленые – знамена спортивного общества «Трудовые резервы». Смех, улыбки. Ветер дует в свежие юные лица. Честь и молодость страны! Юность Москвы! И Рита среди них! И она – поет! И рука вскинута над гладко причесанной русой головой – в радостном пионерском салюте!

Они идут мимо трибуны Мавзолея и отдают честь.

Глядят во все глаза на красный, кровавый гранит.

На трибуне – товарищ Сталин и товарищи из ЦК ВКП (б).

Сталин улыбается. Рита различает отсюда, издали, с площади, цвет его боевых, бодрых усов. Он улыбается в усы – и поднимает руку в приветствии, почти в салюте.

Сталин приветствует свой народ – и ее, Риту Гусеву!

Пока колонна идет мимо Мавзолея – Рита глядит на Вождя, повернув голову, не отрывая от него глаз, а в них – синий, небесный восторг.

Сердце встрепенулось птицей. Какое у них будущее! А настоящее – ведь тоже счастье! И плевать на бутерброды с творогом! Какая разница, что ты ешь! Вон в Елисеевском сколько роскошной еды – завались! ― и шпикачки, и колбаски охотничьи, и севрюга, цветом краснее знамени красного, и виноград навален синими, зелеными гроздьями, ― и что? Они еду в Елисеевском не покупают. Мама Тамара в самый дешевый магазин ходит. И все больше крупы берет, чтобы каши варить. И что? Они с каши, что ли, хуже стали? Нет! Еще лучше!

Папа Ваня на Риту дивится: что за девчонка, вобла астраханская, каши ест-ест, и все никак не поправится! «Тамусик, на дачу бы ее вывезти! И тебя вместе с ней!»

Прошли Мавзолей. Исчез Сталин. За спиной уже – голубые ели.

Гремит музыка. Марш – ярче знамени! В ногу, в ногу, Рита, в такт!

Домой с парада явилась – отец на ноги Ритины воззрился:

– Это еще что такое?

Рита глянула: весь высохший мел слоями осыпался с тапок, и они пятнистые, будто пошитые из шкуры леопарда.

Рита на корточки села, разрисованные тапочки ладошками прикрыла.

– Это парад!

– Это не парад, а нищета, ― жестко вымолвил отец. ― Но вы потерпите. Меня на Станкозавод Орджоникидзе инженером берут! Вот заживем!

Папа Ваня, лицо-осколок, суровый рот, глаза синим огнем пылают. С такими лицами – в бой на конях скакали, в гражданскую, шашками рубились; с такими лицами…

«Я – горе России», ― написано у Ивана Гусева на лице. И чаще, чем смеется, хмурится и злится он.

А когда добрый – Риту на коленки острые сажает, припевки поет: «По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку – бултых!» С годами чернеет лицо, щеки вваливаются, мешки повисают под глазами. Еще молодой, а уже старый. Зеркало, не отражай беду. Когда-то был красив и статен, на хищного молодого волка смахивал. Мама Тамара гордилась, когда рядом с мужем под ручку по Тверской вышагивала.

Теперь Тверская – улица Горького, великого пролетарского писателя.

У Гусевых дома, в шкафу за стеклом – полное собрание сочинений Горького, тома в черном переплете. Рита всего Горького перечитала. Не понимала, но жадно глотала: засасывало. Иногда дрожала от страха. Особенно любила четыре толстых книжки ― «Жизнь Клима Самгина»: нравилось читать про старую Россию, про революцию.

Как хорошо, что войны и революции все кончились!

Сталин говорит – навсегда.

Теперь – мир, и мирное строительство.

Какие у Сталина рыжие усы!

Рита осторожно отодвигает стекло, опять лезет в шкаф. Вытаскивает том, где «Старуха Изергиль».

Забирается в ногами в старое кресло бабушки Ольги.

Света много жечь нельзя – папа Ваня запрещает, платить нечем. Когда смеркается, Рита зажигает керосиновую лампу.

На кухне, в бутыли темно-алого стекла, еще есть керосин. Встряхнешь бутыль – булькает. А так не видно.

Красный огонек разгорается, становится темно-желтым. Буквы на странице различить можно. Писатель пишет сказку, а кажется, что это быль.

А на другой день Рита идет петь в школьном хоре.

У нее очень высокий и звонкий голосок. «Хорошее сопрано», ― говорит руководитель хора, товарищ Яблоков. Не сопрано, товарищ Яблоков, а колоратура, поправляет его заносчивая Зинаида Щелокова. Зинаида учится музыке, ходит в музыкальную школу при Московской консерватории. Играет на виолончели. Иногда выступает на школьных концертах – приносит виолончель, вынимает ее из футляра. Дети подходят, гладят темно-вишневые, гладкие бока. Суют пальчики в фигурные дырки в деке.

Колоратура так колоратура. Рита задирает подбородок, когда поет. Голос вылетает из нее, и она летит вслед за голосом, и теряет вес, печаль, чувство тела, чувство времени.

Когда поешь – времени нет. Зачем счастью время?

Петь – счастье.

«Мама, я буду певицей! Я буду петь в Большом театре!»

«Чтобы стать хорошей певицей, надо долго учиться!»

«Я в Консерваторию поступлю!»

«Сначала – школу окончи!»

Дома, на бабушкином рояле, разучивает арию Виолетты из оперы «Травиата», сама себе аккомпанирует – неумело, робко, смешно. А голос летит, и стекла в квартире звенят. Соседка Розалия ахает: «А Риточка-то настоящая певичка, таки да! Изабелла Юрьева будущая! А может, Лидия Русланова!»

Школьный хор, локти друзей. Товарищи все, и нет врагов. Риту все любят. Мальчишки ее защищают. Никогда не дразнят. Девчонки опекают: им, красивым и рослым, наверное, просто жалко маленькую тощую белую мышку. Угощают Риту персиками, яблоками, французскими булками: давай, налетай! Рита отказывается – обижаются. Приходится есть, давясь, на переменке, на салфетке. Школьный завтрак уже в глотку не лезет: опять каша, как дома, и называется ― «Дружба», пшено с рисом пополам! И со сливочным маслом!