Читать книгу Самоцветы. Литературно-художественный альманах - Ольга Таир - Страница 7

Зима парижская – важная птица:

с ледяным хохолком, с колючими шпорами.

Злой, с отливом красного морозного пера, петух.

Чуть что – клюнет прямо в глаз: не зазевайся,

Ротозей-гуляльщик,

Рождественские карусели обманчивы, —

прокатишься круг-другой,

и уже без пинты сладкого пива не обойтись!

Лиса это, а не зима! – вроде и не холодно,

и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,

да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —

и уже сизые они, мертвые;

лизнет синим языком небо —

и лютость железная, кованая

звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.

Он угрюм, как рыба в ночной реке.

Он чист и светел.

Он крепко жмет руки в кулаки в карманах,

чтоб не замерзли.

Его душа поет неслышно для других.

Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,

и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —

эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.

Ни для кого это ничего вообще не значит.

Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.

…Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.

Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.

Солнце злое, морозище злой.

Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.

Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.

Сидит на деревянном облупленном коне.

Трет кулачонком рожицу, шмыгает.

«Это подкидыш», – грубым шепотом кто-то – вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.

Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?

Париж – жестокий пес, кусачий.

Все локти, все щиколотки в синяках.

– Эй, парень! – кричит Ван-Гог во всю глотку.

– Подбери сопли!

Я тебя сейчас до отвала накормлю!

Я вчера продал картину!

«…Ти-и-ну, ти-и-ну», – поет в белокожих куполах Сакре-Кер

монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,

как жизнь мала.

Завернуть парня в чистый негрунтованный холст.

Унести домой.

Е-мое! – тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.

Он будет отцом и матерью.

Если нет у него женщины – он и матерью сам будет.

Вот только краски, краски, как быть с ними.

Они же кончаются все время, эх…

– Дя-дя! – орет мальчонка,

теребя стоячие деревянные уши коня.

– Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.

Круг замыкается.

Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.

Бок о бок они идут в кафэ:

большой мужчина и маленький.

Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,

пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.

И, согретые лаской еды,

выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.

Близ карусели стоит странный шарманщик.

Его волосы слишком длинны и седы.

Они летят по холодному ветру.

Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.

Ближе подходят, нос к носу, – эх, да это же баба!

Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.

Баба, баба, старая волчица, —

что ты быстро вертишь ручку шарманки,

а совсем не поешь?

Может, немая ты, а?..

Мальчишка тычет Ван-Гога в бок кулаком:

– Поговори-ка с ней!

– Я попытаюсь, – сказал Ван-Гог.

– Сестра, твои волосы мерзнут!

Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.

Глаза из-под вытертой лисьей шапки —

то ли икона, то ли витраж? —

два кабошона уральской яшмы.

На рот пальцем показала:

не понимаю, мол, не могу себя выразить.

– Немая, – удрученно вздохнул подкидыш, гамен.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.

Ручка шарманки крутится без перерыва.

Показались бисером слезы на старушьих щеках —

на фоне музыки,

но музыка не остановилась.

– Же эсь рюский фам, – сказала старуха

сквозь заслонку музыки

сияющим, густым и молодым голосом.

И добавила по-русски:

– Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,

как перед старым капралом.

Подкидыш цепко держал его за скрюченную,

твердую, как редис, руку.

Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте —

это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой,

изображая кисть и холст.

Поняла ли она?

О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой

машет, как мельница!

И кричит что-то – на морозе не разобрать.

– Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..

С Богом приходите сюда

да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..

Вот чести я сподобилась!..

Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..

Авось продадите богачам —

и купите себе и сыну жареных каштанов!..

Ван-Гог ни слова не понял,

однако больнее сжал руку приблудного парня.

Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы

влились обратно в глаза.

– Я тебе жареных каштанов куплю.

И душегрейку – стоять тебе холодно здесь

целый день.

А шарманщица та была вдовой генерала,

под Плевной погибшего.

А музыка на морозе лилась, лилась.

А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер

хитрою, злою лисой из норы.