Читать книгу Небывалая быль или Бывалая небыль - Ольга Васильевна Ярмакова - Страница 5

Рыжик злится, беснуется и сетует на эту нежданную прихоть Сте́вана.

– А почему мы обязательно должны туда идти? Что, другого дня найти нельзя для этой мелочи? И почему я должен? А?

Высокий и крепкий Сте́ван, отец неугомонного Рыжика, лишь терпеливо вздыхает и, как ни в чём не бывало, продолжает аккуратно укладывать в холщовую сумку горшки с комнатными цветами. Всего их пять: герань, две фиалки, амариллис и азалия.

– Что, снова бунт на корабле? – раздаётся с порога комнаты шутливый голос матери.

– Мам! – Рыжик подскакивает к ней и хватается за руку, словно за спасительную соломинку. В глазах отчаяние и надежда. – Ну, скажи ему, пусть без меня идёт к деду. Единственный выходной, денёк что надо, а тут.

– Что, Ра́дко и Ми́рек ждут? – В ясных, серо-зелёных глазах матери теплится понимание. – Опять затеяли кучу приключений, сорванцы?

– Ну, не без этого, но… – комкает ответ мальчуган.

– Ты же знаешь, что это важно для твоего отца и для деда, – она легонько откидывает прядь золотистых волос, выбившихся из причёски. На пухлых щеках проявляются ямочки. Они так милы и нравятся Рыжику, когда мама улыбается. – К тому же это не займёт много времени. Всего-то час с небольшим. А там вернёшься к своим товарищам и хоть до потёмок носись с ними.

– Но, мам, – уныло тянет за ладонь сын, в его бирюзовых глазах ещё теплится искорка надежды, да и сдаваться он не привык.

– Э́лиаш, – обращается к нему мама, называя истинным именем, строго, но мягко. – Ступай с отцом.

Рыжик, тощий и толком ещё не вытянувшийся, с золотисто-рыжей копной на голове, словно цветущий одуванчик, обречённо вздыхает и плетётся за отцом.

– Ха́нна, – Стеван оборачивается за порогом дома, будто вспомнил о чём-то. Он слегка хмурится.

– Да, дорогой, – та чутко всматривается в его зрелое открытое лицо, с короткими буро-рыжими, жёсткими, как щетина зубной щётки, волосами.

– Мы скоро, – он прогоняет воспоминание, смахивает его за ненадобностью. Лицо проясняется.

– Я знаю, – она коротко кивает и затворяет дверь за их спинами.

Стеван и Рыжик молча идут по асфальту: один не желает вступать в беседу из-за упрямства, другой попросту не знает, как нарушить молчание.

Ра́дос, небольшой, чистый городок с добротными простыми домами, всё глубже погружается в утро. Солнечный розоватый свет накатывает морской волной, вбирая и растворяя тёмные уголки и разбавляя тени, утренний прибой неумолим и предрекает душный зной к полудню. Воздух ещё свеж после ночного тумана, он пахнет влагой и пронизан сладким запахом травы. Скоро ветер всё выдует и наполнит пространство пыльным, дурманящим запахом полыни и гретого асфальта.

– Неужели это так тяжко? – отец, наконец, подбирает слова, но в них нет и намёка на упрёк, скорее, интерес.

– Нет, – хмуро отзывается сын, он морщит лоб и покусывает нижнюю губу.

– Тогда в чём проблема? – Стеван шагает размеренно, не спеша, сумка с цветочными горшками покачивается в такт его спокойствию.

– Ни в чём, а в ком, – глядя себе под ноги, бурчит Рыжик. Его ладони по запястья утопают в карманах штанов, растянутых от таскания всевозможных мальчишеских сокровищ.

– И чем тебе плох дед? – Стеван не ведёт бровью.

– Он не плох, но временами он ведёт себя, как самый что ни на есть чудик, – выдаёт Рыжик и пинает, правда не сильно, попавшийся под ноги камешек. – Меня уже в школе цепляют, называют внуком чудика.

– Ну что ж, всякое бывает, у меня в твоём возрасте тоже было прозвище, обидное. Но я перерос. И ты перерастёшь. Столько глупости в этом мире. Если на каждую обращать внимание – в конце от тебя ничего не останется. Не так ли?

И только тут отец обращает взор в сторону сына, но тот слишком упёрт, чтобы ответить тем же.

– Я так не могу, пытался, но не могу, – ворчит Рыжик. Тень ложится под его глазами, придавая им серый оттенок. – Я хочу быть как все. Чтоб у меня был нормальный дед, а не… чудик.

– А ты хоть раз спрашивал его, почему он такой? – вдруг говорит Стеван.

Его вопрос вспыхивает молнией в юной голове Рыжика, так же горят на утреннем солнце отцовские волосы.

– Я спросил его как-то, зачем он занимается этой ерундой, но он похихикал, как чудик, и сказал, что объяснит всё в своё время, – выговаривает мальчик, кривя губами. – Когда я достигну определённого возраста. Как будто я младенец какой.

– Значит, объяснит в своё время. Хо́нза никогда не бросает слов на ветер и держит обещания, когда бы те ни были даны.

Стеван произносит это так гордо и благоговейно, что Рыжик впервые отрывает мрачный взгляд от созерцания асфальтового полотна и обращает к отцу.

– Кто знает. – Взгляд Стевана мягкий и тёплый, как солнечный свет. – Возможно, даже сегодня.

Дом деда на самой окраине Радоса, можно даже считать, что последний или даже первый. Это как смотреть. Его небольшой, в один низкий этаж, бело-голубой домишко встречает и провожает любого, кто следует в городок или покидает его. И лишь у Хонзы есть то, чего нет ни у одного из жителей Радоса, – большой и пышный сад, который легко мог бы вместить в себя два, а то и три футбольных поля, если бы то требовалось. То, что остальные величают садами при своих домах, старик с насмешкой зовёт садовыми придатками, но уж никак не садами. И в этом он отчасти прав: соседские палисадники в подмётки не годятся садищу Хонзы. Естественно, что и работы в таком траво- и древонасаждении – непочатый край. Единственное, чем задавался Стеван, как любой другой житель городка, так это, как его отцу удалось заполучить в своё личное пользование столь обширные угодья, пусть даже они и примыкали вплотную к лесу, что обступал Радос со всех сторон? Хонза так и не соблаговолил приоткрыть завесу этой тайны, впрочем у него за душой и без того накопилось немало других загадок.

Рыжик так разнервничался, что только на середине пути осознаёт ещё одну оплошность, уже со своей стороны, и тут же мысленно ругает себя. Они идут пешком, в то время как могли катить на велосипедах, что значительно быстрее сократило бы путь и время. Если бы из-за злости, затмившей разум, Рыжик вовремя спохватился…

– Ты чего снова надулся? – озадаченно спрашивает отец. Расстроенное и досадливое выражение лица сына его смущает, ведь только-только вроде всё кое-как уладилось.

– Забыл. Я забыл про велосипед, – огрызается скорее себе, нежели отцу мальчик. Губы сжимаются так сильно, что белеют. – Мы могли бы уже…

– Да ну их, – отмахивается Стеван свободной рукой, так беспечно и беззаботно, что это ещё сильнее цепляет Рыжика. – Подумаешь, лишних двадцать минут пройдём. Прогуляемся. Может и к лучшему, что пешком, ты вон какой вспыльчивый, ещё бы в спешке в фонарный столб влетел или в канаву.

Эта мысль кажется забавной Стевану, он заходится беззвучным, но сильным смехом, его широкие, крупные плечи трясутся при новых выбросах смешка.

– И ничего бы я не въехал! – взрывается Рыжик, но тут же злость его уходит в ноги, а дальше в землю. Он не сердится на отца, тот смеётся не над ним, для него. В глубине задиристого мальчугана нарастает тепло и позыв рассмеяться вместе с отцом, но он слишком упрям и довольствуется кривой ухмылкой. – А вот ты точно скатился бы в ту канаву, – указывает на склон обочины, за ним проложена бог знает, когда ливневая канава, достаточно глубокая, чтобы увязнуть в ней по пояс, когда она полна до краёв. – Ты же никудышный ездок.

– Это я-то никудышный? – Стеван притворяется, что сердит, хмурит густые ржавые брови и останавливается, упирая крепкие руки в бока.

Рыжик тут же встаёт на месте и смотрит отцу прямо в глаза: это своего рода игра-испытание, взгляд-вызов, испугается – не испугается. Эти гляделки – ловкий трюк, который отец придумал давно, когда сын только учился ходить и с алчным интересом познавал мир. Стевану нравится зрительный контакт с сыном, этот детский отпор взрослому авторитету. Но также отец прекрасно знает и понимает, что через эти гляделки сын способен научиться большему, чем просто нагло смотреть в глаза старшему. Рыжик постигает уважение и смирение, пусть и таким странным образом.

– Да брось, – взгляд Рыжика не дрогнул, но уверенность в его голосе поколебалась. – Ты сам прекрасно это знаешь.

– Я никудышный? – ещё раз спрашивает Стеван уже более снисходительным и куда тихим голосом.

Манипуляция в интонации действеннее громкости и жёсткости. Это Стеван давно открыл для себя, ещё тогда, когда сам частенько пробовал бросать вызов своему отцу. От него он многому научился.

– Ну… – теперь голос мальчика дрожит смятением и неловкостью, взгляд вот-вот дрогнет, – …ты не очень хорошо управляешь велосипедом.

Остаётся дожать мальчишку финалом. И Стеван это делает. Он молчит и смотрит на Рыжика с укором и разочарованием. Ни слов, ни действий. Только взгляд, контакт мыслей. И он выигрывает. Рыжик отводит глаза, понурив голову. Но Стеван не этого добивается, не унижения и не давления на сынишку.

– Ну вот, мы выяснили, что я всё же могу управлять велосипедом, а это уже не никудышность, не так ли?

И отец ласково, но грубовато касается рукой сыновнего затылка там, где родничок, и ерошит волосы, мягкие и тонкие, как у Ханны. В этот миг все обиды стираются, а единство восстанавливается. Урок получен и усвоен. Рыжик поднимает глаза на Стевана, они вновь лучатся чистой бирюзой, ни единой тени вокруг глаз.

Наконец они доходят до дома Хонзы. За незапертыми воротами по мощённой гравием дорожке они подходят к крыльцу дома. Внутри тихо и пусто.

– Он в саду, где же ещё, – говорит вслух Стеван, подталкивая легонько вперёд сына. – Идём.

В сад можно попасть, только пройдя через дом. Так устроено у Хонзы: жилище своего рода – врата в его гигантский сад.

Пространство дома одолевается быстро, оно невелико и просто: широкий прямой проход с двумя боковыми комнатами и кухней. Через заднюю дверь открывается не то чтобы необыкновенный мир, а как кажется всякому, кто впервые заходит – иная вселенная. Чудесная, цветущая, живая. Живая гармония, так её лучше характеризует сам хозяин.

Сразу за порогом, словно сторожи, стоят два пышных куста сирени. Их тонкие с нежной листвой ветви тянутся к стенам дома и робко касаются дверного проёма. Меж кустами четыре деревянные ступеньки с низкими перилами, которые увиты ползучим плющом, он напоминает бесконечное тело змеи без головы и хвоста с россыпью небольших белоснежных цветов.

Грунтовая дорожка ведёт Стевана и Рыжика прочь от дома с его банальной простотой, в глубь буйства зелени и цветов, всё дальше в затейливое переплетение линий и форм.

Деревья, ухоженные и здоровые, произрастают тут в безусловном порядке, заведённом некогда их садовником. Рощицами, рядками, кружками и даже зигзагами груши и яблони, персики и вишни на первый взгляд кажутся единственными жильцами бесконечного участка земли. Но вот глаз привыкает и начинает выхватывать островки изумрудного кустарника, то ли шиповника, то ли малины. Круглые до идеальности кустарники возлежат на салатном поле, как жемчужины в разверзнутой раковине, каждый уникален и неповторим.

Взгляд опускается чуть ниже, и теперь заметно, что помимо стриженой травы от земли тянутся бесчисленные шляпки полевых цветов. Их так много, и они столь разны, что глазу трудно распознать все цвета и оттенки сразу. Чуть дальше, за тенистым проулком под группкой плакучих ив гости вступают на полянку садовых красавиц, роскошных высокорослых роз. Пурпурные, алые, сливовые и нежно-розовые, их много и аромат сладостно-тяжёлый давит на разум, призывая сделать остановку и никуда более не спешить. Но Стеван пришёл сюда не за тем, чтобы любоваться розарием, он вновь подталкивает сына, тот, как и всегда, подпадает под очарование изящных цветов. Розы – это для Рыжика, но не для его отца.

За поляной встаёт полукружье из высоких клёнов, Хонза питает к этим деревцам необъяснимую тягу, очевидно, это связано с осенью и той красой, которую вносят только клёны. Меж любимцами деда есть проход, куда и устремляются отец с сыном.

– Далеко ещё? – ворчит Рыжик. Его нетерпение на кончике языка. Руки давно покинули карманы брюк и на ходу трогают каждый прутик, каждую ветку и шляпку цветка.

– Думаю, что уже скоро, – хмыкает позади отец. – Если он не изменил привычкам, то мы найдём его у старушки.

Старушкой Хонза называет высоченную, с башню, по меркам Рыжика, старую пихту. Она безусловная королева дедовского сада и его любимица. Хотя, слово любимец равно для всего, что растёт тут. Каждая травинка по-своему дорога Хонзе, не говоря уже о чём-то крупнее. Верно, из-за этой одержимости деда и зовут чудиком, кроме него никто в Радосе не хлопочет и не воркует над своим садом.

Пройдя ещё около трёх минут, они выходят к берёзовой рощице. Берёзки, словно стройные девицы в хороводе, кружком стоят вокруг громадного, в несколько обхватов ствола пихты. Дерево столь высоко и мощно, что Рыжик содрогается всякий раз, когда оказывается так близко к нему. Ему чудится, что пихта не дерево, а зачарованное чудовище и расколдуй его, оно зашевелится, выпростает из земли свои длиннющие жилистые корни и сцапает любого. И Рыжика в первую очередь.

Хонза тут, как и предположил Стеван. Старик высок, как и в дни молодости, но время оседлало его широкую спину и ссутулило.

– Эй! – машет им Хонза, перед ним на земле стоит деревянный поднос с серебряным кофейником и тремя чашками. – Идите сюда! Будем пить напиток из цикория.

Это может быть только у его деда-чудика, думает Рыжик, сидеть в центре огромного сада и попивать напиток среди корявых и одеревенелых корней пихты. Но мальчик молчит, пусть отец сам берёт бразды беседы в свои руки.

– Привет, – коротко здоровается Стеван с отцом. Тому этого вполне достаточно, его жилистые крупные руки принимаются разливать цикорий по чашкам.

Чашечки малы, они просто крохотны, подобные Рыжик видел только у соседской девчонки, когда та в дворике устраивала чаепитие для своих кукол с игрушечным сервизом. Рыжик недоумевает, как и прежде, но сегодня в нём словно бес засел и, получая в свои руки малюсенькую чашку, он не сдерживается и замечает:

– Как для кукол. И пить-то нечего.

– А в том и суть, рыжая башка, – усмехается Хонза, он частенько дразнит внука, но беззлобно, по-стариковски, – чтобы не брюхо водой накачать, а прочувствовать суть пития. Смакуй по глотку, дуралей.

Жидкость в белом фарфоре отливает тёмной карамелью и пахнет сладковато, но с лёгкой примесью горчинки. Струйка ароматного пара поднимается вверх и приятно согревает кончик Рыжикова носа. На вкус напиток кисловато-сладкий, но приятный. Но густой, едкий хвойный запах пихты, которым прижизненно пропитан здешний воздух, безжалостно поглощает аромат цикория, вбирая белёсо-прозрачные струйки из чашек, словно не терпя иных конкурентов.

Следовать причудам взрослых Рыжику не удаётся и в результате цикорий исчезает из чашечки в три крупных глотка.

– Ещё? – предлагает дед. В его ручищах чаша столь хрупка, что Рыжик уверен: когда-нибудь толстые пальцы Хонзы наверняка раздавят фарфоровые бока.

– Да, – тут же протягивает для добавки пустую чашечку Рыжик.

Выпивая вторую также скоро, как первую, он с интересом поглядывает на взрослых, те пьют цикорий, неспешно смакуя, в молчании. Так странно подобное видеть, и Рыжик в который раз доволен, что эта жизненная сценка никому не зрима, довольно и того, что его дразнят внуком чудака. Узнай кто об этом, пускай и невинном семейном цикорепитии, и тогда насмешек станет больше. Хотя сам Рыжик против цикория ничего не имел, ему нравился его необычный вкус, только вот не устраивала посуда, из которой пился сам цикорий. Чашку бы побольше и тогда – в самый раз.

– Все принёс? – начинает разговор Хонза. С напитком покончено, теперь суть да дело.

– Да, как и уговорились, – отвечает, коротко кивнув, Стеван и запускает в холщёвую сумку руки, а затем вытаскивает и аккуратно расставляет горшки с цветами.

– Что ж, красавцы, – итожит старик, вперив в растения внимательный и заботливый взгляд, и добавляет, обращаясь к ним. – Сейчас, сейчас, милые. Всем вам дам имена, никого не обижу.

– Снова с цветами воркует, – кривится Рыжик. В подобные минуты он откровенно стыдится деда, тот слишком смахивает на чудика.

– Тсс, – осекает его отец, бросая строгий взгляд. – Помолчи.

Чертёнок внутри Рыжика изнывает от бездействия, он подначивает мальчика улюлюкать, высмеять старого деда, который бо́льший дуралей, нежели сам Рыжик. Но вместо этого мальчуган тихонько вздыхает и, скрестив руки на груди, садится на один из корней пихты.

Хонза творит руками в воздухе затейливые манипуляции и мычит, плотно сжав уста. Пальцы рук растопырены, ладони напоминают веера. Кисти, на которых вздуты вены, летают над принесёнными цветами, кружат коршунами, тревожат воздух, отчего листья на цветах легонько трепещут.

– Запоминай! – выговаривает громко дед Стевану. – Герань Изабелла, азалия Но́ра, фиалка с плоским листом – Вит, другая, рифлёная – Ле́ос, и, наконец, амариллис Эмилия. Всё.

– Хорошо, я запомнил, – отзывается Стеван, его губы безмолвно повторяют имена. – Сынок, помоги уложить цветы в сумку.

Рыжик того и ждёт, скорее покончить с этим цирком и убраться восвояси. Но когда последнее растение скрывается за холстиной, его руки дрожат от нетерпения: ему во что бы то ни стало необходимо дознаться, выяснить причину этой церемонии. Бес внутри него должен наконец-то уняться и перестать беспокойно тормошить.

– Дед, я хочу знать, зачем всё это? – Рыжик выпрямляется и твёрдо смотрит в глаза старику. – Ты обещал рассказать. Я хочу сегодня всё узнать и понять.

– Что, совсем невмоготу? – взгляд выцветших на солнце, некогда карих, теперь цвета бледной карамели, дедовских глаз сужается в хитром прищуре. Тут же паутина глубоких морщин делит лицо Хонзы на крохотные сектора. Особенно их много вокруг глаз, просто тьма.

– Совсем.

– Ступай, – обращается к сыну Хонза. – Элиашу и мне нужно поговорить. Давно пора.

Стеван согласно кивает и уходит прочь тем же путём, который привёл его и сына к переплетённым корням пихты. Рыжику становится не по себе наедине с дедом да ещё у подножия высокорослой пихты, но он борется с чёртиком внутри себя, прогоняет прочь, вглубь души.

Рыжик переминается с ноги на ногу, покусывая нервно губы, руки он прячет в карманы штанин, нетерпение и страх нарастают. Но Хонза отчего-то хранит удивительное спокойствие, он выжидающе смотрит на внука, в его тускло-карамельных глазах нет и намёка на какое-либо действие, они непроницаемы.

– Ну? – не выдерживает Рыжик и выстреливает деду.

– Ты так торопишься? – сетует старик и вздрагивает. До Рыжика доходит, что странный отстранённый взгляд деда не что иное, как задумчивость. Хонза продумывает объяснение. – И отчего ты такой нетерпеливый в одиннадцать лет, Элиаш?

Он редко обращается к Рыжику по истинному имени, но если оно срывается с бесцветных тонких губ старика, значит, всё серьёзно. Пожалуй, даже слишком.

– Меня ждут друзья, – прикрывается единственным аргументом мальчик.

– Ах, вот оно что, приятели твои, – Хонза растягивает слова так, что Рыжику становится совестно.

– Но не это главное, – оправдывается Рыжик, отводя взгляд от предельно-внимательных глаз деда, – ты же обещал рассказать. Это и есть главное.

– Что, совсем чокнутый у тебя дед, верно?

Неожиданно для Рыжика Хонза меняет выражение лица: мышцы расслабляются, взгляд теплеет, отчего цвет радужек темнеет, карамель обретает сочный и яркий оттенок, почти как цикорий в чашке. Да и сетка морщин слабеет, высвобождая на миг былую молодость лица. Дед уже не кажется тем сутулым стариком, каким виделся до того. Он прям и крепок, будто вековой дуб.

Эта перемена и ребячество во взгляде дедовых глаз вконец смущают и накатывают оторопь на мальчугана. Ладони, сжатые в кулачки, внутри карманов досадливо вспотевают, и Рыжик вынужден вынуть их наружу.

– Думал, не знаю, как обо мне судачат в Радосе? Дуралей ты, рыжая бошка.

– Я не считаю тебя чокнутым, – слабо оправдывается Рыжик. Чёртик внутри него ярится оттого, что за правду приходится оправдываться. Дед и вправду сумасшедший старик. А как иначе объяснить его поведение и образ жизни?

– Считаешь, я это не вижу, – просто и твёрдо говорит Хонза, – но я не в обиде на тебя. Ты мал и глуп, чтобы понимать. Твой отец тоже в своё время был похож на тебя, Элиаш. Такой же бунтарь и дуралей. Но когда он понял, по-настоящему проникся, то изменил своё мнение. Надеюсь, и ты поймёшь.

Рыжик замирает. Отец тоже не понимал этих странностей Хонзы. Как и он, Рыжик. И очевидно, также испытывал неловкость и стыд, когда при нём отца называли чудаком.

– Если хочешь, можем прогуляться по саду, – предлагает дед, указывая рукой в сторону одной из песчаных дорожек. – Или можем остаться тут. Скоро дышать станет невмоготу, духота подступает, а под тенью моей красавицы даже в жаркий полдень прохладно. Выбирай.

Рыжику не по душе остаться под ветвями пугающей его пихты, но идти по бесконечным, петляющим и узким дорожкам сада впереди или позади деда, ему нравится куда меньше. По крайней мере, под пихтой полно места, где можно удобно устроиться на время беседы. Рыжик выбирает остаться.

– Хороший выбор, разумный, – одобряет Хонза, руки его ласково гладят полированный до лакового блеска выступ корня.

Это любимое местечко, где старик любит вечерами отдыхать. Он усаживается в выступ, широкий и ладный, как конское седло, спиной облокачивается в изножье. То ли Хонза так часто здесь сидит, то ли такова особенность строения пихты, но в том месте, где плечи и верх спины соприкасаются с деревом, имеется небольшое, но будто устроенное специально для деда углубление, отчего старику особенно удобно.

Рыжик предпочитает соседний корень, он не так сподручен для сиденья, но зато дед не так близко. Промежутки меж корнями густо усыпаны иголками, бурыми – старыми и зелёными – молодыми; Рыжик ерошит игловую подушку под ногами, это отвлекает от неловкости и даёт чёртику внутри кое-какую свободу, даже если это рыхление подпревающих иголок ногою.

Задрав голову вверх, мальчик различает тонкие обрывки неба, так густы и раскидисты пихтовые лапы. Судя по скудным лоскуткам, на небосводе ни облачка, значит, скоро жаркая духота оплетёт всё вокруг, и под пихтой, пожалуй, не самое неприятное место для разговора.

– С чего бы начать? – задумывается дед, его взгляд вновь туманен и уходит в даль, дальше пределов сада и самого Радоса. – Наверное, с самого начала? – спрашивает он сам себя и решает, – да, так будет вернее. Но прежде, чем я приступлю, – оговаривает Хонза, пальцы обеих рук вместо гребня зачёсывают седые волосы назад, – хочу, чтоб ты знал: некоторые в Радосе меня понимают и приходят, когда нужно в своё время дать цветку правильное имя. Это важно. Думаю, ты поймёшь.

От этих слов Рыжик черпает ногой слишком глубоко, в сандаль тут же набирается прилично игл. Он трясёт стопой, чтобы вытряхнуть, но, кажется что-то всё-таки остаётся. Пока Рыжик хмурит лоб, старательно ковыряя пальцем в обувке, – стаскивать сандалию нет никакого желания, – дед тем временем решает начать историю.

– Я был не старше тебя, когда всё, что должно было случиться со мной странного, произошло. Не помню, говорил тебе или нет, но тогда я и мои родители жили в этом доме, где родился и вырос твой отец, и где я живу поныне. А сад, какой ты знаешь сейчас, таковым не был в дни моего детства. Он не выделялся среди соседских, и наш забор утопал в лесной границе, да так, что порой казалось, будто лес против нашей близости с ним и всеми силами старался стереть грань меж нами. А может, мне так хотелось думать, теперь уж не вспомнить толком, так много лет кануло. Это у детей память длинная и воображение, не замутнённое жизнью, они такое способны нафантазировать, что кое-что да сбудется. А я верил, что лес живой, и что забор на лесной опушке неспроста зарастает диким плющом да травою, лес отказывался мириться с нашим житьём бок о бок с собою. Отец раз в три дня обкашивал траву у забора, да обдирал надоедливый плющ, чьё тело так и липло к деревянным доскам. Потом мне стало понятно, что я был прав, но не так, как полагал. Да и сад принял те размеры, каковы сегодня. Ива мне помогла, иначе бы люди судачили ещё в дни моей молодости.

– Ива? – переспрашивает Рыжик, забывая о сандалии, в которой точно осталась одна надоедливая иголка, она досадливо покалывает ступню в самом центре, там, куда пальцу не добраться. – Какая ещё ива?

– Видишь ли, Ива устроила так, что никто не вспомнил, что у нас был обычный палисадник. Она усыпила их память, кроме моей, разумеется, – загадочно бормочет Хонза.

По его пространному взгляду внук догадывается, что старик всё глубже погружается в воспоминание и остаётся только смириться и слушать.

– Но об этом после, – добавляет дед, складывая ладони на выразительно выступающем холме живота, – случилась эта история тёмной зимней ночью, самой долгой ночью в году…

… Как я и упоминал, сад наш имел малые пределы, но нам казалось, что мы богачи, раз можем позволить себе несколько рядков деревьев. Той ночью отчего-то сон не шёл ко мне, я ворочался с боку на бок и никак не мог погрузиться в дрёму. Родители, наверняка, уже почивали в пятом сне, когда мне вконец надоело бороться с самим собою, и я решил оставить тепло постели. Тихонько прокравшись мимо родительской спальни, я выбрался на кухню, мне хотелось пить, а на столе всегда стоял кувшин с водой на такие случаи.

Налив воды в стакан и отхлебнув немного, я покосился в сторону окна, занавеска отчего-то не прикрывала окошко, как обычно ночью, она была сдвинута ровно так, чтобы открыть полоску ночи за стеклом. Чтобы точно привлечь внимание. Моё внимание.

Слабое мерцание в этом промежутке заворожило меня, я отставил стакан и подошёл вплотную к окну, прильнув лицом к зазору. Мои глаза, привыкшие к темноте в доме, не сразу одолели густую темень улицы. Но уже мгновение спустя я ахнул: мерцание, которое я первоначально принял за свечение звёзд, оказалось нечто иным. Оно исходило от деревьев, от каждой веточки в саду крохотными, но пронзительно-яркими искорками. Во что бы то ни стало, мне захотелось рассмотреть это ближе. Я вернулся в свою комнатку, оделся, прошмыгнул по дому, еле дыша, словно боязливая мышь, к предбаннику и, обувшись, вышел из дому.

Первое, что я понял, хорошенько оглядевшись, – небо плотно укутало слоем тяжёлых облаков. У луны не имелось ни единого шанса показать себя и блеснуть сверху. Мороз набирал обороты, и теплый воздух вырываясь из меня, тут же поднимался в высь едва различимыми струйками пара, точно я был большим горячим чайником. Ветер засыпал, но студёный воздух неприятно щипал кожу лица и рук, с неба лениво срывались крупные снежинки. Я спустился с крыльца и, хрустя свежим снегом под ногами, направился к гуще деревьев, уж больно хотелось выяснить, отчего же горят искры.

Но чем ближе я подходил к ним, тем дальше они становились. А затем я испугался, очень сильно испугался. Те несколько рядков яблонь и груш, коими гордились мои родители, они будто удлинились в бесконечность, а видимый край дальнего забора, тот самый, что упирался в лес, он пропал, вместо него простиралась бескрайняя даль, наполненная деревьями и кустарником. Я так испугался, что запнулся и шлёпнулся наземь. Все деревья искрились золотистыми звёздами, точно зимние светлячки решили провести ночь исключительно на их ветвях и нигде более. Кажется, я вскрикнул. Слава Творцу, до родителей мой крик не долетел, иначе бы не произошло то, что случилось дальше.

Я расслышал тихие, но размеренные шаги, а после увидел тех, кому они принадлежали. Два ребёнка, примерно одного со мною возраста, возникли передо мною, одетые легко, так, как дети носятся знойным летом, они бесстрашно ступали по белому покрову, и мне причудилось, будто снег под их ногами расходится в стороны, отступая пред каждым шагом.

Девочку и мальчика, два видения, я сперва принял за призраков, благо байками о привидениях и иной нечисти меня, как и любого мальчишку, почивали местные старики себе на потеху.

– Не бойся нас, – полушёпотом успокоила меня девочка в тонком коротком платьице. Она мило улыбнулась мне, и так невинны казались её глаза, блеск которых не могла сдержать тьма. И я поверил. – Мы не пугать тебя пришли, а отвести. Мы посланники госпожи.

Я всё ещё пребывал во власти глубокого изумления и не мог выговорить ни словечка. Тогда мальчик в шортиках и рубашке с коротким рукавом подошёл ко мне и протянул руку, так как я всё ещё сидел в снегу.

– Меня зовут Сик, – добродушно произнёс он. Я схватился за протянутую мне руку, она была тёплая, а значит, тот, кто мне её подал, точно не относился к миру призраков. – А это Вла́ста, – указал он кивком головы в сторону спутницы. – Не бойся нас, мы посланники, мы отведём тебя к госпоже, она давно тебя дожидается.

То, как они говорили и смотрели на меня, дало уверенность, что они знали меня давно, всю мою жизнь. Знали обо мне все тайны, которые не ведали даже мои родители. Но откуда?

– Но что это? – не зная, как правильно сформулировать свой вопрос, я указал рукою в сторону растянувшегося в бесконечность сада.

– О, – выдохнула Власта, струйка пара вырвалась у неё изо рта, – госпожа всё тебе объяснит. Сегодня та, единственная, ночь, когда она способна открыться пред кем-то вроде тебя, Хонза.

– Ты знаешь моё имя? – это был глупый вопрос, ведь я сам чувствовал, что им всё про меня известно, а уж об имени тем более.

– Да, знаю, – прошептал её голос, лёгкий и глубокий как утренний туман. – И то, что ты не уснул неспроста, мы тоже знали. Ты не должен был пропустить эту ночь. Так распорядилась госпожа. Идём.

Она ухватила меня за руку и потянула в сторону искрящихся деревьев. Я сделал шаг, но тут же испугался и одёрнул руку.

– Куда и зачем мне нужно идти? – спросил я, едва не крича от навалившегося испуга.

Сам не мог себе объяснить, чего я опасаюсь: странных незнакомцев или того места, куда они меня манили.

Они не казались мне коварными или лживыми, хотя я был ещё достаточно мал, чтобы судить эти качества в людях. Но и доверять тем, кто явился средь ночи в летней одежде в заснеженном саду да ещё с намерением увести меня невесть куда и зачем, я тоже не смел.

– Это очень долго объяснять, Хонза, это не наш удел. Госпожа тебе всё расскажет, – заверил меня Сик, его голос звучал чуть ниже голоска Власты, но не менее проникновенно. – Пожалуйста, доверься нам, мы не причиним тебе зла и не заведём в ловушку, как ты думаешь.

А ведь я соображал как раз именно об этом! Они читали меня, словно книгу.

– Ты вернёшься домой ровно за час до рассвета, – пообещала мне Власта, – обещаем тебе. Ну же, тут холодно. Неужели ты решил, что мы нечувствительны к морозу?

Только теперь я приметил в неясном мерцании искр, как иней сковал ресницы и брови детей, а мороз посеребрил их головы. Мне стало неловко, ведь меня с рождения учили уважать чужую жизнь и не делать что-либо во вред намеренно или бездумно. Я кивнул и зашагал за ними. В конце концов, решил я, возможно, это – то самое важное приключение в моей жизни, которое случается с каждым человеком.

– И ты пошёл за неизвестно кем? – вклинивается, не сдержавшись, Рыжик. – Я бы не пошёл, ни за что. Это глупо, по-моему.

Чёртик внутри него скачет и надсмехается над детской глупостью старика. Но Хонза не хмурит брови, как это обычно делает Стеван, и не морщит нос, как Ханна. Дед слишком глубоко погружён в прошлое, чтобы придавать значение дерзкому замечанию внука.

– Ты ещё не дорос, – только и раздаётся в ответ Рыжику.

Под навес пихтовых лап проскальзывает ветерок. Ему удаётся на краткий миг вдохнуть в хвойную атмосферу запах лесных трав, вплести в стоячий воздух пряный аромат земли и первых зрелых яблок. Всего мгновение, и Хонза продолжает повествование, а мальчик подле него заворожённо вздрагивает, и верит. Потому что сам рассказчик верит в свою историю.

… Мы шагали по запорошенным дорожкам. Я чувствовал, как снег мягко хрустит под ногами. Но мои спутники продвигались не по заснеженной земле: как и доныне каким-то непостижимым образом снег расходился под каждым их шагом, обнажая темноту спавшей почвы. Искорки мерцали и золотились на ветвях деревьев, но если я и желал их хорошенько рассмотреть, этого, увы, мне не удавалось. Уж больно крохотными они становились, будто отодвигались так же, как и пределы сада.

Но вот я стал различать, что и под моими ногами снег принялся мельчать и изживаться, и вскоре я уже ступал по голой твёрдой земле, которая по удалению от дома смягчалась, и наконец, захлюпала при каждом шаге, как бывает по весне. Я с изумлением озирался по сторонам: снег полностью исчез, вокруг меня чернела почва. Сик и Власта будто не замечали столь разительной перемены, даже то, что воздух прогрелся, а снег растаял.

Вот и небо принялось светлеть; облака, что прочно держали своими свинцовыми телами небосвод, разрывались на части, всё больше образовывалось прорех серовато-розоватого цвета.

Неужели утро, подумал я, тогда мне пора возвращаться домой, пока родители не хватились меня.

– Не волнуйся, это не твоё утро. Просто мы приближаемся, – заверил меня мирный голос Власты. Она улыбнулась мне, кратко, но я успел различить в утренних сумерках её честную улыбку. Мне этого было достаточно.

Земля под ногами подсохла и прекратила чавкать. Посветлело достаточно, чтобы я приметил низкую и редкую поросль травы, та лезла повсюду, старательно подминая тёмно-серую землю. Облака потянулись на юг рваными лоскутами, всё больше освобождая небо.

Теперь я подмечал, что с каждым шагом вперёд трава под ногами выше и гуще, небо светлее, воздух теплее и суше, а на деревьях набухли почки, которые тут же сбрасывались наземь. Скоро мы втроём шагали по чистым песочным дорожкам, а вокруг нас буйно произрастали травы, и деревья шелестели юной листвою.

Наконец небо очистилось полностью, и на горизонте проступил тонкий золотистый серп солнца. Я отчётливо мог рассмотреть всё вокруг и, в первую очередь, своих провожатых. На первый взгляд они показались мне прекрасными настолько, что у меня даже дух перехватило. Не ниже и не выше меня, они оказались белокожими, точно их окунули в молоко, стройными и изящными, с большими выразительными глазами. Только волосы немного смутили меня. У Власты длинные гладкие локоны горели пурпуром, в то время как короткие и ежистые волосы Сика холодили синевой.

Но вглядевшись внимательно в их спокойные и приятные лица, я плюнул на эту особенность. В конце концов, странностью была уже сама встреча, так к чему придираться к облику новых знакомцев? Это ли не глупость?

Чем больше показывалось солнце из-за далёкой полосы горизонта, тем ярче окрашивалось всё вокруг меня, и вскоре мне стало невмоготу в моей громоздкой и тёплой одежде, под которой тело взмокло так, хоть выжимай. Я вынужден был сделать остановку и сбросить с себя почти всё, кроме майки и трусов. К моему облегчению, никто из ребят не высмеял мой жалкий наряд, их лица хранили естественные и одобрительные выражения. С обувью я также расстался, предпочтя к своему удовольствию продолжить путь босиком. Сик заверил меня, что одежду я подберу на том же месте, когда отправлюсь в обратный путь.

Я разделся вовремя. Воздух пропитался зноем, как в конце весны, деревья покрылись россыпями соцветий, и аромат цветения дурманил моё воображение, которое предчувствовало большее чудо. Травы густые и высокие пестрели пронзительно-яркими цветками, мой нос щекотала пыльца, собранная ветром и носимая им повсюду. Мой взор различал первые островки садовых цветов, их яркость вскружила мою юную голову, я едва сдержал себя, чтобы не заорать во всю глотку и не пуститься галопом по этой чудесной земле, этому волшебству в сердце зимы.

Возликовал же я, когда мои спутники вывели меня к круглой, аккуратно стриженой поляне, посреди которой, словно древний колосс, росла старая пихта. Её ствол широкий и шершавый устремлялся в высь, её пушистые и могучие ветви простирались во все стороны, образуя громадную тень в изножье. А корни пихты, точно гигантские змеи, задеревеневшие от колдовского взгляда чародея, застыли в диких изгибах, наполовину проглядывая из земли. И когда мы приблизились к этому чудо-древу, солнце вышло в самый центр небосклона, и всё вокруг дышало и жило сердцевиной лета.

Именно там, в изножье ветхого смолистого тела пихты, я встретился с госпожой Ивой, хозяйкой Живого Сада.

– Ива? Это, как плакучая ива? Странное имечко, – замечает встрепенувшийся Рыжик. Бес в нём вновь приступает к кривлянию и вынуждает повторно грести ногой в насыпи из игл, отчего сандалия наполняется колким сором.

– А с чего ты взял, что плакучую иву назвали так, потому что назвали? – морщинки набегают на лоб старика, но, потерев пальцем, он прогоняет тень, что сперва ложится на переносицу. – Между прочим, каждое дерево иль куст, а тем паче цветок, получили свои имена от неё, от госпожи Ивы. Это она им дала имена когда-то, а люди просто подхватили. И плакучее дерево стало ивой, потому как госпожа одарила его своим, – говорит Хонза и растягивает тонкогубый с морщинами рот в улыбке, добавляя. – Так-то, рыжая башка.

Рыжик хочет что-то возразить, юла внутри него бушует и вертится изо всех сил, но нужных, а главное, веских слов нет, а потому, мальчуган решает слушать дальше. Дальше интереснее, полагает он.

… Она поразила меня, устрашила, как нечто чуждое моему уму; она очаровала и взяла верх над моим рассудком. Одного взгляда стало достаточно, и я понял: она – мой друг, самый верный, самый надёжный и самый искренний. Друга, которого ты знаешь всю жизнь с первого до последнего вздоха, с первого до последнего взгляда.

Её внешность не была страннее места, куда я прибыл. Разноликость шла ей куда больше, чем обыденность. Высокая, статная и полупрозрачная. Я отчётливо видел сквозь её стройное и вечно-юное тело, пусть и облачённое воздушным нарядом, морщины старой пихты. Волосы её представляли разноцветную мешанину из длинных завитков, прямых прядей и топорщившихся коротких волосков. Это походило на то, как если бы нарвать разных несочетающихся с собою цветов и собрать их в единый букет. Жуткая смесь, но яркая и бунтарская. Иве такая причёска шла идеально. Так же как и пронзительно-зелёные глаза и черешневые губы. Кожа её лица, как и рук, подобно посланникам, белела молоком. Когда Ива улыбнулась, приветствуя меня и приглашая присесть на один из корней поблизости, её рот сверкнул ровными рядами жемчужин.

– Здравствуй, Хонза, наконец-то мы встретились, – голос её, мелодичный и ласковый, как ветерок в знойный полдень, приветствовал меня. – Я Ива, хозяйка этого места, зовётся оно Живым Садом. Рада принять тебя желанным гостем и показать все уголки моих угодий. Если ты, конечно, пожелаешь.

Надо ли говорить, как я желал! Я страстно хотел немедленно обойти каждый уголок столь чудесного края, осмотреть каждый куст, каждое дерево, каждую травинку в саду. Мне не нужно было говорить вслух, она прекрасно всё чувствовала и видела в моём взгляде.

– Прежде, чем мы отправимся на прогулку, позволь познакомить тебя ещё кое с кем, – предложила госпожа Ива. – Они давно жаждут знакомства с тобою, Хонза.

Два мальчика и девочка вышли из-за широкого ствола пихты, как только Ива позвала их. Они ничем не отличались от Сика и Власты, кроме волос.

– Это Ле́ос, – представила Ива робкого вида мальчика с алыми прямыми волосами до плеч, слегка подтолкнув того в мою сторону.

– А это Бо́ра. – На шаг вперёд выдвинулась девочка в жёлтом платьице, лицо её обрамляли пепельно-белые волосы.

– Джейрк, – лично представился второй мальчик, очевидно, самый смелый из них. Короткие, солнечного оттенка волосы дразнили мой взор наравне с его дерзостью во взгляде.

Я также представился, из вежливости, хотя они смотрели на меня так, будто давно знали. Это порядком обескураживало меня, и я поинтересовался у них, откуда же им известно обо мне.

– Давайте позже это обсудим, хорошо? – предложила госпожа Ива, дети ей не противились и явно уважали любое её решение. – У нас не так уж и много времени, а Сад широк и длинен достаточно, чтобы в нём блуждать до самой ночи. Идёмте.

– И что? Вы обошли весь тот сад? Кстати, а почему у него такое название? – вопросы вырываются из Рыжика, как семена из бешеного огурца.

Ещё бы, чем дальше рассказ, тем больше непонятного. А дед, как специально, придерживает завесу тайн, чтобы извести любопытством внутреннего чёртика внука.

– Куда там, – лениво отмахивается Хонза. Его ладонь с крупными, заскорузлыми от работ с землёй пальцами чудится Рыжику, ни дать ни взять, – хвойной веткой, тяжёлой и увесистой лапой. – То, что Ива назвала «до ночи», на самом деле вылилось бы в годы. У живого Сада нет зримых границ, в нём можно скитаться всю жизнь.

– Это как же? Так не бывает! – Рыжик аж подскакивает на месте, взметая ногой кучку иголок. Та осыпается, отставляя в воздухе пыльный след.

– А вот и бывает, – упрямо доносится дедов голос. – Просто ты не дорос.

– Ну да, ещё скажи, что отец дорос и тоже погулял в том саду, – обидчиво замечает Рыжик.

Но тут же прикусывает язык, крепко сжав губы: взгляд тусклых, цвета карамели глаз деда с грустью устремляются в его сторону. Ни упрёка, ни суровости или строгости, а только грусть. Внутри мальчика что-то сильно содрогается и падает в низ живота. Наверное, чёртик.

– Не дорос, – выдыхает Хонза, – и не попал в Живой Сад. Но это ничего. Не всем нужно туда.

Он замолкает и с минуту смотрит куда-то перед собой. Рыжик уже укоряет себя за несдержанность и надеется, что дед заговорит. И тот, сглотнув молчание, продолжает.

… Мы не спеша брели по ухоженным тропинкам, так, будто у нас впереди бесконечность времени. Ива подводила меня к деревьям и называла каждое по имени, знакомила с цветами и представляла травам, в бесконечном разнообразии и множестве произраставшим в её Саду. Я уразумел, что у всего, что жило в тех бескрайних пределах, имелось своё имя. Посланники сопровождали нас всюду, они по большей части шли молча, лишь изредка вплетая в наш с госпожой диалог свои звонкие и тихие голоса.

Одно оставалось неизменным в том чудесном месте – солнце, войдя в полдень, не меняло своего положения, сколь долго мы не расхаживали по волнистым руслам дорожек. Я поинтересовался этому феномену, на что Ива ответила:

– Пока я не решу, что довольно, так и будет. Здесь время подчинено жизни, а не наоборот.

Владычица Живого Сада столь тепло и радушно ко мне отнеслась, что решила сделать мне подарок.

– Вот, возьми, – протянула Ива мне крохотный полотняный мешочек совершенно невзрачного вида, – в нём семя старой пихты, той, у которой мы встретились. Посади его подальше от дома и жди ровно месяц, когда взойдёт росток. Береги его, и у тебя в своё время будет своя пихта, которая станет центром твоего сада.

С трепетом я перенял драгоценный дар, нисколечко не сомневаясь, что семя прорастёт и пихта приживётся во дворе моего дома. Тут я приметил, что юных посланников госпожи нет рядом с нами, они куда-то тихо удалились, пока я перенимал мешочек с даром.

Заметя мой растерянный взгляд, Ива с улыбкой поспешила уверить, что я обязательно встречу новых знакомцев на обратном пути, и добавила, что мне пора в него отправляться, поскольку ночные часы в моём доме неумолимо гонят стрелки к утру.

Мы побрели обратно. Мне отчаянно хотелось остаться в Живом Саду хотя бы до вечера, столько всего ещё я не видал, столько всего я жаждал узнать. Но хозяйка мягко заметила, что уговор нельзя нарушать: мне было обещано, что я вернусь за час до рассвета, значит, тому быть. Но как же мне после обширных, бескрайних пределов, где столько чудес, вернуться в наш крохотный сад, что после Живого и садом называть стыдно? Как мне слоняться меж рядками яблонь, держа в памяти обилие плодородного края, где ничто не повторяется?

Я приуныл, согласился, подчинился, но приуныл. Она это заметила и ласково пригладила вихор на моём затылке. Мы приблизились к цветнику, на одной из клумб полыхали пурпуром изящные лилии. Ива подвела меня к одному, отстранённому от других цветку и сказала:

– Попрощайся с Хонзой, Власта.

Лилия едва качнула головой. Я опешил ещё сильнее, обратив к госпоже изумлённый взгляд.

– Это произошло, когда тебе исполнился пятый год жизни, Хонза, – изрекла Ива, направив полный любви взор к лилии. – В столь нежном возрасте ты на краткий миг обрёл особенность, которую вскоре потерял. Увы, не без содействия родителей. Они видели странность в том, что ты разговаривал и дружил с цветами. Ты давал им имена, Хонза.

– Но я не помню этого.

– Конечно, не помнишь, родители постарались, чтобы ты отвлёкся и забыл о своей особенности. Но она до сих пор при тебе, только крепко спит внутри, глубоко в тебе. Разбуди её, когда вернёшься и не забывай, как цветы не забыли о тебе.

Я перевёл взгляд снова на лилию и смутные обрывки прошлого, как облачная рвань на небе, с гулом и жужжанием стали прорывать блокаду, некогда установленную мною по просьбе отца и матери. И вот я предельно ясно увидал себя, пятилетнего, в августовском утре стоящим на коленях перед красавицей-лилией, её цвет отливал рубином в солнечном рассвете. Имя пришло в голову само, оно рвалось наружу, и я просто объявил, что отныне лилию буду звать Властой. Тоже я проделал и с другими цветами.

Госпожа Ива медленно водила меня меж холмистых клумб и заново знакомила с моими былыми друзьями. Василёк Сик, добродушный и весёлый малый, как августовский полдень. Леос – мой застенчивый приятель-мак, алый и открытый, точно июльская зорька. Или Бора, моя робкая и очаровательная роза, с которой так приятно делить сокровенные секреты. Ну, и конечно, бойкий и дерзкий бархатец – солнечный Джейрк, кладезь неиссякаемой фантазии.

Я всех их позабыл за текущие годы, но они меня помнили, как в то время, когда мы общались запросто и тесно. Я попрощался с каждым из них, сердечно и тепло. Я бы взял их с собою, но они давно стали частью Живого Сада.

– Ты очень необычный мальчик, Хонза, – на прощание сказала Ива, когда мы отошли дальше от цветника. – Я хочу помочь твоей особенности, так сказать, дать всход твоему дару. Когда ты вернёшься обратно, выгляни во двор, как только солнце покажет себя из-за горизонта. Ничему не удивляйся. И ни о чём не говори родным. Всё пойдёт так, как будто так и было. А теперь ступай. И не забывай о своём даре.

Я побрёл обратно. Не выдержав, я обернулся, но Ивы уже не было на том месте, где мы распрощались. На душе горчило и щипало. Я шёл обратно к своему дому.

И тут солнце медленно, но верно двинулось к другой границе горизонта. С юга принялись набегать белёсые облака, стремясь догнать дневное светило. Ветер остывал, листва на деревьях окрашивалась в багрянец и золото, трава блёкла, летние цветы увяли, их место заняли осенние красавицы.

Я дошёл до того места, где утром сбросил одежду, теперь я с удовольствием в неё укутался, так как воздух холодел.

Уже скоро над моей головой стало темнеть, погружая мир в сумерки. Облака налились свинцом и почти догнали заходящее на западе солнце. Листва на деревьях редела, опадая наземь, травы рыжели и чахли, от щедрых цветников почти ничего не осталось, лишь редкие стойкие хризантемы да бархатцы.

Сумерки густели, поглощая жидкие тени Живого Сада. Небо заволокло целиком, плотно и намертво. На лицо мне упали первые капли ноябрьского дождя, который тут же перешёл в слабый снег. Деревья и кусты, голые и жалкие, проплывали мимо меня, земля постепенно покрывалась белёсым слоем, снег укрывал жухлые останки того, что весной вновь вернётся к былой красе. Я шёл вперёд, уже более не оборачиваясь. Я знал, что Сад позади меня сокращался, он подбирал свои границы с каждым моим шагом. И на это я смотреть не желал.

Когда в спину мне ударил сильный порыв морозного ветра, вокруг царила зима. Высокие сугробы скрывали землю, оставив на улице лишь высокие стволы деревьев с голыми ветвями. Да лысые шапки кустарника торчали то тут, то там, будто высматривали кого-то из-под снежного укрытия. Наступила ночь в Живом Саду. И я, наконец, вышел к дому.

– И что дальше? Дальше что? – Рыжик ёрзает на корне, концовка взволновала его сильнее, чем он ожидал.

– Я зашёл в дом, разделся и тихонько прошмыгнул в свою комнатку, и как раз вовремя, – простодушно продолжает дед. – Я выполнил наказ Ивы: когда солнце только-только заалело на востоке, вышел во двор и ахнул. Я не узнал наш сад. Он казался мне бесконечно огромным. Конечно, он не так обширен, как Живой Сад, это всего лишь крохотный кусок от гигантского пирога. Но я был ошеломлён не то слово. Но знаешь, что случилось ещё?

Дед хитро щурит глаза, отчего Рыжик нервно сглатывает. Выждав нужную паузу, Хонза произносит:

– Родители ничего не заметили! Они вели себя так, будто наш сад таковым был всегда. Но поразительнее всего стало то, что и все жители Радоса по ту пору отреагировали также. Никто, приходя в наш сад, не выказывал удивления или сомнения в нашем праве на такой большой кусок земли. Это и был дар Ивы.

– А что с семечком? – напоминает внук старику.

– Ах да, я посадил семя, как и обещал. Но ты уже должен был догадаться, что это та самая пихта, – Хонза отводит руки и прикладывает их ладонями к смолистой коре, нежно поглаживая, будто человека.

– Вот это да.

– Ну да, так и бывает, когда веришь. Госпожа Ива так и сказала мне тогда: когда веришь в имя и даёшь его, то наделяешь жизнью и памятью. Верь и называй впредь, Хонза. Так я и поступаю до сих пор. Это своего рода призвание.

– Но почему отец тебе верит? Ведь он никогда ничего подобного не видел, верно?

Рыжик на мгновение застывает на корне. Он смотрит в дедовы глаза, устремлённые прямо на него, в них кипит жизнь, в них трепещет тайна. Дед медлит, отрывает руки от ствола и вновь складывает на животе, не заботясь о том, что смола, на коже испачкает одежду.

– Не видел, но когда он в пятилетнем возрасте начал давать имена цветам, я не стал осекать его причуду, – говорит Хонза, и такое живое тепло исходит из его взгляда, что Рыжик ощущает себя частичкой единого целого с дедом и отцом. – Я только сказал, чтобы он внимательно слушал своё сердце и давал имена цветам, и знал, что имя даст растению память и жизнь, как человеку. Когда он подрос, то бросил это занятие, но что-то в нём сохранилось, уцелело от того пятилетнего. Наверное, поэтому он до сих пор верит мне и считает важным дать тому или иному цветку имя.

Хонза вздыхает и, кряхтя, встаёт с насиженного места, Рыжик следует его примеру.

– Ну что ж, история закончена. Теперь ступай, куда там ты спешил. Тебя ведь приятели, небось, заждались.

– Ага, – соглашается Рыжик, но не так уверенно и довольно, как он сделал бы до этого разговора.

Он делает несколько шагов прочь от извилистых корней пихты, но что-то сдерживает его, утяжеляет каждый его шаг. Он поворачивается, дед двигает на подносе кофейник и чашки, намереваясь нести посуду в дом. И тут Рыжик сияет от нового осознания, делая шаг обратно к пихте. Тяжесть уходит из ног, делая их лёгкими, словно ветер.

– Дед, знаешь, а можно мне ещё цикория? Что-то я его толком не распробовал в этой кукольной чашке, – робко просит внук.

– А как же твои приятели, рыжая башка? Нехорошо заставлять ждать, – с притворным укором выговаривает Хонза, но морщинки вокруг его глаз и рта говорят об обратном.

Рыжик выпячивает нижнюю губу и поднимает брови вверх, его бирюзовые глаза полны недоумения и плутовства. Бесёнок внутри него ликует и торжествует.

– Подождут, – беспечно бросает он в хвойный воздух. – Когда здесь недопитый цикорий. Никуда не денутся.