Читать книгу Предатели. Цикл рассказов - Оля Маркович - Страница 6

Солнце стояло высоко. Он дернулся, схватил с прикроватной тумбочки часы. Было тихо. После ночных практик Стасов забылся, упал в сон. Голова трещала. Он медленно поднялся с кровати. Вдруг ему стало страшно, что Стася ушла. Он, как ребенок в утро Рождества, понесся на кухню. Она сидела за просторным столом, подобрав под себя ноги, и читала книгу. Лицо ее было сосредоточенным и спокойным. Перед ней стояла чашка ароматного чая, испуская тонкую струйку пара. Стася надела свитер Стасова, и он, чуть сползающий с плеча, открывал взгляду веснушчатую ключицу. Перед ней на столе в овальной тарелке, перемигиваясь румяными бочками, один к одному лежали сырники. Она подняла на него глаза и улыбнулась.

– Что читаешь? – спросил он тепло.

– Нашла тут у тебя «Темные аллеи» Бунина. Любила в школе. Но представляешь, все забыла. Читаю как в первый раз.

Стасов улыбнулся.

– Это мамины книжки, она у меня училка русского и лит-ры. Прививала мне, прививала, да так и не привила. Я совсем у нее не литературный вышел. Но мне нравится, когда в доме есть книжные полки с классикой. Тогда мне кажется, что я отдаю этому дань, что ли.

– Чему этому?

– Отдаю дань литературе. Дань уважения.

– Но если ты этого не любишь, тогда зачем? Выходит, ты как бы притворяешься.

– Никем я не притворяюсь. Мне нравятся люди, у которых дома есть книги.

– Да глупости это. Сейчас можно все в приложухах читать и не иметь ни одной книжной полки.

– Приложение не то. Разница, как между аналоговой и цифровой музыкой.

– О том и речь, Стасов! Это как иметь проигрыватель и пластинки, но не слушать винил. Можно придумывать тысячу причин, почему ты их не слушаешь, что нужен повод, настроение и т. д. Или что наступит какое-то специальное время, когда ты начнешь это делать. Но это все отговорки. А можно просто включать патефон каждый вечер своей жизни. Включать вместо того, чтобы соглашаться на цифровую жизнь. День за днем.

Стасов подошел к столу и сел напротив.

– Да, нажать на пару иконок на смартфоне проще, чем открыть проигрыватель, достать пластинку, установить ее. Но можно же развить эту привычку и получать в разы больше удовольствия. Но это только при условии, что ты любишь это и разницу эту понимаешь. Как и с книжными шкафами. Идти надо от себя, а не от того, что тебе нравится идея о людях с этими полками или патефонами.

– Любишь ты поспорить, – Стасов смотрел умиленно.

– Мы еще ни разу не спорили, – Стася улыбнулась широким ртом. Было в ней что-то от Буратино и Мальвины, вместе взятых. Кудрявая озорная смесь.

– Откуда сырники?

– Налепила из творога твоего. Он бы испортился точно.

– Понятия не имею, откуда в моем холодильнике творог. И где ты вечно находишь еду? – Стасов взял сырник из тарелки и целиком отправил себе в рот. – Обалдеть, вкуснота. – Он прихватил второй и макнул его в тут же стоящую креманку со сметаной.

– Чай у тебя вкусный.

– С шиповником.

– Я люблю шиповник. У меня есть один куст шиповника, с которым я дружу.

– С шиповником? Дружишь? – Стасов многозначительно закивал, – Так-так, интересно. И как давно вы общаетесь?

– Да прекращай свой сарказм. Ну правда. Шиповник же, он очень круто меняется, у него то эти рыжеватые плоды, то цветы розовые. То он весь высыхает, сморщивается, колючки у него обнажаются, а то снова такой радушный, полный жизни. Так вот я ходила через проходной двор, и там целая клумба шиповником засажена. Я бывала там в разные моменты жизни и в разных настроениях и останавливалась около него, думала о своем. Трогала плоды или листья, они мне нравились. И как-то так просто начала сама с собой болтать типа: «Ну привет, шиповник, это опять я и опять у меня жопа». И знаешь, мне как будто пришел от него ответ. Мне стало все так понятно, и потом я снова, проходя мимо него, останавливалась там и болтала с ним.

– Ну это хорошо, что ты такая дружелюбная!

– Ха-ха!

– Стась.

– Ау?

– Я хотел сказать кое-что, – он опустил лицо и принялся ковырять стол ногтем.

– Только не опять вот это вот все, что любишь меня и я такая, какая сама не знаю, – Стася начала было растягивать рот в улыбке, как заметила, что Стасов посерьезнел. Она посмотрела на него внимательнее, чем обычно. Между бровей у нее пролегла складочка.

– Я перебираюсь в головной офис в Москве. Подавал заявку на перевод перед корпоратом. Босс говорил, что дело дрянь и он меня не отпустит ни за какие коврижки. Но сверху поднажали и дали добро.

– И когда перевод?

– Я думал, после лета, с сентября, но они забирают меня прямо сейчас.

– Прямо сейчас? – Лицо у Стаси вытянулось, и он впервые заметил на нем выражение беспомощности.

– На следующей неделе. Мне уже организовали корпоративную квартиру. Заканчиваю тут несколько дел и могу отчаливать.

Стася улыбнулась, но немного сдавленно.

– Это же очень хорошо, Стасов. И почему ты вообще передо мной отчитываешься, мы же сразу с тобой решили, что это у нас на выходные. Сегодня мне мелкого от бывшего забирать. – Она глянула на часы. – Так уже вот времени совсем не остается. Вот это я балда. Надо гнать домой, переодеваться, и за ним, а я расселась.

Стася вскочила на ноги, задела рукой креманку со сметаной, та с брызгами полетела на пол, измазала стену по касательной и дверь. Оба кинулись убирать. Стася размазывала сметану по полу, Стасов рыпнулся за мокрой тряпкой у раковины.

– Я уберу, собирайся за мелким! – приговаривал Стасов, растирая жирную сметану по полу.

– Я уберу, уберу, вот я неуклюжая, – причитала Стася, пытаясь снять следы своего свинства со стены.

Кое-как, больше растерев, чем убрав, оба они поднялись на ноги и посмотрели друг на друга.

– Давай я тебя отвезу, – произнес Стасов тихо и неуверенно.

– Нет, не нужно, я сама.

– Но я хочу.

– Не надо, правда. Перед смертью не надышишься.

– А мы вроде бы и не собирались тут помирать.

– Это верно. А что собирались?

– Жить и радоваться жизни.

– Это верно.

– Ты сможешь приехать ко мне как-нибудь. Может, даже с мелким, а?

Стася смотрела на Стасова внимательно.

– Да, погуляем там. Ну я обустроюсь сначала. А потом приезжайте, правда! Будет весело.

– Да, я помню, что ты любишь детей. – Стася обошла Стасова и направилась к прихожей.

Одним движением сняла свитер и осталась совсем голой. Стасов замер, уставился на ямочки на ее пояснице. Вокруг них пестрела россыпь веснушек взрывом конфетти.

– Может, я все-таки отвезу тебя? У меня сегодня все еще свободный день.

– Стасов, – она развернулась к нему и посмотрела в глаза, как охотник перед медведем-шатуном. – Не надо меня никуда везти! Я хорошо понимаю свое место. Всё классно. Было мило, правда. – Она надела платье в цветочек и тельняшку парня из кафе. – Кстати, я кофту отхватила. Вчера еще не подозревала, что будет так холодно. Что погода испортится. – Она сняла с плечиков косуху, надела и вышла за дверь.

Стасов глянул за окно. От утреннего солнца не осталось и следа. Небо стало темным и тяжелым. И правда, погода испортилась. Очень сильно испортилась.

Дома делать было нечего, Стасов не находил себе места. Вроде бы все у него было хорошо. Стася такая адекватная. Расстроилась, конечно, но могло быть и хуже. Правда, перед глазами стояла ее дрожащая нижняя губка. Может, ему показалось. Но как будто бы дрожала. Так бывает у детей, готовых вот-вот разрыдаться. Дрожь, которую она скрывала, больно покалывала Стасова в области груди. Скорее всего, показалось, решил он, стараясь об этом не думать.

Он наскоро собрался и поехал проведать маму. Она всегда была ему рада. Круглый столик с кружевной скатертью, уставленный сладостями, напоминал детство. Те же запахи, то же настроение. Только все меньше. Раньше мамин сервант виделся Стасову здоровенным, а теперь стал куцым, скукоженным. И хрустальная посуда, что стояла в нем до специального повода, теперь не казалась такой волшебной.

– Мам, а почему мы никогда из этих хрустальных бокалов не пили?

– Как не пили? На Новый год всегда доставали и пили.

– Не помню. Правда, что ли, доставали?

– Доставали, доставали, только когда к нам отмечать приходили тетя Алла с дядей Сережей, а когда мы вдвоем с тобой отмечали, то не доставали.

– Вот я и думаю. Вот и не помню. А я хотел бы.

– Чего хотел бы?

– Хотел бы всегда из них пить, и не только по праздникам. – Стасов подошел к серванту.

Мама дернулась по привычке его остановить, чтоб не лазил в сервант, и осеклась. И чего такого, пусть пьет из хрусталя, в самом деле. Он достал себе бокал. Вышел в кухню, сполоснул его и вернулся за стол.

– Чего это ты сам не свой, сына?

Стасов пожал плечами. Налил себе воды в стакан из кувшина. На кружевном столе стояли сырники, и они вывели его из равновесия.

– Чего не ешь? Твои любимые. Со сметаной двадцатипроцентной.

– Не хочу чего-то. Может, огурцы соленые есть и докторская?

Мама глянула на сына испуганно.

– Мам, а почему ты замуж так и не вышла второй раз?

Женщина выронила ситечко для чая. Приспустила с носа очки, сильно увеличивающие глаза.

– Ты с Олей, что ли, снова виделся? – Мать пыталась разглядеть в растерянном ребенке проблески знакомой личности.

– Нет, с Олей не виделся. Я, знаешь, мам, больше вообще не парюсь по той ситуации, ну было и было. Не осуждаю ее. Я все сделал ведь для того, чтобы она поступила так, как поступила. Мне ее судить нечего.

– Это очень хорошо, что ты это понял. Так, может быть, вам с ней поговорить? Скажешь ей все то, что мне сейчас? – Женщина говорила украдкой и аккуратно, знала, что обычно такие темы выводят сына из себя.

– А не хочу я, мама. Всё уже сказано и сделано, и самое лучшее, и самое худшее, все. Я ее так люблю…

Глаза матери засияли и снова потухли.

– Люблю, но уже как прошлое, пройденное. Ты мне лучше расскажи, почему не вышла больше замуж?

– Думала, нам с тобой без всех будет лучше.

– Хочешь сказать, это из-за меня?

– Не то чтобы. Из-за себя. Из-за всего. Не верила, что получится. Не представляла. Боялась. – Она задумалась. – Так было проще всего.

– Что проще? Что проще, ма? Тянуть одной сына? Жить без мужской ласки? Что же в этом простого?

– Проще не испытывать больше боли потери. Проще не разрывать сердце между тобой и еще кем-то. Проще ничего не решать и не менять.

– Мам! Ну ты же учила совсем другому на своих уроках! Мы без конца анализировали, как малодушен князь Андрей, убежавший на войну. Ты учила нас благородству, решимости. Как осуждали мы сестер Чехова, что только и грезили Москвой, но не делали ничего. И теперь ты говоришь, что просто боялась?

– Да, говорю, да. Да!

– А теперь ты советуешь мне идти за Олей? Так, может, мне тоже лучше просто ничего не решать? Почему это мне надо идти за ней, а тебе не надо было искать счастья? Почему, а?

– Да потому, что не было у меня такого, за чем идти. Да потому, что, может быть, если бы и было, и пошла бы я. И не было бы отговорок и оправданий. А не было, сын. Не было ничего. Выживали все, как могли. Детей поднимали. Не было дела никому до лямуров. У кого сложилось, тем повезло, а у кого нет, так и стали доживать.

– Доживать? Доживать? Значит, доживаешь ты? Со скольких лет ты доживаешь? С тридцати четырех, как папа ушел? С сорока доживаешь, как узнала, что он на другой женился и там свой маленький? Со скольких ты решила, что доживаешь?

– А может, и раньше. Может, и раньше. Может, я с детства с самого, с юности такая. Может, он потому и ушел от меня. А? – У мамы побежали крупные слезы из глаз, казавшиеся еще больше под увеличивающими линзами. – Я литературой зачитывалась с тринадцати. И все мне грезилось, что я такая же интересная, как героини. Такая же особенная. Всё хотелось видеть себя такой. А была я самой обыкновенной. И потому читать мне было всегда интереснее, чем жить. Там со стороны могла я определить, кто из героев прав, кто не прав, и так легко мне было в том мире, а в этом нет. В этом было страшно. Не бывает такого в жизни, как в «Барышне-крестьянке», что можно переодеться в того, кем не являешься, и начать чудить, не бывает, а в книгах бывает. Не разговаривают люди с цветами и животными, как Герда Андерсена, а если разговаривают, то они психи, скорее всего. Не бывает в жизни волшебства, мистики, когда можешь перенестись из одного пространства в другое, а в книгах – пожалуйста. Не варят люди каши из топора, нет скатертей-самобранок в природе. Не признаются прекрасным незнакомкам герои в любви сразу, как увидят. Не бросают в жизни, как в книгах, все ради другого человека.

Стасов расплылся в дурацкой улыбке:

– А если бывает, мам? Если вот это вот все, что ты перечислила, бывает в жизни?

– Ну, может, у кого-то и бывает.

– А если, мам, вот встречаешь такого человека, как из книг, а тебе за него все время немного стыдно? Вроде бы и нравится все это, но как-то непривычно, непонятно. Потому что правильно ты говоришь, в жизни все проще и площе.

– Мне всегда за отца твоего стыдно было, мне хотелось тихо и просто, а он то научное обоснование НЛО искал, то из трех рабочих радиоприемников собирал один нерабочий. То уходил в самоназначенную экспедицию в тайгу и возвращался с парой-тройкой клещей в промежности. То тащил домой раненых ворон и безногих собак. И когда он собрал один пакет вещей, обычный целлофановый такой, и сказал, что уходит, мне вдруг стало стыдно за себя. Всегда было стыдно за него, а тут за себя стало.

– За что именно?

– За то, что я думала, что я такая умная, начитанная, реалистичная. Я думала, я Татьяна Ларина или Раневская, а оказалось, что я человек в футляре.

– Нет, мамочка, не так это. Иногда просто встречаются герои из разных произведений, понимаешь. Папа был из Жюля Верна или Айзека Азимова, а ты из Пушкина, и вам друг друга не понять было, не услышать, как бы вы ни старались.

Мама улыбнулась, но горько:

– Ты вот у меня такой нелитературный был, а сейчас одним предложением объяснил мне всю мою жизненную трагедию на примере книг.

– Ну, во-первых, не трагедию. А во-вторых, у меня были хорошие учителя. – Стасов подскочил к маме и поцеловал ее в седую кудрявую макушку.

– Мне, мам, пора, есть одно важное дело. Я поеду. А ты возьми да и позови дядю Сережу с тобой в театр. Почему нет? Тети Аллы уже больше десяти лет нет. Вы оба любите подмостки и классику. Сейчас такой выбор везде, такой богатый репертуар. Сходите, а?

– Может, и сходим, может. Он давно зовет, а мне все неудобно было как-то.

– А ты сходи, сходи.

Стасов выскочил из квартиры, как подросток, перепрыгивая с одной ступеньки на другую. Сердце у него колотилось, билось взъерошенным голубем внутри.