Читать книгу Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 1 - Патрик Ротфусс - Страница 9

Станхион вывел меня на сцену, поставил стул без подлокотников и вышел вперед, чтобы поболтать с аудиторией. Я развесил свой плащ на спинке стула. Огни начали тускнеть.

Я положил на пол свой потрепанный футляр с лютней. Футляр выглядел еще более жалко, чем я сам. Когда-то это был весьма недурной футляр, но с тех пор он был свидетелем многих событий и повидал немало разных дорог. Теперь кожаные петли потрескались и стали жесткими, а корпус местами износился до того, что сделался тонким, как пергамент. От первоначальных пряжек осталась только одна: изящная вещица гравированного серебра. Остальные я заменил чем попало, так что теперь футляр был усеян разнокалиберными застежками из блестящей латуни и тусклого железа.

Но содержимое футляра было совсем не под стать ему. Внутри была она, та, что вынуждала меня добывать деньги на обучение. Я отчаянно торговался из-за нее, и все равно она обошлась мне дороже, чем любая другая вещь в моей жизни. Так дорого, что я не мог позволить себе купить футляр, который подходил по форме, и мне пришлось набить свой старый футляр тряпками.

Ее деревянный корпус был цвета черного кофе или свежевспаханной земли. Изгиб ее был безупречен, как женское бедро. Звонкие струны отзывались приглушенным эхом на любой звук. Моя лютня. Моя воплощенная душа.

Я слышал немало из того, что поэты пишут о женщинах. Они рифмуют, они витийствуют, они лгут. Я видел, как моряки, застрявшие на берегу, безмолвно взирают на вздымающуюся грудь моря. Я видел, как старые солдаты, с сердцами жесткими, точно кожаный ремень, плачут, видя, как полощется на ветру знамя их короля.

Так вот, слушайте: все эти люди ничего не ведают о любви.

Вы не найдете любви ни в речах поэтов, ни в исполненных тоски глазах моряков. Если хотите узнать, что такое любовь, взгляните на руки бродячего артиста, когда тот играет на лютне. Артист – тот знает.

Я окинул взглядом своих слушателей. Толпа медленно затихала. Симмон восторженно помахал мне, я улыбнулся в ответ. А вон и седая шевелюра графа Трепе, у перил второго яруса. Он о чем-то серьезно беседовал с хорошо одетой парой, указывая в мою сторону. Он по-прежнему боролся за меня, хотя оба мы знали, что это безнадежно.

Я достал лютню из потрепанного футляра и принялся ее настраивать. Нельзя сказать, чтобы это была лучшая лютня в «Эолиане». Далеко не лучшая. Шейка у нее была слегка изогнутая, но не выгнутая. Один из колков разболтался, и эта струна быстро расстраивалась.

Я негромко взял аккорд и наклонился к струнам, прислушиваясь. Подняв глаза, я увидел лицо Денны, ясное как луна. Она радостно улыбнулась мне и помахала пальчиками под столом, так, чтобы ее знатный спутник не видел.

Я легонько подкрутил ослабевший колок, провел ладонью по теплому дереву лютни. Да, лак местами поцарапался и потерся. С нею не так уж хорошо обращались в прошлом, однако в глубине души она оставалась все такой же чудесной.

Ну да. У нее были свои недостатки, но в делах сердечных – какое это имеет значение? Любовь есть любовь. Разуму тут места нет. Во многих отношениях именно неразумная любовь и есть самая истинная. Любить «потому что» способен кто угодно. Это так же просто, как сунуть монету в карман. Но любить «вопреки»… Знать наизусть все недостатки и любить и их тоже… Это любовь редкая, чистая и совершенная.

Станхион широко взмахнул рукой, указывая на меня. Послышались короткие аплодисменты, и аудитория замерла в ожидании.

Я взял пару нот, ощутил, как слушатели подались в мою сторону. Я коснулся струны, еще чуть-чуть подстроил ее и наконец заиграл. Не успел я сыграть и двух тактов, как мелодию узнали все.

Это был «Барашек с бубенцом». Мотивчик, который тысячелетиями насвистывают пастухи, гонящие стадо. Простейший из простейших. Мотивчик, который можно сыграть на перевернутом ведре. Да что там, ведро даже лишнее. Его можно просто прохлопать в ладоши. Насвистеть в кулак. В два пальца.

Короче говоря, народная музыка как она есть.

На мотив «Барашка» написаны сотни песен. Песен о любви, песен о войне. Забавных, трагических, скабрезных. Я не стал петь ни одну из них. Не надо слов. Просто музыка. Просто мелодия.

Я поднял глаза и увидел, как лорд Морда Кирпичом подался к Денне и пренебрежительно махнул рукой. Я улыбнулся, небрежно перебирая струны.

Однако прошло несколько минут, и улыбка моя застыла на устах. На лбу выступил пот. Я склонился над лютней, полностью сосредоточившись на том, что делают мои руки. Мои пальцы забегали, заплясали, залетали.

Музыка была жесткой, точно град, точно молот, кующий медь. И мягкой, точно позднее солнце над осенней нивой, нежной, точно едва шелохнувшийся листочек. Вскоре у меня начало срываться дыхание от напряжения. Мои губы сомкнулись в тонкую бескровную нить.

На середине второго припева я тряхнул головой, убирая прядь волос, упавшую на глаза, и брызги пота разлетелись по дуге, усеяв пятнами деревянную сцену. Я тяжело дышал, грудь моя вздымалась как кузнечные меха, я вымотался, точно взмыленная лошадь.

Мелодия неслась вперед, рассыпая звонкие, отчетливые звуки. Один раз я едва не сбился. На какую-то долю секунды ритм нарушился, смялся… Но я чудом выправился, пробился и доиграл последнюю строку. Мелодия звучала по-прежнему чисто и нежно, несмотря на то что мои усталые пальцы, порхающие по струнам, сделались почти невидимы.

И когда было совершенно очевидно, что дольше я не выдержу, я извлек последний аккорд и в изнеможении откинулся на спинку стула.

Аудитория разразилась оглушительными аплодисментами.

Но не вся аудитория. Десятки людей, разбросанных по залу, вместо аплодисментов разразились хохотом. Некоторые колотили кулаками по столам и топали ногами, выражая бурное веселье.

Овация смялась и утихла почти тотчас же. Люди замирали с поднятыми руками, не успев хлопнуть в ладоши, и растерянно оглядывались на смеющихся. Некоторые были возмущены, другие сконфужены. Многие просто обиделись за меня, и по залу пополз возмущенный ропот.

Но прежде, чем успели завязаться серьезные споры, я взял одну высокую ноту и вскинул руку, снова привлекая всеобщее внимание. Я еще не закончил. Нет, я только начал!

Я устроился поудобнее, повел плечами. Провел рукой по струнам, подтянул ослабевший колок и непринужденно заиграл вторую песню.

Это была одна из песен Иллиена, «Тим-тиририм». Не думаю, что вы о ней когда-нибудь слышали. Она заметно отличается от прочих произведений Иллиена. Во-первых, она без слов. Во-вторых, хотя мелодия у нее и приятная, она все же далеко не настолько запоминающаяся или волнующая, как многие из его известных песен.

А главное, она славится какой-то извращенной сложностью. Отец мой, бывало, отзывался о ней как о «лучшей мелодии, написанной для пятнадцати пальцев». И всегда заставлял меня ее играть, когда видел, что я чересчур зазнался, и считал, что меня стоит осадить. Довольно будет сказать, что мне доводилось ее играть регулярно, временами и по нескольку раз на дню.

И вот эту-то песню я и заиграл. Я откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу, несколько расслабился. Пальцы мои небрежно перебирали струны. После первого припева я вздохнул и сдержанно зевнул, точно мальчишка, сидящий взаперти в солнечный денек. Взгляд мой скучающе блуждал по залу.

Не переставая играть, я поерзал на стуле, стараясь устроиться поудобнее, однако не преуспел. Я нахмурился, встал, пристально оглядел стул, как будто это он был во всем виноват. Потом снова опустился на сиденье и принялся устраиваться на нем с недовольным видом.

И все это время в воздухе плясали десять тысяч нот «Тим-тиририма». Я выбрал момент между двумя аккордами и небрежно почесал за ухом.

Я так вошел в роль, что меня и впрямь потянуло зевать. На этот раз я зевнул от души, так что сидящие в первом ряду без труда могли бы пересчитать все мои зубы, потом потряс головой, словно желая пробудиться, и промокнул рукавом слезящиеся глаза.

А «Тим-тиририм», не останавливаясь, струился дальше. Головоломная гармония и контрапункт то сплетались воедино, то рассыпались вновь множеством нитей. И все это звучало безупречно, ровно и легко. Я играл как дышал. И когда под конец десятки запутанных прядей мелодии сплелись воедино, я не стал акцентировать финал. Просто доиграл и слегка протер глаза. Никакого крещендо. Никаких поклонов. Ничего. Я рассеянно хрустнул костяшками пальцев и наклонился, чтобы убрать лютню в футляр.

На этот раз сначала раздался смех. Смеялись все те же люди, что и прежде, они гоготали и колотили по столам вдвое громче прежнего. Это были свои. Музыканты. Я убрал с лица скучающую мину и понимающе улыбнулся им.

Аплодисменты зазвучали несколько мгновений спустя, но хлопки были разрозненные и неуверенные. Еще до того, как в заведении снова вспыхнул свет, они угасли, сменившись гулом споров по всему залу.

Когда я спускался со сцены, навстречу мне бросилась Мари. Лицо ее лучилось смехом. Она пожала мне руку, похлопала меня по спине. И она была только первой из многих. Все они были музыканты. Пока я окончательно не утонул в толпе, Мари взяла меня под руку и отвела к моему столику.

– Господи помилуй, малый! – воскликнул Манет. – Да ты тут вроде короля!

– Э, обычно его приветствуют куда более бурно! – возразил Вилем. – Как правило, ему аплодируют до тех пор, пока он не сядет за стол. И прекрасные девы строят ему глазки и усыпают его путь цветами.

Сим с любопытством огляделся по сторонам.

– На этот раз реакция была какая-то… – он замялся, подбирая слово, – какая-то неоднозначная. Почему бы это?

– Потому что наш юный шестиструнник так востер, что того гляди сам порежется, – сказал Станхион, подходя к нашему столику.

– А, вы тоже это заметили? – сухо сказал Манет.

– Брось, – возразила Мари, – это было блестяще!

Станхион вздохнул и покачал головой.

– Лично я, – с нажимом заметил Вилем, – хотел бы знать, о чем речь.

– Квоут взял самую простую песенку на свете и сыграл ее так, словно прял золото из простой кудели, – объяснила Мари. – А потом взял по-настоящему серьезную пьесу, такую, которую могут сыграть разве что несколько человек во всем зале, и сделал вид, будто она такая простая, что ее мог бы сыграть ребенок на жестяной дудочке.

– Это было очень остроумно, не отрицаю, – сказал Станхион. – Проблема в том, как именно он это сделал. Все, кто кинулся аплодировать после первой песни, почувствовали, что их одурачили. Разыграли.

– Так ведь так оно и было! – возразила Мари. – Артист вертит аудиторией как хочет. В этом вся соль шутки.

– Людям не нравится чувствовать себя дураками, – ответил Станхион. – На самом деле их это злит. Никто не любит, когда с ним играют шутки.

– Ну, вообще-то он сыграл шутку не с ними, а с лютней, – ухмыляясь, вмешался Симмон.

Все разом уставились на него, и его улыбка несколько поувяла.

– Ну как же? Он ведь действительно сыграл шутку, буквально сыграл. На лютне…

Он потупился, лицо у него вытянулось и залилось краской.

– Извините…

Мари непринужденно рассмеялась.

– Короче, вся штука в том, что тут две разные аудитории, – медленно и задумчиво произнес Манет. – Те, кто достаточно разбирается в музыке, чтобы оценить шутку, и те, кому шутку надо объяснять.

Мари торжествующе взмахнула рукой в сторону Манета.

– Именно! – сказала она Станхиону. – Если ты явился сюда и не способен понять эту шутку без посторонней помощи, ты заслуживаешь того, чтобы тебе натянули нос!

– Ага, только большинство тех, кто не понял, знатные люди, – заметил Станхион, – а у нашего умника до сих пор нет покровителя.

– Как?! – удивилась Мари. – Трепе ведь всем про тебя уши прожужжал еще несколько месяцев назад. Как же тебя до сих пор никто не пригрел?

– Это из-за Амброза Джакиса, – объяснил я.

Судя по всему, это имя было ей незнакомо.

– Это музыкант?

– Баронский сынок, – пояснил Вилем.

Она озадаченно нахмурилась.

– И чем же он может помешать тебе найти покровителя?

– Тем, что у него прорва свободного времени и денег вдвое больше, чем у самого Господа Бога, – сухо ответил я.

– Его папаша – один из самых влиятельных людей во всем Винтасе, – пояснил Манет и обернулся к Симмону: – Который он в очереди престолонаследования, шестнадцатый?

– Тринадцатый, – угрюмо поправил Симмон. – Семья Сурфен в полном составе погибла в море два месяца тому назад. Амброз, не затыкаясь, твердит о том, что его отец всего в двенадцати шагах от трона.

Манет снова обернулся к Мари:

– Короче, у этого баронского сынка уйма возможностей, и он не стесняется ими пользоваться.

– Ну, справедливости ради следует заметить, что наш юный Квоут тоже не самый милый и уживчивый человек во всем Содружестве, – сказал Станхион. Он прочистил горло. – Собственно, сегодняшнее представление это наглядно продемонстрировало.

– Терпеть не могу, когда меня называют «юным Квоутом»! – буркнул я на ухо Симу. Он сочувственно взглянул на меня.

– А я все равно считаю, что это было блестяще! – Мари обернулась к Станхиону: – Самое оригинальное, что мы слышали здесь за последний месяц, и ты это прекрасно знаешь!

Я коснулся руки Мари.

– Да нет, он прав, – сказал я. – Это было глупо.

Я неуверенно пожал плечами.

– Или, по крайней мере, было бы глупо, если бы у меня оставалась хоть малейшая надежда найти себе покровителя.

Я посмотрел Станхиону в глаза.

– Но я на это уже не надеюсь. Оба мы знаем, что этот колодец отравлен Амброзом.

– Ну, рано или поздно вода очистится, – возразил Станхион.

Я снова пожал плечами.

– Ну, ладно, тогда скажем так: я предпочитаю играть песни, которые забавляют моих друзей, чем заискивать перед людьми, которые недолюбливают меня понаслышке.

Станхион хотел было что-то сказать, потом с шумом выпустил воздух.

– И то верно, – сказал он, слегка улыбнувшись.

Наступила короткая пауза. Манет многозначительно кашлянул и обвел глазами стол.

Я понял намек и представил собравшихся друг другу:

– Станхион, с моими друзьями Вилом и Симом ты уже знаком. А это Манет, мой соученик и временами наставник в университете. Все, кто не знаком, – это Станхион: хозяин, владелец и распорядитель «Эолиана».

– Рад знакомству, – сказал Станхион, вежливо кивнул, потом озабоченно окинул взглядом зал. – Кстати, раз уж я здесь хозяин, пора мне браться за дело.

Перед тем как уйти, он хлопнул меня по спине.

– Поглядим, может, мне заодно удастся потушить парочку пожаров!

Я с благодарностью улыбнулся ему, потом сделал торжественный жест:

– Прошу любить и жаловать, это – Мари. Лучшая скрипачка в «Эолиане». Впрочем, это вы только что слышали своими ушами. И самая красивая женщина на тысячу миль в округе, но это вы можете видеть своими глазами. И самая умная к тому же, но это вы можете…

Она шутливо шлепнула меня по затылку.

– Будь я хоть вполовину так умна, как ты говоришь, ни за что бы не стала тебя защищать, – сказала она. – Неужто бедняга Трепе до сих пор за тебя хлопочет?

Я кивнул:

– А я ему говорил, что дело пропащее!

– Еще бы, если ты и дальше намерен показывать нос всем и каждому! Клянусь, я никогда еще не встречала человека, настолько лишенного такта и обходительности. Если бы не твое природное обаяние, тебя давно бы уже прирезали где-нибудь в переулке.

– Да ладно тебе! – буркнул я.

Мари обернулась к моим друзьям за столом:

– Рада знакомству!

Вил кивнул, Сим расплылся в улыбке. Манет же изящно поднялся на ноги и протянул руку. Мари ответила на рукопожатие, и Манет сердечно пожал ее ладонь, стиснув ее обеими руками.

– Мари, – произнес он, – я вами заинтригован. Могу ли я надеяться, что вы дозволите мне угостить вас стаканчиком вина и немного побеседовать с вами нынче вечером?

Я был так ошеломлен, что мог только молча пялиться на них. Рядом друг с другом они выглядели как плохо подобранные подпорки для книг. Мари была дюймов на шесть выше Манета, а в сапожках ее длинные ноги казались еще длиннее.

Манет же выглядел как всегда: седым и растрепанным. Вдобавок он был минимум лет на десять старше Мари.

Мари поморгала и склонила голову набок, словно размышляя.

– Вообще-то прямо сейчас я здесь с друзьями, – ответила она. – К тому времени, как я освобожусь, может быть уже поздно…

– О, меня это не волнует! – беспечно ответил Манет. – Я готов пожертвовать сном, если уж такое дело. Даже и не вспомню, когда мне в последний раз доводилось общаться с женщиной, которая не стесняется говорить, что думает. Таких, как вы, нынче не делают.

Мари снова смерила его взглядом.

Манет посмотрел ей в глаза и сверкнул улыбкой – такой уверенной и обаятельной, что она была бы вполне уместна на сцене.

– Я не собираюсь разлучать вас с друзьями, – сказал он, – но ваша скрипка – первая за десять лет, от которой мои ноги сами пошли в пляс. Должен же я хотя бы вином вас угостить!

Мари улыбнулась в ответ, весело и насмешливо.

– Я сижу на втором ярусе, – сказала она, указывая в сторону лестницы. – Я освобожусь… ну, скажем, часа через два.

– Вы невероятно добры, – сказал Манет. – Так я поднимусь наверх и разыщу вас?

– Хорошо, – ответила она. Задумчиво взглянула на него и ушла.

Манет плюхнулся на стул и потянулся к кружке.

Симмон выглядел таким же ошарашенным, как и все мы.

– Черт возьми, что это было? – осведомился он.

Манет хихикнул себе в бороду и откинулся на спинку стула, пристроив кружку у себя на пузе.

– А это, – самодовольно сказал он, – еще одно, что я умею, а вы, щенки, – нет. Смотрите и учитесь, пока я жив!

* * *

Когда знатные люди желают продемонстрировать музыканту свое одобрение, они дают ему деньги. Когда я только начал играть в «Эолиане», я не раз получал подобные дары, и в течение некоторого времени это изрядно помогало мне платить за обучение и держаться на плаву, хотя хватало мне в обрез. Однако же Амброз провел весьма последовательную кампанию против меня, и я уже несколько месяцев не получал таких подарков.

Музыканты беднее дворян, но музыку любят не меньше. Так что, если им нравится твоя игра, они угощают тебя выпивкой. Собственно, ради этого я и явился в «Эолиан» нынче вечером.

Манет отошел к стойке за тряпкой, чтобы протереть стол и сыграть еще одну партию в уголки. Пока его не было, молодой сильдийский флейтист подошел и спросил, нельзя ли нас угостить.

Мы сказали, что можно. Он перехватил взгляд пробегавшей мимо подавальщицы, и мы все заказали, чего кому хотелось, и еще пива Манету.

Мы пили, играли в карты и слушали музыку. Нам с Манетом выпали плохие карты, и мы проиграли три сдачи подряд. Это несколько испортило мне настроение, но куда больше его портила мысль о том, что Станхион, возможно, прав.

Богатый покровитель помог бы мне решить большую часть моих проблем. И даже небогатый все равно дал бы мне возможность вздохнуть свободнее – в финансовом смысле. Как минимум у меня появился бы человек, у которого в безвыходной ситуации можно занять денег, вместо того чтобы связываться со всякими подозрительными личностями.

Поглощенный своими мыслями, я сыграл невпопад, и мы проиграли еще одну сдачу. Вышло четыре проигрыша подряд плюс штрафные.

Тасуя карты, Манет посмотрел на меня исподлобья.

– Ответь-ка сначала на вопрос для новичков.

Он поднял руку с тремя сердито растопыренными пальцами.

– Предположим, у тебя на руках три пики, а на столе – еще пять.

Он растопырил пальцы на второй руке, для наглядности.

– Сколько всего пик, а?

Он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

– Не торопись, подумай хорошенько!

– Да он до сих пор не может прийти в себя от мысли, что Мари согласилась выпить с тобой! – сухо заметил Вилем. – Мы, между прочим, тоже.

– Ничего подобного! – бросил Симмон. – Я всегда знал, что ты мужик не промах!

Тут нас прервали: появилась Лили, одна из постоянных подавальщиц в «Эолиане».

– Что это у вас тут творится? – шутливо спросила она. – Пируете?

– Лили, – спросил Симмон, – а вот если бы я предложил тебе выпить со мной, ты бы согласилась?

– Согласилась бы, – беспечно ответила она. – Если только недолго.

Она положила руку ему на плечо.

– Вам, господа, повезло. Некий любитель хорошей музыки, не пожелавший себя назвать, просит угостить вас всех.

– Мне скаттена, – сказал Вилем.

– Меду, – улыбнулся Симмон.

– Мне саунтена, – сказал я.

Манет вскинул бровь.

– Саунтена, говоришь? – переспросил он, взглянув на меня. – Тогда и мне тоже саунтена.

Он многозначительно взглянул на подавальщицу и кивнул в мою сторону.

– На его счет, понятное дело.

– Да? – переспросила Лили, потом пожала плечами. – Минуточку!

– Ну ладно, а теперь, когда ты произвел на всех сногсшибательное впечатление, можно и повеселиться, верно? – сказал Симмон. – Как насчет песенки про барана, а?..

– Нет и нет, в последний раз говорю, – ответил я. – С Амброзом покончено. Ссориться с ним бессмысленно, это ничего не даст.

– Ты ж ему руку сломал, – сказал Вил. – Так что вы уже в ссоре, как ни крути.

– А он разбил мне лютню, – сказал я. – Так что мы квиты. И я предпочитаю не поминать старого.

– Ага, щас! – заметил Сим. – То-то ты бросил ему в трубу фунт тухлого масла! И подпругу на седле ослабил…

– Обожженные руки! Заткнись!

Я поспешно огляделся по сторонам.

– Это было почти месяц назад, и никто не знает, что это сделал я, кроме вас двоих! Ну, теперь вот еще Манет знает. И все, кто мог нас слышать…

Сим пристыженно побагровел, и разговор затих до тех пор, пока Лили не принесла нам напитки. Вилу подали скаттен в традиционной каменной чаше, мед Сима сиял золотом в высоком бокале. Нам с Манетом подали деревянные кружки.

Манет улыбнулся.

– Я даже и не помню, когда я последний раз заказывал себе саунтен, – задумчиво произнес он. – По-моему, я себе его вообще никогда не заказывал.

– Да ты единственный человек, который это пьет, – сказал Сим. – Кроме Квоута, конечно. Вот Квоут его дует как воду. По три-четыре кружки за вечер.

Манет взглянул на меня, приподняв лохматую бровь.

– Так они ничего не знают?

Я покачал головой и отпил из кружки, не зная, смеяться мне или стыдиться.

Манет подвинул свою кружку к Симмону. Тот взял, отхлебнул. Потом нахмурился и отхлебнул еще раз.

– Да это же вода, нет?

Манет кивнул.

– Это старая уловка, ее все шлюхи знают. Вот, предположим, болтаешь ты с ней в общем зале борделя и желаешь показать ей, что ты не такой, как все прочие, ты человек культурный. И ты предлагаешь ее угостить.

Он потянулся через стол и взял у Сима свою кружку.

– А она же на работе. И вина ей совсем не хочется. Она предпочла бы взять деньгами. И тогда они заказывают саунтен, или певерет, или еще что-нибудь этакое. Ты платишь за выпивку, буфетчик наливает ей воды, а в конце вечера она делит деньги пополам с заведением. Если девушка умеет хорошо слушать, то в баре она может заработать не меньше, чем в постели.

– Вообще-то мы делим деньги натрое, – вмешался я. – Треть заведению, треть буфетчику, треть мне.

– Значит, тебя надувают, – напрямик сказал Манет. – Буфетчик получает свою долю с заведения.

– Но я никогда не видел, чтобы ты заказывал саунтен у Анкера, – заметил Сим.

– Значит, это грейсдельский мед, – сказал Вил. – Ты его все время заказываешь.

– Да нет, грейсдельский мед я заказывал! – возразил Сим. – Он на вкус – как маринованные огурцы с мочой. И к тому же…

Он осекся.

– И к тому же он стоит дороже, чем ты думал? – ухмыльнулся Манет. – Не стоит пить такую дрянь по цене приличного пива, верно?

– Когда я заказываю у Анкера грейсдельский мед, там знают, что я имею в виду, – объяснил я Симу. – Если бы я заказал напиток, которого не существует, рано или поздно все бы догадались, что к чему.

– А ты про это откуда знаешь? – спросил Сим у Манета.

Манет хмыкнул.

– Я старый пес, все трюки наизусть знаю!

Огни начали тускнеть, и мы снова обернулись к сцене.

* * *

Вечер шел своим чередом. Манет удалился на более тучные луга, а мы с Вилом и Симом не успевали опрокидывать бокалы: благодарные музыканты то и дело нас угощали. Угощали нас очень много. Куда больше, чем я смел надеяться.

Я заказывал по большей части саунтен, поскольку затем и явился сегодня в «Эолиан», чтобы собрать денег на оплату учебы. Вил с Симом, узнав, в чем дело, тоже несколько раз заказали саунтен. Я был им вдвойне благодарен: иначе мне пришлось бы везти их домой на тачке.

В конце концов мы поняли, что по уши сыты музыкой, болтовней и бесплодным ухаживанием за подавальщицами (это что касается Сима).

Перед уходом я задержался и втихомолку побеседовал с буфетчиком, выторговав у него разницу между половиной и третью. В результате я заработал еще талант и шесть йот. Большую часть этого за выпивку, которой угощали меня мои товарищи-музыканты.

Я ссыпал монеты в кошелек. «Ровно три таланта».

Помимо денег я получил еще две темно-коричневые бутылки.

– Это что такое? – спросил Сим, когда я принялся укладывать бутылки в футляр с лютней.

– Бредонское пиво.

Я разложил тряпки так, чтобы бутылки не терлись о корпус.

– Бредонское! – презрительно фыркнул Вил. – Оно больше похоже на хлеб, чем на пиво!

Сим кивнул и скривился.

– Не люблю такое густое. Его же жевать можно!

– Оно не такое уж плохое! – возразил я. – В Малых королевствах его пьют беременные женщины. Арвил упоминал о нем в одной из своих лекций. Его варят из цветочной пыльцы, рыбьего жира и вишневых косточек. Оно очень богато питательными веществами…

– Да ладно, Квоут, мы же тебя не осуждаем! – Вил сделал озабоченное лицо и положил руку мне на плечо. – Мы с Симом тебя не бросим, даже если ты окажешься беременной иллийкой!

Симмон фыркнул, потом заржал над собой, оттого что фыркнул.

Мы втроем потихоньку двинулись в обратный путь, к университету, через высокую арку Каменного моста. На мосту, поскольку поблизости никого не было, я спел Симу песенку про барана.

Вил с Симом побрели к себе в «конюшни». Но я пока не был готов ложиться спать и потому отправился бродить по пустынным улочкам универа, вдыхая прохладный ночной воздух.

Я проходил мимо темных витрин аптекарей, стеклодувов и переплетчиков. Я пересек аккуратно подстриженный газон, ощутив отчетливый пыльный аромат палой листвы и зеленой травы под ней. Почти все трактиры и питейные заведения уже спали, только в борделях еще горел свет.

Серые каменные стены Дома магистров отливали серебром в лунном свете. Там горела одна-единственная тусклая лампа, подсвечивая изнутри витражное окно с классическим изображением Теккама: босого, беседующего у входа в свою пещеру с толпой молодых студентов.

Я миновал тигельную. Ее бесчисленные трубы, которые сейчас не дымили, мрачно топорщились на фоне ясного неба. Даже ночью оттуда несло аммиаком и жжеными цветами, кислотой и спиртом – тысячами разнообразных запахов, которые за минувшие века впитались в каменные стены здания.

И вот наконец архивы. Пятиэтажное здание без окон напоминало мне гигантский камень-путевик. Его массивные двери были закрыты, но сквозь щели сочился красноватый свет симпатических ламп. Во время экзаменов магистр Лоррен держал архивы открытыми и по ночам, чтобы все члены арканума могли заниматься вволю. Все, кроме одного, само собой.

Я вернулся к Анкеру. В трактире было темно, все спали. У меня был ключ от черного хода, но, чем бродить в темноте, я предпочел свернуть в соседний проулок. Правой ногой на кадку с дождевой водой, левой на подоконник, левой рукой за водосточную трубу… Я бесшумно вскарабкался к себе на третий этаж, подцепил задвижку проволочкой и влез в окно.

В комнате царила непроглядная тьма, а я слишком устал, чтобы спускаться вниз и разыскивать огонь в очаге. Поэтому я просто коснулся фитилька лампы, что стояла рядом с постелью, слегка запачкав пальцы маслом. Потом я пробормотал связывание и ощутил, как похолодела рука, отдавшая часть тепла. Поначалу ничего не произошло, и я нахмурился, сосредоточившись, чтобы преодолеть алкогольный туман в голове. Холод глубже проник в мою руку, меня пробрала дрожь, но наконец фитиль вспыхнул.

Поскольку мне сделалось холодно, я закрыл окно, окинул взглядом тесную каморку со скошенным потолком и узкой кроватью и с удивлением понял, что это единственное место, где мне сейчас хотелось бы находиться. Я чувствовал себя здесь почти как дома.

Для вас это, может быть, звучит естественно, но мне показалось странным. Ведь я вырос среди эдема руэ и никогда не чувствовал себя как дома под крышей. Домом для меня были вереница фургонов и песни у костра. И когда мою труппу перебили, я лишился не только семьи и друзей детства. Мне казалось, будто весь мой мир сгорел по самую ватерлинию.

И вот теперь, проведя почти год в университете, я наконец прижился здесь. Начал чувствовать себя своим. Странное это было чувство – привязанность к месту. Отчасти оно было утешительным, однако эдема руэ во мне бунтовал и бесился при мысли, что я пустил корни, точно растение.

И, проваливаясь в сон, я подумал о том, что сказал бы обо мне отец.