Читать книгу Проза и фарс - Павел Хицкий - Страница 4

Бродя по полутемному городу, я ощутил странное желание тебе написать. У нас, по эту сторону жизни, зима. Земля белеет, как саван. Деревья похожи на черные вороньи перья, усыпанные известкой.

И еще ночь. В полутьме дома серые, как обелиски на монастырском кладбище. Том самом, по которому мы когда-то гуляли с тобой. По колено в снегу, промочив ботинки и уже не надеясь найти могилу первого русского европейца, попавшего в сумасшедший дом.

Или это было не с тобой? Память подводит меня. Тогда, может, с тобой случилось другое. Заледенелый полутемный вокзал болотного зеленоватого цвета. Я стою у переполненной урны под эстакадой. Серый, желтый, болезненные цвета. И тут появляешься ты, раскрасневшаяся, будто час бежала на лыжах. Или, если то были времена первого европейца, ты приехала в открытом экипаже. Банальная метафора, правда?

Тот европеец был на редкость банальным. Говорят, он задумал создать для этого заснеженного места историю. Так, чтобы у зимы случились начало и конец, аз и ижица. Если так, его не зря упекли в желтый дом. Зима не может закончиться. Она никуда не движется, только кружит на месте, как метель, и каждый день повторяется.

У снега и домов нет истории. Они всегда здесь. Иногда – хотя я уже не помню, когда это случилось в последний раз – снег сходит и обнажает оранжево-рыжие мостовые. В такие дни особенно холодно. Кажется, кости покрываются инеем изнутри от самого мозга.

Потом снег возвращается. Он всегда возвращается в мое черно-серое пространство, не знающее направленности, не умеющее путешествовать от «а» к «я». Нет, могилу европейца я нашел не с тобой. Ты, так уж сложилось, не часть моего мира без истории и времени.

Итак, я стоял у эстакады и увидел тебя. Ты не узнала меня. Ты никогда не замечала меня, закутанного в черно-синий пуховик, с лицом, спрятанным в капюшон. Тебя пугали пакеты с плохой едой, которые я держал в левой руке, прикуривая правой пахнущую костром сигарету.

– Аня! – крикнул я. Ты наконец обернулась. Рыжее пальто вспыхнуло, очертило круг. Северные узоры на нем пролетели перед моими глазами. Обряд. Ритуальный танец. Оберегающий тебя от страха, наверное.

Мы поцеловались. Мы всегда целовались под серой ледяной эстакадой. Потом брались за руки – мои в холодных перчатках, твои в основательных бурых варежках – и шли вверх на мост, а потом вниз, за вокзал, в мою запыленную комнату.

Мы пробежали эстакаду, добрались до рыже-серого дома, во времена, когда первый европеец умер, их называли доходными.

Мы взбежали по лестнице – счастливый восьмигранный узор, отметила ты, – миновали пухлую от шуб прихожую и оказались в моем бедном жилище.

Почему я вспоминаю все это? Наверное, потому что мне нравится рыжий цвет. Он означает холод, но мне хорошо в полном и абсолютном холоде. В дни, когда случайно занесенная на улицу снежинка не кружится, а будто стоит на месте. Висит в воздухе, похожая на пустой центр мира.

Мы опять поцеловались. Ты села ко мне на колени, я обнял тебя и взял за руки. Маленькие, слегка тронутые аллергией пальцы. Они были холодными, как лед. Постепенно мы отогрелись. Ты выпила ромашковый чай, сняла белый вязаный свитер. Ты сидела почти голая, а я не мог оторвать глаз от кожи. Твоей кожи, белой с легкой рыжиной. Я любил эту инеистую картину: классический простор ключиц, похожих на вороньи крылья, маленькая грудь с выбившимся из лифчика соском, возвышение живота. В твоем животе мне виделось что-то японское. Один из вечно мелькающих в книгах зимних видов Фудзи.

Сколько раз я так смотрел на тебя? Не знаю. Здесь, в моем мире, нет чисел. Если что-то случилось один раз, оно повторяется бесконечно. Я бессчетное число дней брожу по полутемному городу. Бесконечно покупаю дешевое вино в местной лавочке. Каждый день смотрю на метель. Она неподвижна, как застывший кадр черно-белого немого фильма. Кажется, в моем мире всегда показывают беззвучное черно-белое кино.

Я думал, что буду любить тебя бесконечно. Имел наглость полагать: вечера, когда я смотрю на твою обнаженную кожу, останутся со мной навсегда. Но я ошибся. Лучше бы первый европеец оказался прав, и мой снежный мир бежал к своему концу, от аза до ижицы.

Я расскажу тебе, что случилось. Ты знаешь это лучше меня, но я все равно договорю. А потом каждый день буду повторять внутри меня мою бледную серо-желтую речь, дробную, как мраморная крошка на могильных плитах.

Все началось, когда я стал встречать знаки. Непонятные, чуждые моему миру символы. Когда я шел по широкой улице, каменные дома которой стояли, как старые крепкие зубы северного великана, надо мной пролетела птица. В моем мире птицы черные, как смоль. Иногда – пепельно-серые. Эта была ярко-желтой. Она легко взмахивала маленькими пятнистыми крылышками и летела сквозь метель, как ложка проходит сквозь холодное замерзшее масло. Слегка сбиваясь с пути, но неуклонно приближаясь к неизвестной мне цели. Это была невозможная, неприятная птица.

Я не придал ей большого значения. Решил, что мне померещилось. Немудрено после изрядной порции дешевого вина. Но знаки не прекратились. Следующим стал жук. Большой черный жук с рогами, похожими на оленьи. Он сидел на узорчатом полу в подъезде и водил головой из стороны в сторону. Я испугался жука. От него пахло неведомым земляным запахом с яркими тонами. Я никогда раньше не вдыхал его, но в памяти всплыло вычитанное в книгах слово «цветение».

Третьим знаком оказалось жутковатое небесное явление. Когда я проходил мимо вокзала, на меня упала вода. Странная вода, разделенная на капли. Я посмотрел вверх и вдали, над памятником, торчавшим на площади, увидел в облаках несколько цветных полос. Яркие простые цвета: желтый, зеленый, синий. Я решил, что схожу с ума.

Через некоторое время мы встретились. Мы сидели вдвоем на одном кресле и пили чай. Я любовался твоим японским животом. Мы обнимались. Спали, укрывшись от ледяного ветра под крепким пуховым одеялом, как дети. Я целовал твою бело-рыжую спину и вдыхал запах. Твой родной слегка пряный запах. И я вдруг понял, что он непоправимо изменился. В нем появилась новая нотка. Она напоминала аромат, который я почувствовал, понюхав жука.

«Цветение». Странное слово не оставляло меня. Оно ужасало. Заставляло обнимать тебя еще крепче. Прижиматься к тебе, как ветхий деревянный дом в переулке у трамвайных путей – помнишь, мы видели его вместе – льнет к прочному каменному строению. Ты улыбалась во сне. Ты радовалась, не догадываясь, что мне страшно, как в детстве, когда я впервые увидел незнакомую желто-бурую мостовую без снега.

Мостовую я со временем полюбил, но к цветению привыкнуть не мог. Я сделался подозрительным. Я разглядывал знакомые предметы: шкаф, стакан, кресло, – они больше не казались мне надежными. Чайная ложка готовилась предать меня. Рыжий плед затаился на полу и ждал, пока я отвернусь. Мой мир стал хрупким, как тонкий лед, покрывавший изнутри подоконник в комнате.

Мы продолжали видеться и радовались друг другу, но в глубине меня я сходил с ума. Новый запах становился сильнее. Ярче. Он заслонял все зимние, морозные ароматы. Почему я не сказал тебе? Я не мог найти слов. Слишком пугающим и неожиданным был мой опыт. Он перекручивал мир, как ребенок заставляет делать петли мертвую резиновую змею.

Вслед за запахом пришел вид. Ты определенно расцветала. Ты становилась красивее, ярче. На лице появился румянец. Руки стали теплыми. Кожа приобрела другой, более живой оттенок. Грудь – моя любимая грудь – налилась, соски стали женственнее и круглее. Я не видел раньше таких совершенных – и невозможных – сосков.

Я смотрел на тебя и не знал, что делать. Когда ты ходила по заснеженным улицам, метель будто огибала тебя. Лед больше не приставал к лицу. Щеки не бледнели. Ты менялась – и была счастлива. О, как ты была счастлива! Смеялась, радовалась, как девочка.

Потом я заметил странную вещь. Твоя фигура словно проламывала мир. Воздух загибался вокруг тебя, точно фольга. В нем образовывался пар, почти как от нагретого чайника. Я не верил глазам. Постепенно я начал понимать, что происходит. Ты стала слишком цветущей для моего зимнего мира. Он больше не справлялся с тобой. Так снежинки не могут совладать с теплым воздухом из окна. Их отталкивает, они отлетают в сторону и тают.

Это случилось, когда я заметил на твоем лице веснушки. Они ярко рыжели на румяных щеках. Я ждал тебя не у эстакады, а в черно-белом парке неподалеку от местного университета. Темные, будто вырезанные из папье-маше деревья. Иссиня-белые сугробы, равнодушно укутывающие их, как плохая мать.

Я увидел тебя издалека. Ты бежала, и снежинки таяли за твоей спиной. От тебя валил пар. Как обычно, ты не узнала меня, спрятавшего голову в капюшоне. А когда ты оказалась в нескольких шагах, случилось неожиданное. Мир вдруг завернулся вокруг тебя, так, что ты почти скрылась из виду – и резко отпрянул. Узоры на рыжем пальто вспыхнули простыми яркими цветами: желтым, зеленым, синим. За тобой появился проем, зияющая расщелина, протянувшаяся от снега до низких свинцовых облаков.

– Аня! – крикнул я. Но ты обернулась не ко мне, а к проему. Сделала шаг в него. Тут память опять подводит меня: то, что я увидел там, в расщелине, невозможно описать. За тобой стояли деревья, но они почти скрывались в пятнистой зелени. Небо – наверное, это все-таки было небо – синело. В его левой части, выше двух белых облачков, светил желтый шар. Яркий, почти оранжевый. Он слепил меня сильнее, чем стоваттная лампочка, зажженная в темноте. Еще там, на уровне зеленой бахромы, виднелось сиреневое пятно. Оно пахло так, что я едва не упал. Вокруг пятна летало нечто разноцветное. Рядом сидело другое разноцветное и издавало мелодичный скрипящий звук.

Ты посмотрела на открывшийся пейзаж, уверенно засмеялась и сделала еще шаг. Потом обернулась, снова не узнала меня и весело махнула рукой. Как будто сказала «прощай» старому заснеженному миру. Тогда-то я и увидел веснушки. Последнее, что я увидел. Проем с хлюпаньем закрылся. Ты больше не была со мной.

Я стоял, онемев от ужаса. Я не знал, что делать. Не понимал, как жить дальше. Сначала я подумал, что твое исчезновение станет повторяться каждый день. Снова и снова. Но назавтра в университетском парке никого не было. Я ждал тебя полтора часа, леденея изнутри и кутая в карманах непослушные замерзшие руки. Потом вернулся домой. Слезы катились по моим белым щекам и примерзали к обветренной коже. На следующий день тебя опять не было. На третий – тоже.

Мой мир по-прежнему стоял, но в нем появилась ужасающая неправильность. Снег сыпал и лежал, буро-зеленый вокзал остался на месте. И тем не менее, я продолжал находить знаки. Теперь они были здешние, мертвые. За окном я нашел трупик цветной птицы. В сугробе у подъезда заметил заледеневшего жука. Что до цветной полосы в небе, ее я больше не видел. Капли с неба падали на меня – но в виде твердых тяжелых шариков. Они достигали размеров ногтя на мизинце и были мутными, как искусственный жемчуг.

Тогда-то, устав от слез и слабости, мешавшей мне встать с холодной постели, я и решил найти могилу первого европейца. Я знал, что он пытался сделать мир меняющимся и неповторимым. Я дошел до кладбища, ютящегося во дворе буро-рыжего монастыря. Там не чистили снег. Приходилось пробираться в сугробах, доходящих до пояса. Я бродил по некрополю, чертыхаясь и проклиная все на свете. Штаны покрылись корочкой льда. Перчатки промокли. Руки превратились в бесчувственные культи.

Наконец в дальнем углу кладбища я нашел старую, ветхую, но внушительную могилу. Я едва понял, чья она. Пришлось разгрести снег, скрывающий надпись. Без сомнения, там лежал первый европеец. Он был мертв. На черном обелиске не было никаких цветных пятен. Никаких знаков. Обычная могила, такая же неизменная и повторяющаяся, как все остальное.

Я понял, что обманулся. Изобретатель истории не поможет мне. Он не вернет тебя. Не укажет, где тебя искать. Я снова заплакал. Потом подумал, что могу хотя бы попытаться подать тебе знак. Оставить что-то, что может дотянуться из моего мертвого мира в твой. Я сел в сугроб около могилы и начал писать непослушными замерзшими пальцами.

Стоя у буро-зеленого вокзала под эстакадой, я заканчиваю рассказ. Я не верю, что наши миры пересекутся. Чудо не происходит дважды. Блеклые и яркие краски не смешиваются под одним небом. Но когда я завершу мою смутную, как метель, речь, воспоминания о тебе останутся со мной навсегда. Они будут повторяться в моем заснеженном городе каждый день. К моей детской, нелепой радости. Снова и снова.