Читать книгу Из глубины век - Павел Крисевич - Страница 2

Бородатый итальянец прыгал по сцене с гитарой, басист накручивал вздыбленную забитым залом пыль на свои длинные чёрные волосы, барабанщик, неустанно от чего-то смеясь, смотрел за своим изгибающимся на сцене товарищем, которому только дай возможность сыграть заливистое соло, что в альбомной версии составляет главное достоинство всей группы.

На сцене выступали Soviet Soviet. Не то чтобы я любил эту группу, но вшитые в сердце обывательские понятия, что человек должен развлекать себя концертами и музыкой, тянули в клубы за коллективным и бессознательным. Слэм, потные лица музыкантов, которые задыхались в своих лёгких рубашках воздухом, прошедшим через сотни глоток в чёрном кубе концертного зала.

Вокалист изъяснялся перед толпой криками в микрофон, но толпа была только рада такому обращению к своему слуху. Тяжёлые колонки уже прыгали на сцене вместе с группой, белоснежные черты гитары на порвавшемся ремешке сверкали в настроенном светопреставлении красного гнетущего цвета ссохшихся у мемориала гвоздик.

Настроившись, я засунул бананы наушников себе в уши, в них звучала точно та же песня, что и на сцене, но голос вокалиста был не так опьянён полями человеческих чувств, бурлящих под сценой. Я не могу слышать этого голоса, я привык наслаждаться отзвуками его пальцев о струны, пяля в потолок, мне нахуй не нужна английская речь, я её не понимаю и не собираюсь понимать, мне нахуй не нужна и русская вокруг, наигранно опьянённая, хаотичная. Я рыцарь своих музыкальных вкусов, и я буду ими наслаждаться в одиночестве.

Я перепрыгнул невнятные подножки прочих ушедших в ритм слэма. Лицо моё перемотано женственным красным шарфом с иероглифами архитектурных изваяний, что были когда-то цветами. Ноги ходили сами собой. Поднимаясь, сгибаясь, выгибаясь, посылая безнравственный пинок всему ненавистному в этом мире. Капитализму, буржуям, нищете, тупости и любви.

– Нахуй эту любовь! – показался он, явный вождь этого водоворота человеческих тел. Обритый налысо, он совсем не походил на медицинского фельдшера, о чём говорила его небесно-голубая кофта с белыми стоическими буквами «Скорая помощь» на спине.

Все вокруг его боялись и уважали за его отдачу, каждый хотел быть одарённым толчком, пинком, невнятным обозначением удара его лба. Его не заботили десятки, что кружились вокруг, толкаясь и радостно вереща от своего положения. Ему было похуй. Как и должно быть человеку, достигающему собственного душевного равновесия. Подошвы его кед еле касались гладкой поверхности зала, на которую если и смотрели, то только смутно пытаясь найти утерянные часы или мобильник. Он больше походил на юлу, локти его крыльями полуночника сверкали над головами карликового населения Москвы.

Перед глазами пронеслось выгнутое в крике бородатое лицо и увертелось в полутьму, сталкиваясь с прочими людьми. По губам приятно прошлась мягкая кожа чьей-то косухи. Сознание хочет вернуться, спросить у бессознательного: «Что ты тут делаешь? Ты разве хотел здесь быть? Кто тебе все эти люди?» Не слышу два его первых вопроса, меня сжимают два гогочущих тридцатилетних бычка, что беззаботно бодаются, отправляя друг друга на разные концы танцпола. Впереди беспорядочно сталкиваются остальные планеты человеческого существа.

– Никтоооооо! – вырывается истошное, перемешанное с мокротой, прорезая плотную ткань шарфа.

– Ааааааааааа! – отвечает весь остальной танцпол и снова начинает своё броуновское движение, пытаясь физически повторить большой взрыв, уподобившись неразумным атомам.

Масса расступалась перед Скорой Помощью, его поле отталкивало серых людей, до которых никому не было дела, кроме них самих.

Отвлёкшись на севшего на колени и неустанно трущегося невидимыми пальцами о гитару, словно пытаясь довести её до звукового оргазма, вокалиста, я не заметил, как вокруг ни осталось ни одного человека. Впереди кружился только Скорая Помощь. Скорая Помощь меня настиг, я и не мечтал о таком, не думал, просто видел его в общей толпе и описывал у себя в голове, сохраняя образ. Ну помоги же мне, блять, Скорая Помощь. В чём я блять запутался, чего мне нахуй не хватает. Нахуя я сюда пришёл. Какого хуя я сейчас трусь телами, рву глотку невнятными словами, почему я не чувствую себя. Мне настоебенило заменять музыку жизни этой музыкой человека. Я жить не могу уже полгода, я не чувствую жизни, но и не чувствую смерти. Всё проходит в полусловах и полуулыбках. Уносятся белые баннеры с сердечными словами, красные флаги взмывают в небо. Чёрная резина бьёт о зубы. Скорая Помощь, иди ты нахуй. Нахуй пошёл. Просто блять исчезни.

Скорая Помощь только удивлённо на меня посмотрел и закружился в мою сторону, пара человек, что хотели прикоснуться к нему своими плечами, отскочив улетели в толпу, заваливаясь на пол, давя чьи-то очки и миниатюрную одёжную бессмыслицу.

А я просто встал на месте, провожая глазами разлетающиеся в стороны узоры сигаретного дыма с привкусом нескольких граммов гашиша нетерпеливых людей, что не могут без чувствований своего дурмана. Скорая Помощь нёсся на меня, закрывая собой весь свет, оставляя глазам только созерцание упруго натянутого локтя с переплетёнными голубыми ниточками, что неустанно работая натягивались, глядя безропотно, как приближалась ткань шарфа.

Локоть с заданной мышцами энергией ударил прямо в лоб, ломая всякие представления о равновесии и меняя ось координат с вертикальной на горизонтальную. В глазах на мгновения засветили сверхновые искроносных звёзд, сменившись непроглядно-чёрным ничем, за которым стали появляться уходящие в небо испуганные лица.

К падающему человеку сразу бросились неравнодушные, пытающиеся спасти падавшего в вихрящуюся по танцполу толпу от незавидной участи. Но продолживший свой танец Скорая Помощь никак не позволял приблизиться.

Бесформенные в танце фигуры людей стали вытягиваться всё выше, складываясь в чёрные спутавшиеся кроны человеческого леса. Лоб ныл, ощущаясь прогрызающимся сквозь кожу третьим глазом.

Беззвучно ударился пол о перекинувшееся на бок тело. В нос побежали втянутые песчинки с обуви, что совершала броуновское движение вокруг.

– Но какой в этом толк, – прошептали мокрые губы, и их поспешил прикрыть чей-то острый лакированный носок.

***

«Кто блять вообще в туфлях танцует?»

Перед глазами только бессчётно-серые виды однотипных окраин. Свет окон поздних хрущёвок выстраивается воображением в послания, адресованные сгинувшим советским космонавтам; эти же обращения отражаются и в тёмных очках.

На подоконнике деревянного балкона лежал кассетный плеер, проигрывая переиздание хитов Буерака. Меж пальцев жезлом ГАИ сигарета останавливала на полпути к деревянному полу залетевшие снежинки.

«Курить вредно. Умрёте».

Изо рта вылетел тёплый пар, разгоняя морок сигареты в пальцах, вместе с ней развеиваясь в морозном вечернем воздухе. Вдали за заброшенным НИИ розовел закат, предвещая новые морозы всем тем, кто за окнами отдыхал после работы и налаживал семейный быт.

По занесённым тропинкам последними часовыми гуляли с собаками, шарахаясь и шурша по кустам следом за своими питомцами.

«Не могу смотреть на всё без музыки, музыка мой товарищ и спутник в этой жизни. Ни самая лучшая, ни всеми любимая, вообще довольно странная. А плейлист моей жизни никак сам с собой не сочетается. Я слышу псевдофилософию в словах, правду пейзажа панельных окраин, мысли о смерти, даже просьбы о ней. А что ещё слушать, когда ты родился в постсоветском брутализме начала нового тысячелетия?»

Я подношу руку к губам, так как в ней якобы всё ещё тлеет сигарета. В голове на внешнем представлении уже пририсована сигарета. Выглядит круто, говорит самомнение.

«Я не курю, я представляю, что курю. Как увидел Довлатова и Хемингуэя с сигаретами, сразу что-то переклинило. В литературе вообще многие курили, но об этом мы узнаём или из собственного любопытства, или из сухих строк в биографиях. Любил курить, умер, застрелившись в депрессии из собственного ружья. Поэтому лучше вовсе не курить, а делать вид, что куришь».

Рука опустилась, сбрасывая пепел воображения за балкон.

«Сигарета воображения забивает рот, ничего не ляпнешь другу или подруге, нахуй никого просто так не пошлёшь. А если и скажешь что-то, так сразу зауважают, сколько усилия надо, чтобы внятно изъясняться с сигаретой во рту, или хотя бы опыта. Главное – не заиграться, витать в облаках с сигаретой опасно, можно и пододеяльник поджечь».

– Паш, закурить есть? – на балкон вышел полуголый сосед.

– Не курю, Саш. – глаза под очками продолжали смотреть, как закат уходит за НИИ.

– А хотя бы прикурить?

– Прикурить есть…

Ощупав карманы пальто, нахожу в нём зажигалку. На красном её округлом боку выведено белой краской «Пусть мир пылает огнём революций». Щёлкаю крышкой, обнажается металлическая дужка в форме маленькой человеческой ладони, прямо в центре этой ладони со щелчком должен появиться огонь.

Саша уже приготовил мятую сигарету, найденную в мешковатых домашних штанах, надетых на голое тело. Его обмякшие в студенческом сне руки трясутся от пробегающего волнами холодка. Подмёрзший палец щёлкнул кремнём. К небу дёрнулось голубое пламя, прикуривая Сашину сигарету.

– Спасибо…

– Да не за что, не кури, умрёшь. – Я убрал зажигалку в пальто.

– Все мы умрём.

«Можно не курить самому, но медленно убивать людей вокруг тебя по их же просьбе. Это утоляет внутреннего человека разумного, которому инстинктивно требуется смерть. Будь то животные или люди. Он тогда чувствует себя живым, когда ощущает микроны покидающих тела душ».

Саша затянулся сигаретой как в последний раз, зевком пытаясь перебороть последовавший кашель. Он был похож в таком состоянии на зависшего бегемота, расправившего свою пасть для того, чтобы в неё сели птички.

«Но общество курит, хочешь быть в теме местных событий, курилку ты не можешь обойти стороной. Слабые сами начинают курить, чтобы повысить самооценку, оправдываясь тем, что они точно такие же, как и остальные. Остальные – я не говорю, что сильные или смышлёные, нет, просто другие – могут просто постоять в курилке с друзьями и пообсуждать ситуацию в стране».

– Ты в универ завтра идёшь? – наконец-то спросил Саша.

– Нет. В пизду, я отчисляюсь.

– Ты же сессию на отлично закрыл, нахуя тебе?

– Куда глаза глядят, разве маршрут иначе построишь?

– Жалеть ведь потом будешь.

«Жалеть можно только об одном: что страна ещё не покрыта баррикадами».

– Не буду.

– Будешь, будешь. Ты хотя бы перевёлся куда-нибудь?

– Нет, я и не собирался.

«Человек должен заниматься тем, к чему он в своём зачатии был предрасположен. В этом заключается справедливость жизни. Ты можешь быть богатым и обеспеченным, но день за днём рыдать, что всё тебе надоело, всё тебе не нравится. Нахуй нужна такая жизнь. Привыкли говорить „живём один раз“, совершая глупости, но перестали говорить, обдумывая свои собственные интересы в этой жизни».

– В армию, что ль, захотел? – Саша из зевающего бегемотика превратился в хитрого котика, сощурившего в улыбке глаза.

– Захотел и отслужу.

«Ломай систему, еби гусей. Хотя гусей можно и пожалеть. Государство выстроило людям цепочки, которыми им руки и обмотало. Живи, учись, работай, умирай. Сходив в армию в удобный момент, можно с первого звена цепи перепрыгнуть сразу на четвёртое. Ведь солдатами не рождаются, солдатами умирают. Не то чтобы я стремился к смерти, я просто устал от того, что люди решают за меня, как я должен идти по своей жизни. А я захочу и прыгну без остатка в горнило революции, лишь бы частичкой нового человека стать. Позволить ему сделать первый шаг по угоревшей в огне атомных взрывов Земле».

– Твои односложные ответы ведут себя очень сложно. – Саша сбросил докуренную сигарету в украденную в кафе сколотую пепельницу.

Обойдя переломанный агонизирующий чёрный офисный стул, что лежал на балконе несколько поколений студентов, Саша обнял меня за плечи, приложившись к моей шее губами. Он хоть и был низок ростом, но в этот момент словно вырос в моих и своих заспанных глазах. Его голые руки заскреблись о кругляшки значков на лацкане.

Он ничего не говорил, а просто целовал меня в шею. А я, уверившись, что солнце уже не взойдёт над НИИ, откинул от своих губ воображаемую сигарету и так и не обнял Сашу в ответ.

«Отношения людей бисексуальны, нет ничего страшного в симпатии красивому человеку твоего пола. Мы же уже не дети – смеяться с Платона и его любви к юношам. Но как и женщина, мужчина тоже бьёт сердца. В семье так же просто в скандале бьют посуду о кафель, как молодые люди бьют друг друга. Я в этом плане искренне сопереживаю судьбе Лимонова, он три года пытался собрать расколотое Еленой сердце, его речи и книги стали в тот момент криком сворачивающейся в ничто без своей оболочки души. Но Лимонов, в отличие от меня, хотя бы его собрал. А ничем другим, как сердцем, пустоту не заполнишь. Будешь продолжать его искать. Лучше оставаться всю жизнь одному, больше пространства для манёвра, совесть всегда будет позволять помогать людям вокруг, так будут преданные друзья и товарищи».

Песня на плеере незаметно переключилась на индустриальные отзвуки пост-панка.

– Всё, Саш, всё. Отпусти меня, не хотим же мы окоченеть.

– Не хотим. – Саша даже не пытался переступить черту моей шеи.

– Иди спать, тебе на пары завтра. Я же, наверное, пойду прогуляюсь перед сном.

– Дай посмотреть на тебя ещё, я как во сне.

Снова щёлкнула зажигалка, раздулись лёгкие Саши, впуская едкий дым, оба наших соседа глубоко спали, не подозревая о столь близких людях у них за стеной.

«Москва извращает. Чем больше вокруг людей, тем больше желаний извратиться. Попробовать всё. И от силы воли зависит, что ты попробуешь. Лучшего друга или подругу, порошок, экстремистскую книгу, холодный как ночь взгляд мента на побитом теле. Это заводит, тело потом трясётся требовать снова».

Под окнами прогуливался полицейский патруль, осматривая прибирающих отходы своих питомцев собачников.

«Правда, чаще Москва перемалывает. Попав сюда, ты уже не можешь существовать на русском поле, стремишься съехать от него за границу. Тебе не нравятся уже торчащие в городах монументы преломлённых серпов, сплющенных молотов, начищенных лысин, ты хочешь большего кайфа, а Европа нам его ещё не до конца принесла, да и не принесёт. Второй исход – это возвращение в патриархальную провинцию. Твоё новое я, отблески прогрессивных наставлений общества, которые на самом деле просто фантом наставлений прогрессистов прошлого, доламывают родные и местные. Ты им со своей Москвой в условной Рязани не нужен, Москва и так у неё забрала все средства к существованию, так ещё за счёт этого забирает и извращает молодёжь».

– У тебя снежинки на очках как маленькие звёздочки отражаются, – захихикал Саша. – Может, снимешь их?

Мне только скажи, просто снимаю их, ненаигранно, как обувь у порога, тяжёлым взглядом слезящихся от сигаретного дыма глаз смотрю на Сашу. Вместе со мной на него смотрят мои фингалы и синяки.

– Тебя эти концерты угробят. Ты туда только ведь ради слэма ходишь? – во взгляде Саши была какая-то зависть, как у мальчишек в начальных классах, после того как тебя избили в драке.

– Ломаю своё существо в свалке тел, да. Коллективное бессознательное я так за этим и не открыл, видимо, надо просто отдаваться музыке со сцены.

– Может, лучше будешь английский учить?

– В пизду ваш английский, без профессиональной и революционной необходимости он для меня лишь сор в ушах.

«Одним вечером я дал свою единственную аннибалову клятву. Почерпнул это у Тургенева, который давал клятву, что уничтожит крепостное право. И уничтожил. В каком-то смысле».

– А жить ты как собрался?

– Русским.

Саша смотрел на меня с вопросом, каждый раз, как слышал от меня красно-коричневые заявления. Их с каждым днём становилось всё больше, душа требовала погрома, русского бунта, без смысла и без пощады.

Глазами условились не продолжать. К чему нам была очередная дискуссия. Перебудить общагу криками и стуком табуреток можно было и днём.

Я смотрю на Сашу и не понимаю, как я к нему пришёл. Сила мужского тела была для меня всегда аморфной, меня не удивляли перекачанные мясные горы, они всегда были на другой стороне, обвешанные чёрной бронёй и синим городским камуфляжем. А Саша не обладал такой силой, он был по-своему умён и цеплялся языком не только за вены моего жилистого тела, он мог разговорить любого. Минимум на двух языках мира. Меня он разговорил на русском. Без слов, просто встал в дырочке на месте моего сердца, так и стоял, даже когда я ему говорил, что отношения мне не нужны. Он понимал мою внутреннюю архаику и анархию, никто из нас не был сверху и снизу, мы были равны, мы были по-своему независимы и получали удовольствие друг от друга.

Его тоже бросили, или он бросил сам, поняв, что его просто используют как впитывающую губку. В нашем общении не было слов этих любовных сюсюканий, отголосков бьющихся в экстазе сердец, поэтому нас и не видели никогда вместе. Мы могли стоять рядом, но обращались к нам по отдельности, отчего общих друзей у нас не водилось. Я мог пару слов сказать о нём знакомым, они лишь шутили, а потом забывали.

– Саш, давай я тебя спрячу.

– Куда?

– Не хочу, чтобы тебя всё-таки увидели.

Я выдохнул в пространство балкона густое облачко мягкого пара. Саша исчез в нём. Губ коснулась влажная бабочка прикосновения. Как пар развеялся, Саши уже не было, только шаркали тапочки по квартире.

***

Проносятся серо-зелёные истуканы панельных окраин Санкт-Петербурга. Тысячи глаз окон, слепо бдящих друг за другом через перекопанные дворы. Спальный район, все вернулись в него поспать, чтобы съездить на заработки в центр, в уже совсем иной город.

«Я всю свою разумную жизнь просуществовал на Ржевке. Прекрасный район, воспитывающий в наблюдательных людях карму микробиолога. Он с рождения даёт тебе выбор. Ты можешь участвовать в его стагнирующей экосистеме, не задумываясь о будущем, а можешь смотреть куда-то в дальше, за его бетонные стены долгостроев».

Подол пальто развевался на ветру, зимние нелепые боты хрустели робко лежащим полусантиметром снега. Впереди лежали оголённые на зиму ивы, нависающие своими бутонами веток над подмёрзшим парковым прудиком.

«В таких условиях ты заведомо философ, тебе достаточно взять ежедневник и описывать, как и почему действуют люди вокруг тебя. Начнёшь описывать, как живёт камень на берегу загаженной Охты, как существует стрекоза в соседнем лесопарке, придёшь и к человеку. На человека много времени не понадобится, его бытие определяет сознание, пожелавшее связаться с местечковыми законами групп, что тухнут на фудкортах, приворовывая, или благоухают во дворах за баночками пива. Мамы нужны, чтобы гулять с орущими детьми, дворники – заменять будильники, по утрам шурша веточками своей метлы, только от пэпээса не знаешь что ждать, он просто существует».

Притоптал снег у одной из ив, что на взгляд была самой прочной и удобной в своём самом что ни на есть женском изгибе. Кожа перчаток, хватаясь, пропускает холодок промёрзшей коры, совсем уже размякшие от невнятной спортивной жизни мышцы натянулись, втягивая меня на иву. В лицо стал порошить чистый снежок, забиваясь под ресницы.

Обезьяной запрыгнув на незнакомые ветки, я уселся на удачно проросшем уголком стволе, который будто всегда хотел собирать на себе пятые точки романтизирующих молодых людей. За орнаментом веток стелился белоснежный парк, светили редкие фонари в декоративных свинцовых платьицах. На равном расстоянии друг от друга гуляли собачники в бессоннице. За накиданной снежной горкой блёкло желтела новостройка зелёных насаждений – храм.

Укутываюсь в рукава своего пальто и просто смотрю вдаль, на оранжевую пелену, что нависла над неспящим центром. В ту же сторону по проспекту катили парами красные огоньки машин.

– Ох бля ёбаный в рот нахуй, – выдыхаю я всё накопившееся в рукав пальто.

Камера проходит вдоль бетонных арок магазина «Народный», вокруг него даже в часы закрытия трутся выходцы из ближнего зарубежья и старушки. Через многополосный проспект пробегают дворовые собаки, машин в чёрном течении дороги уже совсем нет.

Проносятся парадные серых высотных домов с опавшей плиткой, в проплешинах которых по пути в детские сады дети угадывают рисунки, на облака им ещё рано смотреть, их не интересует то, что за ними.

Бездумные вывески, заспанные полки витрин, нет мне не нужно в банк, нет мне не нужно в продуктовый, нет я не хочу в секонд. Или хочу. А он закрыт. Опять обманываете, товарищ вывеска?

Камера хочет подняться над выкрашенным в оранжевый проспектом, но стукается о чей-то надстроенный балкон. Продолжает плыть на уровне второго этажа. Мигающие гирлянды через одно окно слепят, мылят картинку, притворяются патрульной машиной, но так же как и она, уходят в сторону, прожигая казённый бензин.

Перед камерой уже мост, переброшенный над железнодорожными путями, дальше за мостом лежит уже другое царство. Областное, хранящее в себе ещё память о прежнем городе, с которым соседствует. За накатанными грузовыми составами путями лежит полянка. Пара заброшенных деревянных домов, разбавляющих многоэтажный пейзаж, стоит на отшибе.

По полянке разбегались пунктирные линии чьих-то кругосветных путешествий. Девушка в спортивной ветровке, выкрашенной под ретро и наброшенной поверх бабушкиного серого свитера, бегала по снегу, останавливалась, вскапывала снег пластиковой детской лопаткой. Полицейские на посту ДПС с интересом наблюдали за её телодвижениями.

Одному из полицейских в какой-то момент стало слишком скучно наблюдать, и он решил наконец спросить:

– Девушка, а что вы там делаете? – голос его был без той обычной для ментов наигранной строгости, он оставался простым людским.

– Я? – девушка отвлеклась от снега и, раскинув своими длинными фиолетовыми волосами, изобразила на лице мину неподдельной потери. – Кольцо обручальное потеряла! Психанула и в окно выбросила, когда с мужем ехали! Представляете?

– Представляю! Я бы свою жену домой не пустил после такого! – сложил рупором свои ладони полицейский.

– Вот он меня тоже не пустил! Сказал ищи, кредит мы ещё не вернули! – в голосе у девушки стали пробиваться нотки весёлости.

– Вам помочь?

– Нет, спасибо, я сама. Уже почти всё и так перекопала!

– Ладно уж, если что, зовите, мы всю ночь на посту!

– Бля, наконец-то отстал, – мяукнула себе под нос девушка и продолжила шариться по белым ямкам на белом снегу. – Закладчик, мудак…

«Собираясь о чём-то серьёзно задуматься, нельзя называть у себя в голове времени и места, где ты будешь это делать. Иначе ты приходишь на условленное место без задней мысли, просто сидишь и созерцаешь окружающее тебя. Может, природа специально так задумала, созерцание успокаивает, мысли тревожат и в конце приводят к желанию со всем покончить. С собой в первую очередь».

Камера вновь вернулась к иве, снимая, как я дрыгаю над белой дорожкой ногами, стараясь их разогреть.

«И нахуя я вообще сюда залез, это ведь просто символизм, что потешил воображение. Сижу тут, мёрзну, романтик хуев. Зато какой бля образ, грустящий на дереве, не хватает только петли и покачиваний маятника. И чтоб лыжники утром скакали по лыжне и только диву давались, что кто-то на иве весит со скошенной набок шеей. И хмурится улица в поте лица. Завидовать буду всем живым, пизда как. Мимо будут люди идти. Один посмотрит, скажет – идиот, другой харкнет да скажет – не везёт. Остальные, остальные, остальные, серее чем сталь, проходят молча, глядяяяяяяяяяят по-волчьи».

Я вскидываю вверх руки, пятая точка начинает скатываться с промёрзлого ствола, забирая за собой все тело.

– Долой сюрреализм! – кричу на весь парк, вдалеке оборачивается собачник, в храме зажигаются лампочки под колокольней. Холодный воздух ныряет в лёгкие, порыв сносит шапку, валюсь через спину на землю, умудрившись сделать в воздухе оборот.

«Не так уж опасно», – думаю сперва, и хряпаюсь лбом о землю, набрав в рот снега.

В кармане дёргается плеер, надеюсь, не разбился, так сложно найти хороший дешёвый кассетник. Прогоняю из головы собственнические мысли. Подумай, блять, сперва о себе, а потом о вещах. Я сам по себе вещь в себе. Как же нахуй смешно, Канта ты кроме этого так и не понял. Зато я знаю три закона диалектики. Хуелектики.

Ноги дрожат, окунувшись в наваленный под ивой снег, ладони собирают горсточки снега, глаза моргают, создавая ресницами японские садики на снегу. Живой. И плеер цел.

«Могу слушать одну и ту же песню раз за разом в течение недель и месяцев, жить „Русским полем экспериментов“ было чудесно, лечит любые раны. Главное, чтобы песня была долгой, не приедалась, не входила в окружающий тебя фон, тогда чувствуешь в ушах наушники».

Распластавшись на кровати, перекрутив ноги пледом, смотрю в потолок. Потолки могут быть разными, но взгляд удлиняется. Создаёт тебе сфокусированный на чём-то коридор. Спина перестаёт изнывать, кровь без проблем двигается по телу, дышишь полной грудью. Потолок как небо Аустерлица, как же его раньше не замечал, этот потолок. Сделаю громче.

Просто лежишь и вспоминаешь вкус чая.

Да… Раньше я не осознавал, но было круто.

Как я свернул не туда, всего девятнадцать лет, а мыслями похож на спившуюся двадцатилетку. Повернул бы не туда, лежал бы в другом месте. То есть я мог уснуть не в то время и место, как Гоголь, и оказаться?.. Мог. Тогда зачем мне ложиться спать, на часах всего… четыре ночи, на улице всё ещё темно. Состояние опьянения схоже с состоянием длительного недосыпа. Мы это уже проходили, в обеих ситуациях просыпались живыми. А в армии подъём в 6 утра. Бля, точно, армия.

За окном какого-то чёрта галопом пронеслась лошадь с наездником, на детском саду напротив клубился флаг Республики Сербской. Кактусы на подоконниках не могли уснуть от летящего в окно снега, поддувавшего их горшочки. Периодически раздавались крики пьяных школьников, выбравших свой путь в этой жизни. Саморазрушение, а могли бы взять и почитать хотя бы Хайдеггера, были бы в моде. Может, уже написать методичку активистам, где будут все знакомые лозунги последних лет? Лозунг – он ведь ведёт человека. Ты кричишь «вперёд», прощупывая почву и сердца. Хорошо бы её написать…

Было бы интереснее всего стать средним, не очень хорошим, но и не очень плохим творцом, не переходящим границы искусства ни в ту, ни в другую сторону. Но как же такую позицию экспонировать перед читателем…

Чем больше ты перед сном думаешь, тем скорее он тебя заберёт в своё царство, чтобы ты себя бесполезными выхлопами не удушил.

***

– Зачем же тебе в армию идти? – Лысоватый полковник с присущей восточным людям энергией жестикулировал за своим уставленным канцелярией столом.

Зачем им всем такие большие столы? Чтоб ещё большему числу людей клеймо «годен» поставить.

– Ты ведь умный молодой человек. У тебя вся жизнь впереди. Поступи ты в другой университет, учись, мы тебе отсрочку пробьём…

– Нет, я хочу служить. – Лицо не отдаёт вообще никаких чувств, уже в гражданской одежде мне хочется передать высшему чину солдатское бесчувствие.

– Я в Мурманске служил. Там кроме снега ничего не было. И я всю службу снег копал, пока не перевели, – напирал полковник, на его медных звёздочках блестел фонарик стоявшего в кабинете аквариума.

– Перед вами сидит человек, хочет пойти служить, на стену чуть не лезет, дай ему автомат, – сжимаю плеер в кармане через ткань пиджака.

– Что родные твои скажут? – Когда у человека жизнь сложилась, он идёт с козырей.

– Они против.

– Вот! – поднял военком палец к заплёванному потолку. – Родных не печаль своих, иди учись.

– Хочу идти служить.

– «Хочу служить, хочу служить». Попугаев в армии на стойки дневальных ставят. И будешь потом в части стоять и каркать: «Дежурный по роте на выход, смирно, дежурный по роте на выход, смирно». – Военком всё больше силился встать из-за своего стола, чтобы начать ходить по кабинету, рассуждая о минусах армии.

Думал ли я, что в военкомате будут меня отговаривать служить? Нет.

– Ладно, допустим, ты идёшь служить. В какой род войск?

– В пехоту.

Полковник не выдержал накала и встал из-за стола.

– В пехоту! Тебе никто не говорил, что пехота – царица полей? Ты хоть знаешь, от чего это выражение пошло?

– Нет.

– Пехота перекапывает эти поля, а то, что не успевает сделать пехота, доделывает артиллерия. Будешь с лопатой спать, на баулах спать. Это только говорят «мотострелки», никто вам БМП не доверит. Будет вокруг командир ваш на уазике кататься да подгонять поскорее проделать марш-бросок.

– И всё же пехота.

– Может, лучше авиация? Как раз под Курск требуется группа срочников.

– Пехота.

– С каждым годом срочники всё страннее и страннее. И почему пехота?

– Чтобы за службу пережить все её прелести.

– Да что ж с тобой торговаться-то, – он приблизил лежавший рядом приготовленный военный билет с моей четырнадцатилетней фотографией.

А я в том возрасте не хотел в армию, говорил всем, что буду косить.

Стукнулась о бумагу печать. На второй странице пропечаталась фиолетовая печать поверх подписи чёрной ручкой о том, что я годен к военной службе.

Вместо красного корешка военного билета просунул мне белую бумажку повестки.

– Через неделю на этом самом месте. Без опозданий. И наушники ты свои сними, когда со старшим по званию разговариваешь.

Он мотнул рукой, одним движением захватив два беленьких проводка, что змеились по моей одежде к ушам. Пропала музыка. Пропала и картинка.

– Это кто? – послышалось в темноте.

– Будущий рядовой Эгель, изъявляет стойкое желание отдать свой долг Родине, – появился голос военкома.

– Но он же без сознания, почему он на призывной комиссии в таком виде? – раздался голос, напоминающий районного участкового.

– Понимаете, редкое заболевание, но он был столь настойчив, что мы не могли ему отказать в прохождении комиссии.

– Я отказываюсь вести этот цирк.

– А я только за, человек хочет отдать долг Родине несмотря на свой недуг.

– Что нам на сборном пункте скажут…

– Это будут их проблемы.

Скинуть ответственность на другого – первостепенное в армейской структуре.

Щелчком в глазах появляется картинка, передо мной сидят четыре напуганных человека, что должны решить мою судьбу, руководствуясь лишь своим мнением обо мне. Вскакиваю со стула, как же блять неудобно сидеть на этих псевдомягких функционерских стульях.

– Эгель Павел Олегович для прохождения призывной комиссии прибыл! – схватываю на лету образы коридора, пронёсшегося мимо, пока работники военкомата тащили меня к кабинету, где заседала комиссия.

Сидящий за кафедрой полковник начал компульсивно вздрагивать, словно его бьёт дифибриллятор, и даже не пытался отключить названивающий в кармане его офисного кителя телефон, что со временем начал не беспокоить его сердце, а массировать распёртую старостью и дородностью грудь.

– Молодой человек, вы хотите служить? – спросила дама преклонных лет во врачебном халате; как же странно отношение человека к госслужащим, они никто, пока не натянут на себя хоть какой-нибудь элемент формы.

– Хочу.

– А вы тут все перепугались, смотрите, какой молодой человек к нам пришёл. Может, мы вас, юноша, отправим в академию имени Матросова, сделаем из вас лётчика выдающегося? А там ещё и в космонавты?

Может, она этот халат украла в психушке.

– Вер, ну ты посмотри на него. Вылитый моряк? – начал подбрасывать пакетики слов мне в ушные карманы участковый.

– Танковые войска по нему плачут. – Очухался полковник и, нажав на кнопку телефона через карман, выключил меня от реальности.

– Упал.

– Мы это и без вас видим, Семён Григорьевич.

– Я думаю, что он не просто так годен.

– Он вам не говорил, в какой род хочет пойти служить? – спросила комиссия у военкома.

Эти наигранные голоса людей, что сидят передо мной, олицетворяя государство, никак не отличить, они существуют только в рамках своей четвёрки.

– В пехоту, – ответил военком.

– Значит, поедет в Залупу, там сейчас недобор.

– Гвардейская мотострелковая бригада в Залупе. Вы точно хотите его туда отправить? – в военкоме опять взыграло сострадание к бедному призывнику.

– Точно, – ответил голос полковника от лица всей четвёрки.

Участковый вздохнул, ему уже надоело дышать пылью военкомата, ему хотелось подышать пылью своего отдела.

– Точно, – на выходе ответил участковый.

– Точно, – ответила докторица.

– Точно, – ответил тот, кого я вообще не приметил.

– Решено. Призывник Эгель едет в Залупу. – Такому моменту не хватало только фальшивящего военного оркестра. – В повестке это прописали?

– Нет, – отрезал военком.

– Ну так пишите, товарищ полковник. Если юноша снова проснётся, он должен увидеть то, что хотел. Забота о призывнике – задача первостепенной важности.

Ещё в армейской среде поучения, советы и наставления заменяют нашему слуху рекламу и слоганы. Ты выпадаешь из общества потребления, ты теперь на шее у налогоплательщиков.

***

– Они в этом Петербурге совсем ебанулись, нахуй его прислали, что мне с этим мешком картошки делать? – командир бригады метался по своему кабинету; от того, чтобы что-нибудь в этом кабинете переломать от злости, его спасала личная скупость.

– Товарищ полковник, призывник Эгель признан медицинской и призывной комиссией годным к военной службе. Как сказано в обращении из районного военкомата, откуда прибыл призывник, проявлял стойкое желание проходить военную службу.

– А как услышал, что его везут в нашу Залупу, сразу лишился чувств! Аааааа, нас же разъебут проверками.

– Мы ничего не можем поделать, товарищ полковник.

– Можем. Можем! В каком подразделении всё может быть настолько плохо, что солдата в коме никто не приметит?

– Гаубичный дивизион.

– Гаубичный дивизион, – повторил полковник за серой массой своего советника. – Вызывай командира дивизиона.

Командир дивизиона материализовался из дверного проёма.

– Товарищ полковник, по вашему приказанию прибыл.

– Товарищ майор, может, ты догадываешься, зачем я тебя вызвал?

Я так и не понял, где я конкретно сижу, как я сижу, как я оказался в штабе этой бригады, но майор однозначно посмотрел на меня.

– Я догадываюсь.

– Красавчик, майор. Тебе задача на год.

– Я увольняюсь через месяц в запас.

– Задача твоему дивизиону на год и всем твоим преемникам. Вам даётся этот солдат, он особенный, ему даже не надо проходить курс молодого бойца, взглядом бля убьёт. В общем, вы его берёте к себе в штат, в отделе кадров всё необходимое уже провели, и он у вас служит.

– Мешком картошки?

– Мешком картошки. Статуей. Чем угодно.

– Так точно, товарищ полковник. – Майор явно ожидал чего-то.

– Свободны, товарищ майор.

Ну, видно, сегодня товарищу майору не судьба.

– Эм, ну пусть так и стоит.

– Это лучший дневальный этого года.

– Руки подпёрли черенком?

– Подпёрли, товарищ сержант.

– Теперь ещё будут думать, что он даже стоя на стойке поддерживает порядок. Универсальный дневальный.

– А если кто зайдёт на этаж?

– Один из дневальных сидит вот в этом кубрике и из-за двери кричит.

– А как понять, что кричать?

– Кричи всегда «смирно», пусть офицеры порадуются своей исключительности.

– Так точно.

Я уже не чувствовал, как вокруг летит время. Не мог определить голоса. С каждым новым витком, что я проносился в темноте собственного сознания, оно больше уходило в яркие картинки, составленные из услышанного, чем отдавало меня реальности.

– У нас в батальоне дневальных поджигают.

Защёлкала зажигалка, стачивающийся кремень, анатомия, зачем сжигать дневальных?

– Да по приколу. Я же мазаный, один щелчок – и как спичка, бежит, бежит, кометой по взлётке…