Читать книгу Из глубины век - Павел Крисевич - Страница 4

– Следующего зовите, – высказалась с полным равнодушием к происходящему и к самой себе набитая пылью каптёрщица сборного пункта. Из-под дешёвой стойки со стуком вылетела коробка защитного цвета и спикировала на стойку. В коробке лежал рацион питания.

Коля подхватил коробку за неудобную ручку, вырезанную больше под стрелковую роту гномов-снайперов, а не под обычного русского призывника, и пошёл на выход. Вслед ему только томно вздохнули, выпуская из сосуда жизни лишнюю скопившуюся пыль.

– Братишка, давай, это, следующим, что ль… – сказал Коля стоящему у двери лысому пареньку с мощными очками в чёрной оправе.

Как дверь каптёрки открылась, до Коли донёсся ещё более томный вздох.

Николай Натальевич Кончарыжкин призвался в славном городе пушкарей и пряников Туле; за всеми обещаниями районного военкома отправить его служить неподалёку от дома в чуть ли не через дорогу от его дома лежащую артиллерийскую бригаду, в конечном итоге его отправили служить в ещё более славный город Курск.

Купивший Колю на сборном пункте майор, играя своими полицейскими усами из американских фильмов, объяснил, что служба Коли будет идти по принципу кольца. А конкретнее: сон, приём пищи, охрана склада с секретными истребителями, приём пищи, сон. Чему Коля был несказанно рад, учитывая, что часть его призыва отправили в печально известную, по словам начальника продслужбы сборного пункта, «залупу», расквартированную под селом Каменка.

Налысо выбритый, почёсывающийся с непривычки Коля, стоя в раздевалке, смотрел, как в зеркале уходит на год его гражданская жизнь. Вместе с выброшенными на утилизацию вещами в прямом и переносном смысле исчезла его последняя ниточка беззаботности и свободы. Тем не менее, сидящая как влитая офисная форма цвета девственного синего неба уже передавала Коле, что через два месяца службы она, скорее всего, развалится, а берцы на ногах мурлыкали, что их очень вероятно что спиздят.

Для всех вокруг – для стен и окон, для солдат и других молодых только призванных ребят – Коля стал просто призывником – «бобром», как дал ему кличку сержант, назначенный за ним старшим.

Уже через час после получения дневного рациона в каптёрке Колю и ещё троих ребят построили перед покосившимся зданием городского военного комиссариата. Майор, выдернувший их из снующей по зданию военкомата стаи лысых парней, крикнув стоявшему неподалёку старшему сержанту что-то в стиле «да мне похуй как, главное довези, денег не дам», уехал на тонированной «БМВ» куда-то в сторону дачной застройки.

Оставшийся в одиночку с четырьмя новоиспечёнными военнослужащими старший сержант, прикидывая в голове всю ответственность, что на него возложили, и возможные последствия, решил заняться вынужденным политпросвещением.

– Товарищи призывники, вам выдали рацион питания – дневной, чтобы его не проебать в первые часы нашего следования, будете открывать его только с моего распоряжения. Поняли? – обратился он к призывникам.

– Ээм, товарищ сержант…

– Старший сержант.

– Товарищ страшный сержант.

– Старший сержант!

– Товарищ командир, а зачем нам в дорогу до Курска дневные рационы. Ведь всего 4 часа на поезде…

– А мы на почтовом поезде сутки ехать будем, чтобы всё по уставу было. Солдату выдали рацион, он обязан его съесть. Либо же отдать любимому сержанту… Но это вы сами познаете на деле. А дело у нас нелёгкое, родину от собственного кретинизма защищать.

– То есть как на почтовом, товарищ старший сержант?

– А вот так, денег у нашей части немного, всё уходит в модернизацию техники. Поэтому начальник штаба посчитал, что легче заказать билеты на алиэкспрессе. Дёшево и сердито. Как старшина после пьянки…

Оперативная память старшего сержанта переваривала новую фразу в голове.

– К тому же вы, призывники, груз для нас очень ценный. Почтовый поезд – наибезопаснейший способ довезти вас в целости и сохранности до места прохождения службы. – Губы старшего сержанта стали ходить восьмёркой по его нижней половине лица. – Так, шагом марш в направлении вокзала.

Колонна запнулась на первом шагу и встала. Старший сержант обернулся.

– Я не понял, как я говорю. Шагом блять нахуй!

Призывники встряхнувшись и чуть ли не бегом, перехватив свои сумки, пошагали за старшим сержантом.

– …Вы идёте колонной за мной…

Колонна шагала по заасфальтированной мостовой под сожалеющие взгляды прохожих. Старые облезлые здания, шум машин загоняли подсознание глубоко вовнутрь, отдавая тело машинальному выполнению приказа.

«И целый год дышать мне через постоянно прощупывающую мой пульс руку командиров. И город, что до этого давал мне всё, что я у него просил, – друзей, занятие, тепло – так просто меня отпускает в неизведанные края. И менты, что раньше каждую свободную минуту спрашивали у меня документы на улице, теперь безобидно провожают меня взглядом. Да, я теперь птица не их полёта, я ползущая по земле черепаха, до которой дело есть лишь другим черепахам да лисам, так любящим копаться в панцирях».

Колонна мерно шагала по улице. Тёплый ветерок первых июньских дней подгонял солдат к вокзалу, который вскоре вырос над уверенно шагающим с папкой мультифор старшим сержантом.

Внебрачный сын Большого театра и позднего советского модернизма, вокзал одиноко стоял, связывая Тулу с окружающей Россией. Солдаты завалились через тяжёлые деревянные двери и зацокали подошвами по пустому залу ожидания. Электронное табло, перемигиваясь поездами и маршрутами, безучастно не показывало ни одного ближайшего поезда на Курск.

– Рассаживайтесь. Сумки и пайки под стул, жопу на.

Старший сержант карикатурно загоготал.

– Сидеть нам тут ещё долго, поэтому обязательно проебите что-нибудь из выданного, а ещё лучше проебитесь сами, чтобы вас потом искать надо было.

– Так точно, товарищ старший сержант, – хором ответили призывники, разбудив спящую в углу бабку.

Старший сержант со страхом в глазах посмотрел на весело улыбающихся ребят, рассаживающихся по стульям, затем пару раз моргнул, меняя эмоции на лице, развернулся и побрёл к ларьку с пивом.

Ребята развалились на неудобных сидушках вокзала, образовав из накиданного снаряжения импровизированный форпост, возвышающийся над всей пустотой гранитного пола зала. Трое из призывников, изогнувшись позами водящих хоровод красных мужиков с картины Матисса, познавали важнейшую солдатскую истину: солдат спит, служба идёт. Коля активно перебрасывался банальными фразами с новообретённым товарищем Даней, о существовании которого в соседнем дворе раньше не знал.

Спустя десять минут, вооружённый отливающей голубым банкой «Балтики девятки», гордо зашагал старший сержант.

– Ты можешь не смотреть на эту лампочку.

Коля отвёл взгляд от замешивающего слова и маршруты электронного табло и обернулся на старшего сержанта.

– А? – чуть не пустил слюну он.

– Глаза от шляпы этой электронной убрал, мотылёк хуев, я с машинистом на созвоне, – старший сержант достал из кармана армейских брюк «тапочек». – Наш поезд не пассажирский, и его не объявят.

– А сколько ждать-то всего?

– Часов шесть. Да вам ли не похуй ли, служба началась, сидите отдыхайте, пока можете.

Слово за слово Коля, Даня и старший сержант разобщались. Оказалось, что за именным шевроном «Шульгин В. В.» скрывался Вова Падаль, получивший такую кличку за то, что в новогоднюю ночь бегал по взлётной полосе, подбирая сбитые взлетающими истребителями тушки перекормленных куриц, сбежавших до этого из столовой.

– Если серьёзно, сейчас на почтовом составе поедем как цари, – активно плеская пенным, жестикулировал Вова. – Вот помню, как нас впервые бросили эшелоном на учения в Тюмень. Прикурили мы тогда изрядно. И прямо, и обратно. Прямо в том смысле, что старшина у какого-то знакомого деда вынес ящик «Мальборо» и раздавал его по пути следования состава. А в обратном – то, что дали на три сотни человек нашей роты дореволюционный состав. Чуть ли не «столыпин». Классификацию ему дали военную «The bomj». Туалеты не работают, а те, что работали, были больше похожи на фарфоровые пепельницы. Трёхэтажный плацкарт. Кондиционер сняли ещё в 41-м на нужды фронта, духота страшная, ещё бы пару десятков ремонтников загнали, и стояла бы стена испарений грязных носков, бойцы падая с третьего этажа плацкарта истошно кричат, проводница заперлась в своей комнатке, у неё сын тоже в армию пошёл. Смотрит на всё происходящее и плачет от того, как у нас всё хуёво. Тут ещё прапорщик ходит по коридору и кричит: «Ёптааа мааааааать, ёптааааааа маааааааааааать», – Вова отхлебнул пива. – А сейчас что! Вы, бобры, даже не заметите, как год службы ваш пролетит. Эти трое, – он указал на спящих в куче сумок, – эти, считай, уже не заметили, как всё прошло.

– А мне вот мой дед рассказывал, как он в советской армии служил, – начал Коля. – И служил он в Германии, в ГСВГ, там в городе Вюндсдорф проходило собрание, посвящённое 7 ноября. В зале собралась большая группа приглашённых немецких офицеров. Как полагается, после официальной части запланировали цумволь, такой типа фуршетик офицерский. Но из-за того, что мероприятие, мягко говоря, «международное», для доклада из политуправления вызвали целого генерал-майора, подготовившего объёмный текст на десятки страниц, посвящённый «нерушимой дружбе народов» и прочему. Переводчиком назначили моего деда. Молодого ещё старшего лейтенанта, что не отличался успехами в службе вообще никак, зато прекрасно знал немецкий язык. Надо сказать, что это поручение он воспринял как свой шанс быть замеченным начальством и немного продвинуться по службе. Он очень старался и с усердием переводил для офицеров доклад, те же уже из последних сил боролись со сном, вежливо стараясь изобразить на своих лицах хоть какое-то подобие заинтересованности. Впрочем, уже к концу генерал понял, что аудитория в зале готова отбывать ко сну. И чтобы несколько, так сказать, оживить обстановку, он решил рассказать анекдот. А дед мой знал, насколько трудная и неблагодарная задача – переводить анекдоты на иностранный язык, особенно когда этот анекдот сам не понимаешь…

– Пупа и Лупа работали на заводе… – прервал Вова.

– Но когда они получали зарплату…

– В бухгалтерии всё напутали…

– И поэтому Лупа получил зарплату за Пупу…

– А Пупа…

– За лупу! – встрял в разговор Даня. И все трое залились смехом.

– Ох… Ох, ну это было лишнее. – Коля утёр глаз рукавом. – Продолжим. Рассказывает генерал анекдот, а дед мой судорожно вспоминает выражения, подбирает слова. Затем побледнев, выдержав паузу, произнёс в притихший зал: «Уважаемые гости… В завершение своего доклада мой генерал рассказал вам анекдот, смысл которого я не понял даже на родном языке. Поэтому, если у вас есть хоть капля сочувствия, очень прошу вас не сдавать меня и наградить докладчика бурными и продолжительными аплодисментами…» Надо ли говорить, что немцы буквально сползали со стульев от смеха и восторженно аплодировали, искренне радуясь окончанию официальной части. А дед мой вскоре получил звание капитана.

– Тебя в армию дед сагитировал пойти? – поинтересовался Вова, прихлёбывая из неизвестно откуда взявшейся новой банки.

– Он возглавлял ту часть окружения, что была против. Говорил, если бы он был капитаном в мой призыв, то натянул бы меня жопой на глобус.

– Ну наш капитан натянет максимум на бутылку. ГЫ.

Даня откашлялся в кулак.

– Ладно, бобрики, есть у меня ещё одна история…

Истории сыпались одна за другой, пока на шестой час нагрудный карман Вовы не стал разрываться от вибрации его сенсорного телефона.

– Да… Какой путь?.. Сейчас будем… Да, взял… – Вова положил телефон обратно в карман. – Рота, подъём! – грянуло по всё ещё пустому залу.

Призывники повскакивали с насиженных мест и машинально выстроились в подобие строя.

– Форму одежды в порядок привести. Сумки и рационы взять. Идём на третий путь, – откомандовал старший сержант и пошёл к выходу, настукивая берцами маршрут следования.

На еле освещённом перроне толпилась кучка людей с баулами и мешками. Из медленно идущей вереницы синих почтовых вагонов в темноте показался одинокий красный плацкарт. Несмотря на особенность поезда, единственный вагон был под завязку набит пассажирами, которые мирно спали в ожидании своего места назначения. Из пары окошек вылетали столбики дыма одиноких курильщиков, наслаждающихся спрятанной в темноте и неоне Тулой.

– Поездка почтовым поездом – удивительное путешествие, бобрята. Только на них, из-за их дешевизны, вы сможете увидеть давно вымерший в остальной стране тип людей. Воооон те мужики с огромными клетчатыми баулами. Да, это они самые, доставщики всего и вся в этом опасном железнодорожном мире.

Пока Вова это рассказывал, он провёл призывников к их секции плацкарта.

– Ваши места, если увижу, что вы бухаете… без меня, будете потом всю службу мне за «Балтикой» в магазин бегать, – кинул Вова и пошёл в ближайший тамбур покурить.

Коля лёг на правую нижнюю полку. Подключил свой телефон на зарядку под боковым столиком и положил его под подушку.

– Ты не боишься… – спросил Колю призывник, чьи глаза были готовы выпрыгнуть из орбит.

– Да нет, а что…

– А если его прибьют к стене, если фээсбэшники вычислят.

– Братан, ты что, ну какая стена, какие фээсбэшники.

– А вот какие! – из-за угла выпрыгнул Вова, Коля от страха подпрыгнул сам вместе с подушкой и телефоном.

Старший сержант ещё немного полыбился, затем махнул рукой и пошёл курить дальше.

– Вот, вот, про что я говорю, – перешёл на шёпот призывник, всё так же уставясь на Колю, – я хоть и меньше дня служу, но понял, осмыслил, осознал. В армии нельзя планировать больше чем на сутки, каждый день невозможно будет предугадать, слишком много людей, слишком много социальных связей, всё вечно взаимодействует и находится в противоречии. Жизнь настоящим, жизнь без будущего…

Призывники разво забросили на верхние полки чёрные баулы с надписью «Армия России» и разложили сухпайки пирамидкой на столе.

Пялящийся призывник всё ещё смотрел в сторону Коли, потом закинул ноги на койку и закрыл глаза, заснув прямо в форме.

Поезд незаметно тронулся с вокзала, оставляя за собой на перроне галдящих в голубой дымке вахтовиков и рабочих с объёмной кучей посылок. Впереди поезд ждали его почтовые дела, на которые он не шибко и торопился, медленно и солидно объезжая составы на стоянках. В окнах вдребезги рассыпались огни уходящего вдаль города, фонарные столбы, многоэтажные муравейники, клубящийся жёлтый свет, сменяющийся одинокими полярными звёздами спящей дачной застройки. Призывники, не находя себе места в уже отвергнувшем их гражданском мире, храпели единым военным оркестром.

«А что будет дальше? – думал, лёжа на незастеленной койке, Коля. – К чему бы привёл этот год жизни на гражданке, если бы я не пошёл в армию. Всё ведь очень просто заменяет друг друга, не получив один опыт, я сейчас получу второй. Стрельба, спорт, прикладные навыки и жизнь в коллективе. Скорее всего, дружном коллективе, сплочённом общей угрозой. И девушка… Зачем человечество придумало ожидание и привязанность? Оба этих явления приносят одну лишь боль, вытягивают нервы в струну, играя на них панихиду уходящей на закат жизни. Воистину, современный человек лишает себя жизни, запираясь в раздумьях и переживаниях о ком-то и чём-то, не делая для его спасения ничего… Ниче… го…»

За храпом Коли в тамбуре раздался хрип старшего сержанта. Прижавшись лбом к засаленному стеклу тамбура и глядя на неспешно уходящий в небытие город сквозь бублик «О» общеизвестной надписи, старший сержант говорил по телефону.

– Товарищ капитан, не спите?

В его свободной руке тлела армейская сигарета, забирая через дым не только года его жизни, но и минуты пролетающих сквозь дым комаров, осыпающихся после этого на холодное железо тамбура.

– Как, Вова, с этой проверкой поспишь. Приехали, блять их понимаешь, полковники, суются в каждое очко да спрашивают, а где, сука, мыло у солдат, почему, мол, у пары дегенератов не было мыла в нацессоре.

– Сожрали, вы ведь знаете этих новых призывников.

– Ты, кстати, везёшь ещё банду?

– Везу.

– Не из Тувы, как в прошлый раз, а то прапорщик Ерёмин до сих пор зашивает четыре дырки от того рокового удара вилкой в карауле.

– Из Тулы, товарищ капитан.

– Чудесно. Гончик уехал сразу?

– Да, товарищ капитан, просто свалил на меня спиногрызов и свалил с военкомом на дачу.

– Ну, значит, ждать его нам не скоро.

– И слава богу, – сказали они хором.

– В общем, вы уже в поезде?

– Ну да.

– Молодцы. После прибытия жду уаааах… – капитан на том конце провода зевнул. – Жду звонка, Вов.

– Окей…

Голос капитана сменился гудками.

Старший сержант втянул горький дым, заполняя им лёгкие, и выпустил его в проносящийся за дверью непроглядный еловый лес.

– Ебал я эту военку… – он присел на корточки и выбросил бычок в просвет между дверьми и полом, сквозь который задувало прохладой. Искры унесло в темноту порывом ветра, на прощание обдав пальцы Вовы теплом.

– Мдеее… – встал он с корточек и осмотрел спящий плацкарт.

За подрагивающими в ночных кошмарах носками людей раздавался громкий храп, заглушающий стук колёс. Ничем не заинтересовав Вову, храп будто вытолкал его к проходу между вагонами. Вова и не противился, с натягом отдавив ручку двери, он прошёл в переход между плацкартом и почтовым вагоном. Храп сменился усыпляющим умиротворением железной дороги, тянущим не то что на рельсы, а под них. Старший сержант пошёл дальше, прошёл через подкованную плашкой «Вагон №13» дверь и вошёл в почтовый вагон.

В вагоне за дешёвым исцарапанным икеевским столом, важность которому придавала зелёная лампа партийного функционера, сидел мужик в ватнике, обшитом шевронами по типу «Говно Доставят Только Почтой», «Доставляю доставлять», «Почтовик не умирает, а задерживается», и в чёрной фуражке советских железнодорожных войск.

– Эй, всевагонный староста! – окликнул Вова мужичка. На что тот обернулся, обдав Вову добротой и искренностью своих голубых глаз, очерченных хрупкими круглыми очками. Лицом он и правда походил на Калинина – несколько раз ушедшего в запой на полустанке, но Калинина.

– Ох, Владимир Георгиевич, – староста встал и по-старчески обнял старшего сержанта, вселяя в него доверие и поддержку партии.

– Павел Алексеевич…

– Как служба, авиатор ты хуев? – староста держал Вову за плечи и горящими от счастья глазами пытался сквозь Вову высмотреть ответ на свой вопрос.

– Ну потихоньку, Пал Ксеич. Авиация, знаете ли, летит сквозь время очень быстро. Разок моргнёшь…

– И уже об землю всмятку. Хехехе. А вот пошёл бы к нам в железнодорожники. Мерно бы катился по рельсам истории. То в локомотив революции превращаясь…

– То тягачом эволюции, помню я ваши уговоры, помню. – Вова легонько сдвинул шершавые ладони Павла Алексеевича со своих фальшпогон.

– Ну, ты присаживайся, вон местечко как по тебе, специально складывал, – старичок указал на гору мешков с письмами, накиданную в углу вагона.

Сержант с полушага плюхнулся в кучу и утонул в обступающих его людских переживаниях, бабушкиных пенсиях и наивных детских письмах.

– Поздравляю, теперь ты не пронёсся сквозь историю, а напрямую в ней утонул.

– А по вашим уговорам мог неспешно её пройти, а затем выкинуть в помойное ведро. Как по мне, лучше проноситься сквозь накиданную со всех сторон бытовуху, переживания и отношения ради отношений. Просто себе взял да полетел.

– И на тебе даже не повисли душевным грузом эти несколько тонн исписанной бумаги, в которые кто-нибудь изливал всего себя, а кто-нибудь вообще выписывал кровью?

– Я могу то же самое сделать через свою электронную коробочку, только тем для истории и ноосферы легче, что если случится всеобщий коллапс, то все мои переписки просто сотрёт и они никому не будут мешать. В любом случае теперь я ваш груз, Пал Алексеевич. Надеюсь на заботливое моё сопровождение. – Вова похлопал ладонями по мешкам под собой.

– Ну вот скажешь, конечно. Водочки?

Павел Алексеевич достал из полутьмы стола гранёную чекушку с подписью «Печкин».

– Я, конечно, на службе не пью. Но кто эти уставы соблюдает, давайте…

– Ну тогда я сейчас за стаканчиками, иии… – Павел Алексеевич пошатнувшись приподнялся со стула и побрёл к противоположному краю вагона. – И мы ими, так сказать, при… бух… нём… дааа.

Вова только заметил, что Павел Алексеевич всё это время был в плюшевых тапочках в форме посылок. Они шаркали по изодранному деревянному полу, с каждым шагом всё больше затихая. Затем, скрипнув, отворилась дверь, запустив в вагон мерное побрякивание колёс, и забрала его обратно, закрывшись.

Убедившись, что староста ушёл, Вова подорвался с мешков, умело приземлившись на свои берцы. Затем следующим шагом разорвал носком пакет, засыпав всё однотипными письмами, парочку из которых, поскользнувшись, превратил в нечитаемое месиво, и побежал к стоящим на правом борту вагона панельным шкафам.

Забились фанерные дверцы, забурчали что-то несвязное петли. Вова судорожно проходил глазами по всему содержимому. Автозапчасти, инструменты, набор оправ для очков, коробка стартеров, ломаные компьютерные мышки, утыканные ручками пластиковые ёжики, какие-то мешки с опухшими лицами депутатов для детских домов, находившихся в абсолютно противоположных от пути следования местах, старые пиратские диски с песнями Бутырки.

Следующий шкаф.

Изрисованный половыми органами серый принтер, шкатулки, до краёв забитые дешёвыми янтарными бусами, фарфоровая статуэтка в форме бутылки водки, кучка пионерских значков и один комсомольский, забитый в самый угол, фотокарточки голых гимназисток начала прошлого века, изъеденные молью егерские ушанки, остов гитары, бюст Зеленского, белые перевязанные бинтами конверты с пенсией.

Следующий…

Тонна канцелярии, накиданные без какого-либо смысла лекарства, чучело лисы, кучка древних телефонов, резиновый пистолет с закруглённым дулом, портрет Ежова, сухпайки…

Сухпайки…

Старший сержант стал, как снаряды из боеукладки, вытаскивать пыльные коробки с сухими пайками и в тусклом отблеске канцелярской лампы вглядываться в описание на боку коробки.

Не прошедшие его быстрый осмотр коробки улетали обратно в шкаф.

– Четырнадцатый… один… один… один… семь… четыре… один… один, нахуй… один, блять… три… сорок… пять… сука чего… один… один… два… семь… один… один… ебись хуем… один… вот… экспериментальный!.. НАШЁЛ.

– Теперь и на моей взлётке будет праздник… – прошептал он, глядя на зелёную коробку с нарисованным на обложке мультяшным грибом мухомором, чья шляпка была выкрашена под цифровой камуфляж. Вова зачистил все следы своего преступления и швырнул коробку через вагон. Она задорно окунулась в мешки писем и скрылась из виду.

Колёса всё продолжали отбивать свою дорогу.

Вагон качнуло из-за резкой остановки. Из дальних от плацкарта вагонов на перрон богом забытой деревеньки высыпались грузчики в корпоративных куртках тёмно-синего цвета с белыми полосами. От встряски пирамида из сухпайков повалилась на услужливо развалившегося на койке Колю, пускавшего изо рта сонную слюну.

– Первая ночь в армии, а уже отпиздили… – прошипел, отходя ото сна, Коля.

Он приподнялся на локти, скинул с себя сухпайки, градом отбившие по полу своё собственное крутое пике.

– Да брось ты это здесь, и поехали, – кричали за окнами грузчики, сидевшие на корточках вокруг посылки с миллионом накладных и путевых листов на коробке.

Только наплывшая на российскую железную дорогу ночь казалась бесконечной, будто всё таким всегда и было. Сигналы будто всегда отдавали миражами давно погаснувших красных карликов вдали, в домиках у перрона догорал перед сном свет, а дежурный, глядя в окно на работу грузчиков, пил чай, отбивая ладонью себе лоб.

Коля встал со своей лежанки, отрезвляя глаза, протирая их своими кулаками отъявленного онаниста. Скинув ноги в берцах на пол, он шатаясь встал и начал пробираться через лабиринт носков и высунутых в проход волосатых ног. Проводница громко храпела, в промежутках нашёптывая «Отче наш». Коля обогнул автомат с горячей водой и отворил скрипучую дверь тамбура. Его обдало ночной прохладой перебегающей на другую сторону железной дороги через дыры подгнивших вагонов.

Засунув руку в бездонный карман офисного кителя, он достал пачку «Бонда» с красной кнопкой в компании с ядовито-зелёной уставной зажигалкой, купленной на сборном пункте. Зажигалка неохотливо дала Коле своё обжигающее на холодке пламя, запаливая сигарету.

В окне грузчики играли в футбол коробкой, над которой до этого задумчиво собирали консилиум, картон со звоном летал по перрону, пытаясь добраться до спасительной горки мешков и других коробок. Но слишком увлёкшиеся игрой грузчики ей этого не давали.

Часы на руке Коли тикали, оглушая миниатюрную живность тамбура.

«И нахуя я в эту армейку пошёл. Щас бы с пацанами пиво пил на районе. В „Фортнайт“ играл или в дотку. С Машкой бы замутил наконец-то, эх, как же хочется тяночку. Как же хочется худенькую, бледную, не очень высокую, девственную, нецелованную, с тонкими руками, небольшими ступнями, синяками под глазами, растрёпанными или неуложенными волосами, ненакрашенную, забитую хикку, лохушку, без друзей и подруг, закрытую социофобку, одновременно мечтающую о ком-то близком, чтобы зашёл к ней в мирок, но ничего не ломал по возможности, дабы вместе с ней изолироваться от неприятного социума».

Коля посмотрел на часы. 02:14.

«Ну или хотя бы спать лечь нормально».

Из почтового вагона, шоркая не по сезону надетыми унтами, вывалился грузчик. Его заблёванный синий комбинезон сразу заполнил собой всё свободное пространство, а бледное лицо с похожими на мошонку синяками под глазами просило окружающих усмирить своего носителя.

– Опа, солдатик. Есть с-с-с-сигарета, еть-на? – нависнув на Колей, стал он рыгать ему в лицо.

На страх и риск самой сигареты Коля умело вытолкнул её из пачки в сторону грузчика.

– Вот я когда служил, хуйни такой не было, еть её на, – грузчик мозолистыми пальцами вытащил сигарету и поднял её на свет лампочки накаливания, незаметно освещающей тамбур. – В часть на эшелоне ехали уже отпизженными. Места на теле живого не было, но место своё точно знали. Сначала у параши, а под дембель над этой самой парашей. Тебе, духу, не понять, каково это – подворотнички на роту стирать, дембелю иллюзию возвращения домой создавать, девушку ему заменять, мать его собственную. Помню был один, неделя до дома, всё спит да мечтает о пирожках. Так когда он до меня докопался, я как рявкну: «Сына-корзина, ты что такой заросший, в армии же служишь, меня да сестрёнку охраняешь, сходи подстригись, чтоб нам приятнее было на тебя посмотреть», так он на следующий день лысый под ноль на построение пришёл. Ему, этак еть его, благодарность выписали, что он опрятный самый в роте был. Эх, времена… – он почёсывая зад смотрел сквозь Колю на убаюкивающий своими покачиваниями лес.

– Женя, ты куда пропал? – из дверей выкатился второй грузчик. – Пошли сортировать. Через полчаса опять всё грузить… Женя бля…

Второй грузчик схватил Женю за ворот его спецовки и потянул на себя в сторону почтового вагона, тот, не сопротивляясь, так и шёл, заворожённо глядя на лес, покручивая в зубах сигарету. Бухнула дверь, и грузчики исчезли.

Коля забычковал сигарету в стоящий в углу железнодорожный стакан с металлическим ободком, использовавшийся вместо пепельницы, и пошёл обратно в свой плацкарт. По горлу забегали удушливые отголоски никотина.

Прорвавшись к своему плацкарту, Коля застал своих новоиспечённых товарищей всё так же убито спящими в форме, а сухпайки по-прежнему беспорядочно раскиданными на полу после своего падения.

Сложив из сухпайков башенку, он присел за стол и снял самый верхний. Через полутьму вагона на Колю глядел хаки мухомор на маняще загнутой ножке.

«Да ясно, что Вова их продать хочет. Сколько там они на рынке стоят… 200 рублей пачка, в любом состоянии. А тут у него целых пять, – надумывал Коля, потирая рельефные белые точки на нарисованной шляпке гриба. – Сожру его, и дело с концом, Вова даже не заметит».

Коля схватился двумя руками за ручку и силой раздвинул прессованный картон по линии разрыва. Из-под внешней защитной упаковки показались внутренности, сложенные в ещё одну коробку. Коля вытащил вторую коробку из упаковки и поставил на стол.

Коробка отдавала сотней оттенков зелёного цвета. Хоть в армии и существует всего один разрешённый цвет, защитный, но придумавшие дизайн решили хоть как-то раскрасить жизнь военнослужащим. Наваленные лабиринтами тюбики, банки и контейнеры так и взывали к животным желаниям желудка. Над всем добром лежало сложенное обращение к потребителю с проставленным на нём инвентарным номером «77». Пытаясь что-нибудь разглядеть, Коля поднёс бумажку поближе к окну, за которым грузчики очень умело обводили коробкой неизвестно как очутившуюся на перроне старушку, отрезая теперь и ей пути к отступлению.

«Дорогой потребитель, мы, работники Грязинского пищевого комбината, представляем вам новую, экспериментальную линейку сухих пайков, в основе которой заложены грибные богатства нашей необъятной Родины.

Почему именно грибная линейка? Потому что витамины, содержащиеся в сотнях и тысячах разновидностей грибов, дают растущему организму солдат и всех остальных потребителей нашей продукции самое необходимое. Жиры, углеводы, белок, – вложив ещё и душу, мы создали уникальный продукт. Наш комбинат снабжает защитников Родины тем, что облегчает и так непростую моральную и физическую службу, оставляя при этом приятное послевкусие.

Специально для нашей линейки президент и Министерство обороны дали нашему комбинату специальный грант для проведения дальней экспедиции в последние реликтовые леса Брянской области. Результаты экспедиции под кодовым названием «Грязь» были по-настоящему потрясающими. В отдалённых подтопленных лесных массивах, в глубине болот и под толщей торфа, были обнаружены гигантские грибные поляны, позволившие устроить на их основе фермы, поддерживающие выпуск всей экспериментальной линейки. Помимо этого был обнаружен ранее неизвестный науке гриб Amanita Leninus семейства мухоморов, прозванный так исследователями за похожий на лик вождя Октябрьского переворота бугорок на одной из сторон шляпки. Гриб впитал в себя из земли Брянщины огромное количество витаминов, полезных веществ и минералов, представляя собой природную батарейку, которая буквально светится от распирающей её силы. И, видимо, прав был выдающийся учёный Сергей Курёхин, прав, прав и ещё раз прав в том, что предавал всеобщей огласке родство Владимира Ильича и мухоморов, ибо как в этой маленькой, мы бы сказали, крошечной головке гриба смогла уместиться столь неутомимая энергия.

Спешим предупредить, что вы попали в испытатели пробной партии, состоящей всего из 7500 экземпляров дневного рациона. Выпуск партии приурочен к 75-летию Великой Победы.

Желаем вам приятного аппетита!

Продажа запрещена.

Срок годности: 3 года».

Грузчики за окном уже перестали играть посылкой в футбол, бабушка, выбравшись из пут самопризнанных футболистов, уже ушла, отчего запал игроков быстро улетучился. Все потихоньку набивались обратно в вагон.

Дочитав записку, Коля положил её обратно в коробку и отодвинул подальше от себя.

«Ну в пизду. Не хватало ещё травануться в первый день службы».

Оставив вскрытую коробку на столе, Коля приземлился затылком на подушку и закинул ноги в берцах на лежанку.

Спустя несколько минут он, замечтавшись, опять уснул.

На соседней с Колей полке ото сна очнулся Даня, его заспанный взор перекатился с потолка и осознания местоположения на развалившийся посреди стола раскрытый сухпаёк. Но мочевой пузырь отвлёк Даню от находящих на его сознание подобно приливным волнам мыслей о еде и потянул в направлении туалета.

Пересилив силу тяжести, прибивающую к полу его ноги в тяжёлых берцах, Даня пируэтом вскочил с кровати и, со свистом прогоняя воздух через прорези в зубах, стал ковылять с новообретёнными мозолями по направлению санузла.

Вагон толкнуло вперёд, забили новый ритм пути колёса, покатившись в новые глухие дали. Даня пошатнулся, метнулся вперёд, ухватился за чью-то пятку, чтобы не свалиться вниз, и точечно получил этой же пяткой по носу. Пятка после нападения скрылась в одеяле, принявшем форму персика, а Даня по приданной ему инерции доскакал до заветной двери.

Даня открыл дверь и попал в комнатку метр на метр. Запах застоявшейся мочи ударил в нос, пробуждая лучше всякой пробежки, берцы зашлёпали в чём-то жидком. Даня расстегнул пряху ремня, падающей звездой направив её к полу, и, приспустив штаны, уселся на унитаз.

Перед Даней в полном разводов зеркале стал отражаться бывший кудрявый школьник, армейская лысина которого уже опять зарастала. В зелёных глазах бегали зайчики удивления, так и не понявшие, что происходит с их хозяином и куда он решил отправиться сейчас, подкармливая их новыми взглядами на мир и свою жизнь.

Вот он, в великоватой зелёной форме с прикреплёнными на розовые скрепки чистыми погонами, сидит тужась, отдавая окружению последнюю внутреннюю часть себя, оставшуюся с гражданской жизни. Впереди казённые харчи, впереди далёкий и неизведанный Курск.

Раздался всплеск, напряжение с лица Дани спало. Он встал с холодного железа, натянул оливковые армейские трусы, штаны и затянул покрепче ремень. Поднеся руку к кнопке смыва, он остановился. Всмотревшись в тонущую коричневую колбаску с вкраплениями переваренной пищи, он вспомнил съеденные на утро бабушкины пирожки. Бабушка провожала его в слезах, и слёзы эти, скорее всего, падали в тесто, когда она его замешивала. Даня убрал от кнопки руку и повернулся к зеркалу. Опершись на раковину, он стал разглядывать своё лицо на предмет изменений за последний день. Как скоро старый он сойдёт с этого наивного лица? Хотя выражение бодрости и авантюризма прыщами разошлось по его лицевому барельефу, да и глаза немного впали, придавая некой брутальности.

Удовлетворённый собой, Даня вышел из туалета, провожавшая его плавающая в пожелтелой воде колбаска пошла на дно. Он же зачеканил берцами к своему плацкарту, в котором продолжали спать его товарищи. Коля, раскрыв нараспашку рот, продолжал пускать на подушку слюну.

Даня опустился на мягкую лежанку и снова обратил свой взгляд на открытый сухпаёк. По цветным пищевым контейнерам бежали огоньки проносящихся одноэтажных деревень и пустота перронов Тульской области. Коробка больше походила на утопленный сундук с сокровищами, переливающимися на солнечных лучах, проходящих толщу воды. Он пододвинул к себе коробку и стал всматриваться сквозь темноту своими подсевшими глазами. Консервы маленькие и большие, пакетики, салфетки, пластмассовые коробочки. Всё это лежало для Дани соответственно совершенно неясному ему фэншую. И он решил его нарушить.

Даня засунул свою розовую покрытую белыми волосками руку в коробку и стал всё из неё доставать.

Три ложки пластиковые… Паштет грибной… Пакетик с чайным грибом… Кофе с грибными добавками… Грибы маринованные… Грибное пюре… Рагу из грибов… Засоленный белый гриб… Грибное повидло… Шоколад с грибными кусочками… Три пачки сахара… Сливки… Соль… Перец… Рисовая каша с грибами… Зразы с грибами… Жульен в банке… Грибной шницель… Таблетки для очистки воды… Жвачка с дрожжами… Концентрат гриба сухой натуральный быстрорастворимый со вкусом вишни и персика… Три пачки галет с грибными вкраплениями… На днище коробки была наклейка с улыбающимся дедушкой-грибом в военной форме: «Приятного аппетита».

«И как мне всё это согреть и сожрать?» – Даня вертел в руках железную коробочку из мягкого металла, в которой лежали зразы с грибами.

В тамбуре что-то упало, и Даня, выглянув в проход и ничего не заметив, обратил свой взор на сам тамбур, где в столь глубокую ночь не должно было быть людей, так как даже курильщики имеют свойство восстанавливать силы отсыпаясь по ночам. Поезд тем временем начал остановку у очередной деревни. Из вагонов снова выкатились матерящиеся грузчики и стали строить замки из картонных коробок и мешков.

Даня подхватил коробку под мышку и пошёл к дальнему от его плацкарта тамбуру. Идея разжечь сухой спирт, лежащий в коробке вместе с миниатюрной горелкой, заняла все его мысли. Даже идея о том, чтобы разложить всё прямо у дверей, чтобы дым выходил за пределы поезда, оставаясь в той концентрации, что можно было бы считать, что это пошёл курить человек, насмотревшийся кошмаров. Со скрипом Даня свободной рукой открыл помятую фанерную дверь в тамбур. Проводница ответила на всё лишь очередным утробным аккордом на «Отче наш».

В углу тамбура вместо стакана появилась треснувшая пепельница из давно покинувшего этот вагон вагона-ресторана. В пепле покатывались мокрицы, представляя себя в песочнице. При виде возвышающегося над ними призывника они спешно ретировались в дыры у стены.

Даня стал раскладываться.

Поставил коробку у пепельницы.

Достал из неё портативный разогреватель.

Сложил его домиком и поставил на пепельный бугорок.

Взяв из того же набора пухлые у кончика спички, Даня черканул ими о вложенный кусочек кремня. Тамбур осветился. Спичка стала быстро выгорать, огонь подбегал всё ближе и ближе к пальцам Дани, на что он спешно положил спичку на металлический домик и придавил её кусочком сухого спирта. Ничего не происходило, только в тамбуре установился запах просроченной водки.

«Блять» – подвели результаты розжига мозги Дани, и он принялся зажигать новую спичку. Морщась от вони горящего парафина, Даня стал подносить спичку к пожелтелому кружочку сухого спирта. Поплевавшись дымком, таблетка спирта вспыхнула голубым пламенем.

– Да я тебе говорю, СТАВКИ НА СПОРТ, понимаешь? СТАВКИ! Вот сейчас так сыграешь на этих ставках и озолотишься. В жизни больше коробку с чьим-нибудь вибратором не поднимешь… – в тамбур из почтового вагона ввалились два грузчика со смартфонами в руках. – Гляди, Фома неверующий, берём матч «Зенит» – «Спартак», берём тренд, настраиваем вот это, выставляем пожелания на максимум, ждём, ждём, должно пройти время, лохи первыми клюют на хорошие проценты, но мы-то не лохи, ждём, ждём, снова устанавливаем тренд, вот здесь подкручиваем условия, – грузчик тыкал указательным пальцем в экран телефона своего товарища, показывая, как работает его методика на практике. Товарищ с пожелтевшей бородой вокруг рта и самокруткой за ухом одобрительно кивал, ничего не понимая, но следя, как деньги с его счёта неумолимо уходят. – Нужно сделать так, видишь растут проценты? ВИДИШЬ? Я же говорю, схема рабочая…

Грузчики оторвались от экрана и увидели копошащегося в углу солдата. По классике жанра солдат на своё обнаружение должен был обернуться, по-крысиному зашипеть и убежать в неизвестном направлении. Но он решил просто сидеть.

– Дружище, ты не этот? – спросил один из грузчиков, опуская смартфон.

– Не гей? – дополнил второй.

– Николас, ты всё к своему опять, – толкнул в бок грузчик второго. – Ты не Гигил случаем?

Даня оцепенел.

– Нееееет, – мяукнул он.

– А, ну и ладно тогда. Раз не шиншил, то всё отлично. Не люблю шиншилл. А чем это воняет в тамбуре?

– Спиртом, – принюхался желтобородый грузчик.

– Солдат, ты что, бухаешь?

– Нееееееееет! – заорал озабоченным котом Даня.

– Не гони. Мы вот на поезде тихо едем, мы никуда не спешим. Да и сами служили, всё понимаем, – грузчик обнажил сгнившие зубы.

Даня стал рыскать глазами по коробке, в надежде ухватиться хоть за что-то, чтобы либо увести грузчиков подальше от себя, либо откупиться. Взгляд его остановился на начатой пачке сухого спирта. Он схватил пачку и, закрутив в прыжке несколько оборотов, встал перед грузчиками.

– Вот, – протянул он парочку таблеток сухого спирта на своей ладошке.

Грузчики переглянулись.

– Эт чё? Наебать нас вздумал, ну, солдат, держись, коль так, – с опаской желтобородый взял таблетку и чуть не занюхнул её себе в нос.

– Спирт это, господа, чистейший спирт, заложенный в таблетку для удобства. – Даня продолжал держать перед собой руку с таблеткой.

– Ну, спирт так спирт. Армия уже, похоже, в самом настоящем будущем, пока мы тут плетёмся за ней. Даже водку в таблетках придумали, ну хитрые прапоры, наверное дел мутят с ней, – первый грузчик схватил таблетку с ладони Дани и закинул её в рот. – Кисловато, но с пивком пойдёт.

– Водка без пива…

– Деньги на ветер, деньги на ветер, мой друг. – На глаза грузчика навернулись слёзы. Желтобородый с удивлением посмотрел на своего товарища и, убедившись в его гастрономическом наслаждении, закинул таблетку и себе в рот.

– УУУУУУУУХ… – он вытер рукавом глаза. – Жёсткая вещь… Как дома прямо…

– Прямо как моя тактика на ставках, – грузчик подхватил своего бородатого друга под руку и потянул на выход. Тот отхаркивался белыми комочками на пол, но шёл, завлекаемый кисельными реками, заливаемыми ему в уши. Затем в голове у него переключился тумблер.

– Эээ… а покурить? – начал упираться бородатый.

– Ты потом покуришь. Да и сейчас, после спиртика, не самое оно, забыл как на свадьбе в торт со стриптизёршей наблевал?

– Нет, стой, не покурю я… ээээ… потом. Следующая остановка сортировочная, времени не будет.

– Да покуришь. Воздухом подышишь свежим, а то чё спёртый в себя с дымом засасывать.

– Нет, нахуй. Эй… малой бля… закуришь? – бородатый достал из-за уха самокрутку и облизнул её.

– Не курю, – ответил Даня.

– Спортсмен, что ль?

– Нет.

– А вот жаль, братишка. С такими ценностями и настройками – только в спорт. А нам бы в свой вагон… – грузчик продолжал пытаться вытащить упирающегося друга.

– Нет, хуль тогда ты не куришь, а? Либо спорт, либо смерть. От удушья. Гуся души своего аккуратней… Оооо, что это дымит там у тебя за спиной…

Бородатый широкой трудовой рукой отодвинул своего товарища и пошёл на Даню. Заглянув тому за спину, он увидел пылающую таблетку спирта и раскалённую горелку.

– Это, я понимаю, технологии, во всех бы вагонах так… – бородатый наклонился к горелке, направляя ширящийся зад на своего друга, и стал прикуривать самокрутку, поплёвываясь дымком. Лицо его стало краснеть от жара.

– Вот теперь пошли… – бородатый распрямился, и оба грузчика скрылись в почтовом вагоне.

Даня ещё несколько минут постоял, уставясь на пошатывающиеся от движения вагона двери, затем вернулся к горелке. Угол, в котором всё было разложено, окутало теплом, железный домик потихоньку раскалялся. Одним движением Даня вытащил из коробки зразы с грибами и установил на горелку. Полимерная коробка стала деформироваться и набухать, из появившихся щелей стал всё сильнее бить пар с ядрёным грибным запахом.

В животе Дани заиграли краски желудочного сока. В голове стрельнула мысль чем-нибудь закусить перед основным блюдом. Даня вынул из коробки пачку галет, покрытую цветными изображениями сотни-другой представителей грибного царства, и банку с грибным паштетом.

Стильная, гладкая на ощупь баночка также была покрыта рисунками грибов по окружности и венчалась открывалкой в форме звезды на крышке. Несмотря на ночь в душном вагоне, банка обжигала своей свежей прохладой.

Даня надавил на открывалку, и за хрустом жестяной крышки потёк сок. Потянув крышку на себя, Даня обнажил внутренности баночки. Грибной паштет, покрытый собственным соком, лежал брикетом в форме банки, отсвечивая потускневшим красным цветом старых знамён из сельских домов культуры.

Мысли в голове смешались, следуя позывам желудка, только до носа докатился запах паштета. Даня достал из коробки пластиковую ложку и вонзил её в нежное грибное месиво; выкопав кусочек, он стал барскими налётами руки намазывать его на галету. Долгими, широкими мазками. Пропитывая каждую хлебную частичку галеты. После приготовления, отложив ложку, Даня направил галету себе в рот и надкусил. Краснеющая масса вперемешку с хлебом и сушёными кусочками грибов поплыла по его нёбу, разогреваясь и охватывая собой его систему пищеварения.

Сознание полетело сквозь залапанное стекло, сквозь проносящийся на соседних путях вагон ночной электрички, в которой на баулах контролёр проигрывал свой валидатор в карты, сквозь спящую бабушку, в лес, проносясь меж деревьев, кустов, животных и кочек. К поляне, что даже в темноте отдаёт цветом артериальной крови, притупленно освещая маленького человека, что стоит в её середине. Потирая свои руки на морозе и поправляя чёрный галстук в красный горошек, он доброй старческой улыбкой даёт Дане знать: «Я тебе разрешаю жрать».

Дане захотелось ещё.

Он заглотил в мгновение измазанную паштетом галету. Потом ещё одну и ещё. Потроша брикет паштета, он всё намазывал его на галеты. Складывал из галет бутерброды, накладывая одну за другой, и смакуя рубил их зубами у себя во рту.

Скоро галеты кончились. От стоящей на горелке коробки разносился свист уносящегося ввысь пара. Вылизанная до блеска банка из-под паштета с разорванными пачками галет блестела голубым огоньком горелки. Даня неотрывно смотрел на зразы, обкатывая свои губы языком круг за кругом.

Зразы на горелке хлюпали кипящим жиром. По внутреннему таймеру Даня осознал, что пора. Он втянул в себя исходящий от коробки запах и обомлел. Будто лепестки императорских роз обложили его слизистую и носоглотку. Не беспокоясь за ожоги, Даня снял с горелки коробку. За болевыми спазмами в пальцах по всему организму прокатился сигнал предвкушения. Огибая невидимые преграды, Даня несколькими виражами опустил коробку на холодный пол тамбура, давая коробке остыть.

Коробочка тихонько закопошилась, остывая на полу.

– Шшшшшшшш… – повторял за коробочкой Даня и подковыривал крышку ногтем. Отогнув округлый угол крышки, он стал тянуть за неё и полностью снял.

Перед его глазами предстал отдающий светлым паром рис вперемешку с розовыми кусочками грибов, самый крупный кусок, сваленный набок, был похож на чей-то нос с горбинкой.

Даня жадно схватил ложку и начал заглатывать в себя содержимое. Жар проваренного риса обжигал грудь, в глазах темнело, Даня стал тяжело дышать, но всё равно продолжал загонять в себя ложку за ложкой. Людоедом, в чью ловушку попал невнимательный путник, он чуть ли не обмазывался тем, что поглощал, закрывшись от окружающего мира спиной. Громко чавкая, он прерывался, чтобы облизать коробку до медного отблеска, а затем снова запихивал в себя очередную порцию.

Закончив, он выбросил коробку к прочему мусору, что скопился вокруг пепельницы. Горелка продолжала потрескивать догорающими частичками сухого спирта. Даню тянуло спать, он и не боролся с этим желанием, он просто встал и пошёл обратно в свой плацкарт. Даже страх быть замеченным сержантом уже не тревожил его.

Добравшись до своей лежанки, он просто свалился на неё, закрыв измазанное сухпайком лицо подушкой. Без единого движения он впал в глубокий сон.

– Вот щенок, блять, сука, кобель, – раздался хлёсткий удар по чьей-то щеке.

– Решись уже, сука или кобель, дави его психологически, уничтожь его до его базиса, – поддерживал второй голос.

Даня продолжал лежать и хлюпать глазными яблоками, перекатывающимися под веками, он уже час находился в эйфории после поглощения сухого пайка, и она не собиралась проходить, гастрономический оргазм сменялся половым. Даня, скрывая своё возбуждение, ворочался по лежанке под удары ладони сродни ударам хлыста.

– Товарищ старший сержант, памагити! – пропищал знакомый голос, окончившись тупым громом кулака о лицо.

– Совсем солдатня ахуела. Петь, попридержи его, щас как ёбну.

– Нет, я его сам пиздить буду… Буэээээ… Такой день… Буэээээ… Испортил… – какая-то жидкость за словами проливным дождём излилась на пол плацкарта.

– Ты весь плацкарт, сука, заблевал, иди обратно, блюй у себя, зато не так стыдно.

– Я… блуууууэ… убью его, блуээээ…

Даня открыл глаза от щемящейся во все щели вони блевотины, и перед ним предстала картина. Два грузчика, как футбольный мячик, толкали Колю друг на друга. Один раз за разом отвешивал Коле лещей, встряхивая после каждого удара кисть, а второй без остановки блевал, выплёскивая из себя сигаретные бычки и куски лапши.

Первому грузчику быстро надоела бессмысленная толкучка, и он поднял Колю над собой, как котёнка.

– Ааааааа, товарищ сержааааант! – верещал Коля, раскрасневшийся от полученных лещей.

– Мужчина, вы спать мешаете! – раздалось с полок вокруг.

– Идите на улицу!

– Безнравственное быдло!

– Тут же дети, в конце концов.

– Нет, всё-таки блюй здесь, этим проезжим надо усвоить сегодня хоть один урок.

Блюющий грузчик в ответ только сильнее стал извергать из себя содержимое организма, став ярким примером того, что человек на 90% состоит из воды. Ноги с соседних с местом драки полок забились в глубь своих плацкартов, продолжая выкрикивать ругательства и порицания.

Держащий Колю грузчик оттянул руку по навесной траектории и затем со свистом ударил Колю прямо в висок, да так, что трепыхающийся в мощной хватке призывник сразу потерял сознание и обмяк. И не успел Коля отойти всей душой к Морфею, как в чувство его привёл острый запах кала, проникший в вагон.

Рабочие ботинки громогласно отбивали свой каловый парад в сопровождении задыхающегося кашля пассажиров вагона по пути топота. Коля окончательно вернулся в сознание и продолжил трепыхаться в руках у грузчика.

– Я его убью… – шаркающие звуки драки разбавились журчанием расступающейся перед чьими-то шагами блевотной массы.

Державшего Колю грузчика скрутило, и он стал откашливаться. Коля выпал из мёртвой хватки и приземлился прямо на заблёванную полку, соскользнул с неё и с криком упал к ногам продолжающего блевать на пол грузчика.

Блевавший грузчик утёр своей спецовкой рот и красными от лопнувших капилляров глазами посмотрел в проход. Там в коричневой ниже пояса спецовке брёл бородатый грузчик с товарищем. Предвестниками бога разложения за ними тянулось облако мух и людского кашля.

– Я же говорю, это его спирт.

– Да понял я, понял. Как и ставки твои полное говно, тупое говно тупого говна. Говно, – ответил бородатый, с трудом переставляя непослушные ноги.

– А вы тут каким боком? – спросил у дерущихся бородатый.

– Мы лично оральным боком, вы, вижу, анальным. А если точнее, шли в туалет, а пришли дать кому-то пизды, – отойдя от приступа кашля, сказал избивавший Колю грузчик.

– А мы, как видишь, в туалет уже сходили… – бородатый театрально развёл руки, представляя произошедшее с его штанами.

Кто-то, не выдержав, свалился с дальней полки, уже на земле разбив стакан.

Даня заворожённо смотрел на происходящее, видя в этом своё предназначение, ту роль, что изменила мир вокруг него и привела к такому исходу. Суставы уже чувствовали, как будут прогибаться под увесистыми ударами. Мозг настраивался на болевые сигналы.

Коля, измазанный блевотиной, медленно отползал под койку, стараясь успеть до момента окончания диалога грузчиков.

Грузчик отдышался и вытянул Колю обратно за ногу. Тот со скрипом пытался зацепиться ногтями за прорезиненный пол, но не смог ни за что ухватиться. Коля, как игрушечный кораблик в море человеческой тошноты, приплыл к ногам своего будущего хозяина.

Бородатый грузчик пошаркал к лежащему с глупой улыбкой Дане поближе и, схватив того за лацкан кителя, подбросил Даню с полки в небо. Уже в воздухе перехватив Даню поудобнее, грузчик стал сквозь зубы процеживать свою личную истину и мораль:

– Я работу из-за тебя просрал… Просрал, сука… Как здоровье и деньги… Что ж за день такой говённый, о боги… – На бороде у него трепыхался кусочек кала, вздрагивая вместе с носящимися вверх и вниз скулами.

За спиной у бородатого трое оставшихся грузчиков пинками наводили свои порядки на теле комиссара Коляева. Весь вагон переполошился и с удивлением глядел на происходящее, прикрыв носы с ртами своими ладонями.

– Из-за одной таблетки ты жизнь мне перечеркнул… – бескозырка анархиста слезла ему на лоб так, что слово «Дразняка» перекрыло ему глаза.

Пели анархисты, избивавшие комиссара, в порыве собственного песенного угара пританцовывая на его конечностях.

Анархист в бескозырке приподнял Даню и впечатался в него головой так, что, расправив крылья своей вздыбленной шинели, красноармеец улетел в расставленные за ним ящики патронов.

***

Даниил уже второй день находился в плену у анархистов. Раскрашенный лозунгами и черепами, завешанный чёрными флагами и ощетиненный пулемётами эшелон буравил кубанские степи, унося Даниила всё дальше и дальше от его родной дивизии, взятой врасплох анархистами во время перехода железной дороги.

Волосатый машинист, покуривая сигару, высунувшись из окна рубки, приветливо махал скачущим с правого борта лошадям, развеивая сигарный пепел над всем эшелоном.

Исхудалые в долгих боях с чёрной, белой и зелёной угрозой молодой советской республике, руки Даниила сдавливали перевязанные морскими узлами канаты.

«Я его в Кронштадте ещё взял с корабля приписанного, думал, на что его сподобить, а тут тушка красная, и ведь как под тебя подрезал в бурных балтийских водах», – нашёптывал Даниилу матросик в чёрном как смоль бушлате и с козлиной бородкой, щекочущей ухо.

Лицо красила не уносящаяся с испытаниями и лишениями юность, а синяки после коллективного избиения в надежде сбросить со связанного красноармейца спесь. Анархисты, как бы ни боролись за полную свободу, неповиновения своих пленных не жалуют.

«Война. А на войне все взятки гладки. Вот выбьем красных из деревень, так и руки вязать больше никто не будет. Не то что денег брать с людей не будут, зерно будет под коллективной защитой. Ты боец. С рвением воюешь за учение своего старичка в жилетке, но ты в толк не берёшь идеи народа, против которой дед и идёт. Я в партии состоял с Лондонского съезда и разочаровался с Октября во всём, за что кровь лил свою, за что людей бил и калечил. И тебя бить мы не собирались…» – прохаживался в первый день интеллигентного вида старичок в треснувшем пенсне и, побрякивая по деревянной кобуре своего маузера, с каждым произнесённым предложением глядел Даниилу прямо в глаза.

Вагон третьего класса, превращённый в летучий цыганский рынок, на каждый метр пути бренчал натащенными патронами, фарфором и прочими безделицами, что в обществе анархистов уже и ценности не представляли. Тельняшки, папахи, чёрные бушлаты, рваные галифе и прочие тряпки всех возможных цветов валялись, висели или катались по вагону в окружении полуголых людей, занимающихся своими нехитрыми делами.

Даниил с поникшей головой стоял на коленях, пялясь в размазанный узор ковра, чьи завитушки окутывали время, ускоряя его, предвещая скорую развязку.

У забитого досками окна вагона, через которое пробегали блакитно-жёлтые пейзажи, возились два анархиста с патефоном. Оба в солдатских косоворотках, в перекрещённых пулемётных лентах, что в вагоне было писком моды. Один, в красных лакированных сапогах, о которые билась сабля с оборванной георгиевской лентой, стоял и подгонял своего товарища, цокая подкованной пяткой.

– Сейчас Водник зайдёт и тебя на этот патефон намотает, дурья ты башка.

– Зато от меня хотя бы музыка нормальная будет исходить.

– Тебе чем не угодила Пугачёва? Вроде, говорят, предок самого Пугачёва.

– Так и не нравится она. Народные мотивы да, а тут театр. Я и в театре не был никогда. Да и потом, я что, знал, что труба патефона не место для выбрасывания сигарет?

– А тебе это на лбу написать надо?

Вагон как шашкой разрубило гоготом и хихиканьем. Анархисты в дороге выбирали в первую очередь удобство, поэтому и ходили, как правило, почти без одежды, за исключением немногих, что шастали по вагону с винтовками, страшась налёта на эшелон, или просто тех, кому солдатский китель уже стал второй кожей. Кто-то в вагоне рубился в карты, раздавая подзатыльники за жульничество и запивая проигрыш самогонкой, кто-то курил, да так, что вагон под потолком заволокла непроглядная дымка из сгоревших смесей трав и других известных народной медицине ингредиентов скорейшего болеутоления, а кто-то мацал за филейные части своих товарок по их собственному согласию, получая в ответ многозначительные охи и вздохи.

Перетянутые руки Даниила жутко болели, верёвки с каждым движением впивались в мясо всё сильнее, тяжёлая красноармейская шинель всё сильнее гвоздила к полу, становясь для Даниила больше саркофагом, чем атрибутом формы. Хотелось спать, но анархисты, как только замечали свесившуюся к самому полу фигуру Даниила, начинали выплясывать перед ним постановки собственного сочинения.

Так, один грузин, примкнувший к банде на одном из глухих перронов, выплясывал перед Даниилом лезгинку на протяжении нескольких часов, то доставая у себя из-за уха кривые кинжалы, то вообще их глотая. В другой раз очень развязная дама в чёрных чулках с белыми полосками, бывшая гимназистка, искавшая музу для своих стихов, читала Даниилу эти самые стихи. И то ли они были так хороши, но Даниил, как ни пытался, не спал уже вторые сутки, только их прослушав.

Стукнула дверь в конце вагона.

– Братва, гул убили! – закричал нахальный голос анархиста, что стоял у дверей. Все замолкли, а патефон во всеобщей тишине заиграл мотивы бандитов с большой дороги.

– Все готовы? – из-за нар выросла скукоженная маленькая ручка с наганом. – И-раз! И-дваааааа!

Раздался выстрел. С потолка на руку полетели щепки, перья и облицовка. Анархист у патефона прибавил громкости и переставил пластинку.

Из патефона залилась странная гитара, и под её ангельские звуки, похожие на сбоящее радио, стал петь вошедший.

(Хором)

Анархист с наганом притопывал своими коваными яловыми сапогами офицерского кроя, подлетая с каждым прыжком на полметра и оголяя из-под мешковатых красных штанов свои портки.

Анархист стал постукивать себя по ляжкам, все вокруг заворожённо подпевали танцу.

Ряды нескладных голосов накладывались друг на друга, распространяя вокруг атмосферу свадьбы или сельского праздника. Кто-то из анархистов, виляя задом и грозя небу винтовками и пистолетами, приплясывал в пример заводиле. К Даниилу из-за нар как балерина выскочил анархист, казалось, что его сапоги никак не мешают ему выкручивать акробатические пируэты, которые и не в каждом цирке увидишь. Лицо его, подбитое квадратными усами под носом, сияло расплывшейся улыбкой. Подбежав на носочках, он прижал к щеке Даниила холодную ручку нагана, давая понять, что даже в танце он Даниила достанет. Затем оторвался от него, закрутился вокруг своей оси и запел дальше.

(Хором)

Лицо анархиста сверкало выступающим потом. Свободная ладонь светилась красными отблесками после ударов по бёдрам. Анархист заходил в свободный пляс гопака.

Один из анархистов на нарах рассмеялся, толкая в бок своего товарища, кивая напоминая ему о прошлом. Отчего тот, расплёвываясь недожёванным батоном, засмеялся за компанию.

Из дощатого туалета, откинув запачканную простыню в горошек, выскочил анархист с трубой. Единственный его глаз выпирал из орбит от бурной игры. Обрывки полкового знамени на трубе щекотали его волосатую грудь в наколках. Анархисты попрыгали с нар и стали кружиться парами, расталкивая бытовую мелочь по вагону. Разлетались казаны, кучи одежды, обуви и украшений завертелись в шторме человеческого веселья.

На тяжёлом шкафу красного дерева сидел мальчишка в перекроенной под его рост тельняшке и радостно прихлопывал в ладоши. Анархист в поварском колпаке водил из стороны в сторону гигантскую кастрюлю щей, уворачиваясь от проносящихся в танце товарищей.

(Хором)

Задребезжали входные двери вагона, в общий пляс влетело ещё пятеро анархистов. Двое, подхватив под плечи комиссара Коляева, тащили его через всеобщий сабантуй, по случайности получая оплеухи, адресованные комиссару. Комиссарская кожаная куртка половицей свисала с ведущего пленного анархиста, постукивающего перед собой тисовой тростью. Кожаная фуражка с оторванной звездой свисала набок с головы одного из конвоиров.

Коляева было не узнать, всё его лицо покрывали гематомы, из-под которых освещали путь карие глаза, глаза комиссара горели ещё тем пламенем, что воспалила в нём классовая борьба с пособниками мирового капитала. И не собирались тухнуть под ударами захолустных анархистов. Ещё один бой, ещё один честный бой, шептали они, глядя в лицо каждому, кто проходил мимо. Во всеобщем танцевальном угаре анархисты сняли с болотного цвета косоворотки Коляева орден Красного Знамени и прикрепили на заду его галифе, прибивая покрепче пинками.

(Хором)

Коляева поставили на колени напротив Даниила, напоследок накинув ещё пару оплеух.

Комиссар поднял свои глаза на борющегося с окутавшими его верёвками Даниила и заглянул прямо в его комсомольское сердце. Бывшее до этого сомнение в своих силах и страх перед смертью выветрились из Даниила, оставив место только спокойствию и холодному коммунистическому расчёту. Коляев прощался, без слов передавая своему близкому товарищу все возложенные на него задачи и наставления, перекрещённые взгляды будто становились крепким стальным рукопожатием, рукопожатием рабочих, что должно было не только разорвать прочные цепи гнёта, но и поставить на место угар анархизма, разбушевавшегося на юге Советской России. И ни подзатыльники, ни издёвки, ни прочие уловки не могли отвести взгляды красноармейцев друг от друга. На глаза Даниила навернулись слёзы, прозрачными ручьями они стали резать его щёки на румяные островки.

(Хором)

«Отставить слёзы, Даня. Враг ещё не разбит, не давай ему повода зацепиться за свои слабости, ты встанешь один в этом чёрном море беззакония и разобьёшь его, спалишь дотла. Ты ведь коммунист, Даня. Коммунисты в одиночку горы ворочат, лишь бы всем вокруг лучше было. И в конце, наградой, мы все придём к Марксу, к Энгельсу, в их светлое будущее параллельных вселенных…»

Заводила поднял руку с наганом вверх. Толпа замерла в нелепых позах, в которых остановила свой пляс. Все глубоко дышали, откашливались и смотрели на сидящих друг напротив друга красноармейцев.

Главный анархист, гарцуя сапогами, стал выстукивать анархистскую версию «яблочка», вышибая прибитыми к подошве гвоздями искры.

Анархисты вокруг начали прихлопывать в темп танца.

Анархист расправил руки в стороны и стал приплясывать по направлению к Коляеву. Глаза комиссара ещё пристальнее уставились на Даниила, будто стараясь уловить последние черты своего товарища, чтобы хоть что-то на той стороне связывало его с миром живых, за свободу которого он перенёс столько лишений и сейчас погибнет.

Лицо анархиста же блистало, по мрамору вперемешку с позолотой его зубов бегали ехидные зайчики керосиновой лампы под потолком. Извивались щупальца его пальцев, накручивая наган круг за кругом.

«Ты знаешь что делать, Даня. Свет идей коммунизма в твоём сердце горел с первого дня, свободы без тебя не добыть, если вернёшься – едь в Москву, найди Владимира Ильича. Это он меня послал, чтобы я нашёл в этом прогрессом забытом месте ключ к освобождению рабочих. Додекаэдр справедливости, то, что сокрыто в чернозёме нашей родины, спрятано испугавшимися его силы первыми капиталистами, проникшими в Россию, должно заменить серп и молот, должно освободить рабочих от любого проявления угнетения, найди Ленина, скажи ему…» – Коляев закрыл глаза.

Анархист подвёл наган к затылку комиссара. Свою левую руку он поднял вверх, пародируя римский салют.

– НЕ ТРОЖЬ КОМИССАРА ГРЯЗНОЙ ЛАПОЙ!

– РАЗ-ДВА-ТРИ, РАЗ-ДВА-ТРИ!

– Стреляй!

Анархисты вокруг стали потихоньку приплясывать, оживая из своих нелепых статуй. Нахальный голубой глаз стрельнул по Даниилу сквозь белые кудри, свисающие щупальцами из-под чёрной бескозырки.

«Скажи ему пароль: „А где у вас здесь кипяточек?“. Он всё поймёт».

Раздался выстрел.

Пуля пробила затылок Коляева, разрывая плотно выстроенную систему ценностей в мозгах комиссара, вышла через его глаз, отлетев неизвестно куда и стукнувшись о дощатый пол. Непоколебимая фигура Коляева осунулась, ровный горизонт плеч завалился, тело обмякло, ответственность, что поддерживала его внутренний стержень, рассыпалась в прах, смешавшись с его кровью и кусками черепа, комиссар повалился на пол. Из дыры в глазу заструилась кровь, кровь рабочего и подпольщика, разливающаяся в свой посмертный некролог на полу.

Даниил затрясся, глаза его бегали по лежащему у его колен трупу, что сдувался с каждой секундой, как дешёвый воздушный шарик. Труп наставника и командира, не раз спасавшего жизнь его и его товарищей в непрекращающихся боях с цветными волнами врагов.

Вот они входят в окутанное дымкой село, что, по данным разведчиков, было занято белыми. Тишина ночи, только ветер качает украшенные яблоками деревья в раскинувшихся садах у хаток. Юные комсомольцы под руководством прославившегося в Петрограде комиссара Коляева, о котором только и говорили на фронте, что добродушен и примером своим может из любых болот вытащить бойцов в атаку. Коляеву поставили задачу небольшим отрядом в авангарде наступления занять деревню на одном из ответвлений тракта, а как сигнал о выполнении задачи приказали зажечь в поле стог сена.

Идут красноармейцы в ночи, звенят набитыми патронами подсумками и пожитками в вещмешках. Близорукий бы сказал, что в поле корова забежала и бродит теперь без цели под звёздным небом. Белые же ещё утром собрали все свои вещи, коней снарядили, из рук сельского попа икону вырвали и с собой в степи увезли. Даниил перемахнул через добротно скованный зажиточный заборчик и пошёл к хате. За цветными узорами ставней в полном бардаке после прощальной попойки с белыми спала старушка, охая и во сне хватаясь за печень. Её сон не может потревожить переполох, война, на доказанной чисто русской гостеприимности она теперь усталая спит. Даниил отошёл от окна и, перехватив гладкое ложе своей винтовки, пошёл к другой хате.

– Пресвятая богородица-мать! – после отрезвляющего щелчка раздался крик одного из товарищей Даниила, Димы.

Дима стоял посреди центральной улицы, разделяющей село на два берега, и вдавливал что есть силы стальной лист в песок, боясь хоть как-то ослабить свою правую ногу.

– Дмитрий! Дмитрий, тихо! Никому не подходить. – Коляев очертил вокруг Димы невидимый белый круг. – А ты, Дмитрий, нос не опускай, ногу не расслабляй. – Коляев приподнял в воздух свой маузер и стал пытаться разглядеть лист металла под Димой.

– Дмитрий, только не бойся. Сейчас мы истинно коммунистической магией превратим вашу смертную плоть в кирпич. Господа ассистенты, подайте кирпич.

Из сарая притащили увесистый красный кирпич. Коляев по случаю такого подарка засунул свой маузер в деревянную кобуру на ремне и схватил кирпич двумя руками.

По невидимому маршруту комиссар стал переходить дорогу, приближаясь к Диме. Дима, наблюдая, как к нему подходит его комиссар с таким неожиданным инструментом освобождения, заколыхался на лёгком ветерку.

– Ну, Дмитрий. Я же говорю, не двигайтесь, пыли и так достаточно подняли за сегодня.

Оказавшись в шаге от него, со всей силы толкнул Диму освободившейся рукой в грудь так, что бедный красноармеец подлетел, вздымая носками кирзовых сапог облако пыли и с приглушённым грохотом всем своим весом упав на вещи в вещмешке. Как сошла пыль, на месте Димы лежал кирпич, а Коляев отряхивал ладоши, скрипя своим кожаным плащом.

– Узрите же, товарищи комсомольцы, эксперимент молодой советской науки по превращению человека в кирпич можно считать успешным. Именно из таких кирпичей и кирпичиков, а может даже, и из кирпичек, мы восстановим нашу страну после гражданской войны. – Коляев засмеялся. – А если опустить партийную линию, то это, товарищи, мина, – он указал на железку пальцем.

– Мина! В такой глуши и мина, – загалдел отряд. – Никто из нас мину в глаза не видел до этого, ладно городские, в книжках читали, а местные и думать о таком не могли. Если и мина, то коровья. Подорвался бы кто, чай поминай как звали. Доблестные белые офицеры не поскупились и оставили хоть что-то после себя этой спящей деревеньке. Ну гады! Чем бы дитя ни тешилось!

Деревню дальше осмотрели и мин больше не нашли. Но Дима всю ночь так и ходил, уставившись на землю, а комиссар паренька от себя не отпускал, возьмёт подбодрит, потормошит немного, на сову внимание отвлечёт. Солдат и так на войне со смертью играет, зачем ему в минуты передышки о ней снова думать.

Как село проверили, ушли в поле, борозда вся сорняками поросла, уже второй год полки только и делают, что вдоль и поперёк проходят, а белые пока сидели, пахать никому не давали, боялись, что при отступлении всё к приходу красных вырасти успеет. Тяжёлый подарок к осени оставили местным. Шагаешь через борозды, тёплый ветерок по усам бьёт, лицо пыль щекочет. Звёзды на небе тихим своим дозором высвечивают отряду путь к заготовленному стогу. Ничего нет красивее кубанского неба. Ни облачка на нём. Остаёшься только ты и бесконечность неисследованных далей, в которые ещё надо принести учение Маркса. которые ещё покорят рабочие массы, освободив себя и тех потерянных сынов Земли, что ждут под светом пугающих солнц.

Обступил отряд стог, товарищ комиссар из бездонного кармана материализовал коробку спичек и коротким движением пальцев разжёг первую спичку о кремень, осветив поросшее щетиной лицо.

«Товарищи, выполнили мы свою задачу, но впереди лежит ещё огромное множество преград. Бои, шум несущихся снарядов, ржание лошадей, это всё в малой перспективе, в перспективе же большой – стук молотов, жужжание станков и смех девиц-красавиц, что точно так же как и мы, ждут прекращения всего того мусорного шума войны, забившего нам уши. Вы же стоите здесь одной трудовой семьёй, не разрывайте эти узы, в трудную минуту ваш брат и товарищ прикроет вас от пули-дуры. На то она и дура, что ищет ваши умные сердца. Ещё долго нам биться, но, пробиваясь вперёд, мы всё лучше видим образ нового советского человека, что лежит в каждом из нас и просто ждёт момента, чтобы проснуться. Бейте врага». Взяв за горло анархиста, Даниил поднял его над землёй.

Обрывки канатов, как разорванные кандалы, свисали с запястий комсомольца. Он стоит в полный рост, сжимая всё сильнее шипящего и извивающегося как уж анархиста. Все клетки организма закалились как сталь в единую оболочку, готовясь к своему последнему бою. В вагоне нависла гробовая тишина, только в закутке анархисты откашливались, раскуривая кальян. Все ждали дальнейших действий Даниила. И он не заставил себя ждать. Туша анархиста, закручиваясь под весом своих сапог и бренча ремешками, полетела в патефон, взрывом гаубичного снаряда разворошив место своего падения. Из кучи переломанных досок, конечностей и обломков патефона раздалось жалостливое «Братвааааа…»

Наган анархиста замедленно накручивал виражи над Даниилом, сверкая воронёной сталью, приковывая взгляды всех, кто был в вагоне и был в состоянии проследить эти обороты судьбы. Совершив последний оборот, наган как влитой вошёл в руку Даниила, потянувшегося за ним через слепящий свет лампы на потолке. Раздался второй выстрел. Лампа под потолком разлетелась вдребезги, заливая всех под собой керосином. Свет в вагоне потух, от попадания керосина вспыхнула проводка, разбегаясь в разные стороны двумя красными зайчиками, оставляющими за собой чёрные полосы и лопая лампочки на своём пути. Вагон закопошился и заорал благим матом. Анархисты бросились в полной темноте к своим схронам, на ощупь выискивая оружие.

– Атас, братва!

– Фраера совсем попухли!

– Сейчас мы его тёпленького возьмём!

– Бей правых!

– Левых бей!

На Даниила бросился анархист, заметивший его очертания в темноте. Засверкали его белые зубы, выбритая грудь отливала синей картиной, повествующей, как голая дама оседлала краба. Выстрел. Анархист по инерции укатился в ящики за спиной Даниила, сметая их.

Золотистым морем по полу рассыпались сотни патронов, кто-то поскользнулся на них и с хрустом упал. По вагону пробежали первые выстрелы стреляющих в темноту наугад, ещё кто-то свалился и застонал, в перерывах выкрикивая проклятья всем косоглазым мудакам эшелона.

В сторону следования эшелона убегал зайчик пылающей проводки, освещая Даниилу путь к свободе. Через ощетинившихся оружием анархистов, слепо озирающихся по сторонам, но при этом самих светящихся угаром очередного свалившегося на них веселья ночной охоты на комсомольца.

Разгребая доски, пухлый анархист в красных крестьянских сапогах выискивал своего главаря в обломках патефона. Даниил прицелился и выстрелил. Анархист было стал искать образовавшуюся в нём дыру, но завалился на патефон без чувств.

Все, у кого было оружие, загоготали в разные стороны из всех доступных стволов. Вагон стали рассекать вспышки, крики, куски пуховых подушек и щепки разлетающихся нар. В проблесках выстрелов на Даниила смотрели недоумевающие лица, лица в полнейшей беспроглядной эйфории, боящиеся смерти, этой смерти жаждущие. В этих же проблесках Даниил швырнул какого-то старичка анархиста со свёрнутым шальной пулей носом в стоящую буржуйку, что была разложена прямо в вагоне назло всей писаной пожарной безопасности. Буржуйка, заваливаясь, отдавила кому-то ногу, анархист заверещал, отпинывая сапогом пылающую жаром бочку вглубь вагона на рассыпанные патроны.

Из темноты выпрыгнуло перекошенное женское лицо, нацелившее на комсомольца свои когтистые руки. Даниил рукоятью нагана отправил в нокаут впившуюся ему в лицо анархистку. Её рыжие волосы в падении стали разлетаться от рикошетящих по всему вагону пуль.

Выровнявшись в пространстве, Даниил навёл свой наган вперёд и выстрелил. Как арбуз, лопнула голова истерически смеющегося паренька в тулупчике, махавшего до этого в полутьме колуном, задевая его остриём филейные части других анархистов.

– Ааааааа, мляяяяяя, я маслину поймал, – завывал кто-то на фоне в противоположном краю вагона. В это время летевшая было через весь вагон буржуйка в воздухе разлетелась на две части и взорвалась тлеющим салютом под аккомпанемент свистящих и разлетающихся во все стороны разогретых углями пуль. Людей и мебель разрывало на части непроглядным свинцовым ливнем. Негде было укрыться, и анархисты, как слепые котята, пытались скрыться за всем, что попадётся.

– ПУЛЯ – ДУРА! ПУЛЯ – ДУРА! – кто-то надрывно кричал из шкафа, который постепенно превращался в деревянный дуршлаг. Со шкафа, покачиваясь, свисала маленькая бледная ручка, которую до неузнаваемости продолжали крошить проносящиеся пули.

Даниил пригнулся, нащупал в нелепо извёрнутой руке убитого анархиста его наган и наискось перенаправил воронёный ствол к паху замахнувшегося над Даниилом саблей дезертира в железнодорожной фуражке и меховой жилетке.

– Не… честно… – он повалился на спину, унося за собой в темноту блеск поднятой над головой сабли.

Над спиной Даниила грянула картечь, сшибая проносящихся светлячков подпалённой ткани. Из самодельного дощатого дверного проёма вывалился пошатывающийся казак. Обратно в образовавшуюся в животе дыру он стал запихивать вываливающиеся органы. В его глазах даже не читался страх или обречённость, он был полностью сосредоточен на свалившейся на него божественной задаче собрать самого себя из того, что осталось.

За беспорядочной стрельбой началась беспорядочная борьба, переходящая в настоящую свалку человеческих тел. В общем хаосе все забыли, что были в одной банде. Из-за перекрытия с трубой в заднем проходе выскочил анархист без глаза, из его зашитой глазницы пробивались слёзы. Даниил с размаху разрубил его лицо надвое. Труба, издавая прощальные завывания у пола, вместе с хозяином ушла в темноту и там завалилась.

Даниил всё ближе подходил к выходу. Каких-то два пролёта отделяли его от освобождения из заваренного им самим ада на железнодорожном полотне. У дверей в тусклом свете лампадки бились два анархиста, походившие на бьющихся римских гладиаторов с фресок. Их штыки на винтовках в миллиметрах пролетали от смертной плоти, пересекались, высекали искры при встречах, лязгая в попытках добраться до противников своих хозяев.

Вытянув перед собой правую руку, Даниил выстрелил не целясь в сторону сражающихся дуэлянтов. Пуля с треском перебила одному из них винтовку, выбив для второго момент, чтобы вскинуть собственную над собой и проткнуть противнику горло точечным уколом. Побеждённый дуэлянт из последних сил попытался вытащить инородный холодный металл из своего горла, уродуя о лезвие мокрые от пота ладони. Соперник же уже наседал, утягивая побеждённого к земле, где намеревался его убить.

Справа от Даниила, в прикрытом простынями закутке, на горе из персидских шелков и подушек, раскуривали кальян два лысых и голых анархиста. Окружающий их дурман затмевал собой всю суматоху, что творилась за тоненькой деревянной стенкой. Вокруг анархистов клубились перья уже развороченных пулями подушек.

– Сквозь перевёрнутую радугу снов я вижу только боль и страдания, – говорил в стенку накуренный анархист.

– Боль и страдания…

– Бессмысленность человеческой клятвы всегда будет приводить к извращению человеческой морали. Убийства и предательства будут всегда.

– Будут всегда…

– Лишь озарение откроет третий глаз людям, напомнив родовую истину: в словах истины нет.

– Истины нет.

Из паха убитого анархиста с хлюпом вышел колун. Тело всё ещё билось в припадке, цепляясь за жизнь. Перехватив колун поудобнее, Даниил выпрямился в полный рост и пошёл к двери, у которой победивший дуэлянт превращал тело убитого противника в подушку для булавок своим штыком.

Сапоги зачавкали по разлившейся по полу крови. Дуэлянт припадочно заклацал зубами, пародируя дикую собаку, и обернулся на звук. Спёкшаяся кровь на его лице образовывала незамысловатый боевой раскрас, что внушал его врагам страх, а ему самому нашёптывал новые цели для обретения могущества. Единая бровь его образовала угрожающий прямой угол, сталь штыка стала напевать похоронный марш о плохо забитые гвозди на полу. Вскинув винтовку, он рванул на Даниила, уподобившись греческой фаланге. Даниил вскинул наган, но выстрела не последовало. Тяжко выдохнув, спусковой крючок мог только оповестить о самом плохом. Кончились патроны.

Запел, плюясь чужой кровью, патефон в отдалении и опять затих.

Времени заносить колун уже не было, ещё пара шагов, пара мгновений, и Даниила насадят на играющий бликами выстрелов штык. Но провиденье ли или просто удача – дуэлянт, забежав в темноту, споткнулся о труп, накрытый чёрным бушлатом, и, ударясь зубами о приклад своей винтовки, рассыпал белое золото своего рта по полу.

– Оооооох… – застонал дуэлянт, создавая в лужице крови пузырьки.

Даниил подскочил к нему и вдарил сапогом по голове, пропечатав тому на затылке формочку подкованной пятки.

В темноте другой стороны вагона уже с меньшей энергией кто-то продолжал драться, летала из стороны в сторону мебель, разбиваясь при падении, изредка постреливали накалённые патроны с пола, оркестр из человеческих стонов смешался с матом и мерным бульканьем кальяна.

«Приходя к соприкосновению с человеком, не входит в объективную оценку его по его же достоинству, следовательно, не входит в рассмотрение ни порочность его воли, ни ограниченность его рассудка и превратность его понятий, ибо первая может легко возбудить к нему ненависть, а последняя презрение, но исключительно обратит внимание на его страдания, его нужды, опасения и недуги».

Буль… Буль… Буль…

«Истина нашего эшелона… Истина…»

Буль… Буль… Буль…

Положив наган в карман шинели и зацепив колун за ремнём, Даниил поднял с пола винтовку дуэлянта, валявшуюся среди зубов в луже крови. Покрутив винтовку и вытряхнув из затвора осколки зубов, комсомолец двинул к двери. За ней колёса настукивали о шпалы победный марш. Зажав ручку, Даниил вылетел в открытый переход между вагонами и опёрся спиной на дверь, за которой продолжали греметь выстрелы и маты.

Тяжко стала подниматься шинель, щекоча подбородок.

– Выбрался… – сам себе сказал Даниил и осмотрелся.

Платформа под ногами ходила ходуном, позвякивая цепями. С обеих сторон проносился лес, сменялся полями, деревнями и затем снова нагонял мчащийся паровоз. Всё это происходило так быстро, что поезд будто летел по рельсам. Даниил шагнул к двери следующего вагона, что со стороны выглядел точно так же, как и тот, в котором сейчас происходило сражение. Она легко поддалась толчку плечом и отворилась нараспашку.

Даниил вскинул винтовку перед собой, оградившись от темноты блеском своего штыка. По-кошачьи он ступил в вагон, опасаясь засады. Однако пол предательски стал скрипеть и прогибаться, обнажая под собой несущиеся в небытие под вагоном шпалы. В нос ударил застоявшийся запах конского навоза, в темноте стали проглядываться силуэты дёргающих хвостом лошадей. Даниил попал в вагон-конюшню, переоборудованный в таковую из презентабельного вагона-ресторана, чьи разбитые абажуры радовали теперь только взгляды лошадей. В некогда огороженных под столики дорогих гостей местах теперь стояли и жевали овёс лошади, безразлично наблюдая за Даниилом.

– Малыгин! Ведро тащи, тут жеребёнок пошёл! – крикнул кто-то из темноты. Затем одна из лошадей протяжно заржала. Лошади вокруг стали переминаться с ноги на ногу, ободряюще потряхивая гривами.

Из-за перепачканной резной стенки с вырезанным на ней сюжетом о преподнесении даров волхвами высунулось веснушчатое лицо с искусственным цветком тюльпана в копне рыжих волос, уложенных гнездом.

– Блять, ты не Малыгин! Братва, атас! Атас! – голова скрылась за стенкой.

Даниил повёл винтовку по правой стороне стойл, откуда высунулась голова. К нему приближалось что-то шебаршащееся, отчего лошади подпрыгивали вверх. С левого фланга от Даниила тоже побежали какие-то шорохи, давящие протухшее сено и овёс. Лошади стали грузно ржать. Винтовка заходила ходуном из стороны в сторону, ноги сами стали потихоньку отступать, пытаясь выцепить ещё пару метров для защиты от внезапного нападения.

– Ыаааааа, блять! – с треском развалилась самодельная дверца стойла, и из-под морды лошади на Даниила выпрыгнул анархист в одних трусах и с лопатой наперевес. Отведя лопату за правое плечо, он заходил в оборот, с которого планировал снести Даниилу голову. От напряжения обделав портки, анархист направил лопату прямо в цель.

Даниил, борясь с удушающими его запахами конюшни и внезапностью нападения, успел лишь пригнуться, отчего летящая лопата лишь черканула спину его шинели черенком и влетела заточенным лезвием в ягодицу стоявшей за Даниилом кобылы.

– Ой, Ладонька, прости дуракааааа! – замялся анархист и получил прикладом по зубам.

Ладонька, пытаясь стряхнуть со своего зада лопату, билась копытами и боками о стенки стойла. Вагон затрещал, вместе с пострадавшей стали биться о стенки и другие лошади, до этого наблюдавшие развернувшуюся битву. Ворота стойла Ладоньки вылетели от прямого попадания её копыт, чуть не снеся Даниила. Комсомолец, отшатнувшись от пролетающих брусков разваливающейся конюшни, отошёл ещё ближе к дверям.

Почуяв окровавленным задом свободу, кобыла всё сильнее начала стряхивать с себя впившуюся намертво лопату, чей черенок петлял из стороны в сторону, постукивая по деревянным стенкам. Ладонька уже не ржала, а выла, врезаясь боками в стойла других лошадей в поисках поддержки. Затем, окончательно отчаявшись, лошадь стала хаотично скакать по вагону, сметая за собой вёдра, стойла и других лошадей. Но с последним прыжком Ладоньки пол не выдержал свалившейся на него ноши, доски заскрипели и стали проваливаться, улетая в пустоту под вагоном, разбиваясь там о шпалы. Ладонька скакала уже по уносящимся вниз доскам, стараясь выкарабкаться на твёрдую поверхность, но за новыми её попытками всё больше пространства вагона начинало скатываться в пустоту. Оступившись, она кувыркнулась через правый бок и полетела на шпалы в дымке своей огромной гривы.

– Игогогогогогогоого, – на прощание проржала Ладонька, и вагон тряхнуло от катящейся по шпалам переминающейся в фарш туши.

Пол всего вагона заходил ходуном. Лошади вырывались из своих загонов, разнося всё на своём пути в щепки. Между копыт кубарем летал рыжий анархист в обнимку с жеребёнком, спасая того от безумно скачущих по вагону лошадей и разлетающейся утвари. Над спинами лошадей, слившимися в бурлящее море на всё укорачивающейся полоске твёрдого пола, образовавшийся вихрь играл лепестком тюльпана.

Даниил вместе с полом ходил из стороны в сторону, расставив руки, чтобы хоть немного удержать равновесие; перед ним всё сильнее ширилась дыра, загребающая в себя доски и лошадей, выплёвывая наружу только стук рельсов и хриплое удаляющееся ржание.

Лепесток отлетел от спин несущихся по сужающемуся кругу лошадей, прокатился по грудине беспорядочно врезавшейся в других лошадей и стены вороной лошади. Скатился по вытянутой лошадиной морде, отскочив от её выпирающих зубов, пронёсся меж свинцовых копыт, отсекающих щепки от пола, и приземлился на самом краю дыры.

На секунду исчезло ржание, лязг отваливающегося в неизвестность куска стены, переделанного под ворота, скрипы и хрипы решающегося пола, только натужно скрипели стены вагона под натиском табуна. И в следующую секунду всё повалилось в темноту. Проминаясь друг под другом, лошади отлетали от наваленного под полотном щебня и исчезали в темноте. За лошадьми под вагон улетали деревянные стойла и утварь. В воздух взвилось сено, завертевшись вихрем и уносясь за пределы вагона. Вагон нещадно трясло, Даниила отбросило к стене у входной двери. Влетев в неё, отбрыкиваясь от невидимых утаскивающих его в ночь копыт и щупалец законов притяжения, он ухватился за настенный подсвечник.

Перед ним открылась пропасть, некогда бывшая вагоном. Остался только стальной единый каркас, часть стен и округлый потолок. По рельсам постукивали колёса, двигались рессоры. В лицо Даниила задул сильный встречный ветер, вытянувший из вагона всю конскую вонь. Бряцала об уцелевшие стены боковая дверь в центре, неведомо как не улетевшая вместе со всем на рельсы. Конюх с жеребёнком исчез вместе с табуном.

Прикрываясь плотным рукавом шинели от летящего в глаза мусора, Даниил выскочил за дверь в переход, на котором всё так же как ни в чём не бывало лязгали цепи, покачивался пол. Только за вагоном, в котором его держали в плену, взвился вверх столп чёрного дыма.

Начав оглядываться по сторонам, Даниил приметил слева от дверей вагона-конюшни лестницу на крышу. Закрепив винтовку на спине, он прыжком залетел на лестницу и стал подниматься. Оттолкнувшись сапогами от ложбинки лестницы, он с трудом втянул себя на крышу.

Неистовый порыв, проносящийся по крыше уходящего в неизвестные дали эшелона, сбивал с ног, стараясь утащить комсомольца с собой вниз.

Прямо в центре крыши провалившегося вагона стоял, прижимая к груди жеребёнка, конюх. Сгорбившись от напирающего в спину ветра, он при виде Даниила обнажил свою саблю и, отведя в сторону руку, удерживал её над пропастью пролетающих насыпей.

– Кто ты такой? Скольких пацанов ты уже загубил? А?

Даниил вскинул винтовку, щуря глаза от встречного порыва.

– Молчишь? Всё ясно с вами, новоявленные герои России. Убивать – так не проронив и слова. Ведь за словами у вас одна лишь ложь! Катитесь к своему Марксу, дайте нам пожить спокойно без ваших переворотов и революций!

Жеребёнок в руках конюха стал брыкаться. Пытаясь удержаться на крыше вместе с жеребёнком, конюх выронил саблю, и она улетела вниз, со звоном отскакивая по набросанному внизу щебню.

– Сука! А ты ведь ещё и в безоружного теперь выстрелишь, а? Или у тебя патронов нет, и ты просто ждёшь момента, когда я упаду, а вот шиш тебе прямо в морду. Я не пропущу тебя, не позволю исполнить ту миссию, к которой ты стремишься, оставлю тебя на той же точке развития, что ты есть, в подвешенном состоянии мироздания ты не будешь значить абсолютно ниче…

Раздался выстрел, и из проскользнувшего затвора со свистом вылетели лишние раздробленные осколки зубов.

– …го! – конюх пошатнулся, отпуская тушку жеребёнка с крыши в свободный полёт.

– Иииииииии… – впервые заржал жеребёнок, разбиваясь об острые камни насыпи.

Взгляд конюха, заплывающий красной пеленой, остановился на вгоняющем ещё один патрон в ствол Данииле, после чего он пушинкой улетел за борт вслед за жеребёнком, со звоном влетев в проносящийся столб.

Даниил опустил винтовку и пошёл дальше по крыше вагона вперёд. Шквал ветра сдувал его назад, сапоги скользили по крыше, царапая её подковками. За спиной тем временем в воздух, снося куски крыши, вылетали пули из предыдущего вагона, столб дыма становился всё сильнее, дополнившись прорывающимися языками пламени, на которых из стороны в сторону летала чёрная тряпка, зацепившаяся за перекрытие. Пламя потихоньку перебегало на следующие позади вагоны, в которых уже били в колокола и суетясь боролись с наступающим пламенем.

Крыша под ногами Даниила пошла в сторону, эшелон на полном ходу стал заходить в поворот. Сапоги заскрипели гвоздями по крыше, удерживая своего хозяина от падения в темноту. Дым из трубы локомотива обкатил Даниила, очерчивая его шинель и лицо своими угольными узорами, забиваясь в рот и нос. Эшелон летел из лесов в безграничные горизонты вспаханных полей.

Выждав, пока угол поворота не уменьшится, Даниил затопал по крыше к спуску, оставляя своими сапогами вмятины.

Топ.

Топ.

Топ.

Топ.

Топ.

Даниил, закричав, прыгнул с крыши по направлению к противоположному вагону и влетел со всей силы в дверь, чуть не снеся её плечом. Крыша, зашатавшись, вместе с оставшимися кусками стен полетела с грохотом и звоном в поля. По рельсам продолжала катиться сваренная основа вагона с закреплёнными на ней колёсами.

Предыдущий вагон уже пылал в полную силу, начав по кускам разваливаться в движении. В с бешеной скоростью нагоняющих локомотив вагонах что-то беспорядочно взрывалось, люди о чём-то увлечённо ругались друг с другом, зачем-то дрались или просто курили у окон папиросы, наблюдая за пожарищем.

Даниилу выдалась редкая минутка отдыха. Он переводил дух, насколько это было возможно в слепящем запахе жжённого в топках локомотива угля, что с каждым шагом становился всё ближе. Угольная пыль была повсюду, шинель Даниила превратилась в хаотичную картину футуриста, состоящую из запечённой крови, угольной пыли и чьей-то блевотины, неизвестно как оказавшейся на Данииле. Порванный подол развевался на ветру, как паровоз распыляя за собой чёрные облачка пыли.

В дверь за спиной Даниила постучали.

– Кто там? – удивлённо спросил Даниил.

– Степные вороны. Аееееее, – ответили из-за двери и застучали сильнее.

– Что за степные вороны?

– Ты не знаешь степных воронов?

– Нет.

– Как же ты в наш эшелон попал?

– А я неместный.

– Ну так открой, расскажу.

– Хорошо.

Даниил открыл дверь, и на узком пятачке перехода показался жилистый мужичок в будёновке и с надломленной самокруткой во рту. По его набитым по всему телу звёздам, как по собственным автопортретам, стали бегать лучи звёзд настоящих.

Мужичок показал Даниилу кукиш, затем сделал ещё шаг вперёд и только заметил, что вагона перед ним не было, а то, что происходило дальше, никак не входило в маршрутный лист путешествия.

– И как мне теперь за кипяточком сходить? – спросил он у Даниила.

– Я могу дать вам кипяточка.

– Надо же. И как?

– А вот так, – Даниил прописал мужичку в пах своим тяжёлым сапогом и скрючившегося от боли выкинул его в пустоту развалившегося вагона.

– Вот тебе кипяточка…

«Кхм, нет, нет, не так».

Даниил развернулся к закрывшейся двери, затем резко обернулся к пылающему вагону и, выделив каждое слово, гордо сказал:

– Вот тебе кипяточка от дедушки Ленина, гад.

Нелепо махнув подолом шинели, он зашёл в вагон.

В темноте покачивались белые гамаки с храпящими анархистами. Гамаки висели так плотно друг рядом с другом, что образовывали непроходимую паутину, каждый шаг через которую мог разбудить спящих у коконов пауков. Под потолком и у самой земли, поверх коробок и сундуков, по диагонали, вертикали и горизонтали, над шкафами и под окнами. Гамаки были везде, и под каждым из них стояла разномастная обувь: от плетёных лаптей и до экзотических деревянных китайских сандалий. Сквозь прорехи в шатающихся гамаках стал проглядываться выход к следующему вагону.

«Надо пройти на тот конец» – крутилось в голове.

Вагон тряхнуло. Гамаки зашатались ещё сильнее. Стали раздаваться непроизвольные похрюкивания. Молодой паренёк с перепелиными глазами приподнялся на локтях и повернул голову на стоящего без единого шороха Даниила.

– Мы уже приехали, мам? – простодушно прошептал он сквозь закрытые веки, точно прямо в глаза Даниилу. На что комсомолец только выпучил глаза и покрепче стал сжимать винтовку.

– Нет, – отрезал Даниил.

– Ну и ладно, – анархист как ни в чём не бывало закутался в свой гамак и повернулся к Даниилу спиной. Вагон продолжал тихо посапывать и храпеть.

От сердца отлегло, можно было продолжать выстраивать маршрут меж паутины гамаков. Через одного перешагнуть, подлезть здесь, обойти там, проползти мимо того анархиста в папахе. Поезд опять тряхнуло, и заходившие во все стороны гамаки сбили все выстроенные маршруты.

«Видимо, пойду как есть… Или будет», – решил Даниил и перешагнул через лежащего у земли в гамаке анархиста, посасывающего кривой большой палец.

– Именем революционного трибунала приговариваю вас к смерти через рас… растре… растр… расстреляние.

– Дай мне саблю, Дениска, саблю мне!

– Эх, как хорош наш яблоневый сад!

– Жрать… как же хочется жрать…

– Бочка колбасы, улюлюлюлю, бочка колбасы…

– Мам, я дома!

– Вы правда дадите мне атамана?

– Зерно на подворье живо!

– Эть хохма.

– Переноси, заноси, кусай, за нос меня кусай, кусай!

– Я не могу больше стрелять! Руки исчезли!

– Орденоносца сюда, к коленям моим!

– Газы! Газы! Все в норы, братцы крысята!

– Я не свадьбу в Малиновке видел, а бойню. До сих пор глаз подрагивает.

– Маня, отпусти коня, отпусти моего коня…

– Вкуснее бубликов не ел, прямо истинная деньга нашей губернии.

– Абырвалг… абырвалг… абырвалг…

– Гимназия мне не нужна, тятя, я и без неё на заводе устроюсь.

– Руби! Шашками свищи! Вжууууу… Вжууууууу…

– Целковый. За этот мешок. Чекушку за тот.

– Мамочка, мама…

– Во сне достаточно себя ущипнуть, и хлоп – ты в настоящем очухиваешься заспанным чудовищем.

– Собак не ел, лошадей жрал.

– Котики, кругом котики, милахи пушистые, топотушки лесные…

– Царя мне нового не надо, дайте рому!

– Вы кулаки чёртовы, враг народного большинства. Вам смерти мало, позора вам не обогнуть, из истории не вымарать.

– Неужто большевики телеграфы берут…

– Ура! Ура! Ура!!

– Совсем уже помирать все собрались, в огороде только одна лебеда и растёт.

– К стене, к стене сук этих…

– Мы читали друг другу стихи под той аркой на Галерной.

– Смеху-то! Куры трупы не склюют, а свиньи…

– Море перины, волны подушек, сон меня в своём шторме кружит…

– Таксисты в Париже много зарабатывают?

– Выброси деньги в фонтаны, нам они не нужны.

– Готовься к единовременному удару пролетарского молота по сердцам врагов революции!

– Прачка Дося очень мила, не знаю, что ей и сказать такого, лишь бы внимание она на меня обратила.

– Татаро-монгольское иго… иго монгол и татар… тартар мангал игого…

– Целься!

– Велосипед такое чудо технологий, катаешься да миром любуешься.

– Ящерица до человека быть не должна, иначе мы хвост её потерянный.

Даниил, подгибаясь под провисшим над головой гамаком и перешагивая через другой, покачивающийся у пола, замер. Перед ним, шурша полами развевающегося на астральном ветру кожаного плаща, стоял комиссар Коляев. Он медленно поднимал на Даниила свой маузер.

– Пли!

Крикнул комиссар, и вагон жутко затрясло. С гамаков стали валиться тела, бездыханные, разложившиеся до самых костей, разлетающихся по всему вагону.

Даниила стало сносить в сторону вместе с вагоном, в неконтролируемый занос, уносящий в развернувшийся вокруг вагона штормовой порыв всё, что было плохо прибито. Колёса неистово скользили, проносясь боком по рельсам и заводя вагон в первый оборот. Полуразложившиеся тела перекатывались с одного угла в другой, нелепо махая аморфными руками из стороны в сторону. Даниил вбил штык винтовки в пол, стараясь удержаться на ногах и не улететь вместе с частью тел за борт вагона. Так, в борьбе с астральной стихией, прошло ещё два оборота вагона вокруг своей оси. Тела и кости уже летали под потолком, катались кубарем по стенам. Русые волосы Даниила, разворошённые ветром, готовились оторваться от его скальпа, пока кубарем летящий на своём пузе труп анархиста не снёс комсомольца с ног, унося за собой в темноту.

Открыв глаза, Даниил оказался у выхода, перед ним покачивался последний белоснежный гамак, в котором перебирал во сне своими перстнями бородатый армянин-анархист.

– Уходи, уходи, уходи, уходи… – нашёптывал армянин.

Даниил замер.

– Уходи, уходи, уходи… – всё убыстрялся, заплетаясь, язык армянина.

Гамаки за спиной всё так же мирно покачивались под тряску вагона на его пути. Анархисты тихо перешёптывались друг с другом во сне, обсуждая новые приключения, разбои, грабежи. Уже не обращаясь в своих снах к Даниилу.

– Валенька, ну уходи, я же стесняюсь… – посапывал армянин, почёсывая нос своими густыми усами. – Ну уйди, родная… хр… уйди, ради бога.

Даниил подлез под армянином, увернувшись от его тяжёлой пятерни, и, запустив в вагон свистящий поток ветра, вышел в переход. Колёса, замедлившись, настукивали привычный слуху ритм своей дорожной песенки. По бортам в невидимый горизонт уходила безлюдная и пустая степь.

– Ту… Тууууу… – прогремело со стороны локомотива, и эшелон стал пролетать мимо одинокой деревянной платформы, подписанной табличкой «Желтухи». Гревшиеся у костра рядом с платформой крестьяне в серых заплатанных рубашках стали опасливо закрываться от летящего на них встречного воздушного порыва. Как черёд проходить платформу достался вагонам, между которыми стоял Даниил, волна уже смела крестьян в ближайшие кусты, в которых они беспомощно шарахались, пытаясь выбраться.

– Еть эти поезда, игрушки дьявола, пресвятая их богородица-мать, – раздалось вслед и скрылось за треском пылающих и рассыпающихся вагонов.

Перед Даниилом нависала тяжёлая бронированная дверь, сорванная с банковского вагона. Впереди была последняя преграда, о которой оповещало выведенное над дверью слово «Атаман» с уходящей вниз до самых колёс ножкой буквы «н».

Оттянулся с хрустом затвор. Патрон внутри отсвечивал бронзовым блеском готовности к грядущему. Насладившись этим блеском, Даниил отпустил затвор, и он со щелчком вернулся на своё место.

Даниил подёргал за ручку двери, та в ответ покачнулась и стала отворяться в его сторону, обнажая внутренности атаманского вагона. Рабочий стол красного дерева, вынесенный атаманом из разбитого городского совета, зелёная библиотечная лампа, походная кровать, стоящая в уголку и закиданная пледами и подушками. Затылок Михаила Ивановича Калинина, стоящего на коленях перед атаманом.

«Калинин…» – удивился Даниил, ведь ещё год назад этот активный партиец, подпольщик и один из активнейших сподвижников Владимира Ильича, а также отец всем комсомольцам республики, что по его призыву отбросили свою беспечную юность, отдав жизни защите революции, Калинин провожал Даниила и его отряд с Тульского вокзала на фронт, как своих собственных «детей и внуков». Очки его блестели на солнце, слепя барабанщиков из походного военного оркестра, а сейчас лишь крохотные искорки настольной лампы бегали по его глазам на измятом лишениями лице с похожей на разворованное гнездо бородой.

Атаман, стоявший над Калининым, подтянул свои ультрамариновые штаны и стал перетягивать на себе кушак, лицо его искрило таким облегчением, что он неспешно перекатывался с пятки на носок.

Калинин оглянулся на свист ветра, влетевшего в вагон вместе с Даниилом, заметив которого старичок сразу оживился, из глаз его полетели молнии.

– Дружочек, стреляйте! – крикнул он.

Атаман поднял на Даниила глаза, начал шарить пятернёй по кушаку в поисках своей кобуры. Даниил навёл винтовку на голову атамана, обрамлённую меховой атаманкой.

– Вот и приехали… – выпучил губы атаман, продолжая бегать рукой по своим ляжкам, выискивая потерянную кобуру. Выстрел оглушил всю живность вагона, унося за собой в сторону кучи турецких пуфиков простреленную атаманку. Атаман схватился обеими руками за место, где был улетевший головной убор, но обнаружил только свою абсолютно целую голову.

– Ахахахаххахаха… – нервно засмеялся атаман, опуская одну из своих лап в задний карман своих штанов, доставая оттуда кривой украшенный кинжал. – Шоб я, атаман Старшесержантских, умер от пули краснопёрой. Да я всю Россию прошёл, знаешь, сколько я ваших вождей перерезал, в скольких атаках на коне галопом скакал, девушек сколько взял, эх девушки… – атаман на секунду прервался и схватился за живот, – аххахахахаххахааххахаха.

За время речи успел лязгнуть затвор винтовки Даниила, загнавший в ствол новую попытку убить атамана.

Выстрел.

Лязг удара свинца и дамасской стали пробежал по вагону. На рабочем столе от вибрации разлетелся бокал белого вина, оросив всех участников дуэли.

Атаман поднял окровавленную руку перед собой, кинжал вместе с кусками его кожи улетел в кучу пуфиков вслед за шапкой.

– Ахах… – произвольно вырвалось из атамана, – ахахаххахах… ахахахахахаххахахахахахахахаххахахахахахаххаха…

Раскрасневший атаман продолжал смеяться и смотреть, как из его покорёженных пальцев льётся тёплая кровь.

– Ну как же вы промазали, дружочек, – Калинин засеменил коленями по полу и прижался лбом к паху Даниила. Комсомольца встряхнуло. По его телу пробежала дрожь, сменившаяся теплом пульсирующей крови и спокойствием мозговой активности. Руки перестали трястись, мушка винтовки остановилась на сердце атамана. Рука плавно оттянула затвор, выбрасывая разгорячённую промахом гильзу, и вернулась в исходное положение, подгоняя новый патрон.

Руки Калинина оплели ноги Даниила, никак не сковывая его движений, объятие подпольщика сбивало с души нависший страх перед возможной смертью. Сердца сплелись в товарищеском единении, став биться единым тактом. Более мудрое сердце Калинина учило сердце Даниила, указывало ему путь сквозь нависшую над эшелоном темноту к растущим из земли гигантским шпилям красного кирпича, обрамлённым памятниками рабочим и крестьянам.

«Стреляйте, дружочек» – как-то по-родному всплыло в сознании. Сердце забилось сильнее, а палец, проползая по холодному металлу, нащупывал спусковой крючок.

– Михаил Иванович, – атаман стал прощупывать пятками землю за собой, – я не потерплю измены!

«Стреляйте, дружок, стреляйте!» – мазки ворсистой бороды на паху дополнились тихими поглаживаниями.

– Вы мне изменили! После всего, что мы с вами прошли, сколько церковных заветов я нарушил, какому греху предался. И я! Атаман Старшесержантский был обманут каким-то стариком!

«Ну стреляйте же».

– Я жену ради вас бросил в пылающем Царицыне, отряд поголовно заменил, чтобы не было подозрений… Друга своего лучшего убил, чтобы он нам не мешал. – По лицу атамана покатились слёзы, он обессиленно стал покачиваться с вагоном, голова его опустилась, дав глазам увидеть, как с руки на пол продолжает скатываться кровь.

«Стреляй, солдат!» – зубы впились в член Даниила, прорезав плотную ткань армейских галифе. От внезапного укуса Даниил вжал спусковой крючок, раздался выстрел.

Атаман, отбрыкиваясь от наступающих на него демонов, упал мешком картошки на спину, раскинув в стороны ноги в исписанных сливовых сапогах. У самого его сердца ширился неправильный красный круг. Серые глаза затухая глядели в трясущийся потолок.

– Простите, дружочек, но это была вынужденная мера. Вам нужен был импульс, что запустил вашу энергию в правильное русло. Одним словом, стимуляция точки Х.

Калинин встал с колен и поправил свой френч, одёрнув его к полу. Со стороны он был похож на добродушного ветерана давно забытых войн, что в ответственный момент надел свой парадный мундир после долгих лет хранения его в шкафу.

– И всё же вы отлично справились, родина вас не забудет. И опустите вы свою винтовку, дружочек, опустите, опасность миновала. – Он немного нажал на винтовку Даниила, на что руки комсомольца сами подались к земле.

– Как… Как вы тут оказались? – возбуждённые глаза Даниила бегали по лицу Михаила Ивановича Калинина, его иконе, что парой наездов в захолустную Тулу взбудоражил весь город, поднял над ним не спадающее до сих пор красное знамя.

– Наш долг как вождей революции – быть там, где мы наиболее необходимы. Каждая молитва красноармейца, зов о помощи, мы стараемся реагировать на всё. Но не всё до нас доходит. Телеграф Владимира Ильича просто рассыпается от постоянных сообщений и депеш. – Калинин поправил свои очки и, развернувшись, пошёл к мёртвому атаману.

– А если серьёзно, зачем вы меня туда укусили?

– Я же говорю, дружочек. Стимуляция половой активности. Ещё Богданов в своей статье «Витиеватый ствол социализма» писал… Ах да, на фронт последние наши работы редко довозят… Ну пусть так. В общем, Богданов писал, что если подпитать половые органы внешней стимуляцией, то социалист, разгорячённый внутренними процессами организма, будет готов пожертвовать собой ради идеалов социализма. Только настоящий социалист, все прочие попутчики просто начинают предаваться плотскому греху, вы же, дружочек, не из таких, как я вижу. Нам, социалистам, не нужна половая жизнь, у нас есть жизнь политическая, есть цели и мечтания, исполнение которых заменяет нам оргазмы надругательств над телами близких людей.

– То есть вы хотите сказать…

– Истинный социалист лишается своей девственности, нырнув в жерло революции. Сгорев в нём и восстав в основании нового мира. Да и дурья моя башка, брошюру-то вам и не достать эту будет. Богданов, стервец, так её и не опубликовал, хотя опыты ставил на нас, своих однопартийцах.

– А…

– Всё, отставить вопросы, вы прямо настоящий косипоша. Пойдём, боец. Нам нужно бежать с этого чёрного эшелона, а ты тратишь драгоценный воздух на бессмысленные вопросы, что просто занимают наше время. Давай по существу. – Калинин неспешно дошёл до трупа атамана и обернулся на Даниила. – Сколько в партии?

– Уже год как комсомолец. Тульская военная академия при пищевом комбинате.

– А, это ваш отряд назвали «Тульскими пряничками»?

– На этом настояли наши родные, но на фронте нас быстро прозвали просто «Пушкарями».

– Припоминаю, как я вас, как в последний путь отправлял с вокзала. Коляев ещё жив?

– Коляева казнили в конце этого эшелона.

– Что ж… – Калинин отвернулся от Даниила и стал снова осматривать развалившегося атамана. – Погиб как настоящий подпольщик и политрук. Огонь революции переложил в сердце товарища, лишь бы он не затухал. Ты, боец, в политруки пойдёшь. Тебя ведь воспитал… – Калинин насупился, сдвинув свои очки надбровной дугой, и стал поглаживать бородку. – Да… Воспитал комиссар… Кхм… А звать-то тебя как?

– Даня, Даниил.

– Даниил, по батюшке как – спрашивать не буду, батюшек в Советской России не будет. Хехехе. – Калинин указал на гору пуфиков. – Забери вот ту коричневую коробочку с горы пуфиков и иди за мной. Если мне не изменяет память, локомотив эшелона уже вооон за этими дверьми. – Калинин повернулся и быстро пошёл к дверям. Даниил, перекинув винтовку через плечо, зашагал следом к горе пуфиков.

Пуфики беспорядочно лежали в углу вагона. Они были всевозможных цветов и с вышитыми названиями городов на своих полукруглых боках. Атаман собирал эти пуфы в честь посещённых его чёрным эшелоном городов и деревень. Внутри они были набиты обесцененными бумажными деньгами, акциями и ассигнациями, парочка порванных влетевшим в них кинжалом пуфов обнажала выцветшие сотни тысяч керенок. На самой вершине горы пуфиков стоял пурпурный пуф с вышитой позолотой надписью «Заветное». На самом пуфе лежала совсем не коробочка, а книга в плотном кожаном переплёте, цветом отдающая чем-то державным, уголки были покрыты позолоченными металлическими заклёпками, а на обложке золотистой краской было выведено название «Грибницы». Даниил провёл пальцем по рельефным буквам названия, подушечку указательного пальца закололо в центре. Поднеся палец ближе к глазам, Даниил увидел миниатюрный грибок с красной шляпкой, что пытался пробиться через его кожу. От вылетевшего из его носа порыва воздуха грибок упорхнул в гору пуфиков. Проводив грибок взглядом, Даниил схватил книгу и спрыгнул с пуфиков.

Увидев, как к нему приближается Даниил с книгой, Калинин отправил воздушный поцелуй и направился к выходу. Даниил с книгой под мышкой перешагнул через перекошенную переломами руку атамана и пошёл вслед за всесоюзным старостой.

За дверью выросла железная стенка вагона с углем, над которым ветер гнал дым трубы несущегося паровоза. Калинин не задерживаясь полез по стенке наверх, цепляясь за специальные стальные уступы. Даниил, запихав книгу себе в карман, где бряцал незаряженный наган, полез за ним. Летящий из трубы дым въедался в кожу, забивая глаза, Калинин с Даниилом, выставив вперёд локти, на ощупь прорывались к локомотиву. Угольная пыль вздымалась вверх противными чёрными конфетти. Очки Калинина занесло тёмной пеленой, отчего он резко их снял и засунул себе в сапог. Даниил, гремя оружием, с трудом ступал по нестабильной угольной поверхности следом.

– Осторожней, дружочек, кхм… Не провалитесь! Много славных воинов видел мир… кх… кх… как и не меньшее множество нелепых смертей! – долетело с чёрной дымкой до Даниила.

С каждым шагом становилось всё меньше понятно, приближаются ли они к вагону или заплутали в коробке в несколько десятков квадратных метров. Даниил вышагивал вслед за впереди идущим Калининым, пока его сапоги не стали укатываться куда-то вниз, низвергая комсомольца в чёрное море угля.

– Эээээээ, дубина ты стоеросовый, едрёна мать, а… – измазанный углем помощник машиниста в некогда сером фартуке отпрыгнул от летящего кубарем с горы угля Даниила. – Ты, дурья башка, сказано же было ещё до отправления, по углю не ходить, распитие спиртных напитков в будке машиниста только после остано… Ты вообще кто?

Машинист вскинул над собой лопату. Шарахаясь по полу, как слепой щеночек, Даниил проглядел, как раздался отразившийся от металлической обшивки выстрел из нагана, снёсший помощника машиниста с ног.

– Даниил, вставайте и открывайте топку, – приказал подскочивший Калинин, подавая руку лежащему Даниилу.

– Т-т-топку? Зачем? – Даниил при помощи Калинина поднялся и стал протирать глаза от угля.

– Эх вы, комсомольцы-добровольцы, всё же какие вы косипоши по своей малоопытной натуре.

Даниил почувствовал, как его член под несколькими слоями плотной грубой ткани схватили и стали массировать. Уголь из глаз моментом смыло, и Даниил увидел перед собой лоб Калинина.

– Идите и откройте топку… – повторил по слогам Калинин и, добродушно заулыбавшись, убрал руку от члена товарища.

– Так точно!

– Истинный социалист, истиннейший…

Даниил парой прыжков приблизился к топке и схватился за рычаг. Его обдало сильным жаром, ищущим свободы из тюрьмы, в которой его замуровали. Потянув, прожигая себе ладони, Даниил отворил топку, после чего, оторвав руки, стал ими трясти, пытаясь снять боль. Ладони выкрасились в мясной красный цвет тяжёлого ожога.

– Теперь положите машиниста в топку…

Калинин сложил руки за спиной и наблюдал за работой Даниила. Комсомолец подхватил труп машиниста за чёрные угольные лапти и потащил к топке, отплёвываясь от налетающего в лицо жара.

Из пробитого пулей горла, окатывая деревянный пол, струилась чёрная артериальная кровь.

Даниил подхватил тело под колени и закинул в топку правую ногу. Лапоть на ноге вспыхнул, оголяя коптящиеся нестриженые ногти, запахло наломанным веником из баньки. Затем в топку залетела и левая нога, после чего комсомолец отошёл на шаг в сторону, подступив к середине туловища. Подперев спину носком сапога, Даниил ухватился борцовским хватом за машиниста и стал втаскивать его, словно брус в кузов грузовика. Штаны вспыхнули и растворились в непроглядном пламени топки, обнажив спалённые волосы ног и кривой член, завоняло сгоревшим мясом голеней. Запылала жилетка с лиловой подкладкой, опалился конец каштановой бороды. Жар, разгорячённый мясной подкормкой, запылал ещё сильнее. Локомотив тоже не отставал и поддал газу, смешивая пейзаж по бортам в очерёдность цветных линий. Даниил отпрыгнул от топки, прогоняющей его вырывающимися из стальной клетки языками неземного пламени. Над полом продолжала торчать голова с перекошенными глазами и дымящейся бородой. Калинин, прогуливаясь по рубке, дёрнул за свисающую верёвочку, и локомотив разразился протяжным гудком. Подкованная пятка, пробивая череп, в этот момент зафутболила голову в топку. Из топки полетели куски недогоревшей одежды и частички пепла. Машинист прогорал очень быстро, всё, что было ниже его грудины, уже представляло смутное подобие человека, только торчащие кости, что рассыпались с каждой секундой.

– А теперь, дружочек, засуньте в топку меня.

– Вас?

– Да, меня. Косипоша ты красноармейский.

– Но я не могу. Как? Вождя партии – и в топку?

Калинин несколькими шагами оказался в паре сантиметров от розового покрытого маленькими прозрачными волосками уха Даниила. Его левая рука, пронесясь по дуге, сдавила яйца Дани, начав перекатывать их между пальцев, будто это были шарики для пинг-понга.

– В нашей партии нет лидеров, Даниил. Правит народ, мы же, как самые сознательные, лишь только направляем, принося себя в жертву делу, оставляя народу все свои свершения. Делу! – Рука Калинина отпустила яйца и крадучись на ноготках пошла к пуговицам красноармейских галифе. – Так и ты: как мог делал своё дело. Не жалея сил, не жалея ресурсов, не жалея врагов революции, а главное – не жалея себя. Вот скажи мне, Данечка, зачем нужно было жечь этот анархистский эшелон. Сколько людей погибло, унося в анналы истории свои идеи, свои теоретические и практические опытные наработки, а ты всё обрезал топором. Как Раскольников – череп старушки-процентщицы. Это нужно было? Какова твоя высшая цель?

– Построение коммунизма… – промямлил Даниил и сглотнул, пальцы Калинина побороли пуговицы на галифе и залезли в нагретую Даниилом полость, начав взбираться по исподнему всё ближе к своей цели.

– Ну что ты так раскраснелся? В кулуарах съезда это было бы обвинение в перегибах партийной линии, но здесь-то новоявленный герой гражданской войны, про которого будут писать детские книжки советские писатели… Не переживай, ты всё делаешь правильно, – его зубы цокнули у мочки уха Даниила. – Самые умные, самые знаменитые, самые-самые, кого выделяет народ и отставляет от себя в сторонку, и являются основным сырьём, что будет перерабатываться историей для продолжения развития самого народа. Они боги, они и изгнанники, которым уже нет места в обыкновенном социуме. Их запирают в обществе таких же обречённых и прославленных, как и они сами. А чтобы им в их клетке не было скучно, серая масса водит в их честь хороводы, поклоняется им, осыпает их ассигнациями, откармливает от пуза. Так и мы, Даниил. Я, Владимир Ильич, Лейба… все погибнем, дав истории, нет… дав вам топливо для построения светлого будущего, которое мы вам показали. Сейчас сев в эту топку, сгорев в бушующем ещё в ней пламени мировой революции, подобно торфу распадаясь в прах…

– Ах…

– …Подобно углю, сгорю, сгорю, развеюсь пеплом по ветру, засев с дождём в головы и мясо миллионов, я не вождь, я не бог, я обречённый на смерть и растаскивание на куски человек, слишком много думавший над окружающим его миром. Но я счастлив. Счастлив дать тебе…

– Ох…

– …Дать тебе, Даниил, то, что сам не смогу увидеть. Коммунистическое будущее, где всё будет бесплатно, где всё будет в кайф.

– Ах… Ай…

– Где вообще не надо будет умирать. Где сырьё мясное заменит сырьё творческое. Не будет войн, не будет голода, природа перестанет брать свою плату за продление человеческой истории. И, проснувшись среди ночи, ты поймёшь, что…

– Ааааааааааа…

Даниил кончил.

Калинин вынул руку из галифе Даниила, вытер о его шинель ладонь и лёг перед топкой ногами вперёд.

– Ну, затаскивайте меня в топку, дружочек, – он закрыл глаза и скрестил на груди руки. Даниил бездумно подхватил его под колени и стал заносить в пылающую топку, сапоги в пламени стали деформироваться, превращаясь в бесформенный комок кожи, штаны начали тлеть.

– Дальше, дружочек, дальше! В этом деле остановки невозможны! – Калинин будто не чувствовал, как сгорают его ноги, как лопаются суставы и прожаривается мясо. Даниил приподнял его за плечи и втолкнул в топку до пупка. Пуговицы оливкового френча Калинина стали разлетаться, плавясь, по стальной коробке топки.