Читать книгу Афина Паллада - Павел Николаевич Девяшин - Страница 3

– Русская-с! У нас здесь исконно русская кухня, – ответил половой, давно привыкший к чудачествам заезжих гостей и их подчас удивительным вопросам. – Ежели барин непременно изволит отведать кавказских блюд, то вам надобно в заведение напротив. Аккурат через дорогу-с. Там вы найдете лучший во всем Пятиводске шашлык и отменное домашнее вино. Местных сортов-с.

– Пустое, братец. Русская, так русская. Подай каши, блинов, масла да с полдюжины гусиных яиц. А коль проявишь расторопность, добавлю на чай копейки три да с денежкой.

– Сию минуту-с!..

Метнув пристальный взгляд на компанию завсегдатаев, посетитель отправился в самый дальний угол темной прокопченной залы и уселся (спиной к стене, лицом к входу) за стол, не имевший скатерти, свечей и вообще малейшего намека на комфорт. Ласково, словно малое дитя, разместил рядом с собой тяжелый кавалерийский палаш в потертых ножнах с медными набойками, соседний стул безапелляционно отодвинул кончиком замшевой туфли. Наличие сотрапезников, как видно, сим господином совершенно не приветствовалось.

– Найдется ли в вашем трактире бутылка приличного шампанского? «Moet & Chandon»?

– Сделаем в лучше виде, ваше степенство! «Вдова Клико» устроит-с?

Гость удовлетворенно кивнул и с видимым наслаждением вытянул длинные ноги. Если бы не грозное оружие и неприятные, почти бесцветные глаза, мужчина мог бы показаться смешным. Тощее тело – обтянутый кожей скелет, тонкие черты лица, залысины, крашеные каштановые бакенбарды и глубокие морщины на собранном в гармошку лбу делали его облик весьма несуразным. Не человек, а ходячая фантасмагория.

Ситуацию несколько исправлял дорогой наряд. Серый в полоску сюртук, длинные панталоны со штрипками, штиблеты при серебряных пуговицах и серебряная же цепочка брегета, грациозно свисавшая из жилетного кармана.

«Гусиные яйца и белое игристое вино, надо же, какой причудливый вкус», – думал прилизанный на ровный пробор официант, хлопоча на кухне. Должно быть, сей барин из новой породы купцов, что любят оригинальничать и прикидываться европейцами, при этом не до конца вытравив из себя замашки коренного жителя патриархальной, сиречь сиволапой, Руси-матушки. Как бишь там у поэта Батюшкова? Налейте мне шампанского стакан, я сердцем славянин, желудком – галломан!

В действительности же тонкий знаток гастрономии не был представителем от коммерции. Он имел иной, куда более внушительный статус, поскольку являлся сыном князя Андрея Бонартова, назвавшего своего младшего отпрыска, коему к моменту нашего повествования стукнуло уже сорок два года, звучным греческим именем Леонид. Знать, в честь знаменитого спартанского царя, славного героя Фермопил.

Имя оказалось говорящим. В переводе с греческого оно означает «потомок льва» или «подобный льву». Сиятельный родитель попал, что называется, в точку! Уже в пору юности Леонид Андреевич Бонартов приобрел на весь сановный Петербург славу записного скандалиста, бретера и, главное, первостатейного фехтовальщика. В кругу приятелей его называли «primus gladio6», или «первая шпага». Недоброжелатели именовали иначе – coq Léonide7.

На счету далеко откатившегося яблока (а как еще назвать члена почтеннейшей фамилии, позорящего своим поведением правильных до скуки предков?) числилось не менее двух десятков дуэлей, как правило, завершившихся либо смертью противника, либо его увечьем. Не какой-нибудь пустяковой царапиной, соответствующей традиционной максиме – до первой крови, а самой серьезной травмой. Так или иначе, ни один из побежденных не мог более похвастаться способностью держать шпагу.

В высшем свете ходили слухи, будто Бонартов-младший нарочно устраняет конкурентов, достойных вступить в борьбу за звание лучшего клинка империи. Сторонники не лишенной романтического флера версии кричали, дескать, довольно одного беглого взгляда на перечень (следует заметить, весьма внушительный!) лиц, потерпевших фиаско, сразу становится ясно – все они бывалые рубаки от военного министерства или фехтмейстеры разного сорта.

Разумеется, «шалости» великовозрастного шалопая нивелировались протекцией близкого ко двору князя-отца. Оттого в обществе со временем не осталось ни одного человека, желающего иметь хоть какое-то дело с задиристым петухом Леонидом. За исключением разве что кучки друзей-приживал.

Ну, и куда прикажете такому податься? Только на Кавказ!..

Светлоглазый откинулся на спинку скрипучего стула и закрыл глаза. Пока несут выпить и закусить, можно наконец приступить к мысленному написанию эпистолы самому прекрасному адресату. Вернее, самой прекрасной! Той, что всегда его ждет!

«Ma chère Athéna!8

My beautiful Athena!9

Простите, что столь преступно давно не писал Вам! Клянусь, мысли мои ежеминутно были только о Вас!

Да, я вновь не доверяю слов бумаге… Впрочем, в тысячный раз готов предоставить самые крепкие заверения, что память моя хранит с подобострастием и твердостью Бастилии каждое слово, всякую нечаянную букву! Все письма я затвердил наизусть, дабы при встрече пересказать их Вам.

Теперь почти уже Пятиводск! Географически путь завершен, но, с точки зрения поставленных задач, я нисколько не приблизился к цели.

Здесь, на Кавказе, на меня нашло два больших недоумения! Оба следует разрешить немедленно и скоро. Иначе невозможно будет исполнить дело. Посудите сами.

Во-первых, к сей минуте я окончательно убедился, что не имею ни малейшего представления о том, где искать проклятого англичанина!

Джеймс Спрингфилд – британский подданный, носящий титул лорда, владелец старозаветного поместья Стоун-Холл. Вот исчерпывающий список сведений, предоставленный мне старым пройдохой Киселевым! Не густо, скажете Вы, моя очаровательная Athéna10, и, вне всяких сомнений, окажетесь правы!

Коль скоро я верил бы в Бога, тотчас бухнулся бы на колени в мольбе о помощи. Но Вы – мое единственное божество. Богиня войны и справедливости! Пришлите хоть теплый взгляд, воздушный поцелуй, улыбку — то будет высшая похвала и отрада…

Во-вторых, как я уже сказал, есть и новое недоумение. Оно образовалось по совершенно иному поводу. С частной стороны, более до меня касающейся.

Чем далее я забираюсь в горы, тем более осознаю, что сии благословенные края, где были мы с Вами когда-то невыразимо счастливы, переменились самым решительным образом. Война! Война внесла смуту в некогда прекрасный край. Длань Хаоса коснулась всего, что составляло жизнь и радость, веселье и мир! Здесь более не поют песен…

Но я не должен всего этого испытывать! По определению. Понимаете? Александр Вальвиль учит: «Хладнокровие – есть первое оружие фехтовальщика, сталь – лишь продолжение руки». Как умно! Как справедливо!

Ваш покорный слуга раскис, огорчаясь от того, что почувствовал… огорчение! Pardon за тавтологию, мой милый друг. Как собираюсь я одолеть сэра Спрингфилда, коль не могу контролировать даже собственных эмоций?!

Война поделила мир на черное и белое. Но я всегда, слышите, всегда должен оставаться бесцветным… беспристрастным. Иначе не встать в ряд с Великим Маэстро!

Для чего я не щадил своего здоровья, делал мученические усилия? Чтобы самым постыдным образом раскваситься на пороге Виктории?

О! Не сомневайтесь, любимая, дорогая моя Athéna!11 Я одержу ее для Вас! И вновь утвержу свою репутацию, ведь она — мой настоящий и единственный капитал!..»

– Приятного аппетита-с! – с сахарной улыбкой возник давешний половой, расставляя перед гостем подносы полные яств.

– Благодарю! А скажи-ка, любезный, не останавливался ли у вас британский подданный по фамилии Спрингфилд?

– Никак нет-с, ваше превосходительство! – важно ответил слуга и с поклоном удалился.

Бонартов подчеркнуто аристократическим движением выудил из ведерка со льдом пузатую бутыль, обильно орошая столешницу каплями талой воды, наполнил бокал шипящим напитком и лениво, словно бы с неохотой, принялся за еду. Постоялый двор, замерший было при появлении столь экстравагантного гостя, давно уже пришел в движение. На князя перестали обращать всякое внимание.

Слух Леонида Андреевича терзал многоголосый хор солдат и унтер-офицеров, обедавших в трактире, подле которого столь удачно образовался временный армейский госпиталь. Вот куда война принесла не крах, а процветание, обеспечив давно захиревшее предприятие неиссякаемым потоком клиентов.

Громче всех выделялся басовитый рык казачьего подъесаула:

– А я говорю, бросил тебя твой мужик! Сбежал, не заплатив за постой и пищу. Не кручинься, красавица, давай к нам: накормим, обогреем, что пичугу за пазухой! Верно, браты?

Солдаты и казаки, восседавшие за самым большим из имеющихся в заведении столов, нестройно ответили согласием. С разной долей энтузиазма.

– Спасибо, дяденька! Не нужно, я как-нибудь сама, – промямлила молодая женщина с огненно-красной косой и испугано покосилась на дверь, ожидая, как видно, немедленного появления избавителя. – Да и зря вы меня, сударь, обижаете, я хозяйские-то харчи не даром снедаю. Мой Тимофей Никифорович за все уплатил наперед! До копеечки…

– Брось, рыжая! Не дури, – не унимался горластый вояка. – Сколько времени ты провела в этом трактире? Седмицу? Две? Деньга, небось, давно кончилась…

– Дней с десяток. Мы с мужем стоим здесь аккурат с Вознесения!

– С каким еще мужем? Забудь! Он уж давно где-нибудь на печи да с бабой либо навовсе в сырой земле. Кавказ – место гиблое, девка!

– Как не совестно вам такое говорить, господин офицер! Тимофей отправился в дальний аул. К своему давнему кунаку. Все разведает да сразу за мной и возвернется. Станем с ним в горах жительствовать, добра наживать!

Грянул дружный хохот.

– Русский да с хищником в кунаках ходит!

– Чудно-с, право!..

Восседавший во главе стола бородач с перевязанной рукой, по виду из унтеров, выждал, пока все отсмеются, и шутливо заметил:

– Поздравляю, Никита Прохорович, с повышением-с! Барышня изволили вас офицером наградить!

– Я, Макар Антонович, с барышни другую награду спрошу!

Скомкав обед, девушка испуганно выскочила из-за стола и направилась к лестнице, ведущей к жилым комнатам. Обидчик в два прыжка оказался подле нее, больно схватил за локоть.

– Мне, слышь, краля, таперичка поцелуй желателен. Самый невинный. Воздушный-с!.. – произнеся это, подъесаул томно сомкнул веки и вытянул губы в трубочку.

– Отведайте-ка лучше вот это, шут гороховый!

Вместо горячих девичьих уст казак почувствовал вкус холодной стали. Вздрогнул, разлепил очи и отшатнулся. Перед ним стоял давешний посетитель в сером сюртуке. В одной руке он держал обнаженный палаш, в другой – надкушенное гусиное яйцо.

Являя собой полную противоположность немедленно взъярившемуся подъесаулу, Бонартов сохранял удивительное, прямо-таки нечеловеческое спокойствие. Во всяком случае, внешне. Оскорбленный Никита Прохорович потянулся к шашке и прорычал:

– Ты на кого руку поднял! Да я тебя за энто, как облезлую собаку, зарублю!

Из-за солдатского стола вскинулось несколько человек, по всей видимости, не утративших еще остатков благоразумия:

– Брось Никитушка! Ты чего удумал?

– С барином драться никак не можно! Донесут. Нынче, сказывают, в конторе больно грозный жандармский начальник объявился.

– Точно так-с! Некто Шлиппенбах.

– Угомонись, подъесаул. Видал, как их благородие ловко с клинком управляются?

– Без ушей останешься, Никит!

Но горячую казацкую кровь было уже не унять. Вычертив в воздухе замысловатую восьмерку, задира, брызгая слюной из щербатого рта, прошипел:

– Ништо, ребяты! Барину не воспрещаются дуэли. Я – человек служивый, не рвань. Не побрезгуете, ваше вашество, скрестить со мной сабельки?

Любой дворянин, окажись он на месте Бонартова, вне всяких сомнений, ответил бы надменным отказом, но только не Леонид Андреевич:

– В знак уважения к казачеству и лично вашим боевым заслугам (уверен, они у вас имеются!), подъесаул, я дам вам шанс сохранить лицо. По-хорошему. Опустите железку, пока ненароком не порезались. Извинитесь перед дамой и убирайтесь вон.

– Прохорович, охолонь! – раздался обеспокоенный голос давешнего унтера. – Остальным сидеть!

– Милости прошу во двор, барин! – подъесаул указал концом шашки на залитый дневным светом дверной проем, старшему товарищу бросил примирительное. – Я мигом, Макар Антонович. Раз-два и все. Будьте любезны, не сумлевайтесь.

– Стало быть, желаете по-плохому. Что ж, извольте.

Князь поместил палаш подмышку, освободившейся рукой прихватил наполненный шампанским фужер и, не выпуская запеченного яйца, неторопливо проследовал к выходу. За ним с молчаливого одобрения Макара Антоновича потянулись все посетители кабака, включая девушку, ставшую невольной виновницей происшествия. У нее был ужасно сконфуженный вид: бровки нахмурены, губы предательски подрагивают, рыжие пряди непослушно торчат их-под расписного, как принято на Урале, платка.

Распугав всех кур и едва не уронив заботливо сложенную накануне поленницу, общество зевак расположилось по периметру внутреннего двора трактира. Противники встали один напротив другого посреди импровизированной площадки.

Леонид Андреевич одним глотком отправил содержимое бокала в рот, нимало не заботясь о сохранности крахмального воротничка, по которому тут же весело побежали тонкие пузырящиеся струйки. Закусил, отряхнул руки и наконец взялся за оружие.

– Нечего тут позировать! Умел озорничать, умей и ответ держать! – весело крикнул казачий подъесаул, со свистом раскручивая шашку над головой.

– Может, миром сладите? – спросил кто-то из солдат. Не всерьез, а больше для контенансу. – Ну, нет, так нет! Поехали!

Фигуры, выписываемые в воздухе казачьим изогнутым клинком, стали куда нарочитей: из круга перешли в этакий скрипичный ключ, из горизонтальной плоскости – в вертикальную.

– Играй, гармошка!.. – невпопад произнес Бонартов и резким, молниеносным движением вышиб у противника оружие. Никто даже не заметил, как это произошло.

Развивая успех, князь гуттаперчевым движением обогнул остолбеневшего подъесаула и что есть мочи шлепнул того палашом чуть пониже спины. Разумеется, плашмя.

Казак взвыл. Вытянулся дугой. Схватился руками за ушибленное место и, прыгая на пятках, припустил по заросшему травой дворику. На глазах у почтенной публики. Одни смеялись, другие удрученно молчали.

Все понимали: бой окончен.

Не прошло и пяти минут, как все наново оказались в общей зале. У черного входа осталось всего два человека. Его сиятельство князь Бонартов и молодая заплаканная женщина. Она тут же бросилась к защитнику и затараторила:

– Благодарствую, ваше сиятельство, что заступились за сироту беспризорную. Меня Татьянкой звать…

– Пустое.

– Как же, господин! Вы совершили хороший поступок! Честный и благородный. Завтра Троица, я за вас во церковке свечку поставлю, ей-Богу!..

Бонартов с прищуром поглядел на докучливую девчонку и, саркастически ухмыльнувшись, поинтересовался:

– Достаточно ли я пригож для вас, мадемуазель? Краше подъесаула?

Барышня испуганно прикрыла ладошками рот, часто-часто заморгала, стряхивая крупные слезы и наконец, подхватив подол сарафана, устремилась куда-то за калитку.

Леонид Андреевич проводил ее нехорошим, злым смехом. Однако мысли его были далеко:

– Ma chère Athéna12, помоги избавиться от ненужных, мешающих чувств! Жалость, сострадание, гнев – дурные спутники истинного primus gladio13. Ну, погулял бы с бесприютной бабой озорной казак, наплодил бы на всю округу чубастых пострелят… мне-то что за дело! Из пушки по воробьям не стреляют. Не следовало разменивать свой талант ради неумытой девки. Сие дурная примета!..

Нахмурившись, князь поплелся обратно в трактир. «Своей выходкой, – думал он, – я безнадежно себя обнаружил. И это, пожалуй, самая большая глупость».