Читать книгу Календарь Морзе - Павел Сергеевич Иевлев - Страница 7

– …А двадцатого февраля был бы Всемирный день справедливости. «Справедливость», дорогие радиослушатели, это когда корова сдохла не у тебя, а у соседа. Не путать с «высшей справедливостью».

Вы спросите: «Антон, а что же такое „высшая справедливость“?» И я отвечу – это когда все хорошие люди собрались вместе и жестоко убили всех плохих.

Так устроен мир, дорогие радиослушатели, и не я это придумал. Но если бы этот мир придумывал я, было бы еще хуже, поверьте!

Башка трещала. Вчера вечером я поперся к Анюте, но был рассеянно отвергнут посредством домофона. Барышня не соизволила меня даже впустить. Я впал в сплин и меланхолию. Пил коньяк, сидя на скамейке в парке и наблюдая за тем, как двое подростков ловко орудуют баллончиками с краской. На стене трансформаторной будки быстро проявлялся уродливый голый человек с серой обвисшей кожей, унылым бессмысленным лицом и несоразмерно длинными худыми руками. Ребята были не лишены художественного таланта – существо выходило на редкость отвратное.

Гадкий гомункулус сидел на корточках и жрал, отламывая корявыми нескладными конечностями куски от узнаваемой панорамы Стрежева. Жрал и то ли гадил, то ли метал икру – из его задницы сыпались такие же серые уродливые человечки. Омерзительно.

Художественную композицию завершила кроваво-красная, с потеками, надпись:

«ПУКЛУ – НА КУКАН!»

Подростки отошли, оценили результат и удалились в темные дворы. А я остался в компании мрачных мыслей и незаметно нарезался…

Утро вышло сумрачным.

– пел в эфире Gogol Bordello. —

Клянусь любимой кофейной кружкой, я забыл, что этот чертов цыган внезапно переходит с ломаного английского на чистый русский.

Надеюсь, Кеширский этого не слышал. Он мне устроит «культурную революцию»…

Чото с утра не явился, сварить кофе было некому, и, пока шла музыкальная перебивка, я отхлебнул коньяку из фляжки и закурил. Стало чуть легче. Иногда я думаю, что многовато пью. Но чаще мне кажется, что и этого недостаточно.

– А третьего октября, дорогие радиослушатели, мы бы весело отметили День трезвости! Трезвость – тяжелое алкогольдефицитное состояние нервной системы, вызванное недостатком в организме этилового спирта. Характеризуется сниженной коммуникабельностью, беспричинно ровным настроением и гипертрофированно серьезным отношением к жизни. В случае проявления клинических симптомов трезвости рекомендуется немедленное обращение в ближайший бар…

Я тянул время, надеясь, что Чото объявится и избавит меня от утреннего блока новостей. Увы, вместо этого в студию явился Его Величество Владелец «Радио Морзе».

– Антооон! – с порога взвыл этот представитель медийного капитализма. – Ты опяяять!!!

– Что такое? – неискренне удивился я.

– Ты опять куришь в студии… – он принюхался. – И пьешь? Пьешь, да?

Я демонстративно отхлебнул из фляжки и убрал ее в карман.

– Исключительно в лечебных целях, Дрей Дреич! – поклялся я. – Купирую абстинентный синдром!

– За что мне такое наказа-а-ание? – риторически возопил Андрей Андреевич Кеширский, томный блондин в светлом летнем костюме, кашне и претенциозной белой шляпе, которую он сейчас держал в руке изящным жестом наотлет. Сотрудники звали его за глаза «Кешью», произнося раздельно – «кэш ю»[23], как «фак ю». Или просто «Кэш».

Мой ассистент почему-то уверен, что Кэш – голубой. Думаю, в основном из-за шляпы. Чото, невинное дитя провинции, отродясь не покидал Стрежев, произносил лакшери как «лухари» и считал, что «метросексуал» – это тот, кто трахается в метро. Шляпа, по его мнению, несомненный признак тайных пороков. А поскольку Кэш не заваливал на стол девок из бухгалтерии, то приговор окончательный. Ведь Чото на его месте не упустил бы случая.

Впрочем, даже если это и правда, то Кеширский не какой-то пошлый гей, а настоящий боевой медиапедераст. Может скормить аудитории дерьмо так, что ложки подорожают.

– Почему в эфире опять плохие слова! – нудил мой наниматель. – Антоша, мы же договаривались!

– Ну, Дрей Дреич… – изобразил покаяние я, – как-то само получилось…

– У тебя всегда само! – негодовал Кеширский. – Я тебя когда-нибудь все-таки уволю! И где этот милый юноша, Евгений?

– Вышел ненадолго, – решительно соврал я. Сдавать начальству – не по-пацански. – Кофе пошел купить. За мой счет, между прочим, Дрей Дреич! Вы еще когда обещали нам бесплатный кофейный автомат?

Жадноватый Кешью забормотал:

– Ситуация сейчас сложная… Состояние рекламного рынка… Акционеры и инвесторы… – с каждым словом он делал шаг назад и, пробормотав что-то уже совсем неразборчивое из коридора, закрыл за собой дверь.

– А третьего февраля был бы День борьбы с ненормативной лексикой! Попытка лишить человека искренности в выражении чувств. Помните, дорогие радиослушатели: где нет слова на букву «ху» – скоро исчезнет и обозначаемое им явление!

Мысленно матеря дезертира Чото, поплелся в аппаратную за распечатками новостей.

– В эфире «Радио Морзе» и его «Новостной телеграф». За телеграфиста Антон Эшерский. Сегодня тринадцатое июля, и это вообще ни разу не новость. А новости сегодня…

– Итак, – развернул я распечатки с городского форума, – на перекрестке Чапаева и Пелевина установили светофор.

Водители недовольны – теперь их можно оштрафовать. Пешеходы недовольны – светофор без кнопки не дает троллить водителей. Жители района недовольны – светофор слишком ярко моргает. Жители других районов недовольны – светофор моргает не у них.

Вердикт неравнодушной общественности: светофор убрать, светофор переставить, светофор перевернуть, к светофору прикрутить кнопку, у светофора выкрутить лампочки и вкрутить их мэру не скажу куда.

Перед городским театром положили брусчатку.

Горожане недовольны. Во-первых, если надеть каблуки, то будет, наверное, неудобно. Во-вторых, если вдруг настанет зима, то будет, наверное, скользко. В-третьих, если надеть роликовые лыжи, то будет, наверное, тряско. В-четвертых – в тендере участвовали только производители брусчатки. Надо было пригласить кондитерскую фабрику и мыловаренный завод.

Вердикт неравнодушной общественности: брусчатку снять, брусчатку перевернуть, брусчатку закатать в асфальт, брусчатку выковырять и засунуть мэру не скажу куда.

На центральном бульваре поставили скамейки.

Горожане возмущены. На них будут собираться алкоголики – это раз, под ними будет собираться мусор – это два, за ними будет собираться молодежь – это три. Скамейки слишком уродливые, слишком деревянные, слишком железные, слишком длинные, слишком зеленые и слишком дорогие – а ведь могли на эти деньги урны покрасить. Кроме того, в тендере опять не участвовал мыловаренный завод.

Вердикт неравнодушной общественности: скамейки убрать, скамейки перенести в парк, скамейки укоротить, перекрасить и заменить на более другие, скамейки разломать и засунуть мэру не скажу куда.

В парке покрасили урны.

Горожане негодуют. Урны покрасили: а – не в тот цвет, б – не той краской, в – не в то время суток, г – не те люди, д – не той кисточкой, е – лучше бы на эти деньги скамейки поставили.

Вердикт неравнодушной общественности: урны перекрасить в синий, нет, в красный, нет, в желтый, нет, в голубой, нет в любой другой цвет. Урны поменять на скамейки, нет, на фонарики, нет, на садовых гномов, нет, на клумбы и фонтанчики, нет, переставить к проходной мыловаренного завода, нет, засунуть мэру… Ну, вы в курсе.

В общем, дорогие радиослушатели, неравнодушная общественность самоудовлетворяется, как может, а я, с неослабевающим любопытством матерого натуроведа и заслуженного человекознатца, продолжаю лорнировать сей причудливый данс-макабр…

К концу новостного блока я даже начал немного сочувствовать мэру – похоже, никакого способа заслужить благодарность жителей не существовало в принципе. Все, что городская власть делала, подвергалось не менее безжалостному гноблению, чем ее бездействие. Даже странно, что при этом в городе что-то все же происходило – я бы на их месте давно на всё забил.

Пожалуй, должность «придворного политолога» Славика Манилова куда более тяжелая и вредная, чем мне казалось. Он-то все это каждый день читает. Тяжело снова и снова убеждаться, что ты окружен идиотами.

Я отложил одну распечатку и взял другую. Где этот чертов Чото?

– А теперь мировые новости! Спонсор выпуска – провайдер проводного интранета «Нет-телекома-точка-нет!».

«Евреи Марселя продали мусульманам синагогу» – спорим, эти поцы еще и должны остались?

«Фермеры Нью-Гемпшира выступили против запрета скотоложества», – веселое местечко, похоже, этот Нью-Гемпшир…

«Из лондонского секс-шопа украли три мешка фаллоимитаторов» – у кого-то сегодня будет отличный секс…

Типичная новость всегда имеет вид: «Что-то, не имеющее к вам ни малейшего отношения, случилось в месте, в котором вы не можете оказаться даже случайно, с человеком, о котором вы предпочли бы ничего не знать». Но с «мировыми новостями» история была совсем загадочная. Интернета в городе не было, только «интранет», локальная сеть городских ресурсов на серверах местного провайдера. Разумеется, внешним новостям в нем взяться неоткуда. Однако Павлик Ряпчиков, системный администратор, случайно обнаружил, что сохранившая в кэше страница какого-то желтушного новостного сайта иногда обновляется. Картинки оставались белыми прямоугольниками, ссылки никуда не вели, но заголовки регулярно менялись. Новости были чаще всего какие-то дурацкие, но Кеширский директивно обязал нас пихать эту чушь в дневные выпуски. Я сначала плевался, но потом осознал сакральную мудрость – у слушателей создавалось ощущение, что мы еще не в самом безумном месте живем.

Чото подозревал, что Павлик придумывает новости сам, но я, во-первых, знал, что такое «кликбейт»[24], во-вторых, – знал, что в журналистике даже у дна есть подвал, и, в-третьих, – знал Павлика…

Павлик Ряпчиков был со школы влюблен в Анюту, и, когда она вернулась в город, отчего-то воспылал бессмысленной надеждой на взаимность с ней и лютой беспросветной ненавистью ко мне. С язвительной говнистостью записного тролля он начал писать про меня гадости в социалках и на форумах, выливая ведрами яд и желчь. Такое ощущение, что я стал самым ярким событием в его унылой жизни. Мне было, в целом, плевать, но как-то, увлекшись, он начал склонять Анюту…

«Отставной спецназовец» (фотография издалека в камуфляже с ружьем), «десантник с боевым прошлым» (натянувшаяся на гипертрофированных грудных мышцах тельняшка, лицо обрезано), «сотрудник спецслужб с полномочиями, которые вам даже не снились» (балаклава и темные очки), а также обладатель чат-ников «sNiPer», «0m0n0vets» и «leGi0ner» – все это он. Павлик вел активную сетевую жизнь, командуя взводом поддерживающих друг друга аккаунтов.

В реальности он предсказуемо оказался сутулым прыщавым дрищом. Внезапно убедившись, что сетевая анонимность куда более иллюзорна, чем ему казалось (в глазок надо смотреть, а не открывать всякому, кто скажет «доставка пиццы»), бравый сисадмин был чертовски фраппирован.

Он удалил написанные гадости, извинился, поклялся больше никогда так не делать, про Анюту забыть, не путать виртуал с реалом, а также сделать для меня все, что угодно, в компьютерной сети города. И я его при этом даже пальцем не тронул!

Павлик был готов стоически снести заслуженный мордобой, но мысль о том, что вся его виртуальная мультиличностная жизнь будет сметена беспощадной реальностью прыщавого онаниста (вы бы видели его квартиру!) была для него невыносима.

Теперь он активно сотрудничал с нашим радио, админил Анютин сайт, оказывал мелкие компьютерные услуги и вообще вел себя, как зайчик, а я не мешал ему играть виртуальными мускулами в интернете.

А еще говорят, что я злой…

Я поставил музыку и почти уже решился варить себе кофе сам. Это было бы, разумеется, вопиющим нарушением субординации (кофе – обязанность ассистента) и техники безопасности (понятия не имею, как работает эта чертова кофемашина), но тут состоялось долгожданное явление Чото.

Мой помощник и соведущий вошел в студию слегка боком, прикрыв лицо рукой и стараясь держаться в тени, подальше от освещающих аппаратные пульты ламп.

– Чото, – сказал я ему укоризненно, – где тебя носит? Твой начальник, учитель и просто старший коллега, страдающий, между прочим, тяжелым бодуном, читает вместо тебя новости, а ты?

– А я, – прогнусавил Чото, – на свадьбу тебя приглашу. Будешь свидетелем жениха?

– Какую еще, нахрен, свадьбу?

– Мою… – мрачно ответил ассистент и повернулся к свету. Левая сторона лица его представляла собой опухший сизо-бордовый пельмень с щелочкой заплывшего глаза.

– Хороший свинг, – оценил я, – старший или младший?

– Не знаю, у меня сразу очки слетели. Но сегодня вечером я, как честный человек, иду делать официальное предложение руки и сердца девице Марамоевой. Иначе она превентивно станет моей вдовой.

– Ну, как говорится, совет да любовь! Поздравляю, – пожал плечами я. – Не вздумай назвать в мою честь первенца.

– Антон! – трагически воскликнул Чото. Мне показалось, что он сейчас рухнет на колени, но он рухнул всего лишь на стул.

– Антон, спаси меня!

– С какой стати? Надо смотреть, куда пиписькой тычешь.

– Я не хотел, я пьяный был, она сама! А потом говорит – ты у меня первый, честь мою похитил, теперь по закону гор… – Чото плакал, размазывая кровавые сопли из распухшего носа. – А я не хочууу… Она страшная, подмышки не бреет, в постели бревно-бревном, ноги кривые волосатые. И усы-ы-ы…

– Избавь меня от интимных подробностей твоей семейной жизни! – отмахнулся я.

– Семе-е-ейной! – взвыл Чото, залившись слезами. – Семе-е-ейной, блядь! Анто-о-он! Спаси меня! Ты можешь, я знаю!

Я задумался. Став членом славной семьи Марамоевых, Чото определенно погибнет как радиоведущий. По закону гор, небось, радио западло. Пристроят в семейный бизнес, чтобы жену не позорил. Они, кажется, бараниной на рынке торгуют… И на кого я буду бросать эфир, когда мне надо?

Чото безутешно рыдал, сидя на стуле.

– Что дашь? – спросил я его деловито.

– Что угодно! Все, что хочешь, Антон, только спаси! – правый глаз его зажегся безумной надеждой, левый все еще не был виден.

– Для начала кофе свари, герой-любовник…

– Сейчас! Да я… Да для тебя… – он кинулся к кофемашине так, как будто от этого зависела его жизнь.

– Когда там у тебя сватовство-то?

– Сегодня! Сегодня в семь вечера. Как раз все соберутся… – Чото снова всхлипнул, представив себе предстоящий позор.

– Так, – распорядился я сурово, – умойся, прочисти нос, приведи себя в порядок и, ради бога, не гнусавь так! Студия на тебе, я вернусь к шестичасовому эфиру. И боже упаси тебя какой-нибудь косяк опять упороть! Я тебя тогда не то, что на девице, я тебя на обоих братьях Марамоевых лично поженю! Понял?

– Да, Антон, все понял! – Чото мелко закивал, почти кланяясь. – Клянусь, всё будет отлично!

Я многозначительно погрозил ему пальцем и вышел.

На шестичасовом вечернем эфире у нас был научный директор Института Общефизических Проблем (ИОП), профессор, академик Маракс. Профессор оказался огненно рыж, бородат, горбонос и уныл. Лицо его обрамляли ярко-оранжевые полупейсы-полубакенбарды, отчего он напоминал грустного ирландского хасида-лепрекона. Когда я вернулся, он уже сидел в студии, листая что-то на планшете.

В коридоре меня перехватил Чото.

– Ну что, Антон, что?

– Ну, как что? – пожал плечами я. – Надень костюм… Есть у тебя костюм, новобрачный?

– Есть, – послушно кивнул мой ассистент.

– Так вот, – продолжил я, – надень костюм, купи букет и иди свататься.

– Но… – на него было жалко смотреть.

– Букет купи подешевле, все равно выбрасывать… И… – задумался я. – Знаешь, что… Розы лучше не бери.

– Почему? – спросил окончательно растерявшийся Чото.

– Там шипы, – сказал я веско, – не будем создавать лишнюю работу проктологу.

– Ну, Анто-о-он… Как же так?

– Чото, ты мне доверяешь?

– Ну… Да… В принципе.

– Либо доверяешь, либо сам решай свои матримониальные проблемы, – я развернулся и пошел по коридору, насвистывая марш Мендельсона.

– Доверяю, Антон, как родной мамочке! – догнал меня Чото.

– Тогда костюм, букет – и вперед. Все будет… ну, не то чтобы хорошо, но лучше, чем ты думаешь. Вали, меня профессор ждет.

Чото вздохнул, закатил здоровый глаз, последовательно изобразил половиной лица отрицание, торг, гнев, депрессию, принятие – и свалил, наконец.

– Добрый вечер, дорогие, не очень дорогие и совсем низкобюджетные радиослушатели! С вами «Радио Морзе» и Антон Эшерский с передачей «Антонов огонь».

Если бы сегодня было не тринадцатое, а двенадцатое, и не июля, а апреля, то мы бы отмечали День Космонавтики. Это, скажу я вам, необычайно круто. Люди садятся на бочку с керосином, поджигают – и летят черт знает куда, в темный ледяной вакуум. Это одна из вещей, которые оправдывают существование нашего довольно неприятного во многих отношениях вида перед Мирозданием. Именно это – готовность взлететь к небесам на струе огня, чтобы просто посмотреть, что там такое.

Поэтому на любого, кто скажет: «Нафиг нам этот космос, лучше бы на эти деньги мне сортир плиткой обложили…» – я смотрю с жалостью и презрением. Эти люди не просто живут зря, они еще и хотят, чтобы зря жили все остальные. А у нас в гостях профессор, академик, астроном, математик, специалист по физике космоса – Сергей Давидович Маракс!

– Здравствуйте, Сергей Давидович!

– Здравствуйте, Антон, – ответил мне профессор довольно мрачно, видимо предчувствуя первый вопрос. Ему, надо полагать, весь мозг уже вынесли этим вопросом, но медиа имеют свои законы, а законы эти имеют нас.

– Сергей Давидович, давайте сразу покончим с неприятной частью – скажите честно, это не вы?

– Это не мы, – ответил академик, страдая лицом, – мы в Институте решаем по большей части теоретические проблемы космической и общей физики, у нас нет никаких сверхвозможностей, реакторов, коллайдеров, порталов в иные миры, свертывателей пространства-времени и прочих фантастических устройств. Проводимые нами эксперименты никак не могли стать причиной.

– А какие эксперименты вы проводили? – спросил я. – Ну, если это не очень секретно, конечно…

– Да какие секреты? – загрустил профессор. – Никаких секретов у нас нет… Двенадцатого июля мы, например, проводили эксперименты, проверяющие нарушение неравенств Белла. Тесты в режиме реального времени, в ходе которых измерялась поляризация запутанных фотонов…

– Э… Боюсь, некоторые наши радиослушатели могут не вполне отчетливо представлять, чему именно не равны неравенства, и в чем запутались фотоны.

– Ну, сильно упрощая, – ученый закатил глаза, показывая, как его унижает такая необходимость, – мы использовали дальние астрономические источники в роли квантовых генераторов случайных чисел, чтобы подтвердить нарушение принципа локального реализма.

– И что не так с нашим реализмом?

– По крайней мере, в пределах Млечного Пути локальный реализм нарушен, это можно считать доказанным.

– Все еще не очень понятно, – признался я.

Профессор раздраженно поморщился.

– Локальный реализм является предположением, что все объекты обладают «объективно существующими» значениями своих параметров и характеристик, – он выделил «объективно существующими» голосом так, как будто это было что-то мерзкое и нелепое. – Эйнштейн иллюстрировал это следующим примером: «Луна не исчезает с неба, даже если её никто не наблюдает». Однако проведенные эксперименты опровергают это предположение.

– Исчезает? – удивился я.

– Вопрос лишен смысла, – пожал плечами профессор, – ведь наблюдать это некому. Результаты какого-либо измерения не существуют до проведения измерения, хотя это не обязательно означает, что они создаются наблюдателем. Свойство Луны быть наблюдаемой на небе может быть диспозиционным.

Посмотрев в мои стеклянные глаза, он добавил:

– Луна имеет тенденцию быть наблюдаемой в небе, но это не значит, что она такова в текущей реальности, – чем ввел меня в окончательный мозговой ступор.

– Так, – сдался я, – давайте перейдем к более прикладным результатам ваших исследований. Ведь это вы доказали, что у нас всегда тринадцатое июля?

– Это результат элементарных астрономических наблюдений, – отмахнулся ученый, – их мог проделать любой школьник с телескопом. Точки восхода и заката, фаза луны, расположение звезд…

– И как же это объясняет современная наука?

– Никак. Современная наука это никак не объясняет. Потому что это невозможно.

– Но ведь у вас, наверное, есть какие-то гипотезы, предположения…

– Разумеется, – профессор пожал худыми плечами, – сколько ученых, только и гипотез…

– Ну, хоть что-то скажите, – попросил я, – лично вам какая гипотеза наиболее симпатична?

– Скажите, Антон, – неожиданно понизив голос, спросил он меня, – а сколько тринадцатых июля вы прожили?

– Ну… Знаете… Не могу сказать точно, – признался я.

– Тем не менее, вы совершенно уверены, что вчера было другое тринадцатое июля, которое вы прожили, совершая какие-то поступки и действия, последствия которых можно наблюдать в сегодняшнем тринадцатом июля, хотя это тот же самый день, так?

– Ну… Как-то так, да… Хотя звучит, как полнейший дурдом.

– Скажите, если я сейчас разобью эту чашку – профессор показал на мою любимую кружку из «Старбакса», – будет ли она целой, когда вы придете на утренний эфир?

– Нет, конечно! – я на всякий случай отодвинул посуду подальше. – Вы же ее разобьете!

– А если я разобью ее после вашего ухода, и вы не будете знать об этом?

– А какая разница? – не понял я.

– Вот именно, – непонятно ответил ученый, – какая разница? И как только мы поймем, какая именно, это и будет ответом…

– Послушайте, – начал раздражаться я, – кружка либо разбита, либо нет!

– Шредингер бы с вами не согласился… Состояние кружки есть волновая функция, которая сколлапсирует только следующим утром. А если следующее утро будет предыдущим?

– Шредингер – это у которого что-то случилось с котом? – блеснул я своей научной эрудицией.

– Да, – засмеялся профессор, – случилось. Или не случилось. Одно из двух.

Он подался ко мне, забыв про микрофон, и заговорил неожиданно горячо и нервно:

– Аристотель писал, что во времени всегда есть некоторое «прежде» и некоторое отличное от него «после». Именно в силу изменений мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». А если нет изменений, есть ли время? Видите ли, Антон, мы не знаем, есть ли время где-то, кроме как в нас, не является ли оно свойством наблюдателя, а не наблюдаемого? Не существует никакого времени на фундаментальном уровне… Так ли не правы были Юнг и Паули, сказавшие, что законы физики и сознания должны рассматриваться как взаимодополняющие? Можно ли считать весь мир одним большим эффектом декогеренции?

Если вы мечтали увидеть «безумного ученого» из комиксов, вам надо было поменяться со мной в студии. Впрочем, отпустило профессора так же быстро. Он откинулся назад на спинку стула, успокоился, лицо его озарила добрая улыбка.

– Вот о чем надо думать, Антон, – сказал он почти весело, – вот о чем…

– Если я буду о таком думать, у меня башка лопнет, – сказал я честно. – Оставлю эти размышления вам, ученым.

– Итак, в студии у нас был Сергей Давидович Маракс, человек настолько умный, что это просто пугает. Кстати, если бы сегодня было двадцать пятое ноября, мы бы праздновали День теории относительности – именно в этот день в 1915 году Альберт Эйнштейн представил доклад на заседании Королевской академии наук Пруссии. Я не уверен, что именно было в том докладе, но с тех пор нельзя просто сказать человеку «ты мудак», а надо непременно указать, по сравнению с чем. Потому что все относительно…

Пока я прощался с профессором, в аппаратную из коридора буквально впорхнул Чото. На нем был мятый грязный костюм, под вторым глазом появился многообещающий бланш. В одной его руке был букет неопределённого состава, наводящий на мысли, что им кого-то били по роже, во второй – бутылка шампанского, открытая и почти пустая, а на исцарапанном лице – улыбка абсолютно счастливого человека. Он делал мне из-за стекла многообещающие жесты любви, признательности и намерения ноги мыть и воду пить.

Надо полагать, сработало.

– А у вас в Институте люди не пропадают? – спросил я у профессора на прощанье.

Тот остановился, повернулся, пристально посмотрел мне в глаза и тихо сказал:

– Если вы обдумаете то, что я вам столько что говорил, то поймете, что люди пропадать не могут, – он так выделили голосом это «люди», что в полутемном коридоре прозвучало зловеще.

– А пуклы?

– Это один и тот же вопрос, Антон. Один и тот же.

Профессор удалился, а я вернулся в студию.

– Как ты это сделал! – завопил Чото, когда я зашел. – Как?

Он кружился по аппаратной в подобии танца, размахивая бутылкой, и порывался увлечь с собой и меня. Я отстранился, но он этого не заметил.

– Йохохо, я свободен! «Я свааабодееен! Словно птица в небесаааах!» – заорал он дурным голосом на мотив Кипелова. – Я свааабодееен! Словно… Словно…

– Словно жопа в огурцах, – подсказал я, – это ты с бутылки шипучки такой счастливый?

– Антон, друг! – кинулся меня обнимать Чото. – Я пьян от счастья! Ты спас меня! Я твой должник навеки!

Когда костюмированный Чото уныло, нога за ногу, приплелся к логову семьи Марамоевых, держа в одной руке букет, а в другой – бутылку шампанского, дверь ему открыл старший брат невесты. Он сделал шаг наружу, плотно прикрыл за собой дверь, почему-то быстро оглянулся вокруг, взял потенциального жениха мощной рукой за грудки и тихо сказал:

– Уходи отсюда. Никогда не приходи больше.

– А как же…

– Сестра моя как звать забудь, понял?

Чото, не веря своему счастью, замер.

– Чего-то с левой у него удар сильно хуже поставлен… – оценил я новый фингал ассистента.

– А это и не он! – весело сообщил мой соведущий.

– Никакой свататься не будет, – добавил бородатый горец.

Обалдевший от внезапной эйфории освобождения Чото потерял голову и ляпнул:

– Да я же и не хотел вовсе!

– Ах, ты не хотел, бид аудал[25]?!! – распахнулась за спиной старшего Марамоева дверь.

Слезы поверх макияжа оставили на внешности девицы Марамоевой такие же следы, какие оставляет сошедший с гор селевой поток, но крепость рук от этого не пострадала.

– Не хотел?!!! – кричала она, колотя бывшего жениха букетом по морде. – Аузунга чичайм![26]

– Хьо суна кел ву![27] – выплюнула она, наконец, и, развернувшись, гордо ушла в дом.

Чото с расцарапанной мордой и подбитым глазом сидел на дорожке и глупо улыбался.

– Так я пойду? – спросил он осторожно.

– Уходи, – подтвердил брат. – Еще раз увижу здесь – плохо тебе будет!

И мой ассистент, подобрав зачем-то букет, пошел прочь. Походка его чем дальше, тем больше напоминала танец удачной охоты в исполнении познавшего счастье огненной воды гурона, чему поспособствовала и бутылка шампанского, которую он, захлёбываясь и пуская носом пену, выпил прямо на ходу. Вот так, приплясывая и чуть не плача от счастья, он и вернулся на работу. Хорошо, что Кешью его не видел – непременно бы решил, что это я спаиваю молодежь.

– Как ты это сделал, Антон? – снова спросил Чото.

– «Во многия знания – многия печали», как сказал бы наш недавний гость, – внушительно ответил я.

– Как скажешь! – ему было все равно, он был счастлив.