Читать книгу Связанный гнев - Павел Северный - Страница 4

1

Реки Большая и Малая Кушвы приютили на своих берегах по-уральски вольготно раскинувшийся Кушвинский завод. У него в крае громкая слава от того, что в двух верстах среди холмистой местности высится, главенствуя над заводом, величественное чудо Урала – гора Благодать. С западной стороны гор примыкает обширная возвышенность, которая, снижаясь улицами, переулками-кривушами и тупиками селения, дотягивается до заводского пруда.

Основанный в 1736 году завод теперь Гороблагодатского округа, и с лет, как окрест него сыскались платина и золото, живет шумно, сытно и пьяно, превратившись в место, где водятся гнезда золотопромышленников.

2

Миллионщик Влас Воронов жил возле пруда. Его каменный дом в два этажа с трех сторон окружал черемуховый сад. Парадный ход дома под навесом с колоннами. Ворота покрашены темно-синей краской. По улице вдоль всего фасада протянулся палисадник с березами и кустами сирени.

Ранним утром, когда зимний восход только начинал золотить крест на часовне горы Благодати, стенные часы в парадном зале вызвонили седьмой час.

По сумрачному коридору, позевывая и шаркая частыми шажками, семенила экономка Марья Щукина. Дойдя до дверей хозяйкиной опочивальни, она по привычке остановилась у окна.

Щукина стала жительницей вороновского дома в тот же день, когда его хозяйка вошла в него из-под венца. Щукина – подружка хозяйки с детства. Выросли обе в захудалой деревеньке на реке Чусовой. Босоногими из-за нужды из родных мест ушли на прииски подле Кушвы. Подружка – Фиса Кротова – неожиданно с приисков вышла замуж за Власа Воронова. Став богатой, Анфиса Михайловна не кинула подружку, а взяла ее в свой дом. Щукина, очутившись в Кушве, окунулась в заботы чужой семьи и не приметила, как состарилась в девках, хотя на нее поглядывали хорошие мужики, но она была в этом привередлива.

Постояв у окна, увидев все такое знакомое и привычное на дворе в утреннюю пору, Щукина зашла в опочивальню. В горнице темно. Заставлена она старомодной мебелью из карельской березы, горками невьянских сундуков и шкафами. На столике возле кровати в серебряном подсвечнике, оплывая, догорала свеча и лежал журнал «Нива».

Анфиса Михайловна Воронова в молодые годы была видной по пригожести девичьего лица, а потому даже в подошедшей старости с него еще не сошли черты былой миловидности. Пришла она на прииск своего будущего мужа малограмотной. Сама не знала, чем полонила сердце Власа. Выйдя за него замуж, жадно потянулась к образованию, и теперь могла похвастаться, что перечитала множество книг. Для мужа оказалась хорошей помощницей в делах по золоту, родила ему дочь и сына, веселиться не отказывалась, а главное – умела находить слова бодрого утешения, когда на мужа накатывала хмурость от всяких неудач.

Щукина, увидев горящую свечу, подошла к столику, чтобы ее погасить, но услышала голос хозяйки:

– Доброе утро, Маруся! Раскинь шторы.

– Как поспала, любезная? – Щукина, послюнявив пальцы, загасила свечу. – Опять с утра меня сердишь.

– Чем, скажи на милость?

– Свечой, матушка! – Щукина отдернула на окнах шторы, впустив свет все еще с предутренней синевой.

– Видать, пасмурно седни?

– Не разглядела, потому носа на волю не высовывала. Рано. Только восьмой час заступил.

Воронова улыбаясь, позвала подругу:

– Поди сюда! – Когда Щукина подошла к кровати, взяла ее за руку. – Ворчунья ты, Маруся!

– Сама посуди, как на тебя не ворчать. Поди, с полуночи читала? Никак не уразумеешь, что всех книжек не перечтешь. Ноне, матушка, кому не лень пишут. Раньше только Пушкин на всю Россию писал. А ноне, не приведи Господь, сколько сочинителей развелось. На Каменном поясу и то свой водится.

– Разве Мамин-Сибиряк не достойный писатель? Горжусь, что лично с ним знакома.

– Я его не охаиваю. Только к слову помянула, что и у нас свой, уральский, водится. Человек он умный и уважаемый.

– Ишь как ловко вывернулась. Поди, не все его сочинения читала?

– А где мне в твоем доме для чтения время взять? Аль не видишь, что задыхаюсь от твоего хозяйства на плечах? К чему завела речь о твоем запойном чтении? Глаза вконец портишь. Позабываешь, что доктор говорил, который раз за три года стекла в очках менял. Чать, не малолеток. Должна понимать, что можно, а что и не дозволено.

– От другого у меня, Маруся, глаза худеют.

– Знаю. Не вздумай их сейчас слезой мыть! Знаю, отчего в твоих глазах немочь.

– Читала сегодня вовсе малость. Больше лежала и думала, отчего от Ксюши письма долго нет.

– Оттого и нет, что не дозволяют ей часто писать.

– Раздумалась о доченьке, а заснув, не погасила свечу. В чем, конечно, виновата.

– Разве порядок? От свечи до пожара недалеко.

– Не серчай, Марусенька.

– Да разве смею на тебя серчать? Скажи лучше, как болесть в ногах ночью донимала?

– Сегодня не шибко.

– Потеряла я начисто покой, как стала ты ногами маяться. Мочили мы их с тобой по делу и без дела во всякой водице, вот теперь твои и корежит болезнь. Мои, видать, крепче твоих выдались, а ведь и их тоже иной раз ломит.

– Влас дома?

– Да ты что? Чуть свет на пруд подался. Своего любимчика – рысака Филина – к бегу учит. Сказывают люди, что на Масленке собирается на гонки записаться. И когда утихомирится мужик! Седой, а все куролесит! Заговорилась с тобой. В столовой станешь чай пить или сюда принести?

– Вместе с тобой напьюсь в столовой. Не слыхала?

– Про что?

– Про Захарыча Макарова?

– Да ты что? Ежели бы он объявился в Кушве, то к тебе в первую очередь заявился с книжечками. Все накупаешь их и накупаешь. Пять шкапов книгами заставила.

– Влас как-то сказывал, что Макаров недавно пострадал из-за книжек.

– Слыхала. А сам виноват. Плохо глядит, чем торгует. Полиция ноне к любой печатной бумажке лапу тянет.

– Как легко обо всем судишь!

– Как умею.

– Время такое подошло. Люди, Маруся, правду своей судьбы ищут. Вспомни про прииск, как мы, недовольные хозяевами, ее тоже искали. Тогда и мы о правде своей жизни думали.

– Да скоро перестали, когда за думы перед носами кулаки увидели.

– Перестали думать, когда сытно зажили. Забыла ты?

– Помню, матушка. Всякому своя судьба на роду писана. Теперь так понимаю. Сколь бедняк не бунтуй против богатого, толку не выйдет. Нагляделась, как за поиск правды казачки кушвинских мастеровых нагайками до крови гладили. Вот и Ксюша наша. Да не мое дело о таком судить. Ты грамотнее меня. Мое дело беречь тебя, главное, от материнского горя. Сама встанешь?

– Сама.

– Тогда дозволь уйти.

* * *

Морозным утром Кушва в солнечной позолоте.

От безветрия дым заводских труб столбами поднимался к чистому небу. Солнечные лучи искристыми переливами вспыхивали в опушке куржи[4] на ветках деревьев. Стрекотавшие сороки, перепархивая с веток, осыпали иней.

По улице берегом пруда шагал высокий старик Иннокентий Захарович Макаров, опираясь на суковатую трость. Под его подшитыми валенками скороговоркой поскрипывал снег. У старика борода с густой проседью. На ней и на усах ледяшки от остывшего дыхания. Лицо старика в морщинах, выскобленных пережитыми годами. На голове соболья шапка; воротник шубы поднят; в левой руке путника связка книг.

В это время на кухне у Вороновых молодая женщина в расстегнутой кофте, старшая кухарка, хлопотала возле русской печи, сажая в нее противни с ватрушками и шанежками. Услышав покашливание у дверей, она, не оборачиваясь, спросила:

– Кто прилез?

Вошедший в кухню кучер Лукьян ответил глухим голосом:

– Знамо, я, Аграфена Семеновна.

– Чего надо в экую рань?

– Сказать пришел.

– Про что? – Аграфена, обернувшись, оглядела Лукьяна, но почувствовав на себе мужской ощупывающий взгляд, торопливо начала застегивать кофту. – Лезешь завсегда не вовремя. Да и из себя пригож. Опять зенки с пьяной придури заплыли?

– Винюсь. С горя ночесь стакашник опрокинул в себя. На тебе в этом вина. Обещалась, а не пришла.

– Кому врешь? Стакашник. От одного веки не распухнут.

– Понимай, голубушка, чать, ты для меня судьба.

– Поняла, потому и не пришла. Эдакий ты мне ни к чему. Я женщина с требованием к мужикам. А от тебя дух винный.

– Мне без тебя не жить.

– Обещал мне клятвенно к вину не касаться?

– Винюсь.

– Сказывай, зачем пришел?

– Аграфена Семеновна, прости сперва!

– Сказывай! А то ухват в руку возьму. Знаешь, какая характером.

– Ночью у Глыбиных у студента, который ребят обучает, фараоны в вещичках копались.

– Не скажи! Врешь, поди?

– Право слово. Заарестовали его.

– За что же? Человек он такой обходительный. Всегда на поклон ответит. И на лицо приятный.

– Нашли у него какие-то книжки супротив царской власти.

– Господи!

Но отворившаяся дверь помешала разговору. Вошел Макаров.

– А тебе чего надо? – раздраженно спросила Аграфена, недовольная, что незнакомый человек помешал ее разговору с кучером.

Не ответив на вопрос, Макаров отвернул воротник и снял шапку. Аграфена, узнав пришедшего, растерявшись, удивленно всплеснула руками:

– Господи! От волнения-то не признала вас разом, Иннокентий Захарович. Да чего же это вы в кухню заявились? Чать, в дому вы самый желанный гостенек.

– Раненько явился, вот и решил попервоначалу тебя, Семеновна, проведать. По нонешним временам в домах надо все входы и выходы знать.

– Давай помогу разоболочься.

Аграфена приняла от Макарова шубу на беличьем меху. Старик расчесал гребнем бороду и волосы. Подойдя к печке, приложил к ней ладони.

– Студено седни. Хозяина вашего сейчас на пруду углядел. Рысака по кругу гоняет.

– Филина гону обучает. Книжек-то опять сколь приволокли. Хозяйке радость.

– Ты грамотная?

– Упаси бог. Жить без грамоты спокойней. Своим умом живу, а то от книжек с чужой мудростью башка болеть зачинает.

– А чем встревожилась с утра?

– Хороший человек в беду попал. Лукьян новость принес. Сделай милость, Иннокентий Захарович, скажи мне, что будет человеку, ежели у него книжки супротив царя найдут?

– Тюрьма по нонешним временам. Смотря какие книжки. За иные могут и в сибирскую ссылку сослать!

– Ну беда!

– У кого такие книжки нашли в Кушве?

– Да у студента, жительствующего у купца Глыбина.

– Бедняга хлебнет горя.

– С кем лясы точишь, Семеновна? – спросила, спускаясь в кухню по лестнице Щукина, но, увидев пришельца, пошла к нему навстречу.

– Пришел, Иннокентий Захарыч? Легок на помине. Только недавно с Анфисушкой про тебя вспоминали. Пойдем наверх. Обрадуем болящую.

– Ревматизм донимает?

– И не говори.

– Плохо обихаживаете. Сейчас я с ней потолкую.

Макаров взял с лавки связку книг.

– Поди, интересные на сей раз привез?

– Заказывали мне графа Толстого Льва Николаевича творение «Война и мир». Хорошим изданием разжился.

В столовой на столе, заставленном всякой снедью, возвышался самовар. Возле него в кресле Анфиса Михайловна Воронова, а по правую руку от нее Макаров. Хозяйке дома он тоже давний дружок. Вместе перемывали пески на прииске в годы молодости. Правда, Макаров раньше ее ушел от песков в сторону, занявшись книжной торговлей, а теперь уже тридцать лет занимался этим, имея в Екатеринбурге книжный магазин. Это Макаров приохотил Воронову к чтению. С мужем ее дружил, детей хорошо знал. Одним словом, все ведая о богатом доме, частенько навещал его.

Чаевничать они начали под разговор о новых книгах. Однако Макарову хотелось поскорей узнать, есть ли вести от Ксении Вороновой из Сибири, но спросить медлил, боясь разволновать Анфису Михайловну, зная, как она тяжело переживает разлуку с дочерью. Но неожиданно Воронова спросила Макарова о его недавнем аресте в Уфе. Он, помрачнев от вопроса, ответил:

– Арестовали в ночное время. Ночевал у приятеля-железнодорожника. Донос был на меня. Обвиняли в торговле запрещенной литературой.

– А ты впрямь ею торговал?

– Не прерывай. Про то тебе знать незачем.

– Правду стал от меня утаивать?

– Не всякую правду должна знать. За нее я два месяца на койке отлежал.

– Неужели били?

– Было дело под Полтавой. Теперь обучен битьем полицейского кулачка. Да и нагаечку изведал, и того есаульчика, забайкальского казачка, хорошо запомнил на всякий случай.

– Не томи. Нашли у тебя ту литературу?

– Как не так! За то и били, что найти не смогли. Времена тугие, Михайловна, по всему царству российскому. В Кушве тоже казаки гостили.

– Не без этого. Только управитель потребовал убрать их от нас. Народ рабочий из-за них волновался.

– Чепуху говоришь, Михайловна. Воля управителя в этом деле малюсенькая. Убрали от вас казаков по другой причине. В другом месте понадобились. Беспокойно на Южном Урале. Не утихает народ на заводах и приисках подле Таганая. Туда их погнали. Нонешний год, пожалуй, не лучше пятого и шестого окажется. Обманный манифест государь подарил людям.

– А ты почем знаешь про такое?

– Про многое знаю.

– Смотри! Гни деревцо по силе. Зря нос суешь в такое дело. Сам говоришь, что за книжки два месяца отлежал, а за что другое на дольше ляжешь.

– Ходить по земле слепцом при зрячих глазах не обучен. Кто я? От какого корня? От простонародного, а посему до всего народного мне дело. Теперь слушай мой наказ Власу. Должен к нему пожаловать в гости князь Мещерский из Петербурга.

– Зачем ему Влас понадобился?

– Про то не ведаю. Но ведаю, что сей князь гостил в Перми у губернатора. Бывал у владыки. В отдельном поезде побывал уже в Лысьве, в Екатеринбурге и в Тагиле. Сводит знакомства с промышленниками и купцами. Со всеми, кто возле золота. Одним словом, скажи Власу, что будет у него этот князь непременно. Предупредить об этом велел старик Уткин из Тагила.

– Неужели опять зачнет разговор про Ксюшу?

– Нет! Разговора о Ксении Власовне не будет. После узнаем от Власа, о чем будет с ним князь беседовать. Пока тут наше дело сторона. Но предупредить Власа не позабудь.

– Сам лучше ему скажи.

– Нет, Михайловна, я седни у тебя будто и не был. Пришел к вам по черному ходу. Поняла? Не был я у тебя. Время такое. За мной присматривают. Знают, что от кое-чего в сторону не сворачиваю. Вот так! Теперь, Михайловна, переворачиваю стакан на блюдце вверх дном и благодарю за доброе угощение. Здоровье береги. По совету доктора старайся меньше в постели нежиться. Болят ноги, а ты все равно ходи. Хоть через силу, а ходи! Ревматизм упрямых не любит и отстанет от тебя. На слово мне верь.

3

Накануне прибытия Мещерского в Кушвинкий завод к Воронову в обеденное время заявился пристав. С непривычной для него вежливостью сообщил золотопромышленнику, что столичный сановник во время пребывания на территории Гороблагодатского округа будет пользоваться гостеприимством управителя завода. Желая, видимо, подчеркнуть особое внимание сановника к Воронову, пристав подобострастно предупредил, что князь в день прибытия изъявил желание в шесть часов вечера посетить его дом для беседы. Прощаясь, пристав шепотом настойчиво попросил Воронова, по княжеским соображениям, сохранить от всех тайну сановного визита. После ухода пристава Воронов неожиданно посоветовался с женой, где ему надлежит принимать гостя, и, к удивлению Анфисы Михайловны, без обычного препирательства согласился с ее мнением принимать князя в парадном зале.

4

Влас Воронов в ожидании Мещерского шагал по просторному залу, залитому светом электричества. Шаги у Власа тяжелые, потому мужчина дородный при коренастом складе. Ступни ног плотно вдавливаются в гулкой тишине зала. Седые волосы Власа подстрижены бобриком. Все мужики в роду стриглись на такой фасон, и сделана запись в родовой книге, чтобы грядущие поколения не вздумали менять канон обихода за волосами. Лицо Воронова, несмотря на стариковские морщины, без дряблости мускулов. На правой его щеке шрам от ножевой раны, полученной в драке в молодости, когда в глухих урочищах Урала отыскивал исток своего прочного и видного места возле золота. В аккуратной бородке в седине заметны черные волоски.

Прохаживаясь по залу, Влас старался угадать, зачем он понадобился сановнику. Заставляло об этом думать предупреждение тагильского промышленника Уткина.

Уже который раз в разуме копошилась мысль, что сановник имеет интерес к уральскому золоту. Вышагивая, Воронов посматривал в окна. Заметил гнедую управительскую тройку, остановившуюся у дома. Видел, как из санок вылез столичный сановник и важно направился к парадному крыльцу. Воронов решил пойти и встретить его в прихожей. Из распахнутой двери зала вышел к широкой лестнице с золочеными перилами, украшенными вырезанными из дерева венками, сплетенными из роз, начал спускаться по ней, наблюдая, как в прихожей горничная учтиво помогала сановнику раздеваться. Оглядев себя в зеркале, князь, обернувшись, увидел перед собой склонившегося в поклоне хозяина.

– Милости прошу, ваше сиятельство!

Гость подал руку и произнес:

– Князь Мещерский. Имею честь видеть господина Воронова?

– Его самого. Прошу в зал.

Оба медленно поднимались по лестнице. Гость шел, держась рукой за перила. Воронов рассматривал гостя. Князь в раззолоченном мундире дворцового ведомства с орденами и звездами. Поднявшись на площадку второго этажа, князь остановился и, пересиливая учащенное дыхание, спросил:

– Какой же это мастер так великолепно украсил лестницу? Такая поразительная резьба. Прелестно!

– Дружок мой, ноне покойный, Григорий по прозвищу Зобатый. Да и теперь в нашем краю всяких умельцев избыток. На Урале не хуже, чем в Туле, могут блоху подковать.

– Неужели? По пословице живете. Всяк кулик свое болото хвалит.

– Урал, ваше сиятельство, Урал и есть. Диковинна его горная земля в государстве.

– Конечно, конечно!

– Прошу в зал.

Князь, войдя в зал, увидев его убранство, остановился и произнес:

– Прелестно, – осматривая зал, потирая руки, заговорил. – У вас в Кушве морозно.

– Январь в этот год с лютостью на стужу.

– Но воздух такой чистый, что дышать приятно.

– Прошу садиться.

– Сначала позвольте полюбопытствовать. Кое-что в зале привлекло мое внимание. К примеру – картины.

Мещерский подошел к развешанным на стенах картинам и, внимательно рассматривая, спросил:

– Неужели полотна Шишкина?

– Никак нет. Творения Денисова-Уральского.

– Скажите, пожалуйста! Оказывается, на Урале есть живописцы?

– Сего живописца и в столице знают.

– Может быть. Но лично слышу о нем впервые. Пишет неплохо.

– Что и говорить – молодец! Мы почитаем его за певца Урала.

Князь, не слушая хозяина, заинтересовался лежавшей на полуогромной медвежьей шкурой.

– Вот так зверь!

– У нас они всякие водятся. Этого чертушку лет пять назад добыл на Таганае. Поднял из берлоги на рогатину.

– На рогатину? Не может быть! – Князь перевел взгляд на Воронова и, покачав головой, согласился со сказанным: – Да, вы из себя не хилый.

– Была силенка, но старость ее поубавила.

Князь сел в кресло, откинувшись к спинке.

– Вынужден заметить, господин Воронов, что живете неплохо. Электричеством обзавелись.

– А как без него? Оно теперь в государстве силу набирает. От любых новшеств не отворачиваюсь.

– Прелестно и похвально. А какая удивительная мебель!

– Чему дивитесь?

– Уникальная мебель. И где достали такую?

– Об этом супруга позаботилась. Украшением в доме житья-бытья она ведает. У нас и не такое можно сыскать. На Урал за прошлые века всякие господа да вельможи немало диковинного с собой натащили.

– Похвально! Вынужден не скрыть от вас, что по описанию ваших друзей представлял вас более простоватым и грубым. А вы иной. Приятно в глуши встретить человека, не чуждого культуры цивилизации.

Князь достал из кармана портсигар и раскрытым протянул его Воронову:

– Попробуйте новый сорт осмоловского табака.

– Благодарю!

– Не курите?

– Употребляю махорку.

– Мой бог! Да это просто ужасно! И жена вам позволяет курить такую мерзость?

– На воле балуюсь куревом. Жена у меня на сей счет строгая.

Мещерский, раскурив папиросу, кладя спичку в пепельницу, стоящую на столике, обратил внимание на рамку с фотографией миловидной девушки. Взял рамку в руку, рассматривая, спросил:

– Кто такая красавица?

– Ксения. Дочь.

Князь поставил рамку на стол.

– Слышал о ней. Огорчила и даже опорочила вас.

– Это как взглянуть.

– Но ведь она сослана в Сибирь?

– Теперь туда многих ссылают. Молодежь испокон веков не по нашим вкусам живет и мыслит. В молодости и у вас, поди, бывали мысли о несогласии с государственными порядками?

– Господь с вами, господин Воронов! Подобных мыслей у меня не могло быть. Мое воспитание, а главное, происхождение не могли допустить в сознание помышлений против самим Господом благословенного государя императора.

– Дочь свою я тоже крамоле не обучал. Сама дозналась в Москве.

– Чрезмерно опасны подобные идеи.

– Сами, ваше сиятельство, в том повинны, что плохо присматриваете за молодежью, вот она и начинает выражать всякие неудовольствия. Но ведь их за это наказывают. Даже стреляют в них. Мою Ксению тоже по головке не погладили за опасные мысли и шестью годами в Сибири одарили.

– Вот и хорошо! Пусть в сибирской стуже поразмыслит о будущей жизни, а, поразмыслив, не станет порочить отцовские седины.

– Это для меня дело прошлое.

– Прошлое? Но малоприятное прошлое.

– Не ваша забота о сем, – резко сказал Воронов и, встав, прошелся по залу.

– О вас, господин Воронов, мне много лестного сказал в Екатеринбурге горный начальник.

– Мало он меня знает.

– Но судит о вас со слов людей, коим доверяет.

– Зря. Я обучен жизнью по чужим словам о людях не судить. Сам узнаю их по делам.

– Так же поступаю и я. Доказательство этому мой визит к вам, хотя вы и отказались приехать ко мне в Тагил, когда приглашал вас. Почему не приехали?

– Потому что не вы мне, а я вам нужен.

– Оригинально мыслите.

– По-вороновски. Не мальчонка, на любой зов бежать.

– Не ладится у нас с вами беседа.

– Зряшная, потому и не ладится. Больно по-барски со мной беседуете. Памятуя, что происхождение мое мужицкое.

– А может, от другого не налаживается беседа? Оттого, что не знаете, зачем понадобились мне.

– Об этом догадываюсь. Сужу по вашим беседам в Лысьве, Екатеринбурге и в Тагиле. Доложите, ваше сиятельство, о причине заезда в мой дом.

– Пермский губернатор, господин Воронов, был, оказывается, прав, аттестуя вас как человека с трудным по складу характером.

– Вот губернатор знает меня неплохо. Не разок сшибались мы с ним в спорах по разным вопросам.

– Но мнения о вас он неплохого. Однако поговорим лучше о цели моего визита.

– Слушаю. – Воронов сел в кресло напротив Мещерского.

– Прибыл к вам по важному для империи делу. Но прежде условимся, что беседа наша при удаче и неудаче должна быть секретной и при этом сугубо секретной.

– Хорошо.

– В сферах сановного и финансового Петербурга имеются сведения о вашем замысле создать на Урале синдикат золотопромышленников. Замысел ваш, конечно, вполне ясен. Им вы намереваетесь мешать проникновению в золотопромышленность Урала иностранного капитала. Кое-какие иностранные анонимные общества, благодаря вашему замыслу, оказались в неприятном положении. Например, госпожа Зотова отказалась продать свои прииски одному такому обществу.

– Знаю. Хвалю Прасковью Зотову за такой поступок. Женщина не без царька в голове.

– Напрасно одобряете ее поступок. Ставлю вас в известность, что навестил Пермскую и Уфимскую губернии по желанию высоких особ столицы, поддерживающих право иностранного капитала на уральскую промышленность. К сожалению, госпожу Зотову повидать не удалось. Пребывает за границей на лечении. И мне посоветовали о многом поговорить с вами.

– Пожалуйста.

– Прежде всего, правда ли, что, узнав о намерении Зотовой продать свои прииски, тотчас предложили ей более высокую цену и приобрели их в собственность?

– Сущая правда!

– Прелестно! И говорите об этом так спокойно.

– А чего волноваться из-за такой обычной сделки?

– Тогда объясните, почему с такой непримиримостью восстаете против иностранного капитала?

– Воров иноземных не люблю, потому своих немало. Иноземец нынче лезет на Урал к его богатству с подлостью личной наживы.

– Но ведь и вы наживаетесь?

– Так я русский, ваше сиятельство!

– Забываете из-за своего порочного патриотизма, что именно иностранный капитал несет прогресс в нашу промышленность. У него передовая техника!

– Она и у нас заводится от разума своих умельцев и ученых людей. Черепановы раньше иноземных умников до многого додумались.

– Пора вам уразуметь, что наша золотая промышленность нуждается в совершенствовании.

– Машины всякие мы покупаем у иноземцев. Работать на них учимся. Хвалите иноземцев, потому глядите на них с выгодной вам стороны. Забываете, что и у нас есть своя сторона, с которой видим их. Послушаешь вас и узнаешь, будто богатые иноземцы невесть какие благодетели возле уральского золота. Слава богу, разглядели иноземцев, кои успели примазаться к уральским богатствам. И уразумели, что они учат нас, как ловчее объегоривать царские законы да обворовывать земные богатства уральской земли.

– Погодите, господин Воронов! – Князь, встав на ноги, прошелся по залу. – Говоря так, вы уподобляетесь примитивному мышлению ваших смекалистых мужичков без роду и племени, случайно разбогатевших. Хотите своим замыслом позволить им быть хозяевами края?

– А кто, как не смекалистые мужички без роду и племени богатства Урала разведали?

– А сколько из-за них рабочий народ горя претерпел!

– К этому, ваше сиятельство, дворяне руку приложили, охомутав работный люд упряжью крепостного права.

– Но вы же одаренный человек, сколотивший на Урале такое огромное состояние, а не хотите понять, что ваш замысел о синдикате только для русских промышленников опасен для государства.

– Чем?

– Многим. Неужели не знаете, что иностранным анонимным обществам покровительствуют знатные люди империи?

– Понимаю, о чем вы говорите. Даже великие князья не прочь стать их компаньонами, а все оттого, что с нами, мужиками, иметь дело гнушаются. Я это испытал. Великий князь Кирилл возымел намерение купить у меня лесные угодья, а я не продал.

– Почему? Из самодурства?

– Вовремя узнал, что он покупал для иноземного капиталиста. Отказом князя, конечно, обозлил. Схватить меня за шиворот не смог, но на судьбе моей дочки отыгрался, приказав найти против нее политические улики покрепче.

– Тише, господин Воронов. Как смеете клеветать на великого князя?

– Неужели донесете ему? Ежели секретный разговор у нас, так во всем пусть будет секретным. Вот про рабочих помянули. Мы от недавних рабочих беспорядков немало тревоги пережили. Революция и мне страшна. Грамотный. Разбираюсь, что ожидает меня, случись такая беда. После девятьсот пятого я узнал, что для тех, у кого капиталы, придумана наука марксизма. Про нее ведомо нашим работягам, и понятна им их выгода от нее. Уральский рабочий своебышный по характеру, да и по разуму не простак. Давайте начистоту. Приехали в край по воле Победоносцева? Ведь возле него густо грудятся иноземцы.

– Узнали?

– Догадался. Да и услыхал от тех, с кем против меня сговаривались. Надеялись, что увидит ваш мундир богатей-мужик и со страху разом открестится от замысла Власа Воронова? А ошиблись.

– А вы не думали, что от вашего самостийного поведения в крае может совершенно внезапно пострадать ваше личное преуспевание и благополучие?

– Этим не стращайте! Вашим покровителям разорить меня не под силу, несмотря на все мундиры и титулы. За мной закон империи, да и государь пока на престоле пребывает. Ведь не ошибусь, ежели скажу, что сами готовы работать с иноземцами в кампании. А то, может, у вас нужда в деньгах завелась? Тогда дозвольте спросить, почему не пришли к нам с просьбой оказать вам посильную помощь? Мы бы вас в компанию приняли, чтобы вы наши интересы в столице защищали от сановных хапуг и взяточников.

– С русскими нельзя создать ничего грандиозного. Мы же склочники и завистники.

– Историю плохо помните, ваше сиятельство. Позабыли мужичка русского, кой Россию-матушку до самого Тихого океана дотянул? Мне понятно, почему именно в этом году к нам пожаловали, чтобы уговорить меня отказаться от замысла не пускать иноземцев к русскому золоту. Время выбрали удачное. В крае неспокойно. Казаки с жандармами круто наводят порядки. Стращать богатых мужиков легче. Откажись, Воронов, от упрямства, а то смотри, сам за дочерью в Сибирь последуешь по этапу. Вот недавно у сына моего обыск учинили. Но Воронов, ваше сиятельство, не из боязливых. Не станет он помогать иноземцам выжимать пот из русского мужика, потому сам мужик, случайно разбогатевший. Напрасно встали в ряды защитников иноземцев, желающих не мытьем, так катаньем покрепче ухватиться за уральское золото. Зря стараетесь выставить порядочными людьми иноземных мошенников. Рвутся они к нам заниматься беспощадным воровством и грабежом, как начали его при императрице Анне Иоанновне. Побывали вы у многих промышленников, и без успеха. Предателей родного края среди них не нашлось. Друзья мои, в чьих руках золотоносные пески, меня не продали по предложенной вами базарной цене.

– Почему не хотите понять, наконец, что за спинами иностранцев вам легче будет отстаивать свои интересы перед рабочими? Вы же от них последние годы терпите большие убытки. Они нагло залезают в ваши карманы.

– О сем опять не ваша забота. Народ спорит не с сановниками о своей судьбе. Не следует вмешиваться в этот спор. Ни дворянам, ни купцам, ни нам, промышленникам, спор этот радости не сулит, и не в нашей власти его пресечь. Еще раз заверяю вас, что за мой замысел обвинить меня в крамоле не удастся. В революционерах не значусь, но защитником права русского человека на земле уральской являюсь и не сверну с сего пути, пока во мне шевелится сердце.

– В таком случае выслушайте новое деловое предложение. Предлагаю вам, отказавшись от создания синдиката, негласно для уральских промышленников, встать во главе представляемого мной анонимного общества. Ваш опыт и знания.

Воронов раскатисто засмеялся:

– Ну спасибо, что напоследок все же развеселили. Премного благодарен! Надумали почетом соблазнить? Как же это вдруг мужика хотите в начальники над собой поставить? Увольте. Не охотник до такой чести.

– Очень горестно, что из-за упрямства не хотите понять выгоду для вас моего предложения. Ведь иностранными капиталами мы будем распоряжаться, как захотим.

– Понял. Только мне предложение ваше не к лицу. А теперь, думаю, подошло время вам у меня отужинать.

– Как? После столь неприятной беседы?

– Неужели откажетесь?

– Нет! Мне наш разговор понравился. Человек вы действительно самобытный. В России теперь правду в глаза редко можно услышать.

– Запугали людей по-хорошему. Вот и держат языки на привязи. Стороной узнал, что к рябчикам желание испытываете, и решили с женой вас ими угостить. Нонче рябчики в хорошем теле. На бруснику урожайный год. Пожалуйте в столовую, а то жаркое перепарится у моих стряпух.

– Прелестно! Только прошу, господин Воронов, хранить о нашей встрече полный секрет. Мне это просто нежелательно.

– Да разве не понимаю, ваше сиятельство, что нежелательно.

Выходя из зала, Мещерский остановился перед большой картиной, на которой написаны Уральские горы.

– Где такое красивое место?

– Это гора Уренга возле Златоуста.

– Повторите еще раз фамилию художника.

– Денисов-Уральский, ваше сиятельство…

5

На дорогах Красноуфимского уезда вторые сутки людскую жизнь нудили снегопады с переплясами метельного ветра.

В Билимбаевском заводе непогода вынуждала гужевые обозы сворачивать с большого Сибирского тракта на постой в заезжий двор Савелия Грибкова.

Хозяйство деда Савелия в округе с доброй славой. Стоит на бойком месте за околицей завода, где его головная улица выводит к столбовой дороге в Сибирь.

Савелий Грибков, выполняя замысел родителя, выбирая место для заимки, не промахнулся, углядев в елово-пихтовом лесу просторную поляну с овражком шустрой горной речки. Место укромное. Всякому на глаза лезет. Укрытое со всех сторон от ветров живыми заплотами леса запомнилось за годы ямщикам и приманивало их со всякими обозами по пути в Сибирь и обратно, особенно в зимнюю пору, когда частенько буранило, студило и переметало пути.

Билимбаевский чугунно-плавильный и железоделательный завод численностью жителей не очень богат. В крае почитается в числе «вековых», так как его первый чугун вытек из домны в 1734 году. Принадлежал он к майоратному имению графа Строганова, и дымили его трубы возле устья реки Билимбаихи…

В горнице, на хозяйской половине заезжей избы, настенные часы в черном лакированном футляре, шевеля медный подсолнух маятника, пересчитывали секунды шестого вечернего часа. Горела висячая керосиновая лампа под железным абажуром, похожим на раскрытый зонт. Свет подсвечивал бурые бревенчатые стены, похожие по цвету на медвежью шерсть. На окнах пестрые ситцевые занавески. Вдоль стен – лавки, крашенные охрой. Нависают до половины горницы широкие полати. В оконных простенках висели потускневшее зеркало и две лубочные картинки на исторические сюжеты в самодельных рамках из сосновой коры. На одной – в лесной зимней глухомани Иван Сусанин, окруженный поляками с саблями наголо, на второй – фельдмаршал Кутузов на военном совете в Филях. В красном углу – стол под холщевой скатертью. За ним читал книгу Иннокентий Захарович Макаров в строгом черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

Хозяин заимки Савелий Федотович Грибков сидел возле рукомойника и чинил хомут. На нем посконная рубаха, расшитая синим гарусом по вороту и подолу, а поверх нее жилет из косульего меха. Обликом Савелий – богатырь. Пряди седых волос, как у попа, ложились на плечи. Кривой на левый глаз. Пустая глазница прикрыта серебряным рублем, и держится он в глазнице на кожаном ремешке, повязанном наискось головы. На лавке у окна, прислонившись к стене, сидел Макарий Бородкин в бархатном жилете поверх синей рубахи.

С ямщицкой половины в приоткрытую дверь доносилось хоровое пение под аккомпанемент гармошки, песня про огненный мелкий дождичек. Ямщики пели слаженно. Соло вел чистый тонкий тенор, а басы в хоровой мелодии рокотали то приглушенно, то выводя колена октавы. Песня – верная спутница ямщиков в тепле постоя и на холоде в дороге. Песня одухотворяла их воспоминания. Напевами и словами, берущими за душу, выжимала из глаз трезвую слезу, оброненную в тоскливую минуту, о дорогих людях по пути в далекую таежную сторону. По пути по тракту, на котором пошаливают ножами худые люди, на котором иной раз приходится сворачивать на сугробные обочины, уступая дорогу людям под конвоем солдат с примкнутыми штыками. И кто теперь не знает, что на тракте частыми стали путники с кличкой «государственные преступники», обряженные в арестантские халаты за помыслы о жизни Российского государства без наименования империей, без Божьего помазанника из династии Романовых на царском троне…

Макарий Бородкин оказался в заезжей избе случайно. Добирался с порожней подводой до Бисертского завода, но в пути ямщик занедужил животом, решив у деда Савелия в тепле пересилить хворость.

В Бисертский завод Бородкин направился на встречу с товарищем по партии Степаном Лыковым, также избежавшим ареста после забастовки. Бородкин узнал об этом случайно, повстречавшись в Екатеринбурге с женой Еворенкова и получив от нее адрес. Работал Лыков теперь на шахте Косогорского железного рудника неподалеку от Бисертского завода.

Старика Макарова посетить заимку заставила разгулявшаяся метель. Ехал он с книжным товаром в Красноуфимск с намерением по пути побывать на некоторых заводах.

Бородкин, встретившись с Макаровым, узнал в нем владельца книжной лавки в Екатеринбурге, в которой бывал не один раз. Но Макаров, конечно, Бородкина не знал.

Допетая песня смолкла, но гармошка повела мотив вальса, а скоро с него перешла на мотив новой песни. Тягучий у нее мотив со словами про дикие степи Забайкалья, про бродягу и про ветер баргузин над Байкалом.

Перестав работать, Савелий, вслушиваясь в песню, попросил Бородкина отворить дверь в ямщицкую.

Густой баритон запевалы мощно вливался в хозяйскую горницу. Слушая пение, Макаров перестал читать, Бородкин стоял у раскрытой двери.

– Трофим запевает. Умеет мужик слова на голос класть. В песне душевность – основа трогательности. Ты, Захарыч, кажись, сам певун? – спросил Савелий.

– Певал в молодости, – ответил на вопрос Макаров сокрушенно. – Теперь в голосе старческая надтреснутость. Но все равно частенько пою в дороге. У моего кучера хороший голос. Подпеваю ему и будто не мешаю.

Закончилась и эта песня. Снова гармошка выводила рулады вальса, который Бородкин не раз слышал в Екатеринбурге. Играл его в городском саду на гулянии военный оркестр.

– Дозволь полюбопытствовать, Макарий Осипович, не по первости навестил наши места? – спросил Бородкина Савелий.

– На Урале впервые. Удостоился, наконец, повидать вашу землю. Давно имел желание.

– Желание дельное. Камень наш в государстве особенное место… Диковинного в нем множество. А главное – золото. Оно всякого манит.

– Мое ремесло – торговля. На золото сноровка нужна. Приехал поглядеть на вашу торговлю. У хозяина намерение в ваших местах обзавестись торговым делом.

– Купцов своих у нас, прямо сказать, лишка. Конечно, может, у вас дельный товар, тогда другое дело.

Бородкин, заметив, что Савелий разглядывает его, спросил:

– Интересую вас?

– Гляжу на тебя с удивлением.

– Чем удивляю?

– Удивляюсь, что второй день живешь в моей избе, а как чужак нашему краю: не выказываешь свое неудовольствие теми или иными, на твой погляд, неполадками.

– К чему это издалека речь заводишь, Федотыч? – спросил, улыбаясь, Макаров.

– Издалека сподручнее спрашивать. О чем хочу спросить гостя: сказался он московским жителем и на мое удивление ничем меня не укоряет, ничем глаза не колет. Ведь оно как иной раз гость оборачивается. То ему не нравится, что у тараканов усы больно длинные, то клопы кусачие, хотя в моей избе их жестоко истребляю всякими народными средствами. Прямо боюсь, когда в избе не уральцы греются. Не поверишь, до чего народ из-за Камня поучать уральцев любит.

– Фантазируешь!

– Нисколечко, Захарыч, не балуюсь фантазией. Просто слушать приустал поучения чужаков. Все им у нас не по нутру. Заверяют, что мы самые темные люди. Поучают, что мы из-за своей горной одичалости не знаем ихой россейской житейской мудрости, позабывая, что именно на Камень в старые годы снесена и укрыта в нашей заповедности самая что ни на есть доподлинная мудрость. Да вот, ноне, по осени что вышло. Везли в сибирскую сторону трех человек по политическому делу…

– К тебе-то они как попали? – спросил Макаров.

– Так полицейское начальство порешило, когда одного хворь прихватила. Поглядел на них, и жалко мне их стало. Захотелось с ними словом переброситься, когда стражников поблизости не было. Заговорил, а потом каялся. Один из них шибко злой на язык уродился. Кадетом его прозвали. Из себя выходил в разном бахвальстве о своей учености. Меня за добрую хлеб-соль с заботой в кровопийцы зачислил. Узнав, что я крестьянской кости, с издевкой насмехался над моей темнотой. Жалел себя, что из-за таких, как я, он губит свою жизнь за желание создать в государстве счастливую жизнь для простого народу. Я, конечно, показывал ему свои мозоли, дак куда тебе: иначе, как живоглотом, меня не величал. Вот ведь какие иногда у меня гостеньки бывают. Неделю они у меня жили, и каждый день злили поучениями. Лампадку с радости затеплил, как съехали. Неужели все политические с такой злобой в душе?

– Сам сказал, что хворые.

– Языкатой-то не хворый, но не приведи бог, какой табашник. Без устали смолил папироски.

Савелий, замолчав, снова начал внимательно со всех сторон осматривать чинимый хомут. Бородкин, остановившись около него, спросил:

– Сами на уральской земле родились?

– Нет. Завезенный на нее. Обретаюсь здеся пятьдесят восемь годков. Попал на Камень с родителем не по своей воле.

– Откуда родом?

– Костромич. Волжской водицей умытый и напоенный. Пареньком был тогда по пятнадцатому году. Барин, не будь ноне добром помянут покойник, в Катеринбурге перепродал меня из крепости в крепость доверенному графа Строганова. У того в ту пору нужда была в рабочих руках. Не поверишь, поди. При покупке меня с родителем, приказчики графовы пальцами в наших ртах ковырялись, зубы пересчитывая.

– Кто барином был? – спросил с удивлением Макаров.

– Как кто? Небольсин Михайло Павлович.

– Не может быть!

– Верно сказываю, Захарыч.

– А ты, Федотыч, оказывается, затайник. О многом с тобой не раз беседовали, но про Небольсина помалкивал.

– Опять же почему так получилось? Оказия к такой беседе не выходила. Сам тоже не больно открыт душой. О себе мне тоже про многое промолчал. Лонись[5] стороной узнал, будто до своего книжного занятия возле золотых песков потом исходил и будто в те годы сдружился с будущей супругой Власа Воронова. Что скажешь? Правду слышал про тебя, али зря слушок с языка спустили? У нас любят темнить друг друга.

– Правду.

– Вот видишь, а меня коришь. Седни сказал про барина, потому Макарий Осипыч вопросом ту нитку в памяти дернул.

– Когда строгановским стал?

– В 1851-м. Царь Николай Палыч еще в живых значился. А володел Уралом по своему наитию генерал Глинка. Ох и генерал был! И лютый, и ласковый. И собой такой видный, как и подобает генералу. Ноне они смельчали.

– В каком же месте вначале очутились у Строганова? – спросил Бородкин.

– Здеся, на Билимбаевском.

– На домне работали?

– Спас Бог от доменного жара. Родитель был мастаком по красному дереву. В управительском доме до сей поры перила, лестницы в парадную залу его работы. Глаз не оторвешь, как излажены. Вот по этой причине определили отца ладить для графских имений и дворцов затейную мебель. Ну а я, конечно, стал у отца пристяжным. Правду сказать, знамо дело, нам посчастливилось, что оказались в Билимбае. Управителем завода об ту пору был отпущенный на волю крепостной человек, обучившийся по приказу графа горнозаводскому делу в чужой стороне. По характеру был с душевной струной к подневольным людям. Понимал. Сам опреж[6] вольности натирал мозоли на шее крепостным хомутом. Жил бобылем, да и здоровьем был не шибко крепок. Очки носил с двумя стеклами, потому, видать, что со всякими книжками инда в постели не разлучался. Увидал меня и приказал быть подле него. Присматривать за порядком в доме. Прожил я эдак с ним восемь лет… – Савелий, задумавшись, замолчал. Встал, подойдя к рукомойнику, помыл руки, а вытирая их полотенцем, продолжил разговор: – В год, когда воля вышла, управителя хозяева позвали в Петербург. Прощаясь со мной, отдарил он меня двумястами рублей. Батюшка на них арендовал у завода эту поляну, и поставили мы заимку. Сперва она была не такой, как сейчас. Тут семейным стал. К охоте пристрастился. Хозяйка мне дельная досталась. Да только вроде по моей вине ране времени померла. А как вышло… – Рассказывая, Савелий налил в самовар воды, разжег его и поставил кипятиться. – А вышло такое дело. Оплошал я зимой на охоте. Медведь-шатун подмял меня под себя да когтем вырвал левый глаз. Супруга моя с горя по моему глазу ужасти как убивалась и нажила головную болезнь. И, царство ей небесное, оставила меня вдовцом на пятьдесят восьмом году.

– Детей не было?

– Рождались, да только малолетками помирали. Удушие на них нападало. Стало быть, Макарий Осипыч, ты у нас по первости? И все же, сдается мне, что тебя золотишко сюда заманило.

– Сказал, что послан хозяином торговое дело понюхать.

– Врешь! Обозначаешь себя приказчиком, а по рукам ты вовсе рабочий.

– На мельнице начинал приказчичью должность. Мешки таскал.

– Пальцы у тебя натружены. От мешков ладонь раздается, у тебя в пальцах ремесло.

– Острый у вас глаз.

– Потому один за два высматривает. – Савелий не торопясь поставил на стол посуду, вазочки с медом и кусковым сахаром. Нарезал большими ломтями ржаной хлеб от каравая. – Так скажу, Макар Осипыч, и соврать мне Захарыч не дозволит, ежели обозначился на Камне с добрыми помыслами, то всегда найдешь осередь нас крышу и кусок хлеба. Камень он камень и есть. Народишко на нем живет особый по характеру. Если ты к человеку лицом, то и он тебе спиной не обернется. С кулаком к нему сунешься, сдачи даст по-доброму. А главное, наш народ хвастунов не жалует, у коих своего разума нет, а трясут языком с чужого наущения.

Наставления Савелия прервали донесшиеся с воли крики и ругань. Визгливый голос требовал немедля открыть ворота. Савелий прислушавшись, проворчал:

– Расхайлался. Пойти узнать, кто это злобу на мороз выплескивает?

Но Савелий не успел дойти до двери, как она распахнулась, и в избу вбежал молодой парень.

– Кто орет? – спросил его Савелий.

– Хозяин, конные фараоны пожаловали. Пустить велят.

– Пойдем.

Савелий и парень ушли. Бородкин заметил, как торопливо встал из-за стола Макаров. Достал из грудного кармана сюртука маленький сверток и хотел сунуть его за иконы.

– Опасно, Иннокентий Захарович. Давайте лучше мне, – ответил Бородкин.

Макаров, взглянув на Бородкина, отдал ему сверток, а Бородкин сунул его в валенок.

Дверь распахнулась во всю ширь, и в горнице появился высокий молодой пристав. За ним вошли два стражника и Савелий. Оглядев бывших в горнице, пристав удивленно спросил:

– Неужели всего только двое постояльцев?

– Никак нет, ваше благородие! В той половине полно ямщиков.

– То мужичье, – пристав осмотрел комнату, приказал городовым осмотреть ямщицкую половину. Шагая по горнице, ударяя себя нагайкой по голенищу сапога, осматривая пытливо Макарова, спросил:

– Если не ошибаюсь, вы являетесь господином Макаровым, владельцем книжной лавки в Екатеринбурге?

– Да. Но арест был ошибочным.

– Это вы так считаете. А я считаю, что нет дыма без огня. Для меня важен сам факт ареста. Личностью вашей я уже интересовался, на всякий случай, для будущего, – Пристав, подойдя к двери в ямщицкую, крикнул: – Внимательно всматривайтесь в рожи! Куда путь держите, господин Макаров?

– Еду в Красноуфимск.

– А почему здесь оказались?

– Пережидаю непогоду.

– Понимаю. Действительно пренеприятная непогода, но как будто утихомиривается. Едете с книгами?

– Да.

Пристав, без причины улыбнувшись, шагнул к Савелию и, ткнув его черешком нагайки в грудь, спросил с выкриком:

– Кто от тебя рано утром на тройке укатил?

– Никто.

– Врешь, сукин сын! Кто укатил, спрашиваю? Бить буду за вранье.

– Ваша воля.

– Ваша воля… Прикидываешься? Укрываешь? Господин Макаров, действительно здесь, кроме вас, двоих никто не ночевал?

– Никто.

– Понимаете, ловим купца, увезшего из Екатеринбурга малолетнюю купеческую дочку.

– И вас заставляют за ним гоняться?

– Как видите. Какие книжки везете?

– Художественную литературу.

– Конечно, и Толстого везете?

– Да. Будете смотреть?

– Нет. Вы не так глупы, чтобы после ошибочного ареста заниматься непозволительной торговлей. А ты кто такой? – обратился пристав к Бородкину. – Паспорт!

Бородкин неторопливо достал паспорт и отдал приставу. Тот, перелистав его страницы, спросил:

– Значит, мытищинский мещанин? Где находятся эти Мытищи?

– Около Москвы, господин пристав.

– Зачем на Урале?

– Состою приказчиком купца Ягодкина, и послан хозяином поглядеть на здешнюю торговлю.

Из ямщицкой половины вернулись стражники:

– Не обнаружили, ваше благородие.

– Ступайте и осмотрите двор.

Стражники козырнув, вышли из горницы. Пристав вернул Бородкину паспорт:

– Шляешься от безделья. Сидел бы в своих Мытищах. Дед!

– Слушаю, ваше благородие!

– Почему долго не отпирали ворота?

– Из опасения. Сами знаете, что по осени варнаки, назвавшись полицией, ограбили моих постояльцев.

– На все вопросы ответы находишь. Смотри у меня, умник-разумник. Пойдем во двор!

– Может, сперва чайком погреетесь? Чать, непогода.

– Некогда, – ни с кем не прощаясь, пристав направился к двери.

Савелий попросил Макарова:

– Погляди за самоваром, Захарыч.

После ухода пристава Савелия Макаров снял с самовара железную трубу. Надел на самовар конфорку и поставил его на стол. Со двора доносились голоса. Скоро они стихли, и только лаяли потревоженные собаки.

Бородкин достал из валенка сверток и вернул Макарову.

– Спасибо! А ведь Савелий прав: руки у вас действительно рабочие.

– Пусть будет по-вашему.

– Почему не спросите, что в свертке?

– Зачем? Понял, что ценен для вас, если хотели от полиции спрятать.

– Может быть, завтра со мной поедете?

– Спасибо!

В горницу вернулся Савелий:

– Унес черт окаянных. Пристав этот с дурью в характере. Соврал про купца. Стражник знакомцем оказался, так и шепнул, что из пересыльной тюрьмы двое политических сиганули. Пристав этот на руку быстрый и всякого норовит словом принизить. С тобой, Захарыч, как непочтительно разговаривал. Давайте чаевничать! Чай теплом обиду с души сгонит…