Читать книгу Связанный гнев - Павел Северный - Страница 8

1

У крыла Сатку ночная непроглядность. Будто пала на горный завод стая вещих воронов, не сложив крыльев. Спит в февральской стуже раскольничье гнездо на южном склоне отрогов Уренгинской ветви Уральского хребта. Дыбятся вокруг него вершины гор, похожие на волны каменного океана. Ближе всех к Сатке придвинулись богатырским заслоном лесистые Зигальга, Нургут и Зираткуль. Эти места издавна ширью девственных лесов и горным безграничьем приманивали к себе раскол. Свободно здесь всякому человеку, коему нужна вольность и одиночество. Оттого возле Саткинского завода множество потаенных скитов и молелен. Хоронится в них религиозный фанатизм раскольников, спасает себя от царства Антихриста, заведенного в государстве Российском царем Петром по счету Первым на романовском троне. Крепок раскол в Сатке, даже заводские интеллигенты двумя перстами крестятся…

Душно в спальне Олимпиады Модестовны Сучковой. Цветные изразцы печки пышут жаром. Петровских годин изразцы. Излажены в голландской земле, оттого на них голубые кораблики с парусами да ветряные мельницы. Из-за духоты в горнице опадает огонек в лампадке. Как увядающий цветок, стелется он по пробковому поплавку. По этой причине и горький дух нагретого деревянного масла в горнице.

Старый каменный дом рода Сучковых в заводе приметный. Сложен из подпятного кирпича в два этажа. Обдут всеми ветрами уральскими, остужен всякими морозами, исхлестан дождями, кален на солнце. Все в нем по-старинному крепко, но с видимостью усторожливой суровости.

В первом этаже спальня Олимпиады Модестовны. Потолок в ней со сводами, и опираются их тяжелые плечи на колонны, облицованные мраморными, малахитовыми и яшмовыми плитками. Часы на стене висят над пузатым комодом. Хрипло отстукивают секунды. Ход механизма похож на дыхание старика, замученного одышкой.

Третий час ночи. Олимпиада Модестовна лежит на тяжелой деревянной кровати под пуховым одеялом. Старое, но не утратившее красоту лицо в прядях седых волос. Нет сегодня для нее сна. Легла после полуночи, а заснуть не может. Лежит в раздумьях и ждет рассвета, а зимняя ночь длинная-предлинная. Тягостно старухе без сна. Заводятся в ее разуме шалые раздумья. Все в жизни Олимпиады Модестовны было по-ладному, по-хорошему. Завела в доме во всем крепкий уклад по заветам родовых книг. Все было продумано, налажено в нем до вчерашнего утра. А началось вчерашнее утро с перезвонов колокольцев с бубенцами на тройке, примчавшей к воротам дома внучку Софью Сучкову.

По тому, какой походкой внучка вошла в дом, как обняла бабушку без привычного боязливого уважения, Олимпиада Модестовна учуяла, что в родительский дом вернулась жизнь со всеми ухватками покойного сына Тимофея. Семнадцать лет опекала старуха добро огромного наследства, отстраняя внучку-наследницу от всех забот. Когда та начала спрашивать о делах, то отправила любопытную наследницу в столицу учиться. Умирая, сын Тимофей все родовое богатство оставил дочери Софье, а было тогда наследнице пять лет. По его завещанию становилась она хозяйкой всего по достижении двадцати двух лет. И вот вчера Софья нежданно объявилась в доме с бумагами о вступлении в права наследства. Не могла старуха не заметить, как шагнула внучка в отцовский дом хозяйкой, лишив старуху привычной власти. О многом думала сейчас Олимпиада Модестовна, многое ее пугало, а главное, что любопытная внучка, конечно, начнет дознаваться и дознается, почему за последние годы на промыслах стали меньше вымывать золота. Обязательно найдутся, если уже не нашлись, люди, которые расскажут ей правду про то, как ставились по краю на сучковские деньги новые дома богатеющих приказчиков и управителей. Скажут, кто из них какой походкой ходил по дому, пребывая у старухи в фаворе. Скажут о том, как с помощью Олимпиады Модестовны свил паучье гнездо на Южном Урале Осип Дымкин. Понимала Олимпиада Модестовна, что трудно будет ей прятать концы в воду, водятся у нее недруги во всяком обличии, не всем она приходилась по душе из-за властолюбия. А ведь как жила в эти годы! По всему Уралу шла о ней молва. В довольстве жила, в почете. А ей все казалось, что этого мало.

Из вчерашнего беглого разговора с Софьей старуха осознала, что разумом внучка вышла в отца. Своим умом намеревалась жить. И ведь до чего хитрющей оказалась! До последнего дня характера не выявляла, покорность свою перед бабушкой не забывала, а как вступила в права, разом во весь рост выпрямилась. Хуже всего, что в столице не осталась. Старухе ясно, что родной край накрепко запал в ее сознание с детских лет. А старуха надеялась, что в Петербурге Софья обзаведется семейной жизнью. Все для этого у девки имеется. И обликом вышла, а главное, при каком богатстве! Но Софья решила по-иному. Ждала своего часа в тени укромного места, ждала момента выйти на солнышко да спросить полным голосом у бабушки, по какой причине скрипят в родном доме половицы у двери. Знала старуха, что вчера Софья до позднего часа с доверенным листала «золотые» книги. Сверяла их с записями в своей сафьяновой тетрадочке. Удивляло старуху, кто это мог так старательно сообщать ей в столицу цифры о добыче золота. Заметила Олимпиада Модестовна, как вышел от новой хозяйки доверенный, вытирая вспотевшие лоб и шею. Вспотел, сердешный, а уж он ли не мастер прятать концы, он ли не мастак обкручивать вокруг пальца…

Вызвонили часы шестой утренний час. Олимпиада Модестовна поднялась с кровати. Босая, дошла до окна, отдернула на нем шторку, и посинели перед ее глазами стекла в двойных рамах в пушистом инее. По синеве стекол поняла, что занялся рассвет, а по инею догадалась: ночная стужа не ослабла. Сама не зная почему, старуха внимательно оглядела спальню. Подойдя к печке, притронулась рукой к изразцам, но тотчас отдернула ее, и сразу стало старухе душно. Сняла с головы чепец, тряхнула головой, и рассыпались по плечам веером пряди седых волос. Взглянула Олимпиада Модестовна с тяжелым вздохом на иконы и громко сказала: «Помоги, Господи, грешной рабе Твоей обучиться под внучкину дудку выплясывать!»

Бродила старуха по горнице. Мягко ее босым ногам на медвежьих шкурах, звериный волос щекочет ступни, совсем как упругая весенняя трава-мурава.

Устала Олимпиада Модестовна от докучливых раздумий. Села в кресло возле печки и сразу вся отяжелела. Захотелось ей вытянуть ноги, закрыть глаза. Подумала, что, может, это пришел к ней запоздалый сон. Хотела встать, уже уперлась руками в мягкие подлокотники, чтобы дойти до кровати, но сил подняться не хватило, и она не встала…

Пробудилась Олимпиада Модестовна от чужого прерывистого дыхания над собой. Открыла глаза, не сразу узнала стоявшую перед ней служанку Ульяну. Не могла сообразить, почему девушка явилась в праздничном платье. Спросила встревожено:

– Что случилось?

– Чего скажу, хозяйка.

– К чему вырядилась?

– Молодая хозяйка велела по дому в праздничной лопатине ходить.

– Ишь ты! Ну раз велела, то ладно. Чего пришла сказать?

– Как подумаю, так прямо душе студено.

– О чем подумаешь?

– Да про то самое.

– Очнись, дуреха! Со сна, видать, очумела? Чем сон напугал?

– Явь напужала. Истинный Христос, явь!

– Ульяна! – прикрикнула на девушку старуха.

Девушка от крика хозяйки втянула голову в плечи, ожидая получить подзатыльник.

– Сказывай все начистоту, Ульяна!

– И скажу! Завсегда перед собой правду не утаиваю. То и скажу, что молодая хозяйка седни чуть свет поднялась. Стала по всему второму этажу прогуливаться. Вошла это она вместе со мной в парадную залу, оглядела ее, да и уставилась нахмуренным взглядом на царя с царицей на портретах.

– Ну? – нетерпеливо спросила старуха.

– Дале взяла она без единого слова бархатный стул, поднесла его к стене, на которой венценосцы висят, встала на бархат, не сняв башмаков, да и сняла с гвоздей сперва царицу, а после царя.

Слушая Ульяну, Олимпиада Модестовна торопливо перекрестилась. Следуя ее примеру, то же самое машинально сделала и служанка.

– Дале что?

– А дале? Чего дале? Велела мне молодая хозяйка принести снизу из твоего рабочего кабинету портреты отца с матерью, да и твой, на коем ты вовсе молоденькая.

– Так!

– Именно, что так! И опять собственными руками повесила отца на место царя, а матушку на место царицы.

– А меня?

– Тебя под имя повесила, чуть пониже. Гвоздь для тебя я сама вколотила.

Олимпиада Модестовна встала на ноги, зябко пошевелив плечами:

– Платок подай!

Ульяна подала хозяйке пуховый платок, а та, накинув его на плечи, спросила:

– Кто кроме тебя видел содеянное?

– Никто! Рань-то какая была!

– Я у тебя, Ульяна, правду дознаю?

– Никто!

– Слава богу! А ты – молчок! Поняла? Ничего не видела. Поняла?

– Чать, не без разума.

– Экое в доме творится. Ну, Софьюшка!

– Ума не приложу, чего это молодой хозяйке в царских портретах не поглянулось. Стекла на них чистые-чистые, потому к Рождеству сама по твоему наказу протирала.

– Не твоя забота про хозяйские дела думать. Ступай, стол к чаю готовь! Про содеянное в парадной зале – позабудь!

– Как велишь! Так я пошла?

Оставшись одна, Олимпиада Модестовна снова вслух высказала свои мысли:

– А ведь, истинный Христос, Софья с умишком. Ведь как политично со мной поступила. Портрет мой только чуть ниже родителей повесила. Может, милостив Господь, не оставит меня, грешную, в своем доме с сухой корочкой? Как не верти, а все равно Софьюшке бабушка по отцовской линии.

2

При полном безветрии снег падал густо крупными хлопьями. В церквях Саткинского завода отошла воскресная служба. Над селением гудели колокола.

В доме Сучковых готовили праздничный чайный стол. Олимпиада Модестовна от обедни вернулась раньше времени. У старухи после Херувимской начало ломить голову. Из собора домой привез ее Осип Дымкин на белой тройке в ковровой кошве. Пока собирали стол, старуха позвала Дымкина и доверенного Калистрата Зайцева в малую гостиную, заставленную крашеными в зеленый цвет кадушками с фикусами и пальмами. Сидя в кресле, Олимпиада Модестовна нюхала из хрустального флакона ароматную соль. Сейчас она в богатом сарафане из бордового муарового шелка. В ушах старухи – бриллиантовые серьги. На груди рубиновой брошью приколоты серебристые кружева.