Читать книгу Связанный гнев - Павел Северный - Страница 5

1

Столбовая дорога реки Миасс в лесистой долине Ильменского кряжа. Возле Чашковских гор в котловине на берегах реки нашел себе место Миасский завод, а за ним путь к хрустальной воде Тургояк-озера. Живописны его берега, схожие с декорациями к древнему уральскому сказу. Каменными заплотами обгородили его горные хребты, проросшие сосновыми борами.

Шумят сосны. В их извечном шуме блазнится слуху старинный напев-наговор былин и сказаний, сложенных мудростью народа на избяной Руси до нашествий полчищ Батыя.

Любой старатель-следопыт, спрошенный о сосновых борах Тургояк-озера, надвинув на лоб заячью шапку, не торопясь ответит, что в их гуле чаще всего мерещится эхо набата, а иной раз вдруг напомнит напев колыбельной песни, а то тихий звон гуслей, струны коих шевелят старческие пальцы сказителя, про то, что было в стародавнюю пору.

Сторожат горы озеро, похожее на огромную хрустальную бусину в оправе броши из малахита. Шевелит любой ветер вершины сосен. Шумят они то минорными, то мажорными нотами, перепеваются с соснами озера Ильменя-Уральского, соседа Тургояк-озеру. О вечности природы шумят сосны. На комлях[7] сосен кора сине-серебристая с сединой, а у вершин золотистая с брызгами запекшейся крови. Залита кора слезами смолы, блестят ее капли на стволах, заросших зеленовато-серыми мхами. В борах Тургояк-озера нет лесной дремучести и бурелома. Светло и по-торжественному привольно в них.

Чашковские горы у озера на вид суровы. Крутыми лобастыми обрывами тонут в озере, а то засыпают его берега глыбами скал. В былое время скрадывались в них скиты староверов, хороня в борах истовость православной веры, занесенной в людские души и помыслы с далекой Руси, спасая жизнь от всяких смутных напастей в государстве.

Но подошло время, когда проведали люди про миасское золото, своим походом в поисках его и шумом жизни нарушили девственный покой сосен. Ушли с берегов озера скитники, затаптывая тайные тропы в неведомую глухомань лесных дебрей Большого и Малого Таганаев.

Менялись цари на троне Российской империи, и находили в Чашковских горах укрытие беглецы с заводских каторг, все те вольные духом и кремневые в непокорности работные люди, бежавшие в разные годы от ярма и кнута крепостного права, а теперь от хищной ненависти полицейского уклада, бытующего на русской земле.

Много схоронено тайного о людской жизни в сосновых борах Тургояк-озера, но его сосны, помня о людском страдании, хранят тайну.

В одном месте береговая поляна с соснами отгорожена от озерной воды иссиня-серыми скалами с молодыми сосенками на их маковках.

На просторе поляны умостилась заимка Анны Петровны Кустовой, и зовут в народе это место чаще всего Волчицын посад. Сруб хозяйского просторного дома под шатровой крышей слажен из толстых бревен. Тяжесть сруба легла на высокий гранитный фундамент. От земли в парадные сени вело резное крыльцо с гармошкой лестницы в пятнадцать ступней.

Из окон дома широкий огляд на простор Тургояк-озера с синеющими вдали силуэтами Собачьих и Потанинских хребтов. Вокруг дома крытый двор со службами, завознями и амбарами, за двором огород с банями, а чуть поодаль среди густого бора несколько приземистых казарм. Поляна расколота глубокой щелью оврага, и бежит по нему, изогнувшись дугой, речушка, огибает Волчицын посад, вливается в озерную заводь.

Дом Анны Кустовой срублен лет пятнадцать назад. От осенних ненастий, от морозов, от ветров и солнца его сруб стал черно-серым. Посадила хозяйка под окнами десяток берез. За годы они разрослись, подняв вершины выше конька крыши.

2

Жалобными голосами выла вьюга. Гнала с просторов озера колючий, поднятый до самых небес, снежный туман. Наметала вьюга шевелящиеся сугробы у береговых скал, меняла их формы. Переползали сугробы волнистыми буграми к дому, поднимаясь до самых его окон. Раскачивал ветер березы, обламывал на них мерзлые ветки.

Вечером в хозяйской горнице на столе горела лампа под белым стеклянным абажуром, пестро расписанном розами и маками.

Заставлена горница мебелью, сундуками, прикрытыми самодельными тряпичными ковриками. В углу за пологом кровать.

Анна Кустова сидела на диване. На ее плечи накинута шаль. Над диваном, поблескивая медью, раскачивался маятник настенных часов. Шум их механизма напоминал по звуку шаркающие по полу шаги стариковских ног.

За столом в полосе света от лампы – молодая женщина, одетая и причесанная по городской моде, – нежданная гостья шадринская купчиха Лукерья Макаровна Простова. Она взволнованно рассказывала хозяйке о своем горе. Слушая ее, Анна Кустова думала, как год назад познакомилась с ней в Шадринске, когда ездила туда за крупчаткой. Ласковая по характеру женщина сразу расположила ее к себе. В рассказе Простовой было мало нового для Анны Кустовой. В словах гостьи ожила драма женской души в рабстве закостенелого купеческого быта в глухом уральском городе. Простова, ничего не утаивая, рассказывала жизнь женщины, попавшей во власть мужа, без понятий о каких-либо чувствах, знавшего только, что любое его желание должно быть выполнено женой с покорностью.

– Прииски отнять у меня Григорий Мироныч задумал с первого года замужества. Но пока жив был батюшка, исполнить свое желание он не смел. На мою беду, этой весной батюшка скончался. Тут муженек вплотную пристал ко мне с прииском. Нонешнее лето прожила у свояченицы в Долматове. Там он меня не тревожил. Но как только по осени воротилась домой, опять принялся уговаривать отдать ему прииск. Я, конечно, согласия не давала. По началу зимы, на мое счастье, муж уехал по делам в Екатеринбург. Вернулся с хорошими барышами и запил, стал буйствовать и надо мной всяко изгаляться. Редкий день не бил.

Анна Кустова встала с дивана, завернув плечи в шаль, прошлась по горнице.

– Бьет и требует, чтобы отдала приисковые бумаги. Все сносила, но бумаги на его имя переписать отказывалась. Помнила родительский завет: прииска в мужнины руки не отдавать. Однова ночью видела, как муженек в моих сундуках с приданым рылся. Обмерла со страха. Потом холодным облилась, боялась, что найдет бумаги, завернутые в кусок морозовского полотна. Но не нашел, слава богу! И избил меня.

Анна Кустова перестала шагать, остановившись у жарко истопленной печки, прислонилась к ней спиной, слушала гостью, прикрыв глаза.

– Больше месяца от побоев недомогала. Поначалу руками пошевелить не могла. В зеркало на себя взглянуть боялась, глаза совсем заплыли от синяков. На Рождество приехал к нам старший брат мужа Осип. Подслушала разговор братьев. Осип велел позвать в дом доктора, чтобы освидетельствовал меня на предмет моего умственного состояния. Поняла, что и со мной решили сотворить то же, что со своим отцом. Объявили его полоумным и завладели всем капиталом с лавками. Раздумывать не стала. Под вечер захватила с собой вещички, приисковые бумаги да в Миасс и прикатила к двоюродной сестре.

Анна Кустова, открыв глаза, спросила:

– Побоялась у нее остаться?

– Она велела от нее съехать, потому ожидала, что муж перво-наперво к ней сунется меня искать. Совсем ошалев от горя, кинулась к вам.

– Правильно поступила.

– Потревожила вас, помня приглашение побывать у вас. Вот и явилась со своими горестями. В Шадринске при знакомстве с вами не осмелилась правду о своей семейной жизни рассказать, а сейчас не утерпела. Не гоните меня, Анна Петровна! Мне некуда податься. В мужнин дом дороги нет.

– Зря слова тратишь на такую просьбу. – Анна Кустова, подойдя к окну, поправила занавеску. – Разгулялась погодушка. Ты смелая. В такую непогоду не побоялась ко мне приехать. Конечно, ямщик у тебя дельный мужик. Агапа Нестерова давно знаю. Для него в любой буран дорога скатерть.

Анна молча долго смотрела на гостью. Та стояла высокая, статная. Несмотря на близость сорока лет, лицо сохраняло красоту, только гладко прибранные волосы уже тронуты редкой сединой. Прищурив карие глаза, улыбнулась, подошла к гостье и погладила ее по голове:

– Где место прииска?

– На Осейке.

– Поняла. Кто смотрителем?

– Степан Кривоногов, батюшкин приятель.

– Надежный мужик?

– Человек честный. Только староват. По характеру мягкий да обходительный. Мужа моего как огня боится. Бил он его. Боязливый старик, прямо сказать.

– Это беда не велика. Что боязливый, тоже ничего. Главное, чтобы был надежным да совесть в черепушке носил. Храбрости мы ему прибавим. Пошлем в компанию мужика с крепкими кулаками. Мужа про прииск заставим забыть.

– С ним легко не справишься. Ежели надумает послать на прииск братца Осипа, то у меня на золотые пески только бумаги и останутся.

– Не печалься. Золото в песках и бумаги – все твоим будет.

– Не было бы вам от муженька беспокойства. Характер у него разбойный.

– Не пугай! Освобожу тебя от него. Полюбилась ты мне душевностью. Ни о чем не думай. Сама стану за тебя думать. Но твердо знай, что Анна Кустова возле Тургояк-озера разучилась любых разбойных мужиков бояться. Ложись спать. С этой ночи новую жизнь зачнешь. Лампадку перед образом для покоя души затепли.

Анна вышла в свою горенку. Зажгла на комоде свечу, не торопясь, начала расчесывать волосы.

Простова затеплила лампадку, разделась и погасила свет. Анна, заплетая волосы в косы, спросила:

– Постель не твердая, Луша?

– Спасибо. Лучше чем домашняя…

Когда Анна Кустова беседовала с гостьей в просторной кухне, заставленной ящиками со всякими бакалейными товарами для приисковых лавок, на столе, покрытом холщевой скатеркой, горел ночник.

На печи, похрапывая, спала кухарка. У стола на лавке, возле окна с промерзшими стеклами сидела, накинув на плечи овчинный полушубок, старуха Семеновна и вязала чулок. Ее морщинистое лицо желтое, как воск, глаза скрыты под нависшими седыми бровями.

С полатей свешивалась курчавая голова мальчика Васютки. Он приемыш Анны. Десять лет назад его подкинули к воротам заимки.

– Бабушка, пошто женщина к нам приехала?

– Не знаю, родненький. Прямо сказать, не знаю.

– Знаешь. Сказать не хочешь.

– Может, и впрямь не хочу. Все будешь знать – ране времени состаришься.

– Скажи!

– Отвяжись, худая жизнь. Петлю из-за тебя со спицы спустила. Экий, право, ты прилипчатый. Инда ночью от тебя покою нет.

– Петлю спустила не из-за меня. У тебя зимой куриная слепота. Чего спать не ложишься? Погляди, какую тебе постель изладил. Царская по мягкости.

– Спасибо! Знаю, что заботливый. Видать, забыл, что в непогоду бессонница у меня? Старость, она не в радость. Прикинь, сколь годков прожила. Сразу, милок, не сбившись, и не сочтешь.

– Старым хорошо быть.

– Это как же так?

– Старики все знают. Вот тебя взять. Будь ты молодухой, я бы не услыхал сказов про всякое. Обязательно, как только одолею письменность, все твои сказы запишу.

– У тебя, паренек, для такого пустого занятия времени не найдется.

– Куда денется?

– Работать скоро зачнешь. Приманит золото, так живо про сказы забудешь. Пустое мои сказы. Я ладом и сказывать не умею. Вот тятенька мой – тот на сказы был мастак, потому сам в рудниках возле Азов-горы робил. Начнет про Медной горы хозяйку вязать слова, так у меня мороз по спине гулять зачинает.

– Завидки берут, как подумаю, что ты в старое время со старыми людьми жила.

– Будет, Васютка, про это. Не вспоминай о той поре на ночь глядя. Еще приснится тебе что страшное, и начнешь опять со сна на весь дом орать.

Перестав на минуту вязать старуха, задумавшись, перекрестилась.

– Крестишься? Поди, про страшное вспомнила?

– Вспомнила, Васютка, вспомнила. Не приведи Господь, какое было время. Кулак да плеть людской жизнью правили. Господский приказчик мог любого из нас без отпевания в гроб уложить, без креста на могиле. Минуло то время, не будь добром помянутое.

– Стало быть, теперь людям легче жить без господского кнута?

– Легче. Не так уж шибко, конечно, но все же легче. Господа и теперь есть, только права у них маленько поубавили, лишив крепости над людскими душами. Урядник тепереча не по всякому православному лику может кулаком звякать. Оно, конечно, пословица верно толкует, что до царя далеко, а до Бога высоко. Легче стало жить, на слово мне верь. Хотя жители в государстве все одно не довольны. Подрасти маненько, книжки про мое время почитай, тогда и поймешь, что права старуха, сказывая, что нонешнее время лучше старого.

– Тебя господские приказчики били?

– Нету! Мужицкая рука до меня не касалась. Зато от бабьей руки не одну оплеуху съела, не подавившись. Била меня моя барыня. В горничных при ней состояла. Волосы ей на сон грядущий расчесывала. И какие же у нее, паренек, волосы были! Длинные, волнистые, а мягкие, как лебяжий пух.

– За что била-то?

– Да за всякую малость. То не ладно гребешком выберу спутанные волосики, то не с того боку возле нее встану. Не со злобой била. От горячности характера хлестала. Крутая была барыня. Жизнь ее господская тоже была по-бабьему не конфетка. Потому мужнин отец, отставной генерал ее хлыстом похлестывал.

– Пошто никто за тебя не заступался?

– Некому было, родимый. С царем незнакома, а у угодников своих дел многонько, им недосуг за моей шеей глядеть.

– А муж?

– Он, милок, на прииске золото мыл. Редко мы с ним свидывались. А уж ежели свидимся, так про барские побои не беседовали.

– Чудная ты, бабушка.

– Это пошто же?

– Да как же. Барыня тебя дубасила, а ты ее добром вспоминаешь.

– Потому простила ее. В тот день простила, как поп на паперти зачел царский манифест освобождения от крепости. Тот день я за счастливый почитаю… Будет, однако, про все такое. Ночь на дворе. Тревожишь меня всякими расспросами. Реветь зачну. Глаза мои ноне на болоте, мокрота от них бежит, как водица из выжатой тряпицы. Спи. Слышь, как воет?

– Да завсегда так воет, ежели буран. Хорошая ты, бабушка.

– Спасибо. Еще давай как поласковей похвали.

– Зря тебя «хмурой» прозвали.

– Правильно прозвали. Аль не хмурая на лик? Не глянется людям, что на них исподлобья зырю.

– Неправильное тебе прозвище дали.

– Тебе, конечно, видней. Жаль, что запоздал на свет уродиться, не удосужились люди тебя спросить, какое мне прозвище привесить.

– Ты людей любишь?

– Не всех.

– Опять врешь. Всякой бабе в беде помогаешь.

– Это, милок, сказ вовсе про другое. Живу по пословице: ворон ворону глаз не выклюет. Хмуро на людей гляжу по причине, чтобы побаивались меня. Потому, когда человек боится, – он врет меньше.

– Неправильно! Я тебя не боюсь. Ну вот нисколечко не боюсь, а врать тебе не смею.

– Ты себя со всеми в ряд не ставь. Ты для меня лучше всех на свете, потому сама тебя вынянчила, сама в тебе искру в душе в огонь жизни раздула. Кабы была помоложе да побогаче, то вместо Аннушки тебя в сыночки взяла. Из-за старости только нянькой для тебя стала.

Тихо скрипнула дверь, когда в кухню вошла Анна Кустова.

– Полуночничаете? Про что толкуете?

– Обо всем помаленьку, Аннушка.

– Дня вам не хватает для мудрой беседы?

– И то не хватает. Днем Васютке недосуг. Грамоту постигает. Сама чего не спишь?

– Лягу скоро. За делом пришла. Вася, оболокись[8] скоренько. Сбегай в «девкин барак». Вели Клаве-Туфельке ко мне завтра в шестом поутру зайти. Пусть не проспит.

– Сейчас, маменька.

Мальчик спрыгнул с полатей, начал одеваться.

– Куда валенки, бабушка, сунула?

– На печи. Сушатся. Только там легонько шарь. Степаниду не испугай, а то всю ночь икотой спать не даст.

– А с чего ты их на печь сунула?

– Мокрехоньки были. Снег в них нагреб.

Мальчик полез на печь за валенками.

– Куда поутру собралась, Аннушка?

– На Осейку.

– По делу заезжей гостьи?

– Догадливая.

– Скоро вовсе провидицей стану. Раз за Клавой посылаешь, значит, сурьезное в мыслях держишь. Туфельку зря не тревожишь.

– Муженек гостью зело обидел. К унаследованному от отца прииску лапу тянет.

– Надумала на нее наступить?

– Опять угадала.

– Тогда слушай меня. Пимену вели на купецкую лапу наступить. Из-под его ступни не скоро выдернет.

– Так и решила. Пимена назначу смотрителем на прииск. Вася, нашел валенки?

– Один нашел, маменька. Другой шарю.

– Ты у трубы его пошукай, – посоветовала старуха.

– Вот он! Нашел! – Мальчик слез с печи и надел валенки. – Пошел я.

– Беги по тропке возле бань. Напрямик не смей! Там сугробы страсть какие глубоченные.

– Ладно, бабушка.

Впустив в тепло кухни клубы холодного пара, мальчик ушел.

– Ложись, Семеновна.

– Это недолго. Только сна мне не будет. Непогода на воле. Неугомонная ты, Аннушка, опять чужую заботу на себя приняла.

– Душа у Луши хорошая. Теплая, как огонь свечи. Видела, какая из себя аккуратненькая?

– Видала.

– Избивает ее купеческий гаденыш.

– Завсегда так. Потому и бьет, что она сдачи дать не может.

– Спасибо, что про Пимена намекнула.

– Лучше Пимена никто на купца узду не наденет. Ступай, Аннушка.

– Обещай, что ляжешь, как уйду.

– Васютка воротится, разом лягу…

Выйдя из кухни, Анна Кустова зашла в горницу и подошла к постели:

– Спишь, Луша?

– Нет.

– Спросить тебя решила.

– Спрашивайте, Анна Петровна.

– Всем разумом мне веришь?

– Верю.

– Завтра поедем на прииск. Поставим на него еще одного смотрителя. Бумагу на прииск на меня перепишешь. Только смотри, тревоги в разуме от этого не заводи. Обману с моей стороны не будет. Только для закону откуплен мной у тебя прииск. Поняла?

– Как велите, так и поступлю.

– Хорошо. Теперь ложись на любимый бок и спи. Потому рано подыму…

Вернувшись в горенку, прикрыв дверь, Анна Кустова стала раздеваться, отражаясь в большом зеркале на комоде. Провела рукой по обнаженным плечам, вздрогнула до мурашек от прикосновения собственной руки. Давно скучала по мужской ласке. Подумала, что на обратном пути с Осейки навестит в Миассе Михаила Павловича. Думая о нем, подошла к кровати. Поставила на тумбочку возле изголовья свечу. В соседней горнице часы пробили одиннадцатый час. Поперек постели на одеяле лежала серая кошка. Увидев ее, Анна улыбнулась:

– Неплохо устроилась, красота! Всю постель заняла.

Сев на край кровати, погладила кошку, а та замурлыкала.

– Ну-кась, подвинься маленько!

Но кошка, только слегка приоткрыв глаза, не шевельнулась.

– До чего разленилась. С боку на бок лень перевернуться!

Анна легла на кровать, отчего та скрипнула. Кошка нехотя встала на ноги, выгнула дугой спину, побродив по кровати, легла в ногах у хозяйки.

Закинув руки за голову, Анна Петровна, невольно слушала завывания ветра в трубе и ритмичное постукивание плохо закрытой вьюшки. Она знала, что не заснет. Еще слушая рассказ Простовой, вспомнила о своей давней семейной жизни. Давно не ворошила об этом память. Жила настоящим с радостями и заботами без особых тревог. Тревоги за собственное существование исчезли, когда возле озера нашла фарт на золото. Но былое не было забыто, и вспомнить сегодня о нем заставил рассказ гостьи.

Восемнадцать лет назад она была крестьянской девушкой из деревни Рязанской губернии.

Выросла впроголодь, но была красива. Заметил ее проезжий купец. Высватал. По воле родителей вышла замуж за Петра Терентьевича Кустова. Не видав ни разу будущего мужа, шла под венец, купив замужеством родной семье отдушину в беспросветной нужде.

Муж оказался тихим, ласковым, но покорным рабом воли и желаний вдового деспотичного отца. Уже на первом месяце замужества Анна заметила похотливые взгляды старика. Нагоняли они на нее страх. Недоброе предчувствие скоро сбылось. Однажды мылась с мужем в бане. Пришел старик, велел сыну наскоро ополоснуться и идти домой, а ей приказал остаться и попарить его. Заливаясь слезами, вернулась Анна из бани и рассказала мужу страшную правду, но он, пожав плечами, ответил, что перечить воле родителя не станет, и ей придется терпеть, пока старик не угомонится. Пораженная ответом мужа, Анна затаила на него обиду и ненависть к снохачу. В тот же год родилась дочь, крещенная Марией, и Анна не сомневалась, что отцом ее был ненавистный снохач.

Однажды муж уехал по торговым делам. Старик, заперев ее в опочивальне, возобновил похотливые притязания. Кусая его руки, царапаясь, Анна смело защищалась, и когда старик, озверев, ударил ее кулаком по лицу, она схватила попавшиеся под руки ножницы и воткнула их в его грудь. Снохач от раны не умер, но проклял ее. Она отбыла церковное покаяние, отстояв последнюю наложенную на нее епитимью-молитву, прошла мимо мужниного дома, оставив в нем дочь, ушла в неведомую жизнь.

Еще в родной деревне слышала она от бывалых людей про Уральский край, где любой может вымыть из песков золотое счастье. И вот, круто свернув с тропы матери и жены, закусив губы от обиды, подалась она в тот край. Ходила по нему с прииска на прииск, пока не добрела до миасских песков. Немного понадобилось времени, чтобы Анна поняла, что рязанская пригожесть на работе возле золотоносных песков приведет ее на тропу легкой жизни переходящей из рук в руки мужицкой полюбовницы. Два года лопатила и перемывала пески. Отгрызалась от приставаний ухажеров. Озлобилась от постоянного прикосновения к себе мужских рук. Узнала горькую истину женщины в приисковом быту, ушла от людей в одиночное лесное старательство. Год хищничала Анна и нашла гнездо самородного золота. Крадучись, добыла его. Крадучись, подала скупщику, обзаведясь большими деньгами, срубила на берегу Тургояк-озера дом заимки, занялась торговлей.

Зная вкусы рабочего люда на товары, через год утвердила торговлю. Помня нужды и горести женщин, случайной помощью приучила их вводить неписаные бабьи законы на промыслах против всякого притеснения и обиды. Выстроила бараки, в которых зимами жили приисковые работницы, у коих не было своего теплого угла. И через пять лет пошла о ней молва по Южному Уралу, заставляла злобно сжимать кулаки всех, кто хотя бы раз поговорил с ней с глазу на глаз, отвечая за обиду женской доли.

Часто после разговоров с Анной Кустовой из мужских ртов струилась кровь. Наставляла она на путь истинный мужей, парней-зубоскалов, любовников, приказчиков и даже самих хозяев, защищая поруганную женскую душу, гордость и честь. Мужики, обученные ею уму-разуму, дали ей прозвище Волчица; и с ним жила она у озера, наживая смелость и опыт жизни.

Замкнуто жила Анна в своей заимке. Однажды поехав в Миасс по делам, встретилась у знакомых с молодым студентом-учителем. Домой вернулась с отуманенной головой. Михаил Болотин привлек ее словами о женской душе, удивил ласковостью обращения, и скоро, став ему близкой, Анна дала волю проснувшейся страсти. Прошло два года, она до сих пор не знала, почему же именно от слов Болотина замерло ее сердце, но знала, что в Болотине была для нее цель настоящего существования. Она никогда не спрашивала себя, любит ли он ее, но сознавала, что нужна ему, что нет и у него силы жить без ее ласки. Два года сжигала чувственность в ласках любимого, не решаясь сказать ему о своем чувстве. Помнила все сказанные им слова о людской вольности в жизни и чувствах. Помнила, что Болотин в первую встречу сказал, что не отдаст женщине власть над своим разумом. Помнила об этом, молчала о своем чувстве. С прошлого лета постоянный страх потерять любимого исчез, когда осознала, что сумела приручить его к своим заботам, а он, став покорным, все реже и реже говорил о вольности.

Шла жизнь Анны возле Тургояк-озера, среди радости и горя женских душ, а тепло собственного чувства давало ей силы для борьбы за право всякой женщины на тепло возле костра личного счастья.

Во мраке приискового быта крепла женская воля, была в их воле искра воли Анны Кустовой, учившей всеми силами душить звериное превосходство в мужском сознании в тех или иных обличиях, пересекавших их бабьи жизненные тропы.

Мужчины хорошо знали нрав Волчицы. Знали, что ни одна слеза обманутой девушки не пройдет парню даром, если о ней узнает Анна. Знали и мужья, что не все пятаки можно сносить в кабак, оставляя семью с голодом. Помнили о Волчице и владельцы приисков. По горькому опыту знали, как уходили с их промыслов, бросая работу, женщины по приказу Анны Кустовой. Знали, что иной раз от неизвестной причины сгорали приисковые хозяйства, затоплялись забои, и редко кто помнил, как иной раз находили ретивых смотрителей – охотников за женской лаской – всплывшими утопленниками в горных речках, и никто никогда не смог доказать закону, как они утонули.

Царский закон не давал женщине на промыслах права на защиту ее труда и жизни, и по закону, придуманному Волчицей, всякая промысловая труженица находила себе защиту и расправу с обидчиком. Не гладил Аннин закон по голове и женщин, нарушавших ложью верность бабьего слова, данного мужу, жениху, полюбовнику.

После встречи с Болотиным, пробудив в себе женщину, Анна часто думала о покинутой дочери, но холодела, вспоминая, что она родилась от снохача. Несла теперь ожившее в ней чувство матери к мальчику Васе. Отдавала материнскую ласку детской жизни, начавшейся в неведомую ей минуту глухой ночи на каком-то уральском прииске. Уйдя от прошлого, только через десять лет Анна наконец успокоилась. Хорошо спрятала от былого свою жизнь возле озера. Больше всего боялась она, чтобы прошлое какой-либо реальностью вновь не вошло в ее жизнь женщины, первый раз чувствующей любовь. Анна не забывала, что каждый год приближал старость. Не думала о ней, была уверена, что тепло дома согреет ее, если останется одинокой, какой была до встречи с Болотиным.

Не шел сон к Анне. Лежала с закрытыми глазами. Давно догорела и погасла свеча. Выла в трубе вьюга. Часы в соседней горнице пробили четвертый час после полуночи. Встала Анна с кровати, накинула на плечи шаль и босая пошла в кухню. В ней по-прежнему у стола возле ночника сидела бабушка Семеновна и вязала чулок. Анна подошла к старухе, провела рукой по ее плечу:

– Так и не легла, Семеновна?

– Не легла. Васютка на моем месте спит. Засопел под мой сказ про Пугача. О тебе за вязаньем думала. Видать, и ты седни глаз не сомкнула? Поди, про что рязанское вспомнила?

Анна села на лежанку, поправив одеяло на спящем мальчике.

– Волчицей тебя со злобы мужики окрестили, не подумали, что душа в тебе не волчихина. Разум ты в меру назлила, а душу озлобить позабыла. Не подумала ее щитом злобы прикрыть. Ласку в душе сохранила, а она плохая защита, ежели душу страдание опалит.

– Что с душой станет?

– Смерть ее ждет. Потому тебе со своим ликом нельзя ласковую душу в теле ютить. Ее обидеть легко, а обиды она не снесет.

– Что ты, Семеновна! Да кто меня обидит? Волчицу даже не всякий охотник бьет.

– Ах, Аннушка, Аннушка, зачем только в ваших рязанских деревнях барские девки родятся? Сколь рязанских баб не видала – все были пригожими, и всегда мужикам от них было одно беспокойство.

– Не пойму, зачем начала речь про такое?

– Да так. Просто брякаю языком от бессонницы. Стану, пожалуй, самовар ставить. Тебе ехать скоро.

– Сиди. Степанида поставит. Пойду собираться.

– На обратном пути в Миассе, поди, гостить останешься?

– Останусь.

– Дельно. Домой воротясь, не станешь ночи без сна коротать.

Анна, поднявшись с лежанки, потянулась, пошла из кухни, но у двери остановилась, покачав головой, засмеялась.

– Ну и бедовая старуха ты, Семеновна.

– Плохая на твой погляд?

– Каждым словечком думать заставляешь.

– Какая есть. Лет много, а умишка в обрез. Глаза полуслепые, а все одно видят, на что им глядеть совсем не надо. Ступай. Собирайся ладом, да и оболокайся потеплее, на воле светопреставление. Ажно Васютка, воротясь из барака, поверил, что черти в буране хороводы водят. Ступай…