Читать книгу Бездна - Павел Тетерин - Страница 4

Рабочая смена не задалась с самого начала.

Нет, ну совсем сначала всё было неплохо: он вроде бы выспался, спокойно собрал вещи в школу, доделал домашнее задание, и у него даже осталось немного времени, чтобы сделать новые стикеры для своей скромной коллекции декоративных мхов. Эти мхи – пестрые, разноцветные, с совершенно удивительной структурой, которую, правда, можно было разглядеть только под микроскопом – были его тайной страстью, о которой не знал никто. Когда Круэль оставался один в комнате, он запирал дверь, доставал с нижней полки своего шкафа несколько распухших томов и раскладывал их вокруг себя, словно торговец на Ярмарке Тлена. Перекладывая один образец за другим, Круэль становился не похож сам на себя – он просто тонул в мире этих странных узорчатых существ, постоянно находя в них чего-то новое. Однажды он научился соединять мхи разных видов – дух захватывало, когда он разглядывал удивительные структуры, порожденные обычным наложением стекляшек микроскопа одну на другую. Увидели бы его одноклассники, чем он занимается, и тогда насмешки и шутки посыпались бы, как из ведра. Круэль сопел, как газовая каверна, и ничего не замечал вокруг, полностью погрузившись в свой маленький параллельный мирок.

Наверное, поэтому он не услышал, как отчим тихо открыл дверь и прошёл в комнату, встав у него за спиной.

– Ого, вот это рассадник, – возникший прямо над ухом голос стал для Круэля такой неожиданностью, что он подпрыгнул на стуле и чуть не опрокинул микроскоп. Несколько образцов упали на пол. Вот досада, он не закрыл дверь. Нехорошее предчувствие гадливо царапнуло где-то в районе спины, и Круэль повернул голову, тут же оказавшись с отчимом почти нос к носу.

Их глаза встретились, и мальчик тут же понял, что ничего хорошего ему ждать не стоит.

Бледные, неспокойные зрачки отчима медленно, изучающе ощупывали его лицо. Круэль не любил встречаться с ним взглядом, но сейчас, совершенно не ожидавший этой встречи, он не стал отводить глаза, а наоборот, чуть подался вперёд и, совершенно не подумав, зачем, медленно сказал:

– Можно стучаться, когда входишь в комнату?

Глаза отчима удивлённо расширились, ноздри – мясистые, крупные, изъеденные ядовитыми испарениями копей, где ему пришлось проработать всю жизнь – заходили ходуном. Эти ноздри вообще были чем-то вроде сигнального маяка: даже когда лицо этого человека было совершенно спокойно, по ноздрям, чуть раздувающимся, сразу можно было понять – отчим не в духе. Круэль услышал, как с едва заметным присвистом входит в них воздух, и сразу же пожалел о своём вопросе.

– Я был занят и не ожидал, что кто-то войдёт, вообще-то, – буркнул Круэль и попытался отвернуться, но отчим положил руку на край стола, не дав ему этого сделать.

– Чем это ты тут занят? – ледяным, брезгливым голосом спросил он, рассматривая коллекцию Круэля – словно это были не декоративные мхи, а испражнения украков.

Чувствуя, как в волне накрывшего его страха начинает появляться какое-то новое, незнакомое доселе чувство, Круэль, всё так же пристально глядя отчиму в глаза, бесцветным голосом произнёс:

– Это моя коллекция. Я разбираю образцы. Не мешай мне, пожалуйста. А лучше уходи, – тихо, но твёрдо добавил он.

Отчим усмехнулся, убрал руку и сделал шаг назад. Круэль, освободившись от нависавшей над ним массы, осторожно, с облегчением вздохнул.

– Как скажете, ваша твёрдость, – кривляясь, сказал отчим. – Не извольте беспокоиться.

Он повернулся на каблуках и сделал шаг в сторону двери. Круэль смотрел в его широкую звериную спину, больше всего желая сейчас услышать звук щеколды, проскальзывающей в паз замка. Но в метре от двери отчим остановился, встал, приложив руку к подбородку, и задумчиво произнес, глядя куда-то под потолок.

– Ой, чуть не забыл… – сказал он, после чего неожиданно, в два прыжка вновь оказался рядом со столом и взял Круэля за шею обеими руками.

Круэль, совершенно не ожидавший такого подлого приёма, попытался закричать, но из горла вырвался только какой-то булькающий хрип. Он почувствовал грубые, заскорузлые пальцы отчима на своей коже, и это ощущение на какое-то мгновение даже вытеснило страх от всего происходящего, настолько оно было ему неприятно – словно мелкие, противные породные клопы забегали по шее туда-сюда, царапая его своими лапками.

– Послушай меня ты, ублюдок… – голос отчима был тихим и вкрадчивым, но это было обманчивое впечатление, – ноздри теперь раздувались так, что, казалось, его нос живет собственной, отдельной от лица жизнью. Можно было подумать, что нос и говорит эти слова – не говорит, высвистывает прямо ему в лицо. Отчим был разъярён и сдерживал себя с трудом.

– Ты не будешь учить меня, как я должен входить в комнаты в моём доме. Я буду решать, что я должен тут делать, а что нет. Входить к тебе, аккуратно стучась, или пинком вышибая дверь. Ты понял меня, сопляк?

Круэль, оцепенев от ужаса, весь покрывшийся липким холодным потом, почти перестал дышать и словно онемел, ожидая только одного – когда эти отвратительные, чужие ему лапы уберутся прочь от его шеи.

– Смотри у меня… – продолжил отчим, не ослабляя железной хватки на шее Круэля. Его глаза противного, блёклого серого цвета мелко сновали туда-сюда, словно бегунок принтера, выписывающий что-то очень мелкое на белом листе бумаги. – Мать расстраивает твое откровенно обалдуйское поведение, а мне надоело терпеть твоё хамство. Поэтому буду краток. Давай, поднажми на учёбу. Выброси всю эту плесень из головы, – он чуть заметно кивнул подбородком на разложенную по столу коллекцию, – получи аттестат и проваливай из моего дома. Не поступишь на бесплат – пеняй на себя. Мне тебя на своём горбу тащить, такого лба, надоело. Ещё Кришу надо в люди вывести. А ты давай уж это, сам как-нибудь. Ты понял меня? – вдруг сжимавшие горло лапы разомкнулись, так же неожиданно, как и появились. Круэль, судорожно сделав вдох, показавшийся на вкус самым желанным в его жизни, обмяк на стуле, мелко дрожа.

– Вот, теперь, вроде бы, ничего не забыл… – кривляясь, тем же задумчиво-беззаботным голосом добавил отчим и снова в два счёта оказался у двери. С видом, как будто бы ничего вовсе и не произошло.

– Скажешь матери – вообще убью… – бросил он уже в дверном проёме, не оборачиваясь, и Круэль наконец услышал вожделенный звук – щелчок дверного замка.

Он шумно выдохнул воздух, который, казалось, застрял в груди, колючий и царапающий, пока отчим был рядом, закашлялся и принялся дрожащими руками собирать разбросанные по полу образцы. Несколько рассыпались на мелкие части, но он всё равно бережно собрал их и положил в отдельный кляссер, чтобы потом попытаться восстановить. Восстановить, скорее всего, получится.

Но восстановить утраченное настроение было абсолютно невозможно. Круэль, убрав всё со стола, бессильно уронил руки и уставился в одну точку, чувствуя, как отступает испуг, оставляя своего унылого заместителя – горькую обиду, ядом растекающуюся по телу. Это чувство было не новым, потому что подобные ситуации с отчимом случались не в первый раз. Круэль сидел и в который раз уже силился понять, как же вышло так, что это чудовище оказалось под одной с ними крышей, в его родном доме. Как его мать – женщина, которую он любил всем сердцем, без остатка – могла допустить к себе такого ублюдка. Что она нашла в нём, ну, что? Ведь он мерзкий, жестокий, глупый, самовлюблённый, ужасный тип… Круэль мог перечислять его отвратительные качества до бесконечности. Мать же, его милая, родная мать, словно смотрела сквозь все это через какую-то пелену, в свою очередь обращая внимание на что-то такое, совершенно не заметное теперь уже Круэлю. Она смотрела на него круглыми, слепыми глазами влюблённой женщины, она смеялась с его идиотских шуток и присказок, она поддерживала его во всем. Каждый раз Круэль краснел и готов был провалиться под землю от стыда, когда мать поддакивала и суетилась вокруг этого ушлого, циничного и озлобленного на весь мир человека. Отчим, видимо, перехватывал эти искрящиеся электричеством взгляды Круэля, и они явно не очень нравились ему. Может, именно из-за них он и позволял себе такие вот отвратительные, грубые выходки в его адрес. В общем, это была взаимная неприязнь, почти война, о которой, впрочем, не знал больше никто: ни мать, беззаветно любившая обоих – и своего второго мужа, и первого сына, ни младший брат, при котором отчим просто не позволял себе подобных выходок.

Крил вообще не знал, что его родной отец старшему брату гораздо больше, чем никто.

Круэль глубоко вздохнул и потер шею, словно пытаясь оттереть отпечаток пальцев, продолжавший огнём гореть на коже. Было невыносимо грустно и тоскливо, и ничего не хотелось. Хотелось просто вымести, вытереть из души все эти липкие и гадливые мысли. Если бы можно было собрать их все у края и пинками, кулаками сбросить вниз – пусть падают, истошно вереща, и оставят его наконец в покое… Его душу словно в очередной раз выпотрошили, безжалостно вытряхнув всё светлое, оставив только безысходную, устремлённую в бесконечность грусть. Он пошарил глазами по столу, заметил примостившийся на его углу дневник, взял и раскрыл его. Просмотрел последнюю запись, слабо улыбнулся, взял в руки ручку, занес на мгновение над листом… и начал писать, медленно, старательно выводя каждую букву, писать, чувствуя, как становится горячо и мокро в уголках глаз:

А кто вообще сказал, что человеки созданы для счастья?

Они гораздо лучше созданы для разных прочих дел

Разорванные в клочья судьбы, слёзы, в синяках запястья

Ты еле сдерживаешь крик от боли

Но – когда становится ещё больнее, понимаешь

Что это было тоже не предел.

Под масками мы прячем страх и злобу

Слова – как мгла на улице, только пытаются поглубже спрятать суть

Мы ищем – на кого пролить всю тьму, что рвется на свободу

Её так хочется однажды отобрать у всех без исключения людей и сбросить в Бездну

Но тьма, увы, как правило

Сумеет отыскать себе получше путь

Слезинка сбежала по дрожащей щеке и упала на лист. Он раздраженно смахнул её – он давно уже не умел по-настоящему, по-детски плакать, и эта странная опция организма, над которой он не имел никакой власти, казалась ему с некоторых пор изъяном, дефектом, с которым он надеялся однажды разобраться насовсем.

Часы над столом противно пискнули – пора было выходить в школу, и Круэль, ступая негнущимися, ставшими вдруг непослушными ногами, тяжело поднялся, подхватил с пола ранец и медленно побрёл к двери. Проходя гостиную, он на мгновение напряг слух, но дома, кажется, кроме него не осталось уже никого.

Он толкнул входную дверь и вышел на улицу, вдыхая влажный воздух, напоенный сырым металлическим привкусом. Сзади щёлкнул дверной замок, и Круэль только хотел сделать шаг с крыльца, как вдруг над его ухом справа что-то оглушительно хлопнуло.

Он дернулся в сторону, чуть не свалившись с крыльца, и тут же увидел отчима, стоящего всего лишь в паре метров от него. В руках тот держал садовый шланг и разорванный продуктовый пакет.

А ещё он смеялся. Оскалившись, он трясся всем телом, только его глаза не смеялись, по-прежнему оставаясь двумя холодными, злобными окошками в его отвратительный внутренний мир.

Круэль вдруг почувствовал, что внутри него что-то сломалось – как будто оборвался какой-то предохранитель, давно уже державшийся из последних сил. Он спрыгнул с крыльца, развернулся и заорал – во всю силу своей уставшей от этих несправедливых нападок и дурацких шуток души.

– Я тебя ненавижу!!!! Ненавижу!!!!!! Чтобы тебя Бездна сожрала!!!

Всё, что он мог вложить в этот крик, он вложил, и вопль получился чудовищно, невообразимо громким: он оттолкнулся и рванул ввысь, толкаясь между буграми породы, отражаясь от стен, набирая силу резонансами где-то наверху. Откуда-то откололось и упало несколько маленьких сухих комочков, превратившихся в фонтанчики пыли прямо у ног отчима.

Его глаза чуть расширились от страха. Он задрал голову вверх – еще один комочек легонько шлёпнул его по лбу, оставив небольшой пыльный след – и снова повернулся к приемному сыну, продолжая сверлить того тяжёлым взглядом. Растянутый в улыбке ехидный оскал исчез, уступив место плохо спрятанной маске испуга.

«Какой же ты всё-таки трус», – подумал Круэль. Отчим был таким же, как и все: он тоже знал, что Бездну нельзя расшатывать. Что нельзя на улице кричать во все горло. Он был страшным и любил напугать, но перед Бездной он был таким же ничтожеством, напуганным животным, как и любой другой нормальный человек.

– Ты в своем уме? – злобно прошипел он, стоя на месте и озираясь, совсем как второгодник-хулиган из старшей школы, в очередной раз демонстрирующий своё превосходство перед младшими и беспокоящийся лишь о том, чтобы не попасться учителям.

– Ты что, не знаешь, что тут нельзя так орать? Шуток не понимаешь, что ли? Нас ведь всех может завалить, или… – он осекся.

Никто не говорит «рухнуть вниз» вслух просто так.

Но Круэль почти не услышал этих слов. Его трясло. Всю свою силу воли, всю энергию он вложил в этот вопль, и теперь не знал, получится ли у него хотя бы сдвинуться с места, не то, что убежать. Но он видел, что победил – пусть на пару секунд, пусть на миг – но победил. И поэтому теперь, воткнув в глаза отчиму ответный взгляд, он, собравшись с силами, едва стоя на ногах, твёрдо, чётко разделяя слова, ответил:

– А мне плевать… – его голос дрожал, как струна. – Подойди ближе, и я заору так, что мы оба провалимся вниз. И пока мы будем падать, я сделаю всё, чтобы из нас в Бездну ушёл живым только я. Сделаю тебе подарок.

Отчим молча стоял и буравил Круэля взглядом, о чём-то напряжённо думая. Он не хотел продолжения этой истории, которая сегодня почему-то пошла не по его сценарию. «Победил, победил!» – вновь завопила какая-то часть сознания Круэля, вынырнувшая на поверхность из пропасти страха и гнева.

– Ты не в себе, – голос отчима едва уловимо изменился.

Кажется, он внушил себе то, что сам хотел бы считать удобным для него объяснением. Что-то решил для себя и теперь знает, как действовать дальше. Убедил себя, что этот крик Круэля – всего лишь подростковая нестабильность, наверное. «Он сам не знает, что творит, и скорее всего, конечно, не хотел этого делать и говорить этих слов. Да и не мог – как себе может позволить такое мальчик из благополучной, нормальной семьи? Кричать на родителя, да где это видано? Это случайность. Это исключение, и дальше всё, конечно же, будет так же, как и прежде», – читалось теперь на его отвратительном лице.

Круэль развернулся и пошёл прочь, стараясь не ускорять шага. Спина и затылок превратилась в один огромный нерв, готовый заискрить от напряжения. Круэль знал, что если услышит шаги, то побежит, побежит так, как не бегал никогда, наплевав на ставшие тесными поношенные ботинки и прогрессирующее плоскостопие пятой степени. И тогда та незначительная, крохотная, почти незаметная невооружённым глазом победа, что ему удалось только что одержать, лопнет, как мыльный пузырь, и его жизнь окончательно и бесповоротно превратится в беспросветный мрак. Сердце колотилось в груди, но Круэль, стиснув зубы, держал себя в руках. Поэтому когда сзади всхлипнула знакомым скрипом входная дверь, в нём словно кто-то выключил огромный трансформатор, гудящий от напряжения и работающий на пределе мощности. Мышцы лица пришли в движение, губы его затряслись, и из глаз хлынули настоящие слёзы – молчаливые, скупые слёзы маленького мужчины, возможно, одержавшего только что самую важную победу в его жизни. Он вспомнил, что забыл дома один из учебников, но теперь ему было совершенно всё равно. Тем более, что в старших классах на учеников почти не обращают внимания, зная, что немногие из них пойдут учиться дальше. Добрая половина Круэлевых одноклассников просто тянула время, таращась тупыми, как сонные в преддверии холодного цикла орнионы, глазами на преподавателя и жуя жвачку. Круэль, конечно, никогда не чувствовал себя одним из них, но идти за учебником домой сейчас было совершенно невозможно. Он не питал иллюзий и прекрасно понимал, что победа в сражении – далеко не выигранная война. Отчим в любом случае захочет взять реванш, и что это будет, не мог предсказать абсолютно никто. Но сейчас думать об этом не хотелось вовсе.

Но и прогуливать уроки он тоже не хотел. И не потому, что этот урод дал команду налечь на учёбу, и даже позволил себе схватить его за шею, чтоб быть более убедительным – вовсе не поэтому. Как он не понимает, что Круэль сам мечтает покинуть дом как можно скорее, как только появится хоть малейшая на то возможность? Что он сделает это и так, любой ценой, прикладывая абсолютно все возможные усилия?

Круэль брёл по тропе, поникший, с упавшими вниз руками, разглядывая истоптанную плитку под ногами, стараясь не наступать на стыки – глупое, но затягивающее занятие, хоть чуть-чуть способное отвлечь от мыслей, больно бьющихся сейчас внутри черепной коробки. Ноги сами переступали, следуя привычным маршрутом, выученным наизусть за долгие фазы обучения в школе.

Школа встретила Круэля молчаливой и собранной: никого во дворе, никого на лавках возле цветастого мха, пестрыми кучками рассаженного между дорожками, вытертыми ногами таких же, как и он сам, учеников. Сейчас шла вторая пара. Круэлю надо было только к третьей, но что уж поделать – сегодня он был вынужден прийти сюда с приличным запасом времени. Искры по-прежнему бежали по перегретой нервной системе, ноги гудели, и ступни начинали наливаться тупой, ноющей болью.

Круэль подошёл к первой попавшейся лавке и опустился на неё. Вытянул неприятно саднящие ноги, запрокинул голову назад и закрыл глаза, чувствуя, как оседает мелкой пылью на лице мгла. Мелкие влажные точки тысячами, сотнями тысяч оседали у него на лице, и он представил на мгновение, что для этих точек он, наверное, как Порода, основа, а он может взять и ладонью сбросить их всех в Бездну, не задумываясь ни на секунду… Спокойствие – не настоящее, конечно, так, его жалкое подобие – постепенно возвращалось к нему. Он молча сидел, вдыхал воздух, наслаждаясь простой, обыденной, банальной тишиной, спокойствием и отсутствием людей… и в этот момент что-то вдруг коснулось его шеи.

Круэль резко дёрнулся в сторону, поперхнувшись собственным криком, и вскочил на ноги.

Перед ним стояла Буа. Девчонка из параллельного класса, изрядно донимавшая в последнее время его своим чрезмерным вниманием. Обычно он только кисло улыбался, получив от нее очередной комплимент, но сегодня что-то как будто перемкнуло у него в голове (шея, не надо было трогать шею), и он яростно заорал:

– Отойди от меня!

Девушка вздрогнула – всем телом, глубоко – и испугано съежилась, сделав полшага назад. Её круглые, как блюдца, глаза увлажнились. Она замерла, растерявшись, совсем не ожидав такой реакции и не зная, как вести себя дальше. Но Круэль вдруг совсем потерял контроль над собой.

– Да отвали ты от меня уже! Ты отстойная и некрасивая! Ты лезешь ко мне, твои жидкие глаза щупают меня каждый день, постоянно. Ты думаешь, мне это приятно? Я чувствую это, и мне противно, понимаешь ты, нет? – он сверлил её взглядом, давил на неё собой всем – сжавшуюся, жалкую, некрасивую и рыхлую, словно выработанная порода. Какая-то часть сознания Круэля вдруг сдавленно пискнула – «зачем ты так?» – но в следующий миг что-то горячее, неуправляемое, агрессивное вновь взяло верх.

Он что-то говорил, говорил, слова лились потоком, и даже сам Круэль, казалось, не слышал их. Да и говорил, кажется, их не он, а кто-то другой. Не тот Круэль, которого трепала по жестким волосам мать, сидя возле кроватки. Не тот, что любил поиграть с младшим братом в машинки во дворе – наплевав, что на это скажут «выросшие» из подобных забав ровесники, проходящие мимо. Этот Круэль сейчас в ужасе где-то молчал, спрятавшись, не в силах как-то воспрепятствовать происходящему.

А говорил – кто-то другой, незнакомый мрачный персонаж, до этого сидевший в где-то в карцере его собственного подсознания, за крепким замком. Давно презрительно смотревший на издевательства отчима, покорность матери, незаслуженное благополучие младшего брата, насмешки одноклассников, накапливающий и записывающий всё в большую чёрную книгу – непонятно зачем – и ждавший своего момента, чтобы вырваться и навести во всем свой порядок. Возможно, этот момент настал.

Круэль выплюнул ещё одну порцию гадостей и умолк, словно отключенный от сети насос. Ему не хотелось теперь даже смотреть на неё – поэтому он, уронив голову, молча разглядывал свои пыльные кеды.

Буа плакала. Плакала навзрыд, из глаз по её некрасивому лицу текли слёзы, а Круэль – всё ещё тот, второй, ужасный, молча ждал, когда это закончится. Ждал с плохо скрываемым отвращением. Он вдруг осознал, что ему противны женские слёзы. Он видел, как те же слезы, та же бестолковая вода бежит по лицу его матери, если отчиму не хватало приемного сына для вымещения своей злобы, когда часть этой злобы перепадала и ей. Поэтому он перестал верить этим слезам. Это была просто вода, которая играет свою роль в этом маленьком печальном театре, не более того. Играет роль слёз.

Напряжение понемногу отпускало его. Он встал с лавки, стянул с неё рюкзак и испуганно посмотрел на стоящую перед ним заплаканную девушку.

– Прости… – глухо, не узнавая собственного голоса, процедил он. Обычный, нормальный Круэль вернулся разом, так же резко, как и исчез, и теперь ему было ужасно стыдно за поведение того, второго… Нормальный Круэль, конечно же, понимал, что Буа тут совсем ни при чём.

А ещё он понимал, что не должен был так делать, и теперь ему было ужасно, нестерпимо стыдно.

Она судорожно всхлипнула, резко развернулась и быстро пошла прочь по тропинке. Круэль же закинул на плечо лямку рюкзака, плюнул в кусты и побрел в школу. Мрачное здание, раззявив свою беззубую пасть, безразлично проглотило его и погнало по своему вытоптанному сотней таких же, как и он, учеников кишечнику, потихоньку переваривая – кабинет за кабинетом, лекция за лекцией. Круэль механически таскался вместе со всеми, кивал, где было нужно, писал, когда все писали, даже смеялся со всеми, когда преподаватель шутил, чтобы разрядить обстановку в классе… Точнее, это делало его тело. Голова же при этом, казалось, была где-то совсем-совсем далеко.

Время тянулось медленно, как симиантиновая жижа. Круэль сидел, вытянувшись, словно палка, один за своей партой и пытался заставить себя слушать и понимать, что говорит учитель. Слушать, вроде, получалось, но вот понимать… он слышал слова, которые, приобретая формы забавных неведомых зверушек, проносились мимо, никак не оседая в голове. Воздух вокруг был затхлый, пропитанный запахом старых парт, пожелтевшей бумаги методичек и кисловатого запаха пота. Таким же запахом пота, только с другой примесью – подсобок, чумазой рабочей одежды – пахли и рабочие с заводов, в которых большинству его одноклассников придётся превратиться уже совсем скоро. Круэль чувствовал себя здесь чужеродным элементом, подобным одному из тех экспонатов, что являли взору любопытствующих свои засушенные тельца со стенда в углу класса.

Сейчас он сам был таким же высушенным и обезвоженным: не человек, а так… только видимость. Оболочка. Чучело в музее.

– Круэль? – голос учителя вырвал его из вязких, мрачных раздумий.

– Да, учитель? – он нехотя поднял вверх глаза.

– На прошлом уроке эта тема вызывала у тебя много вопросов.

– Да, учитель, – пытаясь заставить себя вспомнить, что же это была за тема, автоматически повторил он.

– Теперь ты со всем разобрался?

– Да, учитель, – словно заводная игрушка, опять повторил он.

– Ну хорошо. Надеюсь, если у тебя вновь появятся вопросы, ты задашь их, – с сомнением произнес преподаватель, подозрительно глядя на юношу. – Всё в порядке? Ты сегодня неважно выглядишь.

Круэль собрал всю волю в кулак, чтобы не дать никому заметить, что с ним что-то не так, и широко, ненатурально улыбнулся.

– Всё хорошо, конечно.

– Ладно. Садись, – всё так же недоверчиво произнёс учитель и сделал знак рукой. Взгляды одноклассников, сверлившие до этого Круэля все одновременно, рассыпались обратно по классу, и юноша, с облегчением вздохнув, продолжил тупо смотреть на доску.

Уроки были такими до самого конца – тяжкими и никчёмными. Круэль не мог ничего с собой поделать. В голове будто поселилась какая-то одна единственная бессловесная, грузная и неприятная мысль, заполонившая всё собой и никак не хотевшая уходить. Её даже думать по-настоящему было невозможно – она просто гнила в голове, потихоньку отравляя его.

Поэтому, когда прозвенел последний звонок, Круэль молча встал, покидал учебники в рюкзак и, не прощаясь ни с кем и стараясь вообще не смотреть по сторонам, вышел из школы и побрёл куда глаза глядят. Сначала он долго, до отупения, бродил по улицам их бестолкового городка, слушая шум живущих своей жизнью закоулков: обрывки фраз уличных торговцев, треск мотоповозок и скутеров, негромкие разговоры прохожих, неукоснительно соблюдающих установленную правительством социальную дистанцию и старающихся не вставать рядом. Потом долго сидел в городском парке, с неприязнью и тоской глядя на прогуливающиеся парочки. От их сюсюканий иногда хотелось вскочить и палкой отогнать их друг от друга, чтобы прекратить этот слащавый поток нежностей, обрывками долетавший до его ушей. Потом снова бродил по улицам, долго, пока фонари уличного освещения не начали терять свою силу, плавно переходя в режим сна.

И вот теперь он шел сквозь рабочие кварталы, как никогда безразличный к случайным окрикам и попыткам бродяг выклянчить немного денег, обычным в таких местах. Этот район всегда имел довольно дурную славу, и нормальным молодым людям тут нечего было делать – можно было нарваться на большие неприятности: получить по лицу, лишиться вещей, денег, или вообще нажить себе любые неприятности. Но ноги сами несли его прочь из города, видимо, решив, что лучше головы знают, куда ему теперь нужно.

И вот он уже молча, не глядя по сторонам, брел по одной из окраинных, безлюдных дорог, которые, подобно породным укракам, свивались в клубки, окутывая сетью их район. На душе было липко и гадко: напуганный, обиженный, обидевший, он чувствовал себя чашкой, в которой намешали какой-то грязи… а потом и её вылили вон, бросив ненужную посудину засыхать где-то под раковиной, в куче таких же пустых и никому не нужных емкостей, которые никто никогда не собирался отмывать.

Тропинка несла его, все дальше и дальше забирая от поселка в сторону диких, не разработанных пространств породы, раскинувшихся на долгие километры вокруг Прианта. Мусор вокруг, в изобилии покрывавший обочины, свидетельствовал о каком-никаком присутствии здесь людей, а также красноречиво говорил о том, что это были за люди. Бычки от разной курительной мерзости, бутылки из-под выпивки, какое-то рванье – неопрятные, как правило, плохо пахнущие кучки встречались под ногами здесь слишком уж часто. Бездна была далеко отсюда, городские службы здесь почти не работали, а местный люд уж точно не смущал весь этот мусор, судя по всему.

Люди поприличнее старались вообще не соваться сюда, зная дурную репутацию этих мест. Они в принципе делали вид, что этих тропинок, прорезавших породу, словно паразиты, вообще не существует, стараясь видеть только узкий островок показного благополучия, нарядный и уверенный – центр поселка, где, слава богу, в последнее время поставили довольно симпатичные дома и раскидали везде электрическое освещение. Но ведь только в последнее время. Те, кто жил в Прианте раньше, ещё до появления моста хорошо знали, какие люди тут на самом деле и какие страшные дела могут твориться под этой свежей маской.

Здесь же диоды освещения всё равно были разнесены крайне далеко друг от друга, и между ними порой было больше, чем несколько километров. Поэтому глазам здешних обитателей приходилось довольствоваться древним, как мир, тлением мглы, заливавшей всё вокруг тусклым холодным, мертвенным светом и ориентироваться в пространстве, как люди в древности – полагаясь на способное видеть даже в полной темноте зрение и острый, тонкий слух.

На шее у Круэля по-прежнему горела свежая красная отметина. Он потер её, поморщившись – это была отвратительная часть утреннего семейного «разговора», о котором он тщетно пытался забыть, но это было, увы, не так-то просто… Ранка неприятно саднила и пульсировала при каждом повороте головы. А из головы никак не шли прозвучавшие в комнате слова, хотя нового отчим ему почти ничего не сказал, чуть изменилась лишь формулировка: «Ты, маленький сучонок, должен обязательно поступить куда-то туда, выше, иначе я сделаю твою жизнь невыносимой…» Хотя куда уж невыносимее? «Неужели жизнь может быть ещё хуже?» – думал Круэль, механически обходя бугры и ямы – дорогой это могло считаться уже с большой натяжкой.

Отчим и до этого много всего говорил, часто повторяясь и надвигаясь все ближе, обдавая Круэля запахом квашеных флунов, которые так любил жевать иногда прямо после сна, лишь поднявшись с постели. Круэль обычно в такие моменты, убиваемый запахом, вонью его рта и агрессией его души, терял внимание, но в этот раз отчим закрепил его – таким вот новым способом.

Дорога под его ногами вильнула и вскарабкалась на небольшой пригорок. Один край породы, слева от него, в этом месте уходил круто вверх, теряясь во мгле, а слева пролегли пустоши, в которых, закапываясь в собственноручно вырытые норы, жили те, кому не нашлось места в цивилизованной части их города – причем это касалось не только животных. Бомжи, не желавшие встраиваться в тихий и структурированный мир нормальных людей, беглые преступники, излишне пристрастившиеся к своей отраве наркоманы – разный сброд скрывали эти мрачные валы, изрезанные оврагами и кавернами, в самых глубоких из которых собиралась мутная розоватая вода. Но у этого места был один большой плюс, который, возможно, и объединял весь этот сброд посильнее прочего.

Бездна была отсюда очень далеко. Быть может, не все знали, что и под ногами она тоже тут не близко, кто-то, может быть, просто чувствовал это каким- то шестым чувством. Здесь как будто не существовало её – ей не пахло в воздухе, о ней ничего не напоминало. По какому-то негласному уговору собиравшиеся здесь люди не говорили о ней – хотя тут, впрочем, вообще говорили мало и только по делу, скорее всего.

На противоположной стороне города, как раз примыкавшей к Бездне, был похожий район – там тоже ошивался всякий сброд, но Круэль там никогда не бывал. Он боялся Бездны, как и многие в их мире, а люди со стороны Края – они играли с ней в постоянную, азартную, смертельно опасную игру. Оказавшиеся на окраине социума, но не желавшие вставать на край самой жизни, рисковать самым ценным, оседали здесь. Те, кто готов был доиграть до конца – шли туда. Круэль слышал, что на Краю порядки сильно отличаются. Там можно было орать, топать и скакать, напиваться до потери памяти и не думать ни о чем. Никто не берег там тишину, никто не соблюдал безопасную дистанцию, никто не следовал правилу не собираться толпой. Азартные игры, споры на имущество с последующим уходом в Бездну под свист и улюлюканье зевак – та сторона была огромным лезвием, на острие которого можно было сплясать свой последний танец, перед тем как навсегда шагнуть в неизвестность и покинуть этот унылый мир. Жизнь там не стоила ничего. Или, по крайней мере, отдавали её за бесценок. Она не стоила ничего по сути и тут, но здесь собирались как раз в основном те, кто упорно был с этим не согласен.

Свет очередного диода окончательно растворился в холодном мерцании мглы, тропинка выровнялась, и вдруг Круэль увидел вдалеке от него два силуэта, медленно приближавшиеся к нему. Первой мыслью было свернуть, метнувшись за один из маслянистых комков породы, но Круэль тут же передумал. Всё-таки, насколько он знал, совсем конченые отморозки здесь появлялись редко. Здесь просто-напросто было крайне неудобно прятать трупы и прочие улики. Поэтому Круэль продолжил свой путь, вяло ожидая встречи с двумя попавшимися ему на пути незнакомцами. Ему было плевать, кем они окажутся.

Будь что будет.

Встреча не заставила себя долго ждать. Фигуры стремительно увеличивались в размерах, и теперь Круэль уже мог разобрать больше деталей: тот, что справа, был невысоким и широким в плечах, левый же, повыше, шёл, странно припадая на одну ногу. Еще немного увеличить эту разницу между ними, и получится типичная парочка из комиксов, которые он в своё время так любил. Круэль остановился.

Остановились и незнакомцы. Им было видно его так же хорошо, как и Круэлю их, хоть они и стояли достаточно далеко от диодов, но зато почти посередине, а это означало, что его, Круэлев, силуэт точно так же чётко очерчивается в этот момент на фоне мерцающей мглы.

Какое-то время ничего не происходило. Потом высокий что-то негромко сказал своему спутнику, и Крил услышал голос:

– Эй!

Кому он был адресован, сомнений быть не могло.

Круэль, наплевав на осторожность, шагнул вперёд. Сократив расстояние между ними в два раза, он снова остановился. Незнакомцы слегка напряглись, но не двинулись с места.

Теперь можно было разглядеть их внимательно. Тот, что пониже, вблизи выглядел довольно устрашающе: рыжие волосы, квадратные, грубые черты лица и глаза навыкате, безразлично смотревшие куда-то в одну точку. Второй, бледный и высокий, имел вид более интеллигентный: он был похож то ли на бросившего всё музыканта, то ли на преподавателя из школы. Главным в этой парочке, скорее всего, был он, отметил про себя Круэль.

Он поднял обе руки ладонями вверх.

– Мира без колебаний вам. Меня зовут Круэль, я школьник, и я не желаю никому зла.

Теперь ближе подошли уже незнакомцы. Смена сна уже полностью вступила в свои права, и осторожность, особенно в этих местах, была совершенно не лишней.

Увидев Круэля, оба немного расслабились – это было заметно по их лицам, мерцанием мглы окрашенным в загадочный зеленоватый свет.

Высокий склонил голову набок

– Мира без колебаний. Что ты делаешь тут, сынок?

Круэль внимательно посмотрел в глаза спрашивающему.

– Гуляю… – неохотно ответил он, выдержав небольшую паузу.

Рыжий никак не отреагировал, даже не изменившись в лице, высокий же лишь слегка улыбнулся.

– Все мы тут гуляем… – задумчиво, мягко и как-то вкрадчиво сказал он. – Разными, загадочными тропами. Меня зовут Къел. А это, – он едва заметно склонил голову набок, – Виол. Виол в жизни однажды сильно ошибся и наделал много неприятностей, поэтому теперь всегда молчит, ты уж его прости. Будем знакомы, – и высокий протянул руку.

Несмотря на странную подробность о друге, от которой стало несколько не по себе, Круэль пожал протянутые руки: сухую, узкую ладонь Къела, затем руку его друга – напротив, квадратную, грубую и твёрдую, словно сделанную из прессованной породы.

– Вообще, это не лучшее место для прогулок, особенно в смену сна, парень. Тебе так не кажется?

Круэль неопределённо мотнул головой. Он был так эмоционально обессилен и вымотан, что сам еще не решил, хочет ли он говорить с незнакомцами, опасны они или нет, в конце концов. Не хотелось решать ничего.

– А вы тогда зачем гуляете? – спросил он, не придумав ничего лучше.

Лицо коренастого опять не изменилось никак, а высокий хмыкнул и обнажил белые ровные зубы в улыбке.

– Это очень-очень долгая история, парень. Скажем так, ээ, нам не нашлось сейчас спокойного места в посёлке, – он бросил на своего приятеля короткий взгляд, но тот никак не отреагировал на эти слова. Это тоже не понравилось Круэлю, но сейчас он был так обессилен, что мозг по-прежнему играл роль апатичного наблюдателя, не призывая тело пока ни к каким действиям.

Повисла неловкая пауза. Вся троица, стоя в клубах мерцающей мглы, привычно меняющей потихоньку свой цвет, на безлюдной тропинке среди глыб сырой, неосвоенной породы, уходившей довольно далеко в стороны, наверное, выглядела со стороны довольно странно.

Молчание вновь нарушил высокий, тот, которого звали Къел.

– Ты не подумай ничего лишнего, – негромко начал он, – но ты, я вижу, сейчас не в том состоянии, чтобы принять правильное решение, если оно вдруг потребуется. И одному тут делать нечего. Ну а мы, собственно, тут неподалеку обосновались и пока выбираться далеко не планируем. Так, отошли термомха набрать для очага. Если хочешь, пойдём с нами. Там… – он повернулся и махнул рукой в ту сторону, куда вела Круэля едва заметная тропинка, – почти ничего нет. Кроме каверн с вязкой породой, иногда очень глубоких и илистых. За две недели, что мы тут, троих уже затянуло, так что решай сам.

Круэль напряг зрение и посмотрел вперёд, но ничего, кроме пары сумрачных глыб, затянутых медленно и лениво струящейся по ним мглой, не разглядел. Оснований доверять этой странной парочке не было, но и особых причин не верить им – тоже. Да и вообще, в данный момент на вопрос, что делать, мозг Круэля – обе составляющих его личности – просто молчали, словно бросив никому не нужное, выпотрошенное тело на произвол судьбы.

Он вяло махнул рукой.

– Пойдемте. Мне, наверное, и правда не помешает немного передохнуть.

Термомхи, как выяснилось, в изобилии росли здесь совсем недалеко. Разноцветные, от густо-салатового до тёмно-бордового, кустистые, они облюбовали склон породы в паре километров ходу от тропинки. О диодном освещении тут не могло быть и речи, только свечение мглы, древнее, такое загадочное и зловещее одновременно. Именно в такой мгле начинаются все страшилки и мрачные сказочки, которыми недалёкие мамаши пугают своих детишек, не желающих спать. И Круэлю, наверное, тоже нашлось бы что вспомнить, чтобы с ног до головы покрыться мурашками, но не сегодня. Сегодня всё детское в нём будто застыло, омертвело, потеряло чувствительность, если не умерло вовсе.

Лица его спутников, сосредоточенно – собранные, белыми, костистыми пятнами висели в воздухе на расстоянии вытянутой руки. Они молча шагали рядом, пока под ногами не послышалось характерное похрустывание верхних соцветий термомха. Если мелко наломать этих узорчатых, как льдинки, хрупких верхушек, и обложить ими нитевидные корни этого же растения, начиналась химическая реакция с выделением тепла и значительного количества разноцветного света, что очень активно использовалось людьми раньше, в дотехногенную эпоху. На таком мхе работали даже первые громоздкие и неуклюжие машины, но на серьёзное топливо мох не годился, уступив со временем место одной из фракций симиантина.

– Всё, пришли, – Къел слегка потопал ногой по породе, прислушиваясь к звуку. – Вот этот лучше всего сгодится, берем, – и он первый сел на корточки, принявшись руками обрывать мох.

Круэль и Виол последовали его примеру. Ни сумок, ни пакетов, естественно, у них не было, но набрать мха хотелось как можно больше, чтобы остаток смены сна можно было не переживать о свете и тепле. Круэль почувствовал, что жутко, чудовищно устал, но продолжал ковыряться, обрывая колючие непослушные стебли.

– Давайте в мою куртку верхушки сложим, – предложил он, выбившись из сил и остановившись, чтобы передохнуть.

Виол никак не отреагировал на его слова, продолжая с шумным сопением выдирать корни из породы: их нужно было нести отдельно, иначе очагом рисковали стать они сами. Кьел же одобрительно покачал мальчику головой. Его лицо, в темноте казавшееся ещё более худым и вытянутым, снова растянулось в улыбке.

– Дело говоришь, – он похлопал Круэля по плечу. – Только куртку лучше возьмём мою. А то заболеешь ещё, а нам отвечать.

«Как и перед кем, интересно, он собрался отвечать?» – вяло подумал Круэль, но вслух ничего не сказал. Къел тем временем сбросил свой длинный плащ – в него и правда влезло бы побольше мха, чем в Круэлев тонкий школьный пиджак – и принялся нагребать в него выросшую возле них кучу. Связав концы и сделав нечто наподобие носилок, он указал Круэлю на противоположный край.

– Бери, понесли. Справишься?

Круэль кивнул головой. Усталость продолжала по капле заполнять его, как сосуд, подставленный под текущий кран, но сейчас явно было не время и не место показывать свою слабость. Поэтому он взял свой конец носилок и молча потопал сзади, уткнув в худую спину своего нового спутника безразличный взгляд. Под плащом у Къела оказалась цветастая, узорчатая рубашка – Круэль где-то уже видел такую же, но где, вспомнить у него не получалось. Да он особо и не пытался.

Виол молча пыхтел и топал где-то в нескольких шагах от них. Что-то странное было в их безмолвном, но довольно слаженном взаимодействии – будто Виол получал какие-то сигналы телепатически, или просто действовал, как автоматизированный механизм. Наверное, будь Круэль в другом состоянии, эта парочка показалась бы ему более чем подозрительной, но сейчас ему было абсолютно всё равно. Он вдруг понял, что жутко благодарен этим двум непонятным персонажам, невесть откуда и зачем возникшим у него на пути. Не будь их, он просто забился бы под какой-нибудь выступ породы, словно червь, и что было бы дальше – неизвестно никому.

Тропинка тем временем вырулила обратно, туда, где они встретились, и побежала дальше, став шире и более утоптанной. Глыбы породы с правой стороны подошли к ней теперь почти вплотную, где-то даже нависая. Круэль чувствовал на лице тонкий слой оседающей сверху пыли, а слева же порода продолжала бугриться небольшими, не выше человеческого роста, холмами, оставаясь в целом довольно плоской, сколько хватало тонущего во мгле взгляда. «За такими наростами, наверное, можно было спокойно спрятать в засаде немалое количество людей», – почему-то подумал Круэль.

Дорожка под ногами вдруг разделилась на четыре, бегущие в разные стороны. Спина Къела, не раздумывая, свернула во вторую справа, и Круэль, не задавая вопросов, последовал за ним.

Удивительно, сколько подобных тропинок покрывало эти места – проторенных подошвами странных, неустроенных, прячущихся от общества людей. Еще несколько раз повернув, у Круэля шевельнулось в душе неприятное ощущение, что одному ему будет непросто выбраться назад, они пришли.

Место, в которое вёл их Кьел, оказалось большой овальной чашей в породе, дно которой было сплошь покрыто светло-оранжевым мхом, который в народе называли сонником – собственно, благодаря тому, что на нём можно было крайне удобно спать, а так же просто сидеть и лежать. Постельные принадлежности тоже из него получались самые лучшие, но теперь, когда появились его более дешёвые синтетические аналоги, он стал стоить довольно дорого, и небогатые семьи типа Круэлевой позволить себе его, увы, не могли.

Справа над чашей нависала внушительная глыба, создавая некое подобие крыши, она же служила прекрасной щитом, отделявшим это место от основной дороги, если можно было так назвать эту петляющую и местами едва заметную тропинку. В середине было заметно бледное зелёно-оранжевое пятно: видно было, что термомхи тлели тут уже далеко не в первый раз. По краям чаши можно было различить несколько брошенных пачек от курева и сушёных украков, но грязным место назвать было нельзя: оно походило скорее на стоянку не очень опрятных туристов, нежели на пристанище бездомных.

– Всё, пришли, – выдохнул немного запыхавшийся Къел и разжал пальцы, – плащ с добычей, тихонько потрескивая, упал на породу. Круэль сделал то же самое, отошёл в сторону и опустился на мох. Тело, изрядно потрудившееся за этот день, благодарно вытянулось на мягкой подстилке.

Подоспел немного отставший Виол. Всё так же молча, не задавая вопросов, он сгрёб своими квадратными ладонями несколько веточек принесённого мха и начал растирать его прямо в руках, после чего сложил в очаг, добавив несколько корней из своей ноши. Реакция не заставила себя долго ждать: сначала по веточкам побежали сине-зелёные искорки, затем их бег становился всё быстрее и быстрее, пока не слился в ровный, издающий едва заметное шипение, свет, осветивший чашу с тремя уставшими путниками и нагромождения окружающей их породы, изрезав её загадочными и причудливыми тенями.

Какое-то время они сидели молча: Круэль, раз за разом переживающий своё отвратительное утро, Кьел – с каким-то умилительно романтическим выражением лица, будто он только что проводил девушку с первого свидания, получил поцелуй в щёчку, о котором не мог и мечтать, и теперь пытается совладать со своими эмоциями, и Виол – с тем же безразличным лицом убийцы, совершившего слишком много плохих вещей, чтобы просить у людей или у Бездны прощения за свои дела.

Свечение мха приобрело малиновый оттенок.

«Странно так, – думал Круэль. – У нас такой яркий и цветной мир: мы знаем несколько десятков тысяч цветов. Тот же мох, когда тлеет, проходит около тридцати цветов, самых разных… А эмоций у нас, если разобраться, две – счастье и горечь. Счастье – оно так вообще понятно, у всех одинаковое, наверное, а горечь бывает только внутренняя и внешняя. Внутренняя убивает тебя, а если она превращается во внешнюю, тебе хочется убивать других. Только и всего. Остальное всё придумано только для того, чтоб путать нас и водить за нос, чтоб мы не теряли способности трудиться на общество. Вот только какой в этом всём смысл? Наверное, чтобы хоть как-то отвлечь людей от Бездны, которая ждёт каждого на неизбежное свидание, и когда оно состоится, раньше или позднее, ведь совершенно неважно, правда?»

– Круэль?

Он совершенно не ожидал услышать свое имя, вздрогнул и вынырнул обратно из своих вязких и печальных мыслей.

– Что с тобой?

Къел внимательно смотрел ему в глаза. Глупо-романтическое выражение исчезло с его лица – да и было ли оно вообще? Теперь все его зрачки смотрели в одну точку – на сосредоточенное, поникшее лицо Круэля. Или даже куда-то глубже?

Он спросил это просто и даже как-то дежурно, но взгляд странным образом выдавал почему-то, что это не просто бессмысленный вопрос типа «как дела?» или «низко ли на улице стелется мгла?». Он действительно хотел слышать ответ, поэтому Круэль, вздохнув, нехотя сказал:

– Проблемы в семье.

Къел дальше изучающе смотрел на него. Словно считывая то, что мальчик договаривать не хотел. Круэль выдержал его взгляд и отвел глаза, принявшись рассматривать тлеющий мох. Его голубоватое свечение, мерцание искорок реакции успокаивало: казалось, что внутри кто-то понемногу, виток за витком, ослабляет какой-то очень важный винт, который совсем недавно был затянут до предела и почти готов был сорваться.

– Все наши проблемы – это так или иначе проблемы в семье, – задумчиво сказал Къел, теперь так же уткнувшись взглядом в тлеющий очаг. – Наше общество так устроено: на улицах тишина, спокойствие и вежливость, не подкопаешься, а внутри… первобытный мрак и ужас, страх и боль. Люди давно поняли, что улыбаться на улицах – полезно и выгодно. Надо быть тихим, кротким и позитивным. А звериные маски у каждого ведь всё равно есть, лежат по домам, в пыльных, мрачных подвалах и чердаках нашего подсознания. И надевают люди их только дома, где их почти никто не видит. Почти… – Кьел о чем-то задумался, его блестящие, казавшиеся стеклянными большие глаза слегка расширились – казалось, какие-то воспоминания, возможно, не очень приятные, на секунду вернулись к нему, – … так что самые страшные наши личины мы, по странной иронии, показываем не тем, кто этого заслуживает, может быть, а самым близким и дорогим нам людям. Справедливость в том, что и лепят эти маски нам, как правило, дома, из мягкой массы семейных ссор, детских обид, страхов и несправедливостей. Но из дома мы выходим всё равно всегда с улыбкой и ходим так из смены в смену, так уж положено… – Кьел широко улыбнулся, вроде, совершенно искренне, но в контрасте со сказанным им до этого получился очень странный эффект. Он опять задумался, и вокруг повисла тишина – лишь шипение реакции мха да постукивание мелких камешков, осыпающихся с далёких верхних слоев породы, изредка касалось ушей всей этой странной троицы, сиротливо сидящей треугольником возле очага.

– Ты ведь, конечно, уже проходил историю Породы? – внезапно меняя тему, спросил Къел.

Круэль едва заметно кивнул – он учил историю, но не мог похвастать, что очень прилежно изучал этот предмет.

– Раньше люди были дикими. Орали и топали, махали палками, собирались в орды. Строили уродливые тяжёлые конструкции для жизни в попытке отгородиться от всех, и всё это со временем осыпалось в Бездну, так или иначе. Выжимали из симиантина самые тяжёлые фракции и делали жуткие тяжёлые боевые машины. Совершали идиотские поступки – сколько улетело в Бездну воинственных армий, прежде чем их руководители смекнули, что собираться огромными толпами, да ещё и «маршировать», если ты знаешь такое слово, это, пожалуй, самое глупое, что только можно придумать в нашем мире.

Къел сделал небольшую паузу. Не то, чтобы Круэлю сейчас хотелось слушать лекцию по истории, – но Къел так оживился, что это невольно увлекало. Может, он раньше был преподавателем, которого прогнали из школы за что-нибудь неприятное?

Къел продолжил:

– Потом люди потихоньку поумнели, сборищ не стало, общения между нами стало меньше. Идеи, способные увлечь толпу, много людей – бред и путь в никуда, теперь это всем так или иначе понятно, ну по крайней мере в нашей Агломерации. Они находятся под негласным табу и строгим контролем правительства. Теперь у нас не принято шуметь. Громко говорить. Показывать эмоции на улицах. Раскачивать и расшатывать. Но это не значит, что люди не хотят этого. Они хотят, и очень сильно. Но всё это – дома. В своих ячейках. Там можно и орать, и топать, и ругаться, и бить посуду. Всё, что хочешь. Мир не рухнет от этого. По крайней мере, тот, что снаружи. А чужой внутренний мир никого не волнует на самом-то деле. Даже внутренний мир ребенка для матери – ничего не значит, по сути, что бы там не лепетало одурманенное инстинктом внешнее сознание. Это два разных человека с того самого момента, когда рука врача своей безжалостной копной пальцев обрубает ему пуповину, и вопрос только в том, когда это понемногу, с болью и отчаянием, станет очевидным её владельцу…

Круэль слушал его вполуха: с одной стороны, очередной умник, что-то пытается ему впарить, но чем-то слова задевали его. Он слышал в них что-то именно для себя, и кажется, этот внезапный собеседник действительно хотел что-то ему сказать. Не помочь, не успокоить – всем плевать на всех, это же и так понятно, но… но что-то он всё-таки хотел сделать, старался, по крайней мере.

– Поэтому… – он поднял глаза, в которых медленно тлел термомох – две его маленькие копии, – радуйся, что у тебя вообще есть семья. Я знал людей, которых почти в прямом смысле воспитала Бездна, и это ужасно.

Круэль вздрогнул и хотел было возразить: как Бездна могла воспитать, что за бред, но Къел не дал ему это сделать. Он продолжил свою речь, становясь всё больше похожим на профессионального оратора. Знаете, из тех, что катаются по разным заведениям типа их техникума и пытаются вдохновить кого-то на что-то, сами при этом являясь совершенно убогими неудачниками, старавшимися изо всех сил выдать желаемое за действительное.

– Я раньше был музыкантом. Мне нравилась квадратная, ритмичная музыка, я с удовольствием создавал её. Растил навык. Музыка нравилась моим приятелям, я заряжался от них, делая её всё ритмичней и тяжелей. Непросто было прорываться сквозь цензуру – ты знаешь, что большое будущее у нас только за музыкой атмосферной, легкой и по возможности аритмичной. Такой, которая неспособна, по сути, потрясти как следует – как человеческую душу, так и Породу. Но я не унимался, мы проводили тайные мероприятия, количество людей росло… – голос рассказчика стал совсем глухим, взгляд окаменел – он будто оказался в гипнотическом трансе, в котором, как на фуникулёре, медленно полз по выступам и буграм собственного сознания, – а потом всё рухнуло.

Повисла пауза.

– Как – рухнуло? – каким-то не своим голосом спросил Круэль, которого начал увлекать этот безумный рассказ. Он был немного сумасшедшим, это понятно: в начале беседы в его глазах была какая-то уж слишком неестественная нега, а теперь там как будто горели две крохотные, но оттого не менее страшные, полыхающие своим мрачным огнём Бездны.

Къел почесал щеку и криво ухмыльнулся – в разноцветном свете тлеющего теперь уже в полную силу мха его лицо принимало загадочные и мрачные очертания, словно всё происходящее вокруг было тщательно подобранной и продуманной декорацией. Круэль заметил на лице глубокие морщины и сетку мелких, ровных, но не замеченных им до этого шрамов.

– Я создал себе собственную Бездну… – всё так же криво усмехаясь, продолжил он как-то странно изменившимся голосом, воткнув невидящий взгляд куда-то в глыбы породы за спиной Круэля. – Мы играли музыку… которую придумывал не я… но мы говорили, что она общая, это НАШЕ дело, и я верил… пока не стал догадываться, что это не так. И тогда эта бездна забрала меня к себе. Бездна, которой не существовало бы, если бы я не питал её своими страхами, своей неуверенностью.

Он поднял взгляд. Его глаза налились болью – старой, давно перебродившей в каком-то далёком углу его подсознания, но сейчас кто-то словно задел эту затянутую паутиной и пылью бутыль, пусть, может, и случайно… и она упала и разлилась, затопив собой всё вокруг, заполнив всё вокруг смрадом и испарениями перегнивших чувств. Круэль почувствовал это – как будто случился крохотный телепатический сеанс, какое-то подключение, напрямую, от эмоции к эмоции. На шее шевельнулись следы от пальцев отчима, и мурашки – те, что подкованы стальными подковами с шипами – стадом пронеслись по позвоночнику, словно отзываясь на чужую боль, которую зачем-то ему приоткрыл этот случайный встречный и, по сути, абсолютно чужой человек.

Къел встряхнулся, часто заморгал и отвел взгляд, насупившись.

– Рухнуло – сначала у меня в душе, а потом я, не совладав с собой, сделал… нет, я не хочу про это рассказывать подробнее. Я и так… лишнего уже наговорил, хотя давно обещал себе не делать этого.

Вдруг сидевший рядом Виол с громким чавкающим звуком разомкнул губы, будто что-то собирается сказать, но лицо его осталось таким же, совершенно не выражающим ничего. Он даже не поднял взгляд – так же, с каменным непроницаемым лицом смотрел на свечение термической реакции, как будто и не замечая разговора возле очага.

Къел и Круэль переглянулись и замолчали. Круэль – задумчиво, а Къел… как будто пытаясь обратно забыть то, что совершенно понапрасну только что заставил себя вспомнить.

– Проблемы с отчимом? – вдруг как-то безразлично спросил он.

Круэль вздрогнул. Слово «отчим» совершенно неожиданно выскочило в умиротворённое пространство перед ними, словно он сам вдруг выпрыгнул из очага и опять распустил свои пальцы, раздувая ноздри и душа своей вонью.

– С чего ты взял? – Круэль сам не заметил, как перескочил на «ты», хотя этого за ним не водилось. Ощущение странной опасности возникло в воздухе, всё стало враждебным, как будто это лишь декорации, как на тупых шоу по ящику, и сейчас где-то включится лампа, выбегут люди из съемочной группы, и где-то в углу будет стоять отчим, лапать мать, фальшиво улыбаться и говорить одними только глазами, только ему, Круэлю: «Завтра мы останемся один на один, и я покажу тебе своё, индивидуальное шоу. Вот увидишь».

– Да расслабься ты… – хмыкнул Къел, заметив его переменившееся лицо. – Просто угадал. Не так уж много вариантов, на самом-то деле. Ты думаешь, у тебя какие-то уникальные проблемы? Да они у всех одинаковые. Мы, люди, как весы: на одной чашке любовь и ненависть, на другой – безразличие. И у кого это всё гармонии, вес сбалансирован, те и живут долго, стоят ровно, их не расшатывает… да и вообще им проще, таким. А кого раскачивает – тем сложнее. Отсюда и скрип души, и быстрый износ, ну… можно даже и опрокинуться. Хочешь, я тебе песню поставлю?

Круэль, только что сжавшийся в комок, начал снова потихоньку расслабляться. Странный он, этот Къел. Но вроде неплохой парень. Круэль даже начал понемногу привыкать к этой его необычной манере прыгать с темы на тему, словно так было и надо.

– Ну… давай, – не то, чтобы ему сейчас хотелось слушать какую-то музыку, но Кьел явно оживился, получив согласие, и ему не хотелось расстраивать его. Круэль поймал себя на мысли, что начинает испытывать некое подобие симпатии к этому человеку.

Кьел, словно только этого и ждал, проворно вытащил из кармана старенький плеер и начал копошиться пальцами в узелках проводов, распутывая их, да так шустро, что местами мельтешение пальцев превращало их в одно целое. Закончив, он протянул плеер на ладони.

Круэль вставил наушники в уши, нажал на кнопку и сделал звук на максимум. В наушниках он предпочитал слушать музыку только на полную громкость. Музыка зазвучала, но Круэль… он и слушал, и не слушал её одновременно. То есть он понимал, о чём вроде бы песня, но ему не казалось, что сам автор понимает, о чем поет, поэтому композиция его абсолютно не тронула.

– Ну, не знаю, – он вытащил наушники из ушей. – Порой чужая слабость может сделать тебя сильней, и существенно. Разве нет?

– Возможно, – охотно ответил Къел. Видимо, говорить о музыке было одним из его любимых занятий. – Но не та, которую ты созерцаешь и радуешься, что сам не такой. А та, которая сама считает себя силой.

– Не понял? – Круэль тряхнул головой.

– Ну, вот смотри, – Кьел аккуратно сдвинул пару кусков термомха, и реакция вновь начала набирать силу и в очередной раз менять цвет. – К тебе на улице подходит патрульный. У него есть выбор, к кому и за что прицепиться. Но у него проблемы в семье, куча комплексов и жена, которая в последнее время все холоднее и холоднее с ним в смену сна. В этом виноват только он сам, но признать он это не готов. Зато он готов сорваться сейчас на тебе, и по полной, и это есть его «сильная слабость». Переиграть его, найти нужные слова – вот это и будет твоей «слабой силой». Которая легко может выглядеть как слабость. Как вода, понимаешь? Вода самое мягкое вещество, легкое, принимающее форму всего и вбирающая в себя всё, но опыты показали, что она может творить невообразимые вещи с предметами, много крепче её по всем параметрам. Расчёты учёных говорят нам о том, что если бы её было много, больше, чем нам нужно, она творила бы страшные вещи. Наверное, поэтому природа и сделала её так мало – чтобы в мире она спокойно уживалась с человеком и всем остальным, занимая строго отведённое ей место. А иначе она могла бы стать самым страшным для нас веществом.

Круэль пожал плечами. Он примерно понимал, о чем говорит его новый знакомый, но сильно погружаться сейчас в какие-то глубины смысла ему не хотелось. Он протянул руку и вернул плеер с наушниками обратно. В этот же момент он как-то остро осознал, что как бы долго он не сидел тут со своими новыми знакомыми, сколько б они не подкидывали в очаг мха, всё равно это не может длиться вечно. Дома, помимо отчима, были ещё мама и младший брат, а делать им плохо совершенно не хотелось. Хотя иногда на Круэля накатывала злоба и по отношению к ним: для мамы отчим – любимый мужчина, для Крила – папа, настоящий, родной, а для него он кто? Чужой неприятный мужик, с которым приходится делить даже не кров – делить близких людей, что уж там. А сам отчим, судя по всему, делиться ничем и ни с кем не собирался.

Круэль посмотрел на Виола. Квадратный, рыжебородый, он так и сидел, с неизменным окаменевшим лицом глядя перед собой, без малейших эмоций. Интересно, почему он молчит? Немой? Или что это ещё может быть? Словно почувствовав мысленное прикосновение, тот бросил в ответ короткий взгляд, и Круэль поспешил отвести глаза. Это негласное правило – не смотри куда не стоит – работало в их местности намного лучше, чем прописанные и утвержденные на высшем уровне законы. А Виол, при всём его спокойствии и молчаливости, вызывал стойкое ощущение, что не стоит лишний раз тревожить его. Даже взглядом.

– Эх, ладно, – словно после долгого диалога с самим собой вздохнул Къел и вытащил из-за пазухи бутылку с цветастой жидкостью. С сомнением и любовью посмотрел на неё – так, наверное, смотрят на непутёвых, но родных и горячо любимых отпрысков – и сделал жадный, полный глоток. Виол бросил на него едва заметный взгляд – быстрый, как укус породных ползунов – и с тем же самым безразличным выражением лица, но Круэль заметил больше, чем Виол хотел показать.

Они всё-таки были друзьями, и Виол, наверное, хоть и ничего не говорил, но… кажется, не очень одобрял это. Къел же, не убирая бутылку обратно, сделал ещё пару глотков, после чего поставил её перед собой и как-то особенно уютно размяк и расплылся перед очагом. Глаза снова стали глубокими и мечтательными. Встрепенувшись, он зачем-то развёл руками (наверное, его внутренний диалог так и продолжался, не останавливаясь, где-то глубоко внутри) и спросил куда-то в воздух, не отрывая остекленевших глаз от костра.

– Будешь?

Виол даже не шелохнулся – вопрос, видимо, был адресован точно не ему.

Значит, Круэлю.

Круэль посмотрел на бутылку. Судя по этикетке – дорогая, если, конечно, там оригинальное содержимое, а не что-то, перелитое туда уже потом. Несколько мгновений он ждал какого-то подвоха: вопросов про возраст или нравоучения по поводу того, что это плохо, но Къел, спросив, словно забыл про свой вопрос, погрузившись куда-то обратно в собственный неугомонный внутренний мир.

Да в конце концов, чего он заморачивается? Они сидят на пустыре, где нормальному человеку вообще делать нечего, рядом два незнакомца, вообще непонятно кто, а он переживает, хорошо это или плохо – пить? В конце концов, все ведь пьют. Даже те, чья работа – рассказывать, как это плохо и как нужно ограждать подрастающее поколение от этой отравы.

Круэль протянул руку и взял бутылку в ладонь. Она была прохладная, как раз той, что нужно, температуры, и сделал несколько робких глотков. Выпивка иголочками кольнула горло, проваливаясь куда-то вглубь, вниз, в его собственную внутреннюю бездну… и уже через несколько секунд воздух стал теплее, реакция тлеющих мхов заиграла новыми оттенками, и даже мрачный, как памятник былых эпох, Виол стал больше похож не на угрюмого уголовника, а скорее на очень квалифицированного и старающегося быть незаметным, пока боссу не угрожает реальная опасность, охранника.

Несколько следующих мгновений они сидели молча, но долго это продолжаться не могло. Выпитое вызывало желание говорить, причём не просто выплевывать ртом какие-то никому не нужные слова, а общаться, по-настоящему – слушая и пытаясь понять другого. Круэль, душа которого только-только перестала кровоточить, чувствовал сейчас это особенно остро.

Если быть откровенным, ему нравилось то, что делает с ним выпивка. Она проворно разбегалась по телу, будто размягчая, расплавляя его, и привычная для Круэля зажатость исчезала, словно её и не было вовсе. Может быть, никуда она и не девалась, а просто съеживалась, уменьшаясь в размерах многократно и ютилась где-то глубоко в душе, просто становясь почти незаметной и неощутимой.

– Ну, так и что отчим? – пространно спросил Къел, словно опять тонко почувствовав какое-то едва уловимое настроение своего случайного собеседника.

– Тебе рассказать? – как-то совершенно не задумавшись о том, откуда ему известно про отчима и вдруг опять переходя на «ты», спросил Круэль. – Правда интересно?

Къел кивнул – и сделал это как-то так, что Круэлю очень захотелось верить, что это так и есть… Без лишнего напускного внимания, как преподаватели в школе, которым на самом деле плевать на детей, как и на всё остальное. Очень хотелось верить, что сейчас перед ним человек, который способен выслушать и… попытаться хоть чем-то помочь, пусть и всего лишь словами – это же так просто? Нужно просто захотеть. Помочь – а не выпытать в словесной возне что-то, чтобы потом использовать в свою пользу, не порадоваться, что у тебя лично все лучше, чем у других…

Или это всё жидкость в бутылке?

И вдруг Круэля прорвало. Он начал рассказывать, сначала в общих чертах, даже немного дежурно, потом – будто сам для себя, а затем он начал погружаться в свой рассказ глубже, превращаясь словно в стороннего наблюдателя, тем не менее пропускающего через себя всю боль, без остатка. Он говорил и говорил, взахлеб, наталкиваясь словами на слова и проглатывая окончания.

О том, как отец разговаривает с родным сыном, Крилом, и о том, как с ним. О тычках и затрещинах, которые достаются ему, когда ни матери, ни брата нет рядом. О том, как каменеют страшные голубые глаза отчима, когда он говорит что-то лишнее про их взаимоотношения с мамой в присутствии последней или просто что-то неуместное, или то, что отчим просто не хочет слышать. О том, что младший брат не знает ничего о том, какую приходится старшему брату вести жизнь и почему. О том, как мать любит этого человека, совершенно того не заслуживающего, и превращается с ним в безвольную мягкую тряпку, об которую можно вытирать ноги. Слова лились потоком, не прекращаясь ни на секунду.

– Я как-то раз набрался смелости и сказал ей, что она должна бросить его, – облизнув языком пересохшие губы, сказал Круэль. – На что получил в ответ от неё такой взгляд, что больше решил эту тему не трогать. И это – от моей родной мамы, человека, которого я бесконечно люблю, родней которого у меня в породе нет. А я ведь знаю, что у них тоже не всё гладко. Но она любит его, и этим всё сказано. Хотя что, ну что там любить? Он некрасивый, глупый, самовлюблённый… Но главное – жестокий и абсолютно потерявший себя человек. Он ведь тут, на приисках, как оказался? Он до этого где-то выше был, на какой-то руководящей должности, а потом осыпался сюда. Или спихнули его, я не знаю точно. Но маме он зачем? Как можно было выбрать в спутники себе такого человека, пустить его в свой дом?

Къел поморщился и бросил на Круэля короткий взгляд. Он слушал почти не перебивая, но и не поддакивая, как это любил делать школьных психолог «мистер Участие», как его за глаза называли ученики, которым доводилось к нему попасть. Он почти не давал никаких комментариев, и это было очень кстати, но сейчас он вдруг нарушил молчание.

– Она его любит? – просто спросил он.

Круэль, не ожидавший такого вопроса, нехотя буркнул после небольшой паузы:

– Любит.

Къел продолжал держать его в прицеле цепких, внимательных глаз.

– Раз любит, не лезь ты в это дело. Пусть хоть для неё всё будет хорошо. Ты же понимаешь, что ты не видишь его так, как мама?

– В смысле? – переспросил Круэль. Он прикладывался к бутылке уже несколько раз и сейчас чувствовал, что каждое слово собеседника теперь, как мальки украков, которых они ловили неподалеку от дома – каждого, горячего – нужно поймать и запихнуть в специальный мешок, где они будут биться и трепыхаться почти всю дорогу обратно, – так и со словами сейчас. Хотя будут ли слова Къела так же трепыхаться, когда ему придется покинуть это место, сейчас кажущееся самым уютным из всех, где ему доводилось бывать? Вряд ли. Слова, скорее всего, как и малыши украки, издохнут вне этого очага, ссохнутся и осыплются в Бездну, и дома абсолютно потеряют всякий смысл.

Къел вздохнул и аккуратно пошевелил мох в очаге – в реакции опять появились нотки малинового цвета.

– Мы все предельно одиноки, сынок. Мы рождаемся и умираем наедине с собой. То, что мы видим перед собой – наш собственный, «персональный», если так можно выразиться, мир. Он в единственном экземпляре. Вы живёте в одном доме: ты, мать, отчим и брат. Но это четыре разных мира, четыре разных дома, понимаешь? Как бы это грубо ни звучало, но в твоём мире ты – единственный актёр, гримёр и директор цирка, а все остальные, как бы ты ни хотел видеть в них живых людей, – просто ожившие декорации, которым ты назначаешь роли и очень расстраиваешься, когда они им не соответствуют. А они просто главные герои своего мира, вот и всё. Ты когда-нибудь любил?

Круэль, не успевший переварить услышанное, от неожиданности только покачал головой.

– Вот… – многозначительно, но без назидательного тона сказал Къел. – Ты не знаешь, каково это. Как можно любить вопреки всему, наперекор, как можно любить и ненавидеть человека одновременно. А на самом деле можно, поверь… – на мгновение Къел замолчал, и по лицу его пробежала какая-то мимолетная эмоция, почти судорога: стало понятно, что для него все эти слова не пустой звук, не просто упражнение в словоблудии, как у многих других.

– И потом, постарайся оценить отчима иначе, просто попробуй. Он – мужик, и, как бы ты этому не сопротивлялся, учит тебя многому. Обучение – это ведь далеко не всегда скучные россказни в школе, понимаешь? Обучение может быть и таким – противным, даже отвратительным… но только потом, спустя много фаз, ты сможешь оценить, для чего это всё было нужно. А ещё – порадуйся за мать, у неё есть мужчина. А у тебя – как бы тебе неприятно было сейчас об этом так думать – есть отец.

– Он не отец мне! – зло перебил Круэль.

Къел грустно улыбнулся, посмотрел на него и покачал головой.

– Конечно, не отец. Прости. Но, знаешь, у меня был один знакомый, воспитанный одинокой и очень обиженной на мужчин женщиной. Местами это было настолько видно, и так отвратительно выглядело… так что ты не делай поспешных выводов. И не давай суждений о вещах, в которых по определению не можешь ничего соображать. Пока. Он выполняет роль отца, как бы, может быть, вам обоим это и не нравилось.

Круэль осекся и замолчал. Его задели слова незнакомца, какая-то часть внутреннего «я» противилась им, но в то же время он чувствовал, что в них есть какая-то правда. Может, его сознание и не хотело признавать это, но что-то глубинное, бессознательное отреагировало по-своему, как губка, сжимающаяся, если на неё падает даже совсем маленький камушек. Всё-таки он был юным мужчиной, взрослеющим не по годам рано, и умел слушать и слышать. Редкое в его возрасте качество.

Сам Къел уже изрядно набрался, пока говорил. При этом он не стал злобным, как отчим, не стал жутко улыбчивым и позитивным, как их сосед – он словно всё больше погружался в пропасть каких-то своих воспоминаний, мыслей… Да и Круэль, кажется, чувствовал что-то подобное. Скинув накопившуюся эмоциональную грязь, то, что собралось, как пена, на самой поверхности сознания, он сейчас чувствовал себя, наверное, как тот бульдозерист, что работает недалеко от дома: будто сгреб весь душевный мусор к краю, а потом одним нажатием кнопки отправил в последнее падение, молча наблюдая за этим жутковатым, но таким завораживающим процессом…

А теперь надо было всего лишь не перепутать рычаги – сдать назад.

Сделав несколько последних глотков из почти опустевшей бутылки, Круэль замер, глядя на дотлевающий перед ним в очаге мох.

Ему вдруг странным образом стало хорошо. Нет, это, конечно, далеко не счастье… Да только где оно вообще, счастье это? Чувствуешь, что просто хорошо, и будь рад. Может быть, счастье именно так и выглядит?

Мох заканчивал свою реакцию, свечение превратилось из зеленоватого в синий, и появился характерный кисловатый запах, неприятно щекотавший ноздри. Къел поморщился, подбросил в очаг ещё небольшую охапку и внимательно посмотрел на мальчика.

– Сходи как-нибудь на Край, – совершенно внезапно сказал он.

Круэль, совершенно не ожидавший такого совета, даже не нашёлся что ответить, только вопросительно поднял бровь.

– Знаешь, что это?

Конечно, Круэль знал. Но только на словах.

– Знаешь, родители не дают таких советов детям, – продолжил Къел, – … но я тебе, слава богу, не родитель.

Он чуть сдвинулся в сторону и помахал над очагом руками, попытавшись разогнать висящий в воздухе запах.

– Там интересно. Опасно, конечно, и может случиться всё что угодно… – он на секунду задумался о чём-то и сразу продолжил, – но у нас, знаешь ли, везде опасно. Когда у тебя в городе одна из основных дорог идёт мимо Бездны, ни один человек не может чувствовать себя в безопасности. Ведь любой, даже самый последний слабак, которому ты навредил хоть чуть-чуть, может затаить злобу, набраться смелости и столкнуть тебя вниз по дороге на работу, например. И всё. Его вопрос решён. А ты… ты зато сможешь узнать ответ на главный вопрос, так или иначе занимающий всех нас. Что же Там… – и он сделал характерный жест, повернув один из больших пальцев вниз. – Но для оставшихся здесь это будет уже совершенно неважно. Для них тебя больше просто нет… – его глаза замерли в одной точке, но зрачки бегали туда-сюда, каждый словно сам по себе. Сейчас он вынырнул из своих воспоминаний и был теперь целиком тут, весь, у мерцающего загадочным светом очага.

– А ещё я тебе посоветую одну книгу, её недавно в наш город привезли. Не помню только, как точно называется… а, вот, «История о Земле, Тверди под небесами». Не знаю, что ты вообще читаешь, но мне она прям понравилась. Ты любишь читать?

Круэль молча кивнул.

– Помогает отвлечься, правда. А вообще – беги, Круэль. Беги из дома – только не ногами, как сегодня, это плохой путь. Беги в книги, фильмы, в чужие миры и мысли – это же так просто, согласись? Там иногда гораздо больше жизни, чем в этом вот всём, и Къел, горько усмехнувшись, обвёл рукой вокруг себя.

Круэль невольно оторвал взгляд от очага. Мрачные, тёмные бугры породы – лишь робкие очертания, намеченные трепещущим свечением термомха. Мгла, безмолвно, но бескомпромиссно затягивающая всё вокруг, перекатывающаяся, живущая своей жизнью. Действительно, радости в этой картине было немного.

Постойте, а это не та ли книжка, которую он утром забрал у своего младшего брата, сейчас одиноко валявшаяся где-то в углу его комнаты? Он ведь не собирался её читать, просто хотелось смыть с лица малыша это мечтательное выражение: когда он зачитывался чем-нибудь, он и впрямь будто уходил мыслями куда-то совсем далеко. Круэль завидовал этому свойству, и одновременно это же его ужасно раздражало. Сейчас, осознав это, ему вдруг стало стыдно, в который раз уже за этот день. Может, стоит и правда её прочитать?

Он хотел что-то переспросить, но передумал, глаза его собеседника опять выцвели, вновь закрыв его внутренний мир от окружающих. Да и Круэль теперь был в себе: он и так слишком много услышал за этот вечер странного, и теперь надо было попытаться как-то разложить это по внутренним полочкам.

Так прошло ещё какое-то время. Очаг тлел, Къел всё так же задумчиво смотрел на реакцию, его приятель молчал… И в какой -то момент Круэль вдруг внезапно почувствовал, что ему пора идти дальше. Наверное, домой. Или нет? Он встал, разминая затекшие ноги, и склонился в прощальном жесте высокого стиля, как учили на уроках этики в школе. Къел заулыбался. Вообще, обычные пацаны из рабочего района, такие, как Круэль, делали этот жест всегда с лёгкой издёвкой, но Къел, кажется, сталкивался с таким прощанием не впервые и все принял за чистую монету. Кажется, это даже немного растрогало его.

– Стабильности и твёрдой породы под ногами, – сказал Круэль, потом подумал и добавил, – спасибо.

Къел лишь махнул рукой, Виол, как и за весь вечер, даже не оторвал взгляд от понемногу затухающего очага.

Круэль ещё чуть-чуть постоял, глядя на доживающую последние мгновения реакцию в очаге, после чего развернулся и неторопливо побрел в направлении основной тропы: ноги слушались неохотно, сказывалось сидение в неудобной позе и выпивка, изрядное количество которой-таки успело перекочевать из бутылки к нему в желудок.

– Эй… – неожиданно вдруг окликнул его незнакомый голос.

Круэль повернулся обратно к очагу.

Къел, утомившись от выпитого, рассказанного, выслушанного и всего прочего, разомлев, успел задремать.

Зато Виол сидел рядом и с тем же абсолютно ничего не выражающим лицом смотрел на него, ожили внезапно только его глаза, они будто светились изнутри тихим, но очень опасным огнём.

– Не надо искать лишних причин упасть. Просто живи, и забудь… о лишнем. Иначе пропадёшь, – глухим голосом сказал он и отвёл взгляд. Сказал странно, как будто это он всё время вёл с ним диалог, а это было лишь продолжением фразы… или, скорее, её окончанием.

Или своим молчанием до этого он тоже рассказывал какую-то свою историю, в которой только эти последние пять слов были просто обязаны прозвучать по-настоящему.

Круэль, разом несколько протрезвев, от удивления смог только кивнуть в ответ. Мурашки процарапали кожу спины, и почему-то стало страшно, впервые за всё проведённое с этой странной парочкой у очага время.

Он развернулся и пошёл обратно, всё ускоряясь и набирая шаг. В конце пустоши он уже почти бежал, перепрыгивая мхи и бугры породы, встречавшиеся на пути. Только когда во мгле впереди тускло замаячили лампы городского освещения, он обернулся и чуть не вскрикнул, когда ему на мгновение померещилось, что очаг никуда не делся, а вместе с ним и задремавший Къел и его странный напарник, всё так же внимательно смотрящий куда-то сквозь него.

Но это был лишь мимолётный мираж. Выпитое, смена без сна… Ничего удивительного.

Круэль, слушая, как в груди раз за разом проваливается в бездну и выныривает обратно его сердце, зашагал в сторону дома. Показались первые очертания пестро раскрашенных домиков их микрорайона. Мгла обнимала их, струясь и извиваясь, как любовница, которой остались лишь последние мгновения встречи с чужим мужчиной. Люди ещё спали, почти все окна были темны, и Круэль, к этому моменту уже почти полностью протрезвев, шагал сквозь это безмолвие, звуком шагов разгоняя его по углам. На секунду он вдруг остро почувствовал: вот же она, жизнь, как есть – ведь и в этом, казалось бы, совершенно обычном моменте уходящей, умирающей смены сна было своё какое-то очарование, часть которого полагалась и ему, Круэлю? Может быть, счастье и есть – миг, когда в тебя входит частичка мира, когда он отдаёт тебе её, только тебе, ни за чем и ни для чего, но отдаёт без остатка, целиком?