Читать книгу Неприметный холостяк. Переплет. Простак в стране чудес (сборник) - Пелам Вудхаус - Страница 26

Каждому известно, что существует множество способов измерять время, и с давних пор ученые мужи жарко отстаивают каждый свой. Гиппарх Родосский злорадно усмехался, стоило упомянуть при нем Марина Тирского; а взгляды Ахмеда ибн Абдаллы из Багдада до колик смешили Пурбаха и Региомонтана. Пурбах, в обычной своей грубовато-добродушной манере, утверждал, что теоретик этот, видимо, настоящий осел, на что Региомонтан, чьим девизом было «Живи и другим не мешай», возражал, что Ахмед попросту еще слишком молод и честолюбив, а потому не следует судить его слишком сурово. Пурбах переспросил: «Да-а?» – и Региомонтан ответил: «Да, да», – но Пурбах воскликнул, что от Региомонтана его просто тошнит. Так случилась их первая ссора.

Тихо Браге мерил время широтами, квадрантами, азимутами, крестовинами, армиллярными сферами и параллактическими линейками и частенько говаривал жене, выводя азимут и выставляя кошку на ночь: «Сие самое верное!» А потом, в 1863 году, явился Доллен с его «Die Zeitbesttimmung vermittelt des tragbaren Durchgangsinstrument im Verticale des Polarstens» (ставший бестселлером в свое время, а впоследствии экранизированный под названием «Грехи в багровых тонах») и доказал, что Тихо, перепутав как-то вечерком, после бурного ужина в Копенгагенском университете, амиллярную сферу с квадрантом, все свои исчисления выстроил вкривь и вкось.

Истина же в том, что измерить время невозможно. Для Джорджа Финча, наслаждавшегося обществом Молли, следующие три недели мелькнули как одно мгновение, а для Хамилтона Бимиша, чья любимая девушка укатила в Ист-Гилиэд, штат Айдахо, представлялось невероятным, что хоть один разумный человек может предположить, будто в сутках всего двадцать четыре часа. Случались моменты, когда Хамилтону чудилось, будто с луной что-то стряслось и время застыло на одной точке.

Но вот наконец-то три недели миновало, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, а сердце у него колотилось и пело от избытка чувств. В таком настроении он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

– А, Гарроуэй! – воскликнул Хамилтон. – Ну, как оно все? Что привело вас ко мне?

– Как я понял, сэр, – ответил полисмен, – вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

– Ах да, конечно, конечно! Вылетело из головы. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Любовь, молодость и весна, всякое такое…

Их перебил телефонный звонок.

– Простите. – Хотя аппарат последние дни раз за разом разочаровывал его, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

– Алло?

– Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучавший в его мечтаниях.

– Мистер Бимиш? То есть Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

– Наконец-то!

– Что вы сказали?

– «Наконец-то!» С тех пор как вы уехали, каждая минута тянулась для меня будто час.

– И для меня тоже.

– Вы серьезно? – страстно выдохнул Хамилтон.

– Да. В Ист-Гилиэде минуты всегда так тянутся.

– А, да-да, – несколько обескураженно пробормотал Бимиш. – А когда вы вернулись?

– Четверть часа назад.

Хамилтон воспарил снова.

– И сразу позвонили мне?

– Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

– И это единственная причина?

– Нет, конечно. Я хотела узнать, как вы…

– Правда? Правда?

– …и скучали ли обо мне.

– Скучал ли!

– Значит, скучали?

– Конечно! Конечно!

– Как мило с вашей стороны! А я уже решила, вы о моем существовании и думать позабыли.

– У-ух! – в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

– А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

– Эд, это ты?

– Нет! – загремел Хамилтон.

– А это – Чарли. Эд, в пятницу годится?

– Нет! – прогрохотал Хамилтон. – Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

– Разумеется, если хотите, – отозвался нежный женский голосок, – но…

– Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, – поспешно объяснил Хамилтон.

– A-а! Так о чем мы говорили?

– Я намеревался…

– A-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматривала свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

– Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

– Значит, тихая деревенская свадьба?

– Да. Наверное, миссис Уоддингтон старается поменьше афишировать Джорджа.

– Бедняга Джордж!

– Я поеду туда поездом в час тридцать. Хотите, поедем вместе?

– Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

– Хорошо, – безропотно согласился Хамилтон. – Но в любом случае вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

– С удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

– Так какой же номер миссис Уоддингтон?

– Хэмстед, 4076.

– Благодарю.

– Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

– Чудесно.

– Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

– А вас знают?

– И очень близко.

– Вот и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон стоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

– А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить… Вы сказали, что пришли?..

– Почитать вам стихи.

– Ах да, конечно.

Полисмен застенчиво кашлянул.

– Это, мистер Бимиш, небольшое произведение – учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй покатал вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать особым голосом: такой он приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

– Улицы!

– Это заголовок, да?

– Да, сэр. А также – первая строка.

– Это что же, – вздрогнул Хамилтон, – верлибр?

– Сэр?

– Нерифмованные стихи?

– Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы – прием слишком банальный.

– Я действительно так говорил?

– Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочиняются такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду изрекал теории, какие процитировал его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «кровь»? В нынешнем его настроении ему верилось в такое с трудом!

– Странно! – пробормотал он. – Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза.

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

– Почему? – полюбопытствовал Хамилтон.

– Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

– Нет, я имел в виду – отчего вы страдаете?

– Потому что, сэр, сердце мое истекает кровью.

– Кровью? Ваше сердце?

– Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

– Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

– Все понятно! – заключил он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

– Нет, сэр.

– А высокая температура?

– Нет, сэр.

– Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько встречается приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка толпы милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

– Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

– Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии категорически неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественнейшее из всех человеческих чувств, любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир воспевал экстаз любви, а уж он понимал, что к чему. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает мелодии из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем.

В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов – зараза какая-то, собаки, – то впустую потратите время. Уж лучше тогда сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй не был бунтарем. Он смиренно склонил голову перед бурей.

– Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

– Очень надеюсь. Изложил я все предельно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Воспевать любовь – вот главное. Говорю вам, Гарроуэй, любовь – это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос звучит немолчно. Она – великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она – отметьте это особо, Гарроуэй, – не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь – серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою – душу, человека – с Богом… Вам ясно?

– Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все понятно.

– Тогда ступайте и перепишите свои стихи в таком ключе.

– Да, мистер Бимиш. – Полисмен засмеялся. – Только вот еще одно дельце…

– В мире нет дел важнее любви!

– Видите ли, сэр, это насчет фильмов… Вы упомянули о титрах…

– Гарроуэй! Надеюсь, вы не намереваетесь сообщить мне, что после всех моих стараний вы все-таки хотите опуститься до работы в кино?

– Нет, что вы, сэр! Правда нет! Но несколько дней назад я приобрел по случаю акции кинокомпании и до сих пор, как ни стараюсь, не могу их сбыть. Я подумал, раз уж я тут, спрошу-ка вас, может, вы что про них знаете.

– А что за компания?

– «Лучшие фильмы», в Голливуде, штат Калифорния.

– Сколько же акций вы купили?

– На пятьдесят тысяч долларов.

– А заплатили сколько?

– Триста долларов.

– Вас надули. Эти акции – никчемные бумажки. Кто вам их продал?

– К несчастью, забыл его имя. Старикан такой, с красным лицом и седыми волосами. Только бы мне его встретить… – тепло и сердечно добавил Гарроуэй. – Так его отколочу, что на внуках отзовется. Сладкоречивый крокодилище!

– Любопытно, – задумчиво произнес Хамилтон. – Где-то в глубине памяти что-то такое у меня смутно шевелится, именно в связи с этими акциями. Кто-то консультировался со мной насчет их. Хм… Нет, бесполезно! Никак не вспоминается. Слишком я был занят последнее время, у меня все вылетело из головы. А теперь ступайте, Гарроуэй, и принимайтесь за стихи.

Полисмен насупился. В его добрых глазах полыхнуло бунтарское зарево.

– Нечего их переделывать! Там все правда!

– Гарроуэй…

– Я написал, что Нью-Йорк дурной город, так ведь он и вправду дурной. Тьфу, мерзость! Вот уж поистине зараза! Вползут к тебе в душу, всучат какие-то собачьи акции… Стихи у меня правильные, и я их исправлять не буду. Вот так-то, сэр!

Хамилтон покачал головой.

– Ничего, Гарроуэй, – сказал он. – Однажды в сердце у вас проснется любовь, и вы поменяете свои взгляды.

– Однажды, – холодно возразил полисмен, – я встречу этого втирушу и попорчу ему физиономию. И тогда уж не у меня одного сердце будет разрываться!