Читать книгу Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок - Страница 3

Глава вторая

Оглавление

Суббота
Соня

Живя у Темзы, привыкаешь к ее звукам, ее тайнам. Катера мчатся вверх и вниз по течению, волоча за кормой усы кильватерного следа. Порой из глубин выуживают тела. Река течет-убегает безвозвратно всегда в одном направлении, но приливы и отливы происходят дважды в день. Для меня уехать отсюда – значит отделить себя от сути вещей.

Время, проведенное в провинции с Грегом и Кит, было «мертвым». Я безумно тосковала по городу, по копоти и толпам, в которых можно раствориться. Часто просыпалась по ночам, убежденная, что река по-прежнему течет рядом. И даже спустя много лет после переезда не сразу понимала, что я взрослая женщина, у которой есть муж и ребенок, и что город далеко. Но через какое-то время реальность все же обрушивалась на меня, распахивая в душе акры потери. Пять лет назад мы вернулись в Дом у реки. Мебель укрывали чехлы. Мама постаралась. Верит, что вещи можно сберечь. На зиму убирает одежду в чемоданы, прокладывая слоями папиросной бумаги. Мама научила меня готовить мармелад, делать консервацию, засолки. Но я всегда чувствовала, что чехлы эти не столько для сохранности мебели, сколько знак ее скрытого нежелания отдать мне дом. Мне он достался по завещанию отца. Это казалось благословением. Но все хорошее имеет свою цену. Сейчас я нужна маме – чтобы прислуживать, выслушивать и терпеть. Она изо всех сил не дает мне забыть о том, что не желает видеть меня в своем доме.

Просыпаюсь, едва начинает светать. На реке тарахтит буксир: «Фут-фут-фут». Хочется просто лежать и лелеять это ощущение целостности, завершенности, исполнения желаний. Как ночь после родов, когда вглядываешься в лицо малыша, которого принесла в мир. Как то мгновение, когда понимаешь: вы оба одинаково относитесь друг к другу. Эти редчайшие секунды бесценны.

В аллее шаги – первые торговцы спешат на рынок. Мягкий серый свет просачивается из-под краев штор. Подхожу к окну, раздвигаю их. Многоэтажки Кэнэри-Уорфа[1] тусклы, стеклянные стены отражают жемчужное небо, из-за Блэкуолла поднимается солнце, разливая вокруг желто-оранжевое сияние. На улице очень холодно.

От реки – резкая вонь густой маслянистой тины. Значит, вода идет на убыль. Отлив обнажит заполненные влагой впадины. Явит новые дары: пластиковые контейнеры, автопокрышки, велосипедные шины. Мне хорошо знакомы регулярные «импортные поставки» Темзы, но бывают и неожиданности. Правда, сегодня некогда рыскать по берегу. Я натягиваю кимоно и иду взглянуть на Джеза.

В свете раннего утра, в интерьере музыкальной комнаты лицо парня кажется необычайно бледным, и долю секунды я боюсь, что переусердствовала. Мальчик говорил об астме. Где-то читала, алкоголь может вызвать приступ. Наклоняюсь поближе и с облегчением чувствую на щеке юное дыхание.

Он неподвижен. Беру за руку. Рассматриваю тонкие пальцы, ногти, достаточно длинные, чтобы играть на гитаре. Один надломлен – видно, за что-то зацепился. Кожа на подушечках пальцев розовая, как у ребенка. На тыльных сторонах ладоней нет черной поросли – только редкие золотистые волоски блестят в утреннем свете. На предплечье – синий узор вены. Провожу по ней пальцем. Чуть прижимаю, наблюдая подъем и падение уровня крови. У Себа на руке вена вспухала, когда он с силой наматывал носовой фалинь на швартовный рым, подтягивался через сваи или… железной хваткой сковывал мои запястья.

Отпускаю руку Джеза и вглядываюсь в его лицо. Темноватая кожа, наверное, досталась парню от отца, французского алжирца. Квадратный подбородок чуть выпирает, щетина мягкая, можно сказать, воздушная, черные точечки под кожей. Провожу по ней губами – и едва ощущаю. Будто Себ вернулся. Мой нос – у его шеи. Улавливаю запахи дыма и мужского пота. Чувствую холмы и долины тела Джеза сквозь рубашку.

Насладившись досыта, я должна заняться делами. Утром – субботний визит к маме (пропущу – ничего хорошего не будет). Если поехать прямо сейчас, скорее всего, вернусь до того, как Джез проснется. Парень спит крепко и, если я что-то понимаю в подростках, встанет поздно. Минутку любуюсь, как мальчик ворочается, устраиваясь поудобнее. Затем неохотно выскальзываю из комнаты.


Еще неделю назад землю укрывал белый ковер. В тот день я сквозь ограду дома престарелых заметила группку подснежников, белеющих в кружке уже свободной от снега травы. От яркости их склоненных головок на фоне нежданной зелени перехватило дыхание, и я поспешила домой за фотоаппаратом. Но вернулась уже затемно, а на следующий день снег сменила слякоть. Я даже испугалась, что потеря волшебного мгновения помутит мой рассудок. Нужно быть готовой бороться с этим. Сожаления сверлят душу и погружают меня в бездну уныния.

До дома престарелых, где живет мама, десять минут на автобусе. Она переселилась туда, как только осознала, что не в силах держать в порядке Дом у реки, когда ее рассудок и тело стали все неохотнее повиноваться. Я спешу через коридор по мягкой ковровой дорожке, стараясь не вдыхать ползущий из комнат кухонный чад. Из десятого номера появляется Макс. У него тоже тут мать, и мы с ним вроде как приятели. Приветственно машет рукой, отвечаю тем же. Интересно, думает мой знакомый о том, что я не замужем? Хочет ли узнать поближе? Может, пофлиртовать с этим парнем было бы и здорово, но у меня есть Грег. Муж. Что бы это ни значило.

– Вот твоя газета и немного джина. – Протягиваю матери пакет, где, помимо прочего, еще подгузники, о которых мы всегда деликатно умалчиваем.

Быстро касаюсь губами ее похожих на пух одуванчика волос. Необходимость склониться, чтобы поцеловать родительницу – эту некогда деятельную женщину ростом на полголовы выше меня, – расстраивает. Когда я переступаю порог, старушка не здоровается, а отворачивается и спрашивает, буду ли я кофе. И через секунду начинает рассказывать о других постояльцах заведения:

– Устроили в холле клуб любителей кино. Придумали же такую чушь!

– Почему бы тебе не подсунуть им хороший фильм?

– Даже слушать не станут. Знаю я, что они смотрят. Нет чтоб какую-нибудь приличную драму, так им бальные танцы подавай!

– А Оливер? Мне он показался приятным.

– Да ну его, старый зануда и неженка.

Пожалуй, если мама встретит мужчину, с которым захочет разделить остаток жизни, она станет добрее, мягче. Тогда мы сможем общаться как нормальные мать и дочка.


Устраиваюсь в одном из ее обитых ситцем кресел, подставляю бедро льющемуся из французских окон теплому солнцу, отогреваю замерзшие губы. Мать ковыляет к буфету (там у нее чашки, блюдца и кофейник с ситечком), одной морщинистой рукой опираясь о спинку дивана, другой – о стену.

– Еще так рано! Ты наверняка не завтракала. А у меня ничего, кроме кофе. Разве только «Грейп натс», но ты ж их за еду не признаешь.

– Не волнуйся, я в порядке. Куплю чего-нибудь по пути домой.

– А меня ведь к «Грейп натс» приучил твой отец. Говорил, их надо замачивать в молоке хотя бы на полчаса и только потом есть.

– Да, помню.

– Будь у меня нормального размера морозилка, как в Доме у реки, можно было бы запасаться пирожными. Ну а так – могу предложить только «Гарибальди».

Пора сменить тему.

– Новые лекарства?

Упаковка из фольги на подносе, где мать обычно держит таблетки, – я такой прежде не замечала.

– Доктор дал, чтоб я лучше спала, – поясняет она. – Кокодамол хорошо снимает боль, но бессонница все равно превращает ночи в кошмар.

– Да. Ты говорила.

– Ты понятия не имеешь, каково это – не спать часами перед рассветом. Стоит проснуться – и никакими силами уже даже не задремать.

Отчего же? Знаю. Очень даже хорошо. Эти бесконечные ночи, когда никак не успокоить душу, начались недавно, с тех пор, как Кит и Грег стали так надолго уезжать. Лежу и злюсь.

Я очень волнуюсь за тебя, мама: как пережить твое увядание, когда нас почти не подпитывает любовь? Переживаю за Кит, шагнувшую в большой мир. И беспокойство перерастает в тревогу, когда думаю, что ты позволишь Грегу победить. Отобрать у меня Дом у реки.


Мать разливает кофе, стоя спиной ко мне. Чувствую, как напрягается, чуть заметно подергивается вверх-вниз белый пергамент ее плеч. Мысленно готовлюсь к неизбежному.

– А не сплю я, потому что беспокоюсь за Дом у реки. Окна надо менять. Крышу. И потом, эти твои консультации…

– Ты о чем, мама?

– Грег ведь не одобряет встречи, которые ты устраиваешь в доме?

– Одобряет. Даже помог организовать! И ты это знаешь.

– Не знаю… А как бы к этому отнесся твой отец? Дверь не закрывается день и ночь. Плох тот бизнес, который дает людям повод тыкать пальцами в твое жилище.

– На самом деле нынешний кризис отобрал у меня несколько клиентов. Бизнес может пострадать.

Она возвращается, так ненадежно зажав в руке тарелку тонкого фарфора, что бисквиты вот-вот соскользнут на пол. Я бросаюсь спасать их, но мать раздраженно отклоняется. Сажусь обратно.

– Ну, скажи, что тебя здесь держит? Сейчас, когда все до одного хотят переехать? Почему от тебя одни неприятности, Соня? Грег думает, что дом потянет на… сколько же он сказал… миллион? Нет. Не может быть! Боже, я всегда путаюсь в этих нулях. Но это ж золотая жила! А ты упорствуешь!

– Ты говорила с Грегом? – Мой голос дрогнул.

– Он звонит время от времени. Ты же знаешь, что мы общаемся. Дом у реки – ярмо на моей шее. Пришла пора что-то менять. Он понимает. Упрямишься только ты, Соня.

Опасный момент – мое терпение грозится лопнуть. Я встаю, говорю, что хочу в туалет, и выхожу. В уборной впиваюсь пальцами в фаянс раковины и считаю до десяти, пытаясь обуздать ярость. Мать прекрасно знает, как сильно ранят меня эти разговоры. И все равно давит! А я столько для нее сделала! Постоянно приношу маленькие жертвы ей во благо, а старая упрямица не желает позволить мне жить, где хочется. Сейчас, когда Джез спокойно спит в музыкальной, мне еще больней. Ведь ради матери я пожертвовала утром в его обществе. А что, если мальчик уйдет до моего возвращения? Если я потеряю его, умиротворяя родительницу джином и газетами?

Вернувшись в гостиную матери, я прошу прощения, что, мол, смогу побыть с ней только двадцать минут. К счастью, старушка, похоже, уже забыла про Дом у реки. Она протягивает мне кофе и оставшееся время вспоминает свое детство. Учительницу пения, которая бросила в нее мелок через весь класс. Называет не только оттенок губной помады той дамы, но и даже псалом, который их класс пел в то утро.

«Господи, воззри на нас благословенно…» – Мать вдруг начинает тоненько щебетать гимн Генри Джеймса Буколла.

Бледно-голубые глаза пожилой дамы увлажняются… Она уплывает в прошлое.

«Так, наверное, и бывает, когда жизнь клонится к закату: скользишь из настоящего в прошлое», – размышляю я, спеша по коридору к выходу. Странно… Я сама недавно испытала подобное – когда дом покинула Кит.

Воспоминания обступают меня со всех сторон. Трутся, как кошки о ногу хозяина, урчат, требуя внимания. Чувства – каждый раз неожиданные – наводняют душу. Иногда – ностальгия. Чаще – пугающий всплеск вины, стыда, раскаяния. Как хочется обсудить это с мамой, но она меня всегда только критикует и обвиняет в чем попало. Как их много – тем, которых я не осмеливаюсь касаться при ней!

Грег, даже Кит – она впервые покинула дом в том же возрасте, что и я, – в один голос твердят мне, что прошлое не вернуть. Переезжай, и все. Долгое время я соглашалась с ними. Я была студенткой. Работала актрисой. Вышла замуж за Грега. Родила дочь. Начала собственное дело. Прошлое мертво. Когда порой задумываюсь, сколько лет пролетело, становится не по себе.

Но недавно я поняла, что время не пролетает мимо, а сворачивается. Как река возвращается, делая петлю в Гринвиче, так и некоторые давно прошедшие годы кажутся ближе, подбрасывая памяти забытые мгновения, чем те, что минули совсем недавно. Вот, например, изумительный шок оттого, что я проснулась сегодня утром с тем же ощущением, которое испытала в тринадцать лет после первого поцелуя с Себом. Это удивительное откровение! Тогдашняя мечта почувствовать прикосновение его ресниц к своим пальцам, мой язык на его губах все еще жива. Время унеслось прочь, будто чехол соскользнул и открыл то, что всегда пряталось под ним.

1

Кэнэри-Уорф – деловой квартал в восточной части Лондона.

Проклятие темных вод

Подняться наверх