Читать книгу Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы» - Петр Анатольевич Никитин - Страница 5

В полусне мне привиделся весь вчерашний день. От первого телячьего восторга, как надежду на весёлое приключение до алкогольного забытья в душной маленькой комнате.

Кроме скучных разговоров, нелепых поступков, алкоголь ничего не привнёс. Вечером я надеялся, что вызванная отравлением спирта спонтанная поездка загород, изменит к лучшему мою жизнь, подарит счастье, но ошибся.

Как обрывки сна, мне привиделись лица знакомых, которые смотрели на меня участливо с укоризной. С их точки зрения, встречать утро рабочего дня в вагоне тёмной электрички на пустынном перроне, признак безответственности и участь неудачника. Я был с ними не согласен, но сформулировать ответ на немой укор не мог. Что-бы лица исчезли я открыл глаза и уткнулся лбом в ледяное окно. Большинство старых друзей и знакомых, уже давно позабыло о моём существовании. Их стиль жизни не предполагал, даже случайную возможность, пусть и в виртуальном режиме составить мне ночную компанию. Утро, это в первую очередь привкус зубной пасты и свежая рубашка, а не открытый всем ветрам и звёздам железнодорожный вокзал.

Дремотные видения, это фантазии эгоистического толка. Эгоизм – это моё естественное состояние, как, впрочем, и у многих других счастливых представителей среднего поколения.

Вчера, во время своего позорного бегства, Добрыня всё время повторял:

– Лука, Лучок тебе лучше остаться. Тебе лучше остаться здесь! Лука ты сам об этом просил. Лучок ты сам об этом просил! Ты сам просил!

О чём я мог его просить? Скорее всего он уехал к себе домой. У него, мне, появляться не стоило, так как жена Добрыни была убеждена, в моем отрицательном влиянии на мужа. Наверное, он уехал домой на такси, ехал, наверное, по дамбе, так быстрее всего добраться до Лахты. Его там ждала тёплая система квадратных бетонных объёмов, которую женщина наполнила комнатным уютом. Если бы я тоже поехал в Лахту, то меня бы там встретил бетонный скелет каркасно-монолитного дома. Этот скелет уже несколько лет не может обрасти мясом, и поэтому, вынужденно я сосуществую на территории своей бывшей богини, довольствуясь воспитанием дочерей.

Добрыня бросил меня, у неизвестных престарелых женщин. А может я остался здесь сам, по доброй воле, в надежде на приключение, вернее в призрачном, робком желании изменить свою жизнь к лучшему, но в Ломоносове это сделать не удалось.

Шли минуты. Волны самоуничижения, одна за другой, с нахлёстом, набегали на сознание, и физически, закрутили водоворот в желудке, в задумчивости, я смотрел на канистру.

Спирт не следовало пить, неразбавленным, прямо из канистры и я знал почему. Попадая в ротовую полость, чистый спирт повреждает эпителиальные ткани. После всего одного глотка, водишь языком по небу и ощущаешь слой мертвых клеток, и на самом языке, и на нёбе, и на деснах. Мои знания в этой области, получены не из веселого интернета и не из бородатых мужских баек, мне довелось лично попробовать чистый спирт.

Однажды в июне в Нижнесвирском заповеднике я сидел за одним столом со своими однокурсниками – экологами. Я выпил водки, и чтобы её запить мне подали металлический, алюминиевый чайник. В чайнике был спирт.

То, что произошло дальше в памяти отложилось блестящей шёлковой лентой. Кто-то в последствии жаловался, что я, на территории учебной базы Университета, голый нырял с причала. Мне лично запомнился, мужик с удочкой.

Мужик поймал в Свири огромную щуку, тыкал мне под нос щучьей мордой и басом кричал:

– Это крокодил! Понимаешь это крокодил!

У щуки была огромная пасть, в нее с легкостью мог бы поместиться кулак. На мощных челюстях сидели белые, острые длинной до сантиметра, зубы.

– Это крокодил! – кричал мужик, распаляясь – Смотри какой крокодил!

– Да, да – растерянно соглашался я, крышка черепа у щуки, действительно напоминала щиток крокодильей кожи.

Потом мужик исчез, а я впоследствии проснулся в поле около дороги, надо мной шумели ветви одиноких берез. В пять утра электричка увезла меня в Санкт Петербург.

Февраль не самое лучшее время, для поиска жидкости, но то, что лёд или снег, можно использовать для закуски, было очевидным. Не заботясь, что поезд уедет, и увезёт канистру я вышел на промозглую платформу, и слепил несколько маленьких, твёрдых снежков, мне пришлось постараться, чтобы найти наст белого цвета.

Когда, отравленный спиртом снег, начал растворятся в желудке, полиция услышала и приняла к сведению крики давешней старухи.

Её крик, как оказалось, до сих пор сотрясал воздух: «Милиция! Меня грабят! Меня грабят! Телевизор! Телевизор!» – и эхо, густой кровью билось в висках, и возможно не только моих, но и у посторонних, жаждущих правосудия людей.

В вагоне щёлкнули металические кулачки, это машинист включил свет, и в салон электрички вошло около двадцати одетых в синюю государственную форму, сержантов и офицеров. Они заняли лавки у противоположного выхода, и лишь мельком обратив на меня внимание, громко загалдели, я слышал смех и шорох одежд. В волнении, вблизи от возмездия, я вжался в своё твёрдое место на лавке и не дышал. Возможно, сегодня они пришли не по мою душу, но проверять мне не хотелось.

Вагон качнулся и тронулся в путь. Вокзал города Ломоносов скрылся за горизонтом правой половинки окна, ему на смену возникли заваленные снежными камнями домики, сараи, переезды и пустыри.

Следующая остановка называлась Мартышкино, когда я жил в ПУНКЕ, мне приходилось бывать в этом посёлке. Вроде бы здесь скрывались за деревьями Лютеранская кирха и старинные дома, которые называют наследием Ингерманландии, но я их не встречал. Здесь, много лет назад, продавали детям жидкость для промывки судового двигателя. Может быть поэтому, сейчас, когда среди снежных горбов и чёрных ясеневых стволов мелькнули рёбра штакетника и глаза мартышкинских фонарей мой желудок резко скрутило, и я впопыхах выскочил в тамбур, сопровождая свои действия, глубокими горловыми звуками.

Полицейские видели, как человек с шумом вышел в тамбур, им было хорошо известно, что происходит в углу железного пространства между дверями и стеной. Двое сержантов направились в мою сторону, и остановились около стеклянных дверей, внутри тёплого вагона. Я смотрел на них из тамбура, электричка закрыла двери и с лёгкой дрожью тронулась в путь.

Мне было не стыдно за свой поступок. Но колени дрожали, я боялся, что вдруг сейчас окажется, что возить спирт в канистрах запрещено, и начнутся различные административные проблемы. И для выяснения причин меня пригласят в отделение полиции. Напряжение росло с каждой секундой. Перегон между Мартышкино и платформой Университет, очень короткий, две-три минуты, и всё это время сержанты наблюдали за моими действиями.

Но страх потерять финансовую независимость, сильнее ужаса возмездия. И когда, локомотив въехал на поворот ведущей к остановке, и на торможении заскрипели колёса я, позабыв благоразумие, под стальным взором пары глаз, вошёл в вагон, непринуждённо взял канистру, и беспрепятственно покинул, и салон и тамбур соскочив на платформу перед самым окончанием остановки. За моей спиной, двери мгновенно закрылись, и электричка скрылась в морозной пелене.

Я оказался один, на знакомой до ностальгической боли, платформе. Слева в недрах старинного парка, располагалась усадьба Сергиевка, справа пыхтела небольшая промышленная зона, и над промзоной вдали, темнели громады ПУНКа.

После небольшого замешательства, когда выяснилось, что следующая электричка в Санкт Петербург проследует, в пять часов пятьдесят минут, то есть через час, я направился в сторону студенческого городка. Дорога была хорошо известна, ведь в ПУНКе, в 12-м общежитии я прожил самые счастливые годы своей бледной жизни.

Там, где раньше располагалась металлобаза, приветственно мигал огнями автосервис и круглосуточный кавказский бар. С приятным ощущением я вошёл в заведение. Посетителей не было, за стойкой на высоком стуле сидел грузин, с седыми усами и бесстрастно смотрел телевизор.

– Простите – сказал я, запинаясь – у вас можно зарядить телефон? У вас есть зарядное устройство?

Грузин ничего не ответил на мои слова, он меланхолично жевал ириску и смотрел на меня в упор.

– Простите за беспокойство – сказал – Мне нужно зарядить телефон.

Грузин продолжал жевать, на его пухлых щеках, отражались сполохи от телеэкрана. Больше десяти лет назад, здесь на базе, иногда замерзала капуста, и все окрестности пропитывал сладкий запах, который легко можно было спутать с ароматом свежеиспечённых булочек. Мне не нравился этот аромат, но я был вынужден им дышать, когда ждал электричку на платформе, сейчас я смотрел на цветные сполохи на жирной коже, и отвращение комом подходило к горлу.

Грузин слез со стула, пультом выключил телевизор, и ушёл на кухню. С кухни пришёл молодой низкий парень, как специально с чёрной лоснящийся шевелюрой.

– Простите! – сказал я с улыбкой – мне нужно зарядить телефон.

Парень молчал, он достал свой смартфон, и стал бойко набирать сообщения. С высоты своего роста, я видел, что он шлёт одинаковые сердечки и будильники разным контактам.

Безответно повторив свою просьбу ещё раз, я покинул заведение, двери за мной, заперли на засов.

После заминки, бодро – мороз щипал лицо и руки, я побежал в сторону университетских общежитий.

Несколько лет назад, мне было больно осознавать, что самые сладкие годы моей жизни, единственное время которое вспоминается с теплотой, будет не в будущем а в прошлом. Но после обучения, и бесславного окончании научной карьеры, счастье осталось в юности, заметная часть которой стелилась словно туман среди четырнадцатиэтажных домов Петродворцового учебно-научного комплекса (ПУНКа).

Но жизнь катиться по спирали. Вчера, я скромно хотел найти своё счастье, покинуть Васильевский остров – преодолеть отвращение и заново ощутить вкус приевшихся любимых блюд, вкус любимых женщин, а теперь позорно отступаю, возвращаюсь, и начинаю с общежитий Биологического факультета. Видимо подошло время для очередного витка прогресса или деградации, и мне следует покориться жизненным обстоятельствам.

Конечно, воскресить удалое время невозможно, но может быть сохранились какие-нибудь его следы? Ведь в отсутствии назойливых счетов за пользования коммунальными услугами, есть возможность построить вокруг себя целый мир.

Помню, как всех парней с моего потока, до полусмерти избили курсанты МВД, и как неловко и трусливо мы разобрались в той ситуации. Помню, как однажды утром, я и сосед по комнате, направлялись на учёбу в Питер, встретили на первом этаже безобразную обнажённую бездомную. Это было обычное дело, комнаты в общежитии нелегально сдавались разному сброду.

От платформы, до общежитий дорога идёт между зданиями химического и математико-механического факультетов. Строгая, громоздкая брежневская архитектура, навевала мысли о чопорности и глупости, но это была иллюзия. На факультетах и в общежитиях всегда кипело множество умных ребят.

Как-то с одной подругой, она сейчас работает в научной библиотеке, мы ночью шли мимо Мат-меха, было прохладно и мы укутались в одеяла, на крыльцо факультета вышел охранник, и сказал по рации:

– Живых здесь нет!

Мы смеялись, это была знаковая фраза. Мне и сейчас было смешно, когда шёл мимо того самого крыльца, где возможно упустил своё счастье. Крылья воспоминаний несли меня ввысь, и я словно видел себя со стороны, с высоты пятого этажа.

Вот я, долговязый продрогший человечек, с тяжёлой белой канистрой в руках, нерешительно подхожу к бетонному забору, которым сейчас обнесены общежития. В счастливые времена, ни забора, ни охраны здесь не было. Человечку повезло, от мороза турникеты, вышли из строя, охрана скрылась в будке у компьютера, и он подтолкнул дверцу канистрой, беспрепятственно вошёл на территорию студенческого комплекса.

Ещё семь лет назад, он мог бы рассчитывать на приют у добрых, хлебосольных людей. А теперь, когда они все разъехались по стране, ему осталось лишь наедятся на чудо случайной встречи. Между корпусами сновали студенты, они равнодушно шли мимо случайного посетителя, и даже спирт, их не интересовал.

Человек подошёл к 12-шке, – старому приюту биологов. Вход в здание осуществлялся по электронным ключам, но по снегу петляла обходная тропинка. Она привела посетителя к чёрному входу на пожарную лестницу. Он беспрепятственно попал внутрь общежития, его сердце билось в приятной истоме.

Человек поднялся на тринадцатый этаж, здесь была его первая, первокурсная комната. На её дверях, он вывел своей рукой следующие строки:

Я не был автором этих строчек, мне удалось удачно переделать дембельское солдатское творчество. В них не было стопроцентной правды, мы особо не мучились духовными терзаниями, души у нас были, но нас занимала наука, веселье и Белое море.

Тринадцатый этаж встретил меня теплом, тишиной, и рядами чистых одинаковых дверей. С удивлением я обнаружил, что двери кухонь открыты, и в них больше не живут бездомные, и помимо белоснежных газовых плит стоят холодильники.

Я зашёл на одну из кухонь, сел на стул, обнял батарею, закрыл глаза и замер. Тринадцать лет назад, эта кухня, условно называлась «Блокада». Тут жили два мальчика с длинными волосами и тягой к разрушению. Их гости играли на гитарах, они хором пели песни Алисы, Арии и Мельницы, девушки тут были влюблены в Горшка и иногда в друг друга, пиво брали ящиками, на чёрных сожжённых плитах тут жарили гигантские яичницы с хлебом, воздух был пропитом дымом.

Здесь рядом была комната, где жила довольно взрослая женщина, у неё над кроватью на ниточке, висела картонная пирамида. Семнадцать лет назад, с помощью этой пирамиды дополняя эпоху интернета мистикой, она общалась со всем ПУНКом. Её сосед по блоку, аспирант физического факультета, бледный лопоухий мальчик, выращивал ананасы, бананы и киви. Плоды на его деревьях были маленькие и вечнозелёные.

Все обитатели, того времени, сейчас уже исчезли с этой локации.

Общежития ещё не проснулись было ранние утро, любой шорох означал человека, который шел по коридору, в направлении к лифту. Мне хотелось побыть одному, согреться, зарядить телефон, побороть стыд, самоуничижение и вернуться домой. Но когда скрипнула дверь, и в кухню вошли несколько человек, я плотнее зажмурил глаза.

– Кефир испортился, оставь его – сказал девичий насмешливый голос – Пакет скоро взорвётся, оставь его тут.

– Может отнести в мусоропровод? – ответила другая девушка.

– Фу! Там после вчерашнего жидкий пол… – девушка недоговорила свою фразу. Они со своей подругой были чем-то заняты. Во мне проснулось любопытство, что же здесь могло произойти? Но я лишь плотнее зажмурил глаза.

– Откуда здесь берётся это? – вдруг сказала одна из девушек и мне показалось что она говорит обо мне – Если найдут авторов, то может последовать немедленное отчисление.

– Ренат этим занимается и Марк. Ребята молодцы ни одной стены не пропустили.

Девушки ушли, я открыл глаза и оглядел стены. Над столом, были приклеены предвыборные листовки, в последнее время они заполонили весь город.

На кухню зашли две китаянки, увидели меня, и вышли. Мой взгляд ещё немного поблуждал по стенам, пока не остановился на пакете кефира. Пакет действительно был раздут, я взял его в руки, и открутил крышку, из горлышка вырвался белый с комочками гейзер. Он оросил мне куртку и лицо.

Я вытер щёки, и решил, что кефир находится в съедобном состоянии. Может быть, процесс развития грибков и бактерий уже начался, но у меня есть спирт, если им разбавить, то в кефире свернуться белки, микроорганизмы погибнут, и должно получится что-то похожее на питательную жидкость. Не теряя времени, я осуществил задуманное, не сильно интересуясь результатом. Полученная бурда, могла сойти за китайскую водку.

В коридоре раздался шум, послышались резкие агрессивные звуки.

– Вот здесь! И здесь! И тут! – говорил чей-то требовательный голос – И тут тоже!

Я выглянул в коридор, в отдалении от кухни, стояла женщина в очках, с впалыми щеками и цепким взглядом. Что-то неуловимо знакомое было в её облике, видимо она здесь обитала ещё с наших времён!

– Он ещё не ушёл! – крикнула она – Он на кухне.

Повинуясь инстинкту, я схватил канистру и побежал в сторону пожарного выхода. Крики раздавались всё громче.

– Он разбил окно! И липкой гадостью нарисовал крест!

Женщина явно не ценила сон студентов. Её децибелы, перекрывали давнишний вой старухи. Я бежал вниз по скользким ступеням, и в итоге, на пятом этаже, запнулся ударился об грубую кирпичную стену, и забился в угол лестничной площадки. С верхних этажей, слышались звуки погони.

– Он побежал на верх! – сказал мягкий мужской голос – Закрой дверь и успокойся!

– Нет! – верещала женщина – Он побежал вниз! Он побежал вниз! Всему Вас надо учить!

Я слышал, как заперли двери и всё стихло. Спокойно, не спеша, я поплёлся вниз, в одной руке у меня была канистра, в другой кефирный пакет. На вкус полученная бурда, ничем не отличалась от обычного разбавленного водой спирта.

Около турникетов суетилась охрана. Они проверяли входящих, а за территорию ПУНКа выпускали без контроля. На Ботанической улице на остановке стоял автобус. Люди, идущие мимо меня, стремились в него попасть. Этот автобус, бесплатно вёз универсантов до ВУНКа, то есть до главного здания университета, расположенного на Васильевском острове.

Восприняв подарок судьбы как должное, я скромно, зашел в салон, и прошёл на задние места. Другие пассажиры, не обратили на меня внимания. Возможно во мне до сих пор сохранился облик целеустремлённого универсанта, и я со своей канистрой и кефирным пакетом не выглядел чужаком среди местной публики.

Со скрипом, автобус тронулся с места, в нем было не больше десятка пассажиров. Я задремал, положив укутанную капюшоном голову на окно. Мои глаза были закрыты, но я отлично понимал, что происходит вокруг в салоне и на дороге. Один канал получения информации это – дрожание салона и вибрация стекла, через прислонённую голову, волны улавливается костями черепа. Другой канал – звуки, слух в такой ситуации приобретал кошачью остроту. Мне хватало информации, чтобы визуализировать ясную цветную картину окружающей реальности.

Мне хотелось общения, но я сидел уединённо и ставил эксперименты о «…чувственном существовании человека в условиях замкнутой системы автобуса». Так бывает всегда, если вы просыпаетесь ночью, и сразу, по любому, но чаще нервическому поводу начинаете пить этиловый спирт. Вы начинаете ставить эксперименты, моделировать ситуации, и по мере спиртового отравления всё чаще и чаще закрывать глаза. Любой эффект окружающего мира, будь то люди или здания будут раскрываться с виртуальной изнанки мира. И вы будете думать – сумрачно, в виде хронических волн. Вы будете думать много, очень думать. Сознательно или бессознательно это не важно. Вы будете думать до полного этилового отравления тела.

Водитель забыл включить в салоне свет, чему молча радовались все попутчики. Хотя, если прочувствовать момент, становилось понятно, что водитель специально не включил свет чтобы обрадовать своих пассажиров. Ботанический улица, по которой мы ехали, была освещена натриевыми лампами, с приятным кремовыми, оранжево-розовым свечением. В салоне, свет уличных фонарей дополнялся тусклым синим поблёскиваем дисплеев планшетов и смартфонов. Студентов среди пассажиров не было, слишком рано для начала лекций, – ехали доценты, старшие преподаватели, может быть профессора. Возможно среди них были и мои бывшие коллеги, сослуживцы, но я хоть и имел нужду в деньгах и общении, не пытался их отыскать, так как утерял навык коммуникации с мало знакомыми людьми. И болезненное чувство такта, подсказывало, что мало кто захочет, утром, по пути на работу, общаться с замерзшим, потребляющим спиртовую бурду человеком, даже если этот человек, является шапочным, университетским знакомым.

Мне конечно хотелось перекинуться ничего не значащими доброжелательными словами приветствия, и поддерживая лёгкий диалог посмеяться над суровыми погодными испытаниями, выпавшими этой зимой на наш город, но найти в автобусе второго, орошенного кислым кефиром, пьяного человека – было невозможно. Очевидно, что только я из всех присутствующих орошен кефиром, и с самого утра ел, только пропитанный спиртом снег.

Чтобы не досаждать попутчикам, и подсознательно страшась, что меня, не имеющего к университету официального отношения, высадят на обочину, я сидел тихо, сомкнув глаза, на ощупь прикладываясь к кефирному пакету.

Мужчины и женщины в теплой нарядной одежде листали новостные ленты, или обновления университетской документации, может быть кто-то читал книгу Франца Кафки «Замок», это всё мне представлялись в мельчайших подробностях: и черты лиц, и цветочные ароматы духов, и изящные броши, часы, серьги, очки, сумки. Всё было истинными, воплощением интеллектуальной сосредоточенности. Себя я представлял, то в романтическом свете, в виде не трезвого, но статного поэта, современного гусара, то в виде квелого замухрышки, уничижительно скрывающего в полумраке грязную куртку и канистру со спиртом.

Автобус остановился и открыл двери, впуская новых пассажиров, что-то еле уловимое, может быть запах или тихий звук заставили меня открыть один глаз.

За окном, во мгле, просыпался желтыми окнами, академический квартал. Это часть Старого Петергофа, где после строительства ПУНКа, поселилось множество универсантов разных возрастов. Когда я был студентом это был беспокойный район, например, тут можно было услышать музыку проекта «Елочные игрушки».

Вошли две женщины, среди них была она, та которую мне не позабыть до конца жизни. Она говорила своей спутнице:

– Вот видишь! Сели на утренний рейс, и как тут свободно, спокойной, никого нет.

Спутница отвечала ей молчанием.

Я знал ее, в счастливые времена она жила на 10-м этаже 12-го общежития, в крайней комнате. У нас долго пытались возникнуть, но не возникли нежные отношения. Случилось только волшебное преддверие отношений, то чего у меня больше никогда не было. В течение последних лет я иногда вспоминаю ее. Если бы в тот благословенный год, у нас получилось бы соединить сердца прочным союзом, то моя жизнь пошла бы прямой, освещенной солнцем взаимоуважения дороге.

У неё было мудрое имя греческой богини, допустим Афина и её не интересовала разгульная жизнь. Философию свободы и вседозволенности она сводила к мальчишечьим комплексам. На своем этаже, она первая установила в блок железную дверь, и редко кто мог переступить через порог её комнаты. Она любила петь, вечерами гуляла в Сергиевке с подругами, и я как охрана сопровождал девушек.

Более трогательных, невинных, где каждое слово дышало свежестью и стыдом объяснений, которые произошли между нами, представить сложно. Я слабо помню слова, которые мы говорили друг-другу, но на другие, отвлеченные темы, мы могли спорить часами.

– Для себя, я один раз решила, что такое время, и больше не возвращаюсь к этому вопросу – могла сказать она – Время – это когда огонёк сознания, летит через череду статичных картинок, эта теория вполне хорошо объясняет картину мира.

Я мог что-то ответить. Помню, кроме нас, мало кто присоединялся к этим размышлениям.

– Я не могу Вас слушать – кричала Марта, соседка Афины по комнате в общежитии – Вы говорите о слишком сложных вещах!

– А о чем стоит говорить? – спрашивал я

– О любви! – без смущения кричала Марта – Я хочу говорить о любви!

«О любви», вернее о механике и техники любви, хотел говорить и я, но от стыда и смущения терял слова, и продолжал спорить «О времени».

С Афиной мы целовались один раз, не помню в щёчку или в губы, сам поцелуй стерся в моей памяти. Помню, что хотел большего, и только потом через много лет понял её слова:

– То, что я тебе разрешила целоваться, важно для меня, почувствуй тоже самое.

Я не смог почувствовать то что просила Афина. Для этого требовалось открыть своё подсознание, а я был слишком юн для таких вещей. И Слава Богу она не совершила в отношение меня жестокого насилия, пытаясь поторопить моё возмужание.

Через несколько лет, моя страстная натура, была готова выполнять мужскую работу, но вода уже остыла, и мы разошлись каждый в свою сторону.

Меня редко преследуют яркие навязчивые ведения. В юности я иногда просыпался среди ночи, в поту с повышенным сердцебиением, и с ощущением полёта в ногах и руках. Но как я понимаю, это был результат действия гормонов и быстрого роста тела. Впоследствии яркие ощущения исчезли из сознания. Но сегодня, после встречи с телесным символом былой любви, я ощутил всю прелесть свойств отравленных спиртом нейронов ЦНС.

Сквозь плотно сжатые веки, сквозь дребезжания автобусных элементов, сквозь дремлющих пассажиров, я наблюдал обнажённую, распутную Афину, которая танцевала передо мной на расстоянии вытянутой руки, и её волосы щекотали мне лоб.

Я сдержался, от желания открыть глаза и окликнуть её, и она приблизилась ко мне, ближе чем это возможно в реальном мире. Я чувствовал лёгкий запах кислый запах её феромонов, морской аромат потных складок кожи. Она прижала моё лицо к своей белой, мягкой груди, и я ощутил мятый сосок между губ и капельку молока на языке.

– Возвращайся домой – прошептала она, и лёгкой рукой разгладила мне волосы —Возвращайся, тебя ждут.

Невольно, я попытался, погладить рукой её лоно, но ощутил на пальцах пустоту и открыл глаза.

Автобус остановился и открыл двери, голая женщина исчезла. Афина со своей спутницей потянулись к выходу

– Доделай то, что не успела вчера – её голос не потерял нежности и ноток искренности, но был требовательным и безжалостным – давай не будем ссорится, хорошо?

Спутница отвечала ей угрюмым молчанием.

Автобус тронулся дальше, но некоторое время в окно можно было наблюдать, как среди деревьев, пастельных домов вдоль кованного металлического забора уплывает в даль – невысокая, властная дородная, но с осиной талией и, наверное, счастливая богиня. Я закрыл глаза пытаясь вновь вызвать её обнажённый образ, но увидел только смутное белое пятно, а когда открыл глаза вновь, Афина уже скрылась в ледяном пространстве питерского предместья. В этом районе, почти на берегу Финского залива, располагался завод по производству биопрепаратов на основе физиологических жидкостей коров, кур и свиней. Я посылал им своё резюме соискателя, но меня не взяли на работу, вопреки всем волнения и мольбам.

Я снова закрыл глаза и повторил попытку, насладиться её греческими формами, но не смотря на усилия, видение не приходило, что-то подсознательное, мутное, серое, мешало вернуть сладостное блаженство.

В огорчении я пил бурду, больше чем того требовал организм, и не ощущал, вкус спирта. За окном, пролетали освещённые лампами, заводы, дома, пустыри, коттеджи, Константиновский дворец, светофоры, заправочные станции. Мне приходилось щуриться, чтобы увидеть детали, свободного от солнечного светила, но подчиняющегося солнечному календарю, мира.

Дорога шла по кругу, по краю бесконечной бугристой равнины, покрытой снегом и ледяными камнями. В центре равнины чернели одетые в гранит полыньи Финского залива. По граням набережной высились покрытые сетью окон бетонные коробки. Некоторые из коробок имели название «Корабли». И над каждой коробкой, в скованном жидкой морозной вечностью, воздухе, в пирамиде света, шёл карьерный цикл обмена тел и голов, и в каждой голове, во лбу, мерцала влажная щель, а в черном небе, у самых звёзд, слышался беззвучный плотоядный, но в тоже время глубокий завораживающий смех. Так иногда смеялся мой друг, тот, кому, если бы он был жив, я бы посвятил, несколько, глав этой книги.