Читать книгу Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы» - Петр Анатольевич Никитин - Страница 6

До конечной остановки автобус доехал незаметно. Возможно я задремал или произошло что-то иное, но то что мы добрались до конца, мне стало понятно, лишь тогда, когда водитель, заглушил мотор и в салоне стало тихо, словно в Саблинских пещерах.

Все другие пассажиры уже исчезли в муниципальных огнях Университетской набережной. Было странно, что меня никто вежливо не потревожил, предлагая выйти. Покидая автобус, я заглянул в кабину, но она была пуста, поблагодарить за приятную поездку, можно было только ребристый, черный руль.

Как только, я оказался около здания Филологического факультета, мой желудок скрутило по спирали, и фонтан, дурного вкуса, жидкостей, омывая гортань, носоглотку и мозжечок, извергнулся на асфальт. Извергнув тяжёлое содержимое кишечника моё тело стало легким и свежий воздух приятно прошёлся по пустым внутренностям. От вновь образовавшейся лужи шёл пар, она быстро застывала, покрываясь ледяными иголками. Своими очертанием лужа напоминала ворона, который на скале клюёт рыбу.

К остановке подъехал ещё один автобус, мимо пошли люди, многие из них с подозрением косились на канистру. Я хладнокровно, словно происходит что-то обыденное, отвернулся от дороги и внимательно смотрел в тёмные окна, бывшего Восточного факультета. В стёклах отражались огни Верховного суда Российской Федерации. Мне казалось, что возможно факультеты ночью, могут запросто оказаться обитаемы и жить своей скрытой жизнью. И сейчас, кто-то смотрит на меня, и видит, как я с большим трудом сдерживаю следующий гейзер физиологических жидкостей.

Чтобы не выдавать своих секретов, я развернулся и, резво поскакал вдоль мостовой, по направлению к Академии Наук. Около Ректорского флигеля, на углу Двенадцати коллегий мои ноги подкосились, со скрежетом покатилась канистра, я упал на колени, и с упоением, позволил судорогам вновь очистить желудок. Была надежда что в темноте не заметят заблудшего человека, но рядом находился главный вход в Университет, вернее парадный вход для высшего университетского руководства. Поэтому в мгновения ока рядом со мной замаячила субтильная тень, наряженная в робу охранника.

Я долго смотрел на неё, с тем свинцовым спокойствием, с которым много лет назад, читал в комнате охраны «Сто лет одиночества», а ректорская шелупонь спрашивала моих приятелей:

– Чем Вы его накачали?

В тот день мы пили Масандровский портвейн, сегодня был испит спирт, результат оказался един, – в молчании я встал с колен, поднял канистру и гордо продолжил свой путь.

Физиологические желудочные массы, под действием мороза, стали похоже на мороженное крем-брюле, и по цвету, и по консистенции.

В руках охранника щелкнула рация:

– Первый я шестой! Первый я шестой тире Бе! – услышал я за спиной – Что мне предпринять! Первый! Я шестой тире Бе, что предпринять? Здесь живой человек!

Охранник говорил тем музыкальным, грустным, нервным голосом, который присущ потомственным универсантам. Кстати, один мой бывший собутыльник, аспирант Исторического факультета, теперь тоже работает в «Охране» впускает и выпускает с территории Университета ректорские лимузины.

– Что мне предпринять? Что мне предпринять? – продолжал вопрошать, охранник.

Есть много вариантов морально уколоть этого субтильного человека, наделённого властью. Конечно это подло, но другого способа показать своё превосходство у меня не было. Что бы сосредоточится я остановился, и уже был готов поглумиться над этим честным служащим, но мой взор привлёк купол Исаакиевского собора. Он плыл над Невской линзой в морозном облаке огней.

– Кто сравнивает этот купол с женской грудью? – мелькнуло у меня в голове – не похож же.

Когда я снова сконцентрировался на охраннике он уже исчез. Других признаков обитаемости Ректорского флигеля и здания Двенадцати коллегий не было. Спали даже лампочки в кабинетах. Мне ничего не оставалось как продолжить свой путь, моё жильё находилось в пятнадцати минутах ходьбы, в закоулках Васильевского острова.

Менделеевская линия и Волховский переулок, несмотря на все старания государственных чиновников, отвечающие за досуг деятельной молодёжи, так и не обзавелась модным, известным на весь Питер заведением. Безликие кальянные и креативные пространства, словно оранжевые пятнистые вспышки, на фоне серых стен, возникают и через два-три года пропадают в вязком небытии банкротств и разочарований.

Видимо по дороге домой, я всё-таки сделал несколько глотков спирта из ледяной канистры, потому что морозное, заполненное снегом пространство вдруг, резко, словно по щелчку выключателя, преобразилось в узкое помещение с белой кафельной плиткой на стенах и прикреплённым скотчем соломенным ловцом снов.

Я спал на белой фаянсовой вазе с проточной водой на дне, упершись лбом в соломенную паутину.

– … можно говорить только отрывисто, отрывая куски реальности или воспоминаний … – проносилось в моей голове – … каждый может почувствовать себя героем убить свою жизнь или чужую, иногда есть шанс убить Бога. Но порчей физического тела смерти не добиться. Пусть плачут все палачи всего мира. Они проиграли. Только уничтожение реальности, есть стоящий поступок, которым можно гордиться…

В дверь уборной постучали. Я услышал чуждые моему внутреннему голосу гортанные звуки. Несколько раз явственно прозвучало слово «Полиция». Я открыл дверь, и покинул занятое пространство. В зале украшенной рядами столов, на меня смотрели две пары черешневых, девичьих глаз. Видимо я зашел в одно из ночных заведений, и уснул в туалетной комнате.

– Туалет не работает, как этот раб сюда попал? – сказала одна милая девочка

– Рабы уроды, их будем резать! – ответила вторая.

Они говорили на восточном наречии, я не разобрал ни одного слова, но подумал, что они заигрывают со мной. Лишь когда одна из них, замахнулась на меня половой тряпкой, я счел за благо покинуть их место работы.

Васильевский остров соединён с другими районами Санкт Петербурга только циклопическими конструкциями из стали или бетона. Нева, может соединять берега только зимой, когда покрыта белым, ледяным панцирем. И это не спроста. Ведь Васильевский остров, вместо того чтобы как другие районы, принять из рук жителей цифровой прогресс, и современное искусство выбрал себе забвение.

Кто подал сию чащу острову я не знаю. Свидетели отбыли за горизонт на пароходе и лишь дали два коротких гудка на прощание. Может это был Александр Блок, а может быть Николай Гумилёв и его супруга Анна, может Питирим Сорокин, или его друг Николай Кондратьев, никто из них в последствии не остался на острове, все его покинули разными путями.

У той части острова где был приют Николая Гумилева и Питирима Сорокина, застыла гримаса отвращения, боли и надежды. Блеклые в свежей известке стены домов, даже зимой в лютый мороз готовятся встречать перелетных птиц, чтобы увидеть своих птенцов. Я не знаю кто из всех певцов серебряного века возвращается сюда, но в моей сердечной воронке, задержались эти два славных мужа.

Поэт, путешественник, умудрился в Эфиопии сфотографировать будущего императора Хайле Селассие Первого, доброволец, кавалер орденов, он жил на острове и один, и с женой. Обстоятельство расстрела неизвестны, место успокоения не найдено.

Учёный, депутат Учредительного собрания, пытался, в Яренском уезде организовать восстание против большевиков, был схвачен ЧеКа. Его спасло открытое письмо в газету «Крестьянские и рабочие думы». Похоронен в штате Массачусетс, Северная Америка, Планета Земля.

На острове в разных проулках сохранилась и чёрная булыжная мостовая и деревья-аристократы, и тупички вшивой интеллигенции с круглосуточной ветхой обстановкой. Если добавить сюда, брандмауэры, стены словно созданные для того, чтобы по ним ходить в горизонтальной плоскости вы поймёте почему, прямолинейная планировка Малого, Большого, Среднего проспектов и конечного числа линий, представляет из себя запутанный лабиринт, практически виртуального пространства. Внезапное отсоединение, от которого может вызвать длительные фантомные боли.

Мне, в моем положении, уже приходилось сталкиваться с временным отсоединением, но сделать это раз и навсегда пока что не получилось. Пока что я остановился, в преддверии переезда, осталось сделать последний твёрдый шаг.

Именно поэтому к своей парадной я подходил с рабской осторожностью, таясь в тени стен и сугробов чтобы никак не выдать своё присутствие. Дом, место где была разрушена моя семья, несколько лет был моим личным индивидуальным адом. Чтобы демоны истерик и бесчеловечной агрессии, больше не беспокоили моих дочерей, каждый раз, когда я ночую вне дома, мне необходимо предупреждать о времени моего прибытия.

Это была не пустая предосторожность. И сегодня, под сенью роскошного, спящего вяза моему взору предстала обыденная картина. Остановилась глазастая машина. Из неё вышла улыбчивая девушка и молодой человеком. Воркуя они скрылись за коричневой, железной дверью. Она улыбалась, она вообще хотела, чтобы окружающие запоминали её улыбчивой, умной девушкой. Правда я, и наши дочери, если ничего не измениться, запомнят лишь её пустые янтарные глаза и грубую, уничтожающую, унижающую брань. Я надеюсь, что, она, после окончания наших отношений, будет только улыбаться, а агрессия и психический садизм останется лишь моей тенью в её жизни.

Сейчас, пока дочери на учёбе в Мариенкифской гимназии, она и он будут счастливы. Я подхватил канистру и отправился восвояси. Нет, я мог позвонить в домофон, взять дома деньги и зарядку для смартфона. Но мне, а это было внутреннее твёрдое ощущение, в ближайшее время они не понадобятся. Деньги, конечно же привнесли бы комфорт в моё существование. Но у меня не было нужды, делать свое отравление спиртом, более комфортным, ведь это никаким образом не помогает сохранить реальность, а, следовательно, не имеет потребности быть в наличии.

Наша улица упирается в Румянцевский садик, я добрался до него и сел на лавочку. Среди деревьев мне никогда не было одиноко. Лес на Васильевском острове остался только на кладбище у самой границе ойкумены. Он был далеко, и я туда не стремился. Дикие и домашние деревья без разницы, одинаково влияют на людей. Действие человека, садовода или лесника, даже за тысячи лет упорной работы не оставила в деревянных телах никакого следа. В деревьях есть тайна. Которая периодически открывается мне. Это бывает в период наивысшего истощения, когда я не ощущаю не только свое сознание, но и свою внешность, свою кожу, свои кости и свою требуху.

Впервые на лавочку Румянцевского садика я сел больше двадцати лет назад. В то время здесь собиралась тёплая компания младших курсов Университета, Академии Художеств и некоторых уличных факультетов.

Не скрою мы встречались с определённой целью, а именно для совместного отравления организмов спиртными напитками. В антураже столетних деревьев, старинных чугунных фонтанов и оградок – белые лавочки играли роль столов, кушеток и в момент наивысшего духовного напряжения уплывали к вершинам дубов и лип как сказочные летучие корабли.

Здесь, на лавочках, я когда-то начал писать свою первую и, наверное, единственную правдивую, основанную на счастье книгу. Вторая книга, основанная на горе, была для меня спасательным кругом во время смертельной депрессии. Я не перечитывал свои книги, и видимо зря. Потому что сейчас, сидя в одиночестве, меня одолевали самые разные спрессованные в отдельные информационные блоки, но сильно разрозненные мысли.

Общего в них было только то что они родились в пределах одного тела – в пределах моего сознания и подсознания. Но топологической, или математической логике между ними не было. Словно разные участки мозга думали самостоятельно, без мостиков или проводов связи.

В нерешительности я держал в уме кончики мыслительных фраз боясь спутать их в бессвязный клубок. Мои книги были зафиксированным, твёрдым временем, на котором сейчас как на твёрдом фундаменте я мог бы построить свое взрослое, грузное миропонимание.

В последние годы вопросы личного развития меня волновали мало. Я жил по заведенному, предназначенному для поддержания платёжеспособности распорядку дня. И возможно лишь благодаря счастливому сочетанию ПУНКа и канистры мне теперь мучительно больно без себя старого, себя исчезнувшего, но зафиксированного в упорядоченных листах текстовых электронных документов.

Рядом с лавочкой, стояло целое семейство снеговиков. Это сделали мы, я и дочери неделю назад. Это была моя инициатива, мне было весело, дочурки куксились, им в тот день гулять совершенно не хотелось. Теперь я немного жалел, что мне не пришло в голову купить в магазине ведёрки и морковки, тогда бы снеговики были бы как на параде. В парке были и другие снежные фигуры, но наши были выше всех, им для счастья не хватало только элегантных головных уборов и яркого макияжа.

Хотя мои девочки, куксились в тот день, и жаловались на скуку, мне хотелось, чтобы они запомнили лепку как душевный, семейный праздник. И, я знал, что было много желающих, кто бы как я, хотел бы сейчас сидеть здесь на лавочке. Но двадцатый век, выгрыз горло и взрослым, и детям.

После Первой, Гражданской, Большевистской, Блокады, 90-х и в парке, и на улице Репина ощущалось тепло не упоённых душ. Я налил немного спирта в горсть и посеял капли на ближайшие сугробы. Это были незамерзающие слёзы в память погибших.

Во время Великой Отечественной войны на улице Репина был морг. Нет, здесь не было больничного подвала или переоборудованного гаража, трупы складывали прямо на брусчатку, в несколько слоев. Морозы не позволяли телам разлагаться, это была вынужденная мера городских, военных властей. Тёмная, диабазная, брусчатка сохранилась до наших дней, хотя соседние улочки и проулки давно закатали в асфальтовый слой.

Из-за аутентичного покрытия на моей улице любят снимать исторические фильмы. Говорят, что в наших дворах сохранился один из последних кусочков философского Санкт-Петербурга. Местные жители не любят съёмочные дни, а к кинематографистам относятся с презрением. А кинематографисты отвечают взаимностью.

Гарантировано получая зарплату от государства, режиссёры и актёры халтурят, плюют под ноги, и согреваются коньяком. Ещё никогда, и никто, на нашей улице в качестве реквизита не использовал трупы. Даже в фильмах о Блокаде я не видел, чтобы они укладывали трупы – детей, стариков, женщин, слоями до окон вторых этажей.

А без этого, понять, что брусчатка и есть та самая «земля пухом» невозможно.

Я сделал глоток из канистры и съел кусочек снега. Это было отправной точкой принятия решения. Мне потребовалось переместиться от улицы Репина Васильевского Острова до посёлка Ульяновка в Тосненский район Ленинградской Области.

Оставаться здесь, в своём пропитанном алкоголем состоянии, мне показалось не уместным. Кроме того, мне стало смешно от игры слов «Алко-Голем». На машине, предназначенный путь занимает пятьдесят минут, но мне без руля и денег в карманах, потребуется чуть больше. Это обстоятельство лишь подогревало мою решимость отправиться в путь.

Ульяновка, была мне не чужим посёлком. Там жила моя мама, там можно было встретить родного брата.

Некоторое время я рассматривал снеговиков. Они скоро исчезнут под действием солнечных золотых лучей…

В один случайный момент, я встал с лавочки и отправился на Московский вокзал. Мой пеший путь пролегал, через Благовещенский мост, Гороховую, Марата и другие улочки. Ледяной воздух вытягивал облачка пара из ртов прохожих и выхлопных труб автомобилей. Провода, опутавшие улицы, из-за физических свойств металлов скрипели и норовили порваться. Я не спешил, но шёл быстро, наполняя застывшую на морозе реальность размышлениями и воспоминаниями.