Читать книгу Публичная арена: у истоков сетевой поляризации - Петр Комаревцев - Страница 4

Первыми теоретическими и концептуальными вестниками «new normal» по научной линии были авторы теорий постиндустриального общества. Эта интеллектуальная традиция возникла в тот момент, когда стало понятно: возникают новые способы производства, отличные от тех, которые лежат в основе индустриальной эпохи автоматизированного конвейерного производства фордистского толка. Анализируя творчество этих авторов, мы будем руководствоваться тем же подходом, что и в разделе выше. Различие заключается в том, что теоретики информационного общества во многом не совпадают друг с другом в исторических моделях, которые они предлагают, тезаурусе, концептах и оценке происходящих изменений в мире «new normal». Чтобы достичь поставленной цели, нам нужно будет рассмотреть работы каждого теоретика и предлагаемой им модели в отдельности (за исключением тех случаев, когда мы имеем дело с научной школой). Не менее важно и заранее отметить западоцентричность описанных ниже моделей – особенно наиболее ранних из них. Она раскрывается многофакторно: при недостатке внимания к развивающимся странам, прогрессивизм западной цивилизации склонял первых теоретиков к доминирующе позитивной трактовке происходящих изменений. Это, как мы увидим ниже, привело к тому что теории информационного общества изначально содержали в себе установку на киберутопизм.

Методологический базис теории постиндустриального – а затем и информационного обществе – начал формироваться в конце первой половины XX века в работах Колина Кларка и Жана Фурастье, которые разделяли общественной производство на три уровня – сельское хозяйство, промышленность и сфера услуг – и полагали, что последний станет определяющим фактором развития мировой экономики в будущем. Таким образом, теории информационного и постиндустриального общества начинались с экономических моделей. Любопытно отметить, что Фурастье в своей оптимистичной оценке этих тектонических изменений очень близок к классикам постиндустриализма, и уже на этом уровне у нас есть возможность выделить среди них господство технократии, вовлечение человека в интеллектуальный труд (в противовес производству), снижение классовой борьбы и пр. Так был заложен первый камень в основание здания теории постиндустриализма, концепты которого оформлялись и уточнялись Раймоном Ароном, Дэниэлом Беллом, Ёнедзи Масудой – уже не только чисто экономически, но также и философски, социологически и политологически. Взятые вместе, эти уточнения представляют собой достаточно цельную и автономную концепцию.

Как и философы постмодерна, авторы постиндустриализма видят историю как трехфазовый процесс последовательной смены типов цивилизационной организации. Каждая фаза в этой модели выводится из ориентации общества на ту или иную экономическую деятельность, которая приводила к формированию ряда важнейших социальных, культурных и политических традиций, от стиля мышления до способа общения и картины мира.

Первая фаза, традиционная (или доиндустриальная), основывалась на сельском хозяйстве и отличалась жесткой социальной структурой, синкретичным мышлением и авторитарными формами культуры.

Вторая фаза, индустриальная, основывалась на обновленной структуре производства (машинная индустрия, конвейерное производство, НТР как основной инструмент развития экономики и источник блага общества), что привело к ряду трансформаций в других сферах общества: политической (приобретение нациями политической субъектности и дальнейшее прогрессивное движение в сторону демократии и либерализма), социальной (стандартизация, массовость информации, урбанизация) и окончательном оформлении проекта западной иудео-христианской цивилизации, разработанного в Новое Время (рациональный индивидуаистический стиль мышления).

Третья фаза, постиндустриальная, основывается на второй стадии и является ее качественной трансформацией. Экономика переориентировывается с производства товаров на сферу услуг, способ организации технологической сферы – на интеллектуальные/информационные технологии, социальная стратификация – с классовой дифференциации на профессиональную (конфликт труда и капитала заменяется конфликтом компетентности и некомпетентности). Последнее, в свою очередь, выдвигает на первый план феномен знания и профессионализма (в смысле основных институтов влияния трехфазная концепция постиндустриализма подчеркивает переход от армии и церкви через фирму и корпорацию к университету, где аккумулируется, производится и распространяется знание), что реорганизует культурную сферу, которая переориентировывается на компьютеризацию и интеллектуализм. Происходит отход от системы независимых национальных государств к наднациональным формам объединения, информационное общество, как будет показано выше, может быть только глобалистским обществом.

При том, что концепция, в целом, предлагала новый и свежий взгляд на процессы эволюции человечества в истории и основывалась на реальных тенденциях середины XX века, она в то же время обладала рядом недостатков: отличалась оптимистической наивностью и догматизмом, мало было сказано, по аналогии с концепцией Рикёра, и о возможном сожительстве всех трех фаз в едином географическом пространстве (что было бы особенно актуально, например, для российских реалий). Вдобавок, стремительное развитие технологий во второй половине XX века существенно углубляло, развивало и трансформировало тенденции, существующие в середине столетия.

Однако XX век в силу ряда причин (повышение уровня жизни, улучшенный доступ к знаниям и пр.) представляет собой подлинную сокровищницу интеллектуальной жизни и чрезвычайно богат разного рода неортодоксальными теориями, пересматривающими классический и ориентированный на массовую аудиторию подход к истории. В силу этой тенденции ревизия постиндустриализма была совершена довольно быстро – и новая альтернатива не заставила себя ждать. В 70-ые годы постиндустриализм постепенно вытесняется концепцией информационного общества, ставшей реакцией и идеологией информационно-коммуникационной революции, которая учла, в целом, возрастающее доминирование в экономике производства и распространения знания, появление так называемой «информационной экономики», становление информации и коммуникации главными доминирующими ресурсами (как экономическими, так и ресурсами влияния) и постепенный отход от свободной конкуренции индустриального общества к синергетической и сетевой рациональности нового общества. Важно отметить более гибкий по сравнению с постиндустриализмом характер этой теории, ее неоднородность, а порой и противоречивость. Не следует забывать и о том, что характеристики новой коммуникационной среды, которая еще не является свершившимся фактом, требует прояснения новых правил игры, артикуляции ее программного обеспечения, ее возникающие структура и механизмы еще не являются до конца изученными, да и вряд ли могут быть проартикулированы в полной мере – иначе говоря, мы имеем дело с научной концепцией, которая так же динамично меняется, как и общество, которое она пытается описать. А оно, как было показано при анализе дискурса постмодерна, уже не может быть до конца онтологически прояснено.

Первая серьезная концепция была предложена Торонтской школой теории коммуникации, которая была разработана учеными из Торонтского университета (Гарольд Иннис и Маршалл Маклюэн). Если постиндустриалисты говорили об информации и коммуникации только по той причине, что экономический базис общества сдвинулся от сельского хозяйства и машинного производства в сторону информационно-сервисного сегмента, то Иннис и Маклюэн понимали средства массовой коммуникации как основного агента влияния на развитие цивилизации от первобытного общества до XX века.

Гарольд Иннис одним из первых25 указал на связь между социальным устройством цивилизации и ее основным типом медиа (работы Empire and Communications (1950), and The Bias of Communication (1951)), взаимосвязь исторического развития человечества и развития коммуникационных технологий, которые тем или иным образом формировали потоки знаний и информации, выкристаллизовываясь в общества соответствующего типа.

Сам Иннис выявил два типа медиа: основанные на времени (time-biased) и на пространстве (space-biased). Если представить мир как систему координат, где ось y – это время, а ось x – это пространство, то временные медиа устремляются вверх, а пространственные скользят по горизонтали. Расширенно понимая «средство коммуникации», к временным медиа Иннис относил долговечные и тяжелые платформы, способные пережить века (камень или глина для памятников, мрамор для соборов и пр.), а к пространственным – удобные для перемещения в пространстве и легкие (вроде бересты, бумаги или папируса). Первые позволяют цивилизации «расшириться» во времени, вырасти по оси y, а вторые – в пространстве, вырасти по оси x.

В этом заключается баланс цивилизационной модели, ведь если здание будет слишком высоким – оно обвалится, а если защитная стена будет слишком протяженной – ее обязательно пересекут враги. Без временных медиа государство размывает свои традиции, социальную идентификацию, драгоценное «Civis Romanus sum!» просто не может состояться. В то же время, сжатие государства в узких географических границах противоречит системной логике экспансии и расширения во имя процветания.

Продолжая метод Инниса, революционную концепцию исторической динамики развития цивилизации предложил Маршалл Маклюэн, в свое время испытавший большое влияние на себя идей канадского ученого. Маклюэн сосредоточился на проблемном соотношении типа и способа коммуникации. По Маклюэну, форма коммуникации не только консолидирует социальную организацию, но и является источником генерации ее смыслов, а также выступает механизмом ее культурной интерпретации и понимания. Тип коммуникации Маклюэн называет коммуникационной технологией, и она способна создавать социальные миры (Маклюэн называет их «галактиками»). Именно он обратил внимание, что теперь не так важно, что за информацию вам сообщают. Гораздо важнее, кто сообщает, когда и где: медиа и есть сообщение.

На основе этого Маклюэн создает собственную модель исторического развития, которую нельзя назвать строго последовательной (как постиндустриализм или постмодерн), где каждая эпоха основывалась на определенной коммуникационной технологии. «Маклюэн позаимствовал из мира джаза деление средств коммуникации на „горячие“ (hot) и „холодные“ (cool). К первым, информационно насыщенным, требующим осмысления и изучения, относится, например, печатное слово; ко вторым, восполняющим недостаток информации активным вовлечением потребителя в акт сопереживания, – телевидение»26.

К примеру, первобытно-племенное общество основывалось на устной технологии. Возникновение письменности обогатило устную традицию, не вытеснив ее – и на этом синтезе выстроилось традиционное (доиндустриальное) общество. Более того, Маклюэн отмечает и разницу между иероглифической и фонетической письменностью, при которой последняя, в силу своего словотворческого потенциала и более высокой детализации, во многом способствовала созданию западного проекта и его научно-техническому и экономическому углублению через систематическую и рациональную философию и стремительное развитие книгоиздательства.

Другой важной вехой в исторической картине коммуникационных технологий Маклюэн считает изобретение Гутенберга и эру типографского станка, которая породила «культуру зрения» (Маклюэн называет ее «галактикой Гутенберга») индустриального общества. Такой письменной, книжной «культуре зрения» ученый отводит ключевую роль в формировании массового стандартизированного образования и ликвидации безграмотности, промышленной революции, национальных государств (стало возможным поставлять книги, написанные или переведенные на национальный язык, широкому читательскому кругу). Индустриальное общество подарило человеку возможность выборочного, вдумчивого, критического и медитативного потребления информации, реализуя, таким образом, философские установки проекта Нового Времени. Оно также подарило человечеству и атомизацию наравне с отрывом от действительного опыта жизни (опыт передавался не из уст в уста от отца к сыну, а через письменные носители знания – и от кого угодно).

Электронная эпоха, следующая за галактикой Гутенберга, с помощью новых интеллектуальных технологий вернет человеку общность («тотальное объятие»), поскольку сетевые электронные технологии позволят мгновенное передавать информацию, реагировать на нее, стирая и разрушая территориальные барьеры человечества. Такое общество Маклюэн нарекает «глобальной деревней». Однако, как и в случае с устройством письменного языка, ученый замечает более глубинные трансформации, которые подарит «глобальная деревня»: за счет максимально облегченного доступа к информации, коммуникации и знанию – при мгновенно реагирующей и отлаженной мировой коммуникационной сети —медиа становятся естественным «продолжением человека», что вызывает фундаментально иную структуру индивидуального и общественного сознания, при котором общее стандартное и массовое общество станет перетекающей и децентрализованной паутиной со свободно моделируемыми сообществами. Эта возможность создавать с нуля новые общности и становится залогом новой целостности «глобальной деревни». Будущие годы покажут, что общность, которую вернуло «тотальное объятие» онлайн-технологий, будет носить спорадический, мерцающий характер вспышек вируса, который подрывает способности цивилизации на создание устойчивого и отрефлексированного общественного договора. Культура медитативных конструктивных переговоров сменится культурой базарной толпы, шумящей по случаю.

Вклад в интересующий нас вопрос значения средств массовой коммуникации в процессах исторического и общественного развития сделал и американский ученый, философ и футуролог Элвин Тоффлер. Он, однако, работал уже над полноценной теорией информаицонного общества. Сосредоточившись на развитии технологий и их роли в преобразовании социальных процессов, Тоффлер продолжал линию Дэниэла Белла, Збигнева Бжезинского, Ричарда Пайпса, Томаса Куна – иначе говоря, всех адептов американской парадигмальной социологии.

Любопытно, что Тоффлер называет свою работу практопией – также, очевидно, в попытке ускользнуть от наивного оптимизма и идеализации происходящих процессов, которые он изучает. Тоффлер кропотливо и методично описывает мир, которому он является свидетелем, и тенденции, которые разовьются в мир, свидетелем которого он станет: социальное, экономическое, культурное – он затрагивает все измерения, даже будущность политической деятельности. И наравне с позитивными трансформациями Тоффлер подчеркивает: в этом новом мире будет место и грязной политике, медиаскандалам, болезням, несправедливости, и экологическим катастрофам.

Тоффлер не только предложил собственную трехфазную модель развития цивилизации, но и отличался от своих коллег более стратегическим, масштабным видением истории и внимательным отношением к трансформации бытовой жизни общества в мире постоянных перемен. Модель Тоффлера представляет собой последовательность сменяющих друг друга трех волн. Каждой волне соответствует этапы из теории постиндустриализма (доиндустриальная – индустриальная – постиндустриальная), однако Тоффлер наслаивает эту концепцию на революции средств массовой информации. Иными словами, фокус не столько на центре экономического производства, сколько на коммуникационной технологии – вслед Маклюэну.

Несмотря на то, что сам автор признает, что релевантный современным тенденциям тезаурус все еще не выработан, большая часть его умозаключений была оправдана временем:

«Мы подыскиваем слова, чтобы описать всю мощь и размах этих необыкновенных перемен. Некоторые говорят о смутном космическом веке, информационном веке, электронной эре или глобальной деревне. Збигнев Бжезинский сказал, что мы стоим перед технотронной эрой. Социолог Дэниэл Белл описывает приход „постиндустриального общества“. Советские футурологи говорят об НТР – „научно-технической революции“. Я же много раз писал о наступлении „супериндустриального общества“. Однако ни один из этих терминов, включая мой собственный, не является адекватным»27.

Обобщая, Тофлер предлагает следующую модель.

Первая волна аграрного общества сконцентрировала коммуникацию внутри маленьких групп людей, что привело к становлению церкви и толпы двумя основными СМИ.

Вторая волна основывалась на фабричном массовом производстве и потому, в силу экономических причин, нуждалась в экспансии информации, которая осуществлялась газетами, журналами, радио и телевидением, кино. Этот этап уничтожил коммуникационную монополию «избранных», потому что развитие технологий и установление машиннового массового производства потребовали «массивных» движений информации, с которыми просто не могли справиться старые каналы связи:

«Информация, необходимая для экономического производства в „примитивных“ обществах и обществах Первой волны, относительно проста, ее можно получить от кого-нибудь, кто находится поблизости, в виде устного сообщения или жеста. Напротив, экономика Второй волны нуждается в тесной координации работы, выполненной в разных местах. При этом должно создаваться и тщательно распределяться не только сырье, но и огромное количество информации»28.

Тоффлер выделяет следующие 6 принципов устройства и условий успешного реализации этой эпохи:

«У каждой цивилизации есть свой скрытый код – система правил или принципов, отражающихся во всех сферах ее деятельности, подобно некоему единому плану. С распространением индустриализма по всей планете становится зримым присущий ему уникальный внутренний план. Эта полудюжина принципов – стандартизация, специализация, синхронизация, концентрация, максимизация и централизация – приложима как к капиталистическому, так и к социалистическому крылу индустриального общества, поскольку они неизбежно выросли из одного и того же базового разрыва между производителем и потребителем, а также благодаря всевозрастающей роли рынка.

В свою очередь, эти принципы, усиливая друг друга, неумолимо привели к росту бюрократии. Они создали самые крупные, жесткие и могущественные бюрократические организации, которые когда-либо существовали на земле, оставляя человека блуждать в напоминающем Кафку мире призрачных мегаорганизаций. И если сегодня мы чувствуем, что они подавляют и порабощают нас, мы можем проследить источник наших проблем вплоть до того скрытого кода, которым запрограммирована цивилизация Второй волны»29.

Третья волна определяется постмассовым производством, а ее система функционирует по принципу предприятий с гибким производством: «изготавливает образную продукцию по специальным заказам и рассылает различные образы, идеи и символы группам населения, подобранным в соответствии с каким-либо общим признаком»30. Основанная на неоднородной рабочей силе и неоднородном населении, эта система нуждается в разнообразии сообщений и медиаплатформ – гетерогенность спроса рождает гетерогенность предложения.

Проблематика модели Тоффлера заключается еще и в том, что волны уничтожают более ранние культуры, иначе говоря, мирное сожительство двух волн невозможно, как и невозможен, например, возврат от второй к первой, или переход от первой сразу к третьей. Это не столько дает нам понимание о жесткости концепции Тоффлера, сколько дает новый ключ для понимания политических, геополитических – и даже цивилизационных метастолкновений.

Пограничные состояния общества, в котором борются две волны – это, пожалуй, самый онтологически важный момент в трудах Тоффлера, и это очень напоминает те контуры «new normal», которые мы видели у философов постмодерна. По Тоффлеру, мы имеем дело с двумя политическими конфликтами: на первом уровне разворачивается столкновение элит Второй волны, которые, однако, на глубинном уровне, сотрудничают во имя противостояния Третьей волне. Этим объясняется, например, почему политические партии представляют собой бесконечный дурной лабиринт кривых зеркал, с их повторяющимися программами, платформами и на деле руководствуются одними и теми же принципами, разделяют взгляды индустриальной эпохи; синхронизация, по сравнению с которой идеологическая разница теряется.

И здесь Тоффлер подходит к тезису, который нам очень пригодится позднее: история много раз показывала всю наивность попыток государств Второй волны насадить свое цивилизационное устройство в государствах Первой волны путем привнесения массового производства, образования, средств коммуникации. Аналогичным образом будут выглядеть попытки государств третьей волны насильно «постмодернизировать» все еще развивающиеся индустриально-сырьевые страны.

Помимо этого, волны ускоряются: ученый обращает внимание, что если Первой волне потребовались тысячелетия, чтобы изжить саму себя, то Второй волне – всего 300 лет. Сегодня история обнаруживает в себе еще большее ускорение, и вопрос протяженности волны Третьей, сколько она продержится против имплозии собственной токсичности, остается открытым.

Для сколько-нибудь достоверного анализа таких этапов человеческой истории Тоффлер предлагает воспользоваться термином Питера Ритнера – «проблемосплетение» – который определяет проблему как кризис, состоящий из сотен взаимодополняющих влияний десятков независимых, частично совпадающих источников и не поддающийся причинно-следственному анализу. Единственный научный метод, действительно работающий в «new normal», это анализ взаимосвязанности, тотальное объятие может быть отрефлексировано только через синкретичность, метафору.

Наступает эпоха положительного нового мышления, новых могучих собирательных метафор, способных описать действительность, основанных на понимании новых связей и изяществе синтетического мышления. Тоффлер обращает внимание, что этот тезис уже начинает находить свое подтверждение в сфере западного образования (работа писалась в поздние 60-е), где все чаще высказываются идеи о междисциплинарном мышлении. Сегодня кросс-дисциплинарный подход признан официально и широко практикуется по всему миру как на уровне обмена идеями и практиками, так и на уровне обмена кадрами. «Перекрестное оплодотворение» идеями, интеграционный процесс обмена информацией, 1+1=3 – в «new normal» именно такие черты становятся знаком качества научной деятельности.

В экономике Третья волна привнесла новые требования, которым индустриальный стандартизированный бизнес просто не может соответствовать. Корпорации вынуждены одновременно расширять производство, стремясь к прибыли, и в то же время – все больше – решать очень сложные экологические, моральные, политические, расовые, сексуальные и социальные проблемы. Волна скандалов морально-нравственного толка 2017—2020 годов – всплески феминистической активности в США, движения BLM и #metoo – показывают справедливость этого более чем полувекового тезиса.

Любопытным образом Тоффлер рассматривает и властные отношения во всех трех волнах. Если в Первой каждый человек знал, в чьей власти он находится (человек мог взглянуть на горизонт – и увидеть монастырь, ратушу, замок, и ему не нужны были для этого ни политологи, ни комментаторы), то волна индустриализма размыла эту монолитность, раскалывая общества на множество ячеек в массе: заводы, школы, профсоюзы, больницы. Возрастание специализации знания, расчленение науки на самостоятельные отрасли, а семьи – на все более мелкие ячейки, все эти явления начального этапа Второй волны представляли собой рассыпанную мозаику. Кто-то должен был собрать ее, придав совокупности новую, релевантную времени, форму.

Усложненное устройство Второй волны в итоге сводило власть к владению не средствами производства, но средствами интеграции. Действительно, здесь было легко запутаться, ведь первыми интеграторами выступали как раз деловые круги: коммерсанты, владельцы телеграфных линий. Однако при усложнении процесса производства, при увеличении объемов канцелярской работы постепенно выделился особый административный слой, управленческая элита, отвечающая за модерацию и интеграцию. Оказалось, что именно она отвечает за функционирование всей системы. Ее власть опиралась не на собственность, а на уровень управления интеграционным процессом. Естественным образом это привело к возникновению интегратора интеграторов – Большому Правительству. Подобные властные полномочия, проистекающие из централизации и интеграции, отбрасываются в Третьей волне, которая подтачивает и пробивает бреши в каждом концепте эпохи-предшественницы. По мнению Тоффлера, сегодня (вторая половина XX века для автора) мы являемся свидетелями того, как требования участия в принятии решений, осуществления гражданского контроля и в процессах демократизации приобретает все более низовой характер и возрастают в объеме. Более того, управляющие административные элиты все более зависят от той информации, которые им поставляют низы – и потому, рано или поздно, будут вынуждены уступать часть своих полномочий, и так будет создаваться новая система общественных образований впротивовес устаревшему интегрированному неповоротливому мастодонту.

Общество становится все более ячеистым, не теряя при этом взаимосвязи. Каким же образом осуществляется управление такой ячеистой сеткой?

Тоффлер предлагает понятие «ad-hocracy», адхократии, власти интеллектуалов, мобилизованных по конкретному поводу:

«… я указывал, что большие организации делались все более и более ячеистыми путем образования временных структур, таких, как „силы задачи“, межотдельские комитеты, команды проектов. Я назвал это явление „ad-hocracy“ („адхократия“), поскольку вслед за этим многочисленные большие компании стали объединять эти временные единицы в совершенно новые формальные структуры, названные „матричными организациями“. Вместо централизованного контроля матричные организации использовали то, что известно как „многокомандная система“»31.

Ускорение и насыщение информационной составляющей Третьей волны привело к тому, что «груз решений» разбухает до своих пределов, при которых политическая элита уже просто не успевает и не может адекватно реагировать на вызовы времени. В свое время индустриализм, расширивший торговлю, разделивший труд и совершивший скачок на совершенно иной по сложности уровень организации общества, привнес то же, что нам готовит Третья волна. Индустриализм, накачавший «груз решений», привел к возникновению политических партий нового типа, а расширенная потребность в принятии решений выдвинула в авангард средний класс, заложив «религию подачи голосов». Приход Второй волны, принесший расширенную торговлю, большее разделение труда и скачок на совершенно новый уровень сложности в обществе, породил в свое время тот же взрыв решений, какой сегодня порождает Третья волна. Индустриальная эпоха породила тип руководителя-менеджера, человека, занимающегося всем – от контроля над СМИ до вопросов нефтедобычи – через сложноорганизованную иерархичную цепочку департаментов, ведомств, министерств. Это требовало грамотности и абстрактности мышления. Возникающая цивилизация Третьей волны требует абсолютно нового типа руководства.

Новые вызовы, обращает внимание Тоффлер, все больше подрывают власть и могущество государств-наций, и основные властные полномочия как в глобальной экономической, так и в глобальной политической жизни переходят к межправительственным организациям (МПО):

«Через МПО государства-нации пытаются решать проблемы, по уровню превосходящие национальные, в то же время сохраняя максимальный контроль на национальном уровне. <…> Государство-нация все больше и больше теряет независимость и суверенитет. Итак, мы создаем новую многоуровневую мировую игру, участники которой – не только нации, но и корпорации, профсоюзы, политические, этнические и культурные группировки, транснациональные ассоциации и наднациональные организации. По мере того как формируется новая мировая система, государство-нация, существованию которого уже угрожает давление снизу, все больше и больше теряет власть»32.

Бешеный ритм и информационная перенасыщенность новой реальности ставят знаменательный вопрос: сможет ли человек в таких условяих сосредоточиться на себе, своем внутреннем пространстве, услышать голос настоящего себя? Сможет ли он медитировать или заниматься йогой, интеллектуально совершенствоваться или добиваться успехов в науке? Или же его индивидуальность и убеждения уйдут в небытие – на фоне сверхпроводимости информации, сверхдоступности средств коммуникации, мгновенной вливаемости в adhocколлектив, распадающийся после завершения той или иной задачи.

Тоффлер убежден, что «создавая ныне для цивилизации Третьей волны новую инфосферу, мы наделяем окружающую нас „безжизненную“ среду не жизнью, а интеллектом»33. В мире постстандартизированных творцов самым ценным, властным и неистощимым сырьем станет информация, которую Тоффлер понимаешь широко, включая в нее воображение:

«Информация приобретет большую ценность, чем когда-либо, и новая цивилизация перестроит систему образования и научных исследований, а кроме того, реорганизует средства массовой информации. Современные средства массовой информации, как печатные, так и электронные, совершенно не способны нести на себе всю информационную нагрузку и к тому же не обеспечивают жизненно важного культурного разнообразия. Вместо культурного доминирования нескольких средств массовой информации в цивилизации Третьей волны начнут преобладать интерактивные, демассифицированные средства, обеспечивающие максимальное разнообразие и даже персональные информационные запросы. <…> Однако маловероятно, что какой-либо общественный институт – даже дом – начнет играть центральную роль в жизни общества – роль, какую в прошлом играли церковь или предприятие. Потому что это общество скорее будет построено по типу сети, а не по типу иерархии институтов»34.

На условиях максимально упрощенного доступа к общению и коммуникации, эта сеть будет пестреть «ячейками» по интересам. Все более индивидуализируясь, подчеркивая различия, человек парадоксальным образом испытает со временем и боль изоляции, самый сильный ужас человека Третьей волны. Не сможет выстроить устойчивые социальные отношения с миром: вне стандартизированной библиотеки образов, из которой люди, посредством кинофильмов, новостей, радиопередач черпали основания для своих социально приемлемых ролевых моделей, человек может просто не справиться в фантастической задачей повсеместного конструирования новых идентичностей. В этом проявляется могущественное влияние медиа: революция в средствах массовой информации ведет к революции в психике, создает новую структуру реальности, которая требует «освоения».

Пожалуй, одним из самых влиятельных и проницательных теоретиков «new normal» стал Мануэль Кастельс, который сформулировал целостную теорию, эпическое повествование, позволяющее нам рассмотреть фундаментальные последствия революции в коммуникационных технологиях, оказавшей влияние на все сферы человеческой деятельности.

Кастельс отличается более широким и раскрепощенным взглядом на интересующую нас проблему: к примеру, сам генезис информационной революции он рассматривает не только через технологический или экономический детерменизм, но также и увязывает его с освободительным духом контркультурных движений Америки 60-х годов (подробнее этот вопрос мы рассмотрим в следующем разделе). По Кастельсу, новый мир начал приобретать очертание именно на рубеже 60-ых и 70-ых годов, где исторически наслоились друг на друга три независимых процесса: революция информационных технологий; кризис капитализма и этатизма, расцвет культурных социальных движений, таких, как либертарианизм, борьба за права человека, феминизм, защита окружающей среды. Любопытным образом, как покажет первая и вторая декады XXI века, последние будут все больше и больше отвоевывать свое пространство идентичности, доминируя над другими общностями и постепенно подминая под себя информационную повестку отнюдь не инклюзивным демократическим способом.

Интересным образом Кастельс подходит и к проблеме тезауруса: так, описываемое общество он называет не информационным, но информациональным. Разница заключается в том, что под первым подразумевается количественная характеристика знания (скорость передачи, объем). По мнению Кастельса, в первом информация рассматривается как совокупность «переданных знаний»35 в обществе, но в таком понимании информация «имела критическую важность во всех обществах»36. В противоположность этому во втором случае информация рассматривается как атрибут «специфической формы социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти»37. Определяющим для «информационального» общества становится «воздействие знания на само знание как главный источник производительности»38.

По сути, уже здесь Кастельс начинает полемику со своими коллегами. Он подчеркивает, что теория постмодерна отбрасывает способность человека находить смысл даже в абсурде. Говоря о своих предшественниках на примере своего учителя Алена Турена и Дэниэла Белла, Кастельс следующим образом описывает свою теорию:

«Мы можем сказать, что, хотя технология per se не детерминирует историческую эволюцию и социальные изменения, технология (или ее отсутствие) воплощает способность обществ трансформировать себя и определяет направления, на которых общество (всегда через конфликтный процесс) решает применить свой технологический потенциал. В теориях постиндустриализма и информационализма, начиная с классических работ Алена Турена и Дэниэла Белла, существует прочно установившаяся традиция помещать различия между доиндустриальной эпохой, индустриализмом и информационализмом (или постиндустриализмом) на другой оси – не на той, где противопоставляются капитализм и этатизм (или коллективизм, в терминологии Белла). Хотя общества можно охарактеризовать по двум осям (так, что мы имеем индустриальный этатизм, индустриальный капитализм и т.д.), для понимания социальной динамики существенно сохранять аналитическую дистанцию и эмпирическое соотношение между способами производства (капитализм, этатизм) и способами развития (индустриализм, информационализм)»39.

Различия в способах развития определяются тем, какой элемент повышает производительность цивилизации: при аграрном способе развития этим элементом было количественное увеличение природных ресурсов и вкладываемого в них труда, при индустриальном – новые источники энергии и их использование в процессах автоматического конвейерного массового производства и распределения его продуктов, в информациональном – как уже говорилось, в генерировании знаний, смыслов и символической коммуникации. Способы производства и способы развития, таким образом, организованы в парадигмах, которые структурируют и модифицируют все социальные отношения и социальные институты, власть и человеческий опыт. При этом, в силу специфики «информационального» способа развития, новое общество будет отличаться особой связью технологии и культуры, духа и материи, реального и виртуального, машинного и человеческого.

Однако информационализм – это только один из двух столпов новой эпохи, которая также определяется еще и своей глобальностью. Основные виды человеческой деятельности, сырье, любые социальные контакты – теперь все это организуется в глобальном масштабе, общепланетарной, за редкими и экзотичесими исключениями, сети. Свое уникальное звучание «new normal» получает именно в соединении «информационального» и глобального, «потому что в новых исторических условиях достижение определенного уровня производительности и существование конкуренции возможно лишь внутри глобальной взаимосвязанной сети»40.

Продолжая описывать новую парадигму развития человечества Кастельс выделяет пять ее основных принципов:

1. Информация является основным сырьем. В новой реальности мы видим перед собой, в первую очередь, что «информация является ее сырьем: перед нами технологии для воздействия на информацию, а не просто информация, предназначенная для воздействия на технологию, как было в случае предшествующих технологических революций»41

2. Новые технологии всеохватны. Все процессы в новой парадигме протекают через «информационализм» глобализм или подвержены их влиянию (например, маркетинговая глокализация для повышения уровня продаж)

3. Любая система обладает сетевой логикой, основанной на совокупности отношений акторов-одиночек, протекающих через информационные технологии: «морфология сети хорошо приспособлена к растущей сложности взаимодействий и к непредсказуемым моделям развития, возникающим из творческой мощи таких взаимодействий. Эта топологическая конфигурация – сеть – может быть теперь благодаря новым информационным технологиям материально обеспечена во всех видах процессов и организаций»42

4. Информационализм основан на фундаментальной гибкости. Процессы, организации и институты рассматриваются как высыпанные на пол кусочки паззла, которые можно в любой момент пересобирать, перегруппировывая компоненты – по мотивам постмодернистской игры с реальностью. Любопытно, что Кастельс здесь подчеркивает невозможность моральной оценки: гибкость может не только освободить, но и подчинить человека, «если те, кто переписывает правила, всегда у власти»43

5. Растущая конвергенция конкретных технологий в высокоинтегрированной системе – слияние во имя взаимодополнения различных технологий не только идеально ложится в синтетическую логику постмодерна и new normal, но, как покажет, время выходит за рамки только коллаборативных технологий. Сам принцип коллабораций, ad hoc собирающихся мерцающих сообществ, природа мультимедийности, кроссдисциплинарный академический подход, все большее сближение разного рода профессий – особенно тех, что имеют отношение к медиа – все это прочно увязано на пятый принцип new normal, склонность сетевой системы к конвергенции.

Все они сделали возможным становление устройств для обработки информации и сам процесс такой обработки главным продуктом экономики нового общества. Эта экономика, благодаря технологическому совершенству, является единой системой, которая работает в режиме реального времении в планетарном масштабе. Она выступает интегрированной системой благодаря нескольким группам институтов, среди которых Кастельс, в том числе, выделяет сетевой бизнес, технологические инструменты, и глобальную конкуренцию.

В новых реалиях любое научное открытие, новаторское бизнес-решение, политический конфликт, возникновение новой философии сразу приобретает планетарный масштаб, охватывает все смысловое пространство мира, которое, в принципе, склонно к вирусным интоксикациям. Означает ли это, что мир становится гомогенным? Вернуло ли тотальное объятие информационных технологий общество на уровень конвейерной гомогенизации индустриальной эпохи?

Одним из ключевых аспектов своей работы «Информационная эпоха: экономика, общество и культура» Кастельс называет положение, что в мире есть значительные темные пятна, области, не включенные в современную информационально-глобальную схему, будь то следствия волевого дистанцирования региональных политиков или технологической отсталости или культурных традиций. Однако и тут вопрос их включения – вопрос времени. Системная логика сети заставляет ее поглощать все большие пространства, все сильнее затягивая в оболочку земной шар.

Остальная же часть мира постепенно переходит в новую формацию, которую Кастельс называет «сетевым обществом». В мире, насыщенном потоками энергии образов, власти и денег, в мире, который уже средуцировал устаревшие способы социализации, поиск идентичности становится фундаментальным социальным вопросом. В мире хаотичным и с трудом поддающихся контролю изменений человек склонен обращаться к первичным и базовым источникам идентичности: территория, нация, этнос, религия. Но они размываются и теряют смысл, сверхпроводимость новых социальных медиа не дает время выработать устойчивый паттерн выстраивания, поддерживания и развития собственной идентичности. Она приобретает мерцающий характер, пользователь сети все время ищет способ вернуть себе утраченное ощущение причастности, инклюзивности в общество, которое давно перестало быть гомогенным, подверженное раздирающим процесса стигматизации и маргинализации. Ему удается это сделать ad hoc, поучаствовав в флэшмобе или опубликовав собственные мысли по актуальной теме. Но вот флэшмоб закончился, актуальная сегодня тема завтра уже устарела – и сообщество распалось, отмерцало, а пользователь остался один на один с окружающей его виртуальностью, по сути – потоком симулякров, симуляцией. При том, что это не новая тенденция, устройство «new normal», делегитимизирующее и деконстрирующее индустриальные способы идентичности, приводит к тому, что индивидуальная идентичность «становится главным, а иногда и единственным источником смыслов»44. По Кастельсу, современное общество структурируется на основе биполярной оппозиции «Сеть – Я».

Поскольку опосредованная компьютерами коммуникации привела к появлению множества виртуальных сообществ, выстроенных вокруг первичных идентичностей, первые шаги в «new normal» проходят под преобладающим влиянием идентичности как организующего принципа. Сама идентичность при этом понимается как конструирование собственной картины мира через доступные смыслы и символы.

Но что же тогда этически и культурно связывает людей в сообщества, а сообщества – в сеть?

Кастельс уравнивает в историческом значение изобретение алфавита и акуммуляции различных способов коммуникации в интегративные информационные сети, которая происходит в «информациональном» обществе:

«…формируются супертекст и метаязык, впервые в истории объединяя в одной и той же системе письменные, устные и аудиовизуальные способы человеческой коммуникации. Различные измерения человеческого духа объединяются в новом взаимодействии между обоими полушариями мозга, машинами и социальными контекстами. При всей научно-фантастической идеологии и коммерческой рекламе, окружающих возникновение так называемого информационного суперхайвея, нам вряд ли стоит недооценивать его значение. А коммуникация определяет формирование культуры, поскольку, как пишет Постмен, «мы видим… реальность не такой, как она есть, но такой, как наши языки позволяют нам ее видеть. А наши языки – это наши средства массовой информации. Наши СМИ – это наши метафоры. Наши «метафоры создают содержание нашей культуры»»45.

Из этого синтеза вытекает следующее понимание взаимосвязи сосуществования человека и медиа:

«Таким образом, являясь символической тканью нашей жизни, СМИ воздействуют на сознание и поведение так же, как реальный опыт воздействует на сны, поставляя сырой материал, над которым работает наш мозг. Похоже, что мир визуальных грез (информация/развлечения, предоставляемые телевидением) возвращает нашему сознанию власть выбирать, рекомбинировать изображения и звуки, которые мы создали через нашу коллективную практику или индивидуальные предпочтения. Это система обратной связи между кривыми зеркалами: СМИ есть выражение нашей культуры, а наша культура работает главным образом через материалы, поставляемые СМИ. В этом фундаментальном смысле система средств массовой информации воплотила большинство черт, о которых писал Маклюэн в начале 1960-х годов, – она стала „галактикой Маклюэна“. Однако тот факт, что аудитория – не пассивный объект, но интерактивный субъект, открыл пути к дифференциации аудитории и с того момента как технология, корпорации и институты позволили такие шаги, – к последующей трансформации СМИ в сторону сегментации, „работы на заказ“, индивидуализации»46.

Для углубления своего анализа социальной сферы «new normal» Кастельс вводит свой, пожалуй, самый интересный концепт – концепт виртуальной реальности. Ссылаясь на Барта и Бодрийяра, которые учили тому, что все формы коммуникации проистекают из производства и потребления знаков, ученый постулирует равенство реального и виртуального отображения символов. И если виртуальная реальность существовала, таким образом, на всех этапах человеческого существования (когда человек действовал и проявлял себя через сферу символического), то «информациональное» общество производит революцию в том, что постулирует реальную виртуальность, где реальность – фактически существующее, а виртуальность – практически существующее:

«Что же представляет собой тогда коммуникационная система, которая в противоположность историческому опыту прошлого создает реальную виртуальность? Это – система, в которой сама реальность (т.е. материальное/символическое существование людей) полностью схвачена, полностью погружена в виртуальные образы, в выдуманный мир, мир, в котором внешние отображения находятся не просто на экране, через который передается опыт, но сами становятся опытом. Все сообщения всех видов заключены в средстве, ибо средство стало настолько всеобъемлющим, настолько разнообразным, настолько послушным, что абсорбирует в одном и том же мультимедиатексте целостность человеческого опыта, как в той уникальной точке вселенной, что Хорхе Луис Борхес назвал „Алеф“»47.

Другим ключевым и революционным изменением «информационализма» ученый считает изменения, затронувшие понятия пространства и времени: «материальный фундамент новой культуры есть пространство потоков и вневременное время. <…> Это культура реальной виртуальности, где выдуманный мир есть выдумка в процессе своего создания»48. Кастельс поясняет, что социальная практика дробления времени коренится в том пространстве, в котором такая практика осуществляется. Это пространство на протяжении долгого времени отождествлялось с дистанцией. Информационные технологии сделали это понимание устаревшим. Как исторические исследования после Куна уже не могли разворачиваться хронологически, не рискуя оказаться морально устаревшими в сравнении с парадигмальным подходом, так и общество «new normal» теперь выстраивается на пересечении потоков – капитала, информации, коммуникации, мерцающих сообществ, технологий, звуков или символов – и вокруг них. Мы имеем дело уже не с фугой Баха, а с джазовым оркестром, ансамблем единовременных элементов. Историческая предрасположенность западной цивилизации, выработанная на заре модерна и доведенная до предела в начале XX века, утвердила темпоральную стрелу прогрессивного времени, которая дробится на куски в «информациональном» обществе; тотальное объятие новых медиа парадоксальным подкладочным образом возвращает нас в «сезонность» аграрного время восприятия, к временным циклам античности—пользование человеком сетью проходит под знаком «сессионности», социальные временные практики разлагаются под напором информации. Мы не просто становимся свидетелями ревизии времени в увязке с возникновением альтернативных по значению социальных практик или временной обратимости, мы имеем дело с более масштабной трансформацией. Кастельс убежден, что мы становимся свидетелями того, как смешение времен в пространстве потоков коммуникации служит созданию вечной вселенной, «не саморасширяющейся, но самоподдерживаемой, не циклической, но случайной, не рекурсивной, но инкурсивной (incursive): вневременное время, использующее технологию для того, чтобы избавиться от контекстов своего существования и избирательно присваивать любую ценность, которую мог бы предложить каждый контекст вечно-настоящему»,49 вселенной, которая существует в одновременном и вневременном, виртуальном, режиме.

Такая доминирующая темпоральность «new normal» возникает в тот момент, когда «характеристики данного контекста, а именно „информациональная“ парадигма и сетевое общество, порождают систематическую пертурбацию в порядке следования явлений, происходящих в этом контексте. Эта пертурбация может принимать форму сжатия временных промежутков между событиями, нацеленного на мгновенность, или же случайных разрывов в последовательности событий. Устранение очередности создает недифференцированное время, которое равнозначно вечности. <…> Вневременное время принадлежит пространству потоков, тогда как временная дисциплина, биологическое время и социально детерминированный порядок следования характеризуют местности всего мира, материально структурируя и деструктурируя наши сегментированные общества. Пространство придает форму времени в нашем обществе, обращая вспять историческую тенденцию: потоки порождают вневременное время, места ограничены временем. Идея прогресса, являющаяся базисом нашей культуры и общества в течение двух последних столетий, основана на движении истории, фактически на предопределенной последовательности истории, идущей под руководством разума и под воздействием производительных сил, избегающих сдержек пространственно ограниченных обществ и культур. Власть над временем, контроль над ритмичностью колонизировали территории и преобразовали пространство в процессе широкомасштабной индустриализации и урбанизации, произведенных двумя процессами-близнецами: формированием капитализма и этатизма. Становление структурировало существование, время приспособило пространство»50.

Речь идет не о планетарной доминанте (поскольку, как уже говорилось, большая часть человечества живет в пространстве конкретных мест), но доминантной форме социального времени в сетевом обществе, где «социальное господство осуществляется посредством избирательного включения или исключения функций и людей из различных временных и пространственных рамок»51. Данный аспект теории Кастельса нам важен, поскольку, как показывал Бурдье, календарь – как и любой другой социальный ориентир, в соответствии с которым мы организуем свою частную жизнь – выступает отличным примером скрытого принципа социального порядка, имя которому – государство.

Таким образом, эпоха «new normal» затронула и сферу политики. Новые медиа и интеллектульные технологии внеморальны, их мощности и контексты, которые они создают, могут быть использованы, по мнению ученого, как во имя пропаганды, так и во имя укрепления демократического порядка. Время покажет, что сам характер таких контекстов противоречит такому порядку: системная логика «new normal» адхократична и скандальна, пользователь, подвешенный в мерцающем напряжении, флуктуируют в ответ на потоки коммуникации. Эти флуктуации носят токсичный характер. И хотя волны виртуальные насилия быстро спадают, смываемые клиповым мышлением эпохи, накопительный осадок агрессии остается.

Интеграция всех культурных выражений в общую сетевую коммуникационную систему электронного производства, распределения и обмена сигналами размывает символическую власть традиционных авторов сообщений (старейшина, национальное государство, церковь, старшие члены семей), которые, чаще всего, бинарно выключены из системы и находятся во внешнем к ней положении. Соответственно внешни и их сообщения, будь то религия или политическая идеология:

«Они не то чтобы исчезают, но слабеют, если не кодируют себя вновь в новой системе, где их власть умножается электронной материализацией духовно передаваемых привычек: электронные проповеди и интерактивные фундаменталистские сети есть более эффективная, более „въедливая“ форма индоктринации в наших обществах, чем воздействие отдаленного харизматического авторитета при личных контактах»52. Власть в сетевом обществе раскрывается через ин- и экс-клюзивность.

Схватка за нее в «new normal» сдвигается к культурным сражениям, проводимым через медиа, и, следовательно, распределение властных ролей, проходящее в сетях информационного обмена и манипуляции символами, подвержено известной ротации. В основе новой социальной иерархии информационной эпохи находится право сильного: кто создаст большую волну, тот и будет хозяином положения.

На фоне возрастающей дефрагментации и гетерогенности сетевого общества, где элиты представляют собой символически замкнутые общины, а опыт подавляющей части человечества ограничен сегрегированными локальностями, все больше будет ощущаться запрос на идентичность новых проектов, основанных на ценностях виртуальных общин, члены которых пройдут социализацию new normal. Сегодня это проявляется в скандальных идентичностях сопротивления (антиглобалистское, феминистское, антипопулистское движения). Чтобы ускользнуть от токсичности деградирующей в момент разворачивания сетевой толпы, по Кастельсу, нужна новая культурная политика, медиумы которой еще не появились:

«Это будет культурная политика, начинающаяся с той предпосылки, что информационная политика проводится главным образом в пространстве средств коммуникаций и воюет символами, но при этом связана с ценностями и проблемами, возникающими из жизненного опыта людей в информационную эпоху. Информационно-технологическая революция выявит свой преобразовательный потенциал. XXI столетие будет отмечено завершением глобальных информационных супермагистралей, мобильной телекоммуникацией и вычислительной мощью, децентрализующими власть информации, осуществляя надежды, возлагавшиеся на мультимедиа, увеличивая удовольствие от интерактивных коммуникаций. К тому же это будет век полного расцвета генетической революции. Впервые человек проникнет в секреты жизни и будет способен производить значительные манипуляции с живой материей. <…> Для предотвращения негативных последствий биологической революции нам нужны не только ответственные правительства, но и ответственное образованное общество. Путь, которым мы пойдем, зависит от социальных институтов, от человеческих ценностей, от сознательности новых социальных акторов и их решимости формировать и контролировать свою собственную судьбу»53.