Читать книгу Черный кандидат - Пол Бейти - Страница 2

Когда Уинстон Фошей, придя в себя, обнаружил, что лежит на деревянном полу наркопритона в Бруклине, инстинкт заставил его не открывать глаза, а, наоборот, крепче сжать веки…

Обычный человек, отходя ото сна, моргает. Уинстон же встал с закрытыми глазами и выставил перед собой руки в поисках зеркала – он знал, что оно стоит где-то между кожаным диваном и галогенным светильником. Как мальчик, играющий в «прицепи ослу хвост», он нащупал большую, в человеческий рост, раму, осторожно коснулся стекла кончиками пальцев и медленно открыл глаза. Подозрения об ишачьем облике полностью подтвердились.

Из зеркала на него таращится осел с изможденным, дочерна закопченным лицом и сердцем туземца с берегов Конго. На подбородке курчавится редкая бороденка. Лоб насуплен глубокими морщинами. Веки полуприкрыты, поджатые толстые губы не намекают ни на улыбку, ни на оскал. Человек с таким лицом с равной вероятностью может спросить, который час, или потребовать кошелек. Лицо у отражения настолько непроницаемое, полное фирменной крутизны Восточного Гарлема, что Уинстон и сам не может угадать, о чем думает. Но сейчас все иначе. Сейчас все его мысли так же очевидны, как растрескавшийся двойник в зеркале. Он потрогал пулевую пробоину, превратившую его нос в белый прыщ стеклянного крошева, и подумал: «Ниггеры есть ниггеры».

Несколько секунд назад Уинстон находился в отрубе, как белый боксер-тяжеловес, и, как и боксер, был потерян для своей расы, поэтому Уинстон не торопился поверить в здоровье, которым светилось его отражение. Он похлопал себя по бокам, словно искал в карманах зажигалку. Ни единого попадания. Ударил себя кулаком в грудь:

– Этот, сука, ниггер, жив на всю катушку.

Кроме него в этой бруклинской квартирке валялись еще три типа из гетто, навсегда умолкшие молодые гангстеры, неподвижные, с распахнутыми ртами и остекленелыми глазами, как фигуры из музея восковых фигур знаменитых преступников. В комнате было тихо, похоронный такой дзен, только ободранные занавески хлопали на ветру да ворковал насос аквариумного фильтра.

К Уинстону начал возвращаться расслабленный, нагловатый вид, который слетел с него несколько мгновений назад, во время стрельбы. Схватив левой рукой мошонку, Уинстон направился к ближайшему телу, которое еще недавно знал как Чилли Моуста из Флэтбуша. Чилли Моуст навалился на кофейный столик, уткнувшись лбом как раз между пищевой содой и весами. Пять минут назад Чилли возился с чашами и гирьками в ожидании неразбавленного кокаина и громогласно возмущался идиотизмом действующего мэра, который хвастался своими заслугами в снижении уровня преступности:

– Наш мэр думает, что придурков, желающих зашибить деньгу, остановят рифмованные кричалки, дополнительное патрулирование и смертная казнь. Да я сам преступник, без пяти минут профессор криминалистики, и не надо мне втирать, что дурацкий слоган «Выброси бритву, сходи на молитву», коп на мопеде и электрический стул заставят тебя подумать дважды. Я тебя умоляю: решившись на преступление, ты уже дважды сделал выбор. Подкрасться сзади или наброситься спереди? Сказать «Деньги гони!» или более традиционное «Кошелек или жизнь»? Засунув дуло чуваку в ноздрю, ты думаешь: стоит сдержаться или таки провентилировать ему черепушку? А потом говоришь себе: «Да хрен с ним, жми». Это еще две мысли. Ну а вышка просто заставляет тебя убивать больше. Мочканул одного, вкусил крови, начинаешь убирать свидетелей. Это ясно любому кретину с крупицей здравого смысла. И если в городе так безопасно, почему мэр по-прежнему не появляется на улице без девяти телохранителей? Все это предвыборная брехня – если преступность снижается, так потому, что черные мочат черных. Как в природе: если жратвы становится меньше, аллигаторы начинают есть друг друга, сокращая популяцию.

Чилли Моуста и впрямь сократили. Пуля проделала в его макушке дыру с пол-ладони, откуда на обугленное входное отверстие натек толстый слой крови в смеси с серым веществом мозга выпускника начального колледжа. Отведя глаза от этой мерзкой картины, Уинстон закинул в рот жвачку и пробормотал:

– Господи, как я ненавижу Бруклин.

Когда Уинстону исполнилось восемь лет, отец повез его и несносных бруклинских племянников на Кони-Айленд. Подарком сыну был взнос за участие в ежегодном конкурсе по поеданию хот-догов. Уинстон поучаствовал и даже выиграл, но его дисквалифицировали, потому что он запил тридцать три футовые сосиски папиным тепловатым пивом. Так что вместо годового запаса говяжьих сосисок ему достался пятидесятидолларовый штраф за употребление алкогольных напитков несовершеннолетними.

Затем их компания переместилась под купол шапито, где Гарри Гортензия, Бородатая женщина, лежала на доске с гвоздями и позволяла детишкам прогуляться по ее животу. Заметив боковым зрением Уинстона, трусившего к ней, как юный гиппопотам, Гортензия мгновенно вскочила с гвоздей, ради смеха похлопала его по пузику и подарила расстроенному мальчику первый в его жизни поцелуй. Потом Саламандровый Сэм – Мальчик-Амфибия – жонглировал горящими булавами, а кузен Уинстона Карл изображал ведущего телешоу: носился по проходам, совал незнакомцам под нос воображаемый микрофон и спрашивал: «А вот моего братца Уинстона поцеловала бородатая тетка… Он, что ли, стал педиком?»

Следующим пунктом в программе значилась «Адская нора».

Аттракцион «Адская нора» представлял собой вертикальный металлический цилиндр, который раскручивался с такой силой, что людей внутри прижимало к стенам, как магниты для холодильника. Служитель взял у Уинстона билет, покосился сначала на округлого, как неваляшка, чернокожего мальчугана, а потом на ржавые растяжки, удерживавшие цилиндр.

– Сынок, ты сколько весишь?

– Совсем немного, – ответил Уинстон, пытаясь удержать набегающие слезы. – Прошу вас, мистер, у меня сегодня день рождения.

Парень помедлил, потом махнул рукой.

– Только держись подальше от двери. Так, остальная шантрапа, вы становитесь напротив мальчика-Будды, для баланса.

Уинстон прижался к холодной стальной стене, избегая взглядов своих мелких родственников, ожидавших нового шоу.

– Вот увидишь, Уинстон, твоя жирная задница не даст нам раскрутиться!

Внизу под цилиндром что-то засвистело, и конструкция начала вращение. Вскоре центробежная сила распластала всех – даже Уинстона – по стенам. Он забыл все обиды, его кузены и кузины визжали и смеялись, кричали механику: «Убирай пол!» С болезненным ржавым стоном диск под ногами пополз вниз, и на секунду вес Уинстона перестал быть проблемой: он прилип к стене, как расплющенная муха, наравне с остальными.

Но потом, едва Уинстон позволил себе улыбнуться, он ощутил, что сползает вниз, словно капля краски. Что, уже откатались? Нет, кузина Джули по-прежнему горизонтально «плыла» вдоль стены и не думала опускаться.

– Поглядите на Уинстона! – заверещала она. – Он падает, как долбаный дохлый голубь!

Дети вокруг него и выше осыпали издевками беспомощного пухлого восьмилетку, попавшего в плен стального водоворота. Уинстон харкнул в сторону Антуана, женоподобного кузена, который обзывал его громче всех. Ком слизи лениво повисел в воздухе мучительную секунду, а потом упал обратно, прямо на переносицу. Даже отец смеялся. Уинстон заплакал. Слезы не текли по его пухлым щекам, они лились назад, по вискам и куда-то за уши. Звуки издевательств тринадцатилетней давности заглушили в ушах Уинстона эхо недавней перестрелки.

– На хую вертел я Бруклин и вас, ниггеров!

И вот, этой последней прохладной летней ночью количество ненавистных Уинстону ниггеров уменьшилось в Бруклине на три человека. Чилли Моуст, который называл всех чернокожих парней «богами», сам оказался не слишком божественным и не смог воскреснуть. Золтан Ярборо, постоянно хваставший своими бруклинскими корнями («Браунсвиль, никогда не бежал, никогда не показывал тыл»), превратился в окоченевшее воплощение этого девиза. Одна его нога лежала на подоконнике, а пуля, как и все, что говорила ему когда-либо мать, влетела в одно его ухо и вылетела в другое. Деметриус Броднакс из «Сделай-или-умри-Бед-Стай» валялся на полу. На его обнаженном торсе цвета свежей земли от грудины до пупка протянулась цепочка пулевых отверстий. Уинстон злорадно оглядел труп Деметриуса, всмотрелся в остекленевшие глаза бывшего босса: его подмывало сказать: «Я увольняюсь» – и попросить расчет. Вместо этого Фошей подошел к аквариуму, прижал нос к стеклу и задумался, кто теперь будет кормить рыбку.

Как и большинство работ, на которые Уинстон нанимался после школы, эта окончилась раньше времени. А началась всего две недели назад, с собеседования, на котором в качестве резюме он предоставил собственное лицо, а в качестве рекомендательных писем – две фразы своего лучшего друга, Фарика Коула: «Этот толстый ниггер не шутит. Йоу – на районе все знают: вырубит любого одним ударом». Никаких там «Мистер Фошей, как, по вашему мнению, сочетаются ваши личные карьерные устремления и наша корпоративная миссия? Как у вас обстоит с мотивацией? Какие книги вы прочли в последнее время?». Деметриус просто вручил ему удостоверение члена гетто-профсоюза: автоматический «Рейвен» двадцать второго калибра, который Уинстон спокойно, но не задерживая в руках, вернул обратно.

– Тебе чего, пушка не нужна?

– Не-а.

– Слушай, чувак, ты, может, умеешь сбивать с катушек любого уличного придурка, но в нашем бизнесе люди будут трясти у тебя перед носом совсем не кулаками.

Уинстон пожал плечами.

Деметриус смерил его с головы до ног.

– Ты ж не ссыкло вроде. Не похож.

– Никогда не отступай. Один раз поддашься, больше не остановишься, да? Я просто не люблю пушки.

– Дело твое. Когда сюда ворвутся какие-нибудь мудаки, ты окажешься у них на пути и за твоей жопой смогут укрыться двое или трое наших. Начинаешь завтра в четыре.

Приступив к работе, Уинстон и впрямь оказался «на пути», но не в том смысле, на который надеялся Деметриус. Обязанности у него были простые: с четырех дня до десяти вечера, пять дней в неделю, открывать дверь и с угрожающим видом орать: «Гони бабки, тварь!» – особо упрямым клиентам. Но Уинстону на нервы действовала сама поездка в Бруклин. Проснулись детские травмы, и вся крутизна улетучилась.

Вместо того чтобы, вальяжно развалясь, каждые пять минут пересчитывать деньги, Уинстон носился по притону, наступая людям на ноги, опрокидывая все, к чему прикасался, и без умолку болтая. Он пытался разрядить мрачную атмосферу преступного логова оглушительно глупыми анекдотами. Вы в курсе, почему шотландцы носят килты? После особенно беспомощных шуток… Потому что овца услышит звук расстегиваемой ширинки за сотню футов… В наступившей тишине слышался металлический щелчок. Это Деметриус снимал пистолет с предохранителя.

К тому же Уинстон не знал всевозможные правила и неписаные законы бруклинской наркоторговли.

Крышки какого цвета соответствуют пластиковым ампулам нужного объема? Считать ли переносной телевизор подходящим платежным средством? Он не мог отличить один секретный посвист своих товарищей от другого. Деметриус часто орал:

– Не смей спускать товар в толчок, дубина! Это же брачный клич рубиноголового королька!

К Деметриусу присоединялся Чилли Моуст, и начиналось едкое вербальное бичевание:

– В отличие от нашего секретного сигнала…

– Песни жаворонка в полете…

– Нежное «у-дукка-дукка-у»…

– Старый добрый Alauda arvensis, исходный ареал – Евразия, но получил распространение на северо-западных территориях Канады, если не ошибаюсь.

– Не ошибаешься, ты, бля, без балды ниггер-орнитолог.

Последний раз Уинстон услышал этот драгоценный позывной перед тем, как открыл дверь и два каких-то незнакомых ниггера отпихнули его, размахивая пистолетами, не соизволили как следует представиться и объявили о своем приходе, вогнав пулю в свежевыбритую башку Чилли Моуста. И сделал то, что, как предрекали его коллеги, с ним обязательно должно было произойти при виде направленного на него ствола: упал в обморок, «как сучка».

Через три минуты после возвращения в себя Уинстон все еще не мог убраться из квартиры. Что-то его держало. Словно астронавт, связанный фалом с кораблем, дрейфующим в бруклинском эфире, он пытался подобраться к двери, но малейший шум в коридоре или далекие отзвуки сирены отбрасывали его обратно в гостиную. Он начал бормотать под нос:

– Это как в той киношке, испанской, с прибабахом, где богачи не могут выйти из дома. Луи Бустело или типа того. Как это… сюрреализм. Так вот, у меня, видать, приступы сюрреализма.

Приступ красноречия был прерван скрипом половицы за спиной. Уинстон развернулся на месте, сжимая трясущиеся кулаки.

– Кто тут?

– Кто тут? – раздалось в ответ.

Уинстон расслабился.

– Чува-ак, – улыбнулся он и плюхнулся на диван.

В гостиную, опираясь на отставленные вбок костыли, проковылял Фарик Коул. Друзья прозвали Фарика «Плюхом», потому что его нос, губы и лоб располагались в одной евклидовой плоскости. В профиль лицо мало чем отличалось от картонной коробки. Как пружина-слинки, поочередно сжимаясь и разжимаясь, с каждым полусудорожным, развинченным рывком тело Фарика приближалось к Уинстону. Вокруг шеи, словно своеобразные ювелирные спутники, по эллиптическим орбитам обращались две подвески: символ доллара из чистого золота и инкрустированный бриллиантами египетский анх. Фарик остановился у дверного проема и подозрительно уставился на Уинстона.

– С кем ты болтал?

– Да ни с кем, просто пытался понять, почему я еще тут.

– Ты еще тут, потому что не мог уйти без меня, твоего так называемого кореша.

– Ты кореш, точняк, но я только минут десять, как пришел на работу, и знать не знал, что ты в квартире. Не, здесь что-то еще.

Фарик был самым крутым из множества крутых инвалидов Восточного Гарлема. Он был одет, как гетто-щеголь, функционально и физически полноценный ассимиляционист. Фарик давно уже не носил велосипедный шлем, несмотря на роднички, оставленные не до конца сросшимися костями черепа. Козырек укрепленной стеклопластиком бейсболки прикрывал шрамы от операции над левым глазом. Мешковатые вельветовые штаны скрывали ортопедические скобы на ногах.

На его скрюченных стопах красовалась пара дорогих кроссовок, хотя Фарик в жизни не пробежал ни шага. Во рту сверкала целая ювелирная экспозиция: на передних резцах, верхних и нижних, в шахматном порядке сидели золотые и серебряные фиксы. Два передних зуба украсили портреты черного короля и королевы с микроскопическими надписями «Фарик» и «Надин».

– Погляди на этих гандил без гроша в кармане. Кто позаботится об их семьях? – сказал Фарик, указывая костылем с резиновой пяткой на кровавую сцену. – Поэтому я, как ублюдок чуть более дальновидный, завел личный пенсионный счет, вложился в краткосрочные вексели казначейства, инвестировал в пакет долгосрочных корпоративных бондов и высокорисковые зарубежные акции. Бля, на дворе двадцать первый век, портфель надо диверсифицировать – никогда не знаешь, когда придет тот самый черный день. А этому гандиле, судя по всему, свет вырубили капитально.

Уинстон и Фарик познакомились еще в те стародавние времена, когда проезд в метро стоил семьдесят пять центов. Фарик оказался предприимчивым комбинатором, а Уинстон в его махинациях выступал как живая сила. Началось все еще в пятом классе, с операции по воровству собак, настолько масштабной, что под вольеры были задействованы все голубятни на крышах домов вдоль 109-й стрит, от Парк-авеню до Второй авеню.

Замысел состоял в том, чтобы болтаться по паркам и улицам Манхэттена и свистом, а также добросердечным «Сюда, дружок!» и кусками копченой говяжьей колбасы заманивать в кусты собак без поводков. Несчастным скулящим существам, привязанным к парковочным счетчикам, пока их хозяева чесали языки за чашкой капучино, свободу даровали садовые ножницы. Потом парни ждали объявления о пропаже собаки и являлись за наградой.

– Да, мадам, ваша собака разгуливала по улицам Гарлема. Какие-то нарколыги запихнули ей в пасть яблоко и пытались насадить на вертел, говорили о «фирменном хот-доге». Но мы подоспели, спасли и привели к вам. Достаточно ли пятидесяти долларов? Если честно, нет.

Уинстон подскочил к Фарику и обхватил его пухлой рукой, по-дружески придушив. Фарик аж глаза выпучил от боли.

– Э, Борз, что за хуйня! Уж ты-то должен понимать?

– Прости, чувак, я просто рад, что ты жив и все такое. Все никак не запомню, что тебя накрыло – рахит или расщепление позвоночника?

– И то и другое, придурок. Но сейчас у меня просто тело болит от лежания в ванне. Я, как услышал первый выстрел, подобрал штаны, завалился в ванну и задернул занавеску. Слава богу, этим ниггерам не захотелось по-маленькому.

– Нам надо выбираться. В любую минуту могут завалиться менты.

– Слушай, если копы до сих пор не прискакали, то и не собираются.

– Ну, мало ли, вдруг те ковбои с пушками решат вернуться и меня прикончить – зачем им оставлять свидетелей?

– Да ладно, они уже поржали, пока ты лежал в отрубе, когда пришили этих клоунов. Вряд ли они опасаются, что обморочный жирдяй встанет на тропу мести. Я вообще думал, что мне придется тебя водой очухивать. Влепить пару пощечин, в духе Джеймса Кэгни.

– Я не упал в обморок, я, как опоссум, типа притворился.

– Ну да, щаз. Давай, делаем ноги.

– А ты чего, уже типа вождь?

– Пшолнах, Тонто. Нно, Сильвер, вперед, ниггер.

– Робин.

– Бэтгерл.

– Эл Каулингс.

– Это уже ниже пояса.

Они вышли из квартиры, прикрывая бравадой свой страх. В коридорах, обычно полных детей и телевизионных воплей, было тихо. Беженцы забились в свои урбанистически-реновационные берлоги в ожидании ухода оккупационных войск. Маленькая девочка с бубенчиком на шее выглянула в коридор, показала Уинстону и Фарику язык, и ее тут же втянули обратно, даже колокольчик не успел звякнуть. Лифты в здании никогда не работали, поэтому Уинстон нес Фарика на руках все двенадцать этажей. Он осторожно поставил друга на ноги у видавших виды почтовых ящиков и, поправив ему воротник рубашки, щелкнул пальцами:

– Побудь здесь. Я вспомнил, почему не могу уйти, – кое-что забыл. Сейчас вернусь.

И, прежде чем Фарик успел пикнуть: «Не, чувак, не оставляй меня тут», Уинстон уже бежал по лестнице, перескакивая через две-три ступеньки.

В одиночестве Фарику было тревожно, но его обрадовало, что к Уинстону вернулась знаменитая прыть. А то мямлит чего-то, корчит из себя комика. Сам с собой говорит. Не, я знаю, что парень не любит Бруклин, но, блядь, обморок? Что, в первый раз на него пушку наставляли? Обычно Борзый орал: «Ну, стреляй, мудило!» Упасть в обморок перед лицом неминуемой смерти хорошо одним: не приходится умолять о пощаде. А вот это уже старый добрый Борзый, который бежит по ступенькам, словно большой аляскинский гризли.

Фарик улыбнулся, вспоминая, как во время долгих летних игр только самые быстрые дети Восточной 109-й стрит умудрялись убежать от Борзого, чтобы он не осалил их своей уже тогда тяжелой лапой. У Фарика сразу заныли ноги. Он вспомнил, как волочил их, обутые в тяжелые ортопедические ботинки, пытаясь бежать по потрескавшемуся бетону тротуаров. Однажды Фарик водил все лето: не в силах никого догнать, ковылял за вопящими толпами детей на костылях, ощущая себя местным прокаженным. В первый день нового учебного года – они пошли в пятый класс – Фарику ничего не оставалось, кроме как в полседьмого утра позвонить в дверь Шарифа Мидлтона и осалить несчастного костылем в пузо, не дав ему толком продрать глаза. Борзый, братан, где ты?

Уинстон вошел в квартиру, переступил через труп и взял из холодильника коричневый бумажный пакет. Запустив руку внутрь, Уинстон вынул из него холодный, размокший сэндвич с ветчиной и сыром в полиэтиленовом кульке. Сэндвич умял в один присест, а кулек вывернул наизнанку, подошел к аквариуму и вытряхнул в воду крошки. Рыбка поднялась к поверхности, и Уинстон быстрым движением подцепил ее ладонью, едва замочив пальцы. Уже набрав воды и завязывая пакет, Уинстон услышал звон. В углу гостиной скорчилась девочка из коридора. В подоле у нее лежало три пухлых бумажника, какие-то украшения и пистолет Деметриуса – «рейвен» двадцать второго калибра. Уинстон рассвирепел.

– Ты ж мелкая стерва, тела еще не остыли, а ты уже по карманам шаришь!

– Что упало, то пропало.

– Черт, все такие крутые, мама дорогая! Давай сюда пушку.

Девочка насупилась и еще сильнее вжалась в угол, высунув язык. Уинстон подошел к ней, забрал оружие, взял за локоть и поднял на ноги.

– Брысь домой.

Девочка поскакала по коридору к своей квартире, открылась дверь, и тощая рука втянула ее внутрь за подол платья. Дверь тут же захлопнулась. Уинстон подождал, пока щелкнет замок, запихнул пистолет за пояс, осторожно опустил кулек с рыбкой в бумажный пакет и вышел на лестницу.

– Где тебя носило? – нервно шептал Фарик. – Там кто-то есть.

– Сказал же, забыл кое-что, – ответил Уинстон, демонстрируя пакет.

– Завтрак? Не, ну это надо?! Тут перебили…

– Ш-ш-ш… Завянь, мучачо.

Уинстон заглянул за угол. В холле охранник за своим столом заполнял журнал посещений выдуманными именами. В здание могли заявиться разлагающиеся зомби Аль Капоне, Кинг-Конга и Мао, размахивающие автоматами Томпсона, скучающие по Фей Рей или пропагандирующие Культурную революцию, и привратник, работающий за минимальную ставку, пропустил бы их всех, не задавая вопросов.

– Никого там нет, кроме копа на час, – сейчас узнаем, что за дела.

Уинстон, не выходя в холл, окликнул охранника.

– Эгей, страж врат, тут не проходила пара ниггеров с военными мемуарами?

– Были такие, прошли пару минут назад, говорили, что теперь им нужно найти и пришить какого-то калеку. Спросили, хочу ли я пощупать их пушки. Я пощупал. Горячие, как бровь проповедника воскресным утром.

Фарик согнулся, костыли выскочили из-под мышек. Когда он выпрямился, его язва желудка заурчала, как активный вулкан, а в трусы натекла порция теплого комковатого дерьма.

– Бля.

– Куда они пошли? – спросил Уинстон.

– Никуда.

– Чего?

– Здесь они, у подъезда, смолят сигары и болтают с девками.

Фарик закрыл пожелтевшие глаза, и все его недуги включились одновременно. Аритмичное сердце забилось еще хаотичнее, качая серповидноклеточную кровь с толчками и перебоями. Прислонившись к створкам сломанного лифта, он мысленно обругал собственную мамашу, которая во время беременности пила, курила и забила на врачей. С трудом сглотнув слюну, Фарик панически жал на кнопку «вверх», проклиная отца, решившего, что младенец, родившийся на два месяца раньше срока, «вполне готов». Не нужен парню никакой инкубатор. Он же не цыпленок.

Уинстон посмотрел на то, как колотило друга, пожевал нижнюю губу и вдруг метнулся мимо поста охраны к пожарному выходу. Нажал на рукоять, распахнул тяжелую дверь и почувствовал на своем потном лице прохладное дуновение зефира. Затем поспешил обратно к Фарику, одним движением закинул его на плечо и бегом направился к главному входу. Уинстон задержался в дверях, чтобы убедиться, что вооруженные типы побежали вокруг здания к пожарному выходу. Потом понесся по Бушуик-авеню, перепрыгивая через кусты и огибая чахлые бруклинские деревья, как когда-то детей, пытавшихся его осалить. Фарик возлежал на его плече, будто раненый боевой товарищ. Хлопки пистолета по бедру, звон мелочи в кармане, скрип шарниров, скреплявших тело Фарика, чтобы оно не развалилось на части, – вся эта какофония казалась Уинстону музыкальным сопровождением к финальной сцене хичкоковского триллера. На мгновение он даже оглянулся, почти ожидая увидеть за спиной пикирующий аэроплан.

На перекрестке Бушуик и Миртл какой-то одинокий пьянчуга собрал целую кавалькаду нетерпеливо сигналивших автобусов. Как колонна танков на площади Тяньаньмэнь, автобусы пытались объехать алкаша, но тот пресекал все поползновения, смело замахиваясь на транспортные средства сильно потертой спортивной курткой. Уинстон, которому приходилось бегать по всяким мелким поручениям наркобоссов, знал, что примерно в это время этот алкаш обычно ловит своих розовых слонов. Он рассчитывал встретить его здесь, бросающего вызов властям предержащим бессвязной белибердой:

– Я черный, дождь идет. Комиссия Уоррена, полагаю. Берегись!

Уинстон и Фарик пролетели мимо – всем немедленно вернуться на позиции! – забрались в третий по счету автобус и прошли в самый конец. Они сгорбились на пластиковых сиденьях, тяжело дыша, и молились, чтобы автобус быстрее поехал. Фарик сипел, хватая воздух. Он выловил ингалятор в кармане куртки и дважды глубоко затянулся.

– Бля, ты зачем это сделал? Ты бы хоть сказал мне, предупредил, что собираешься рвануть, я и сам бы за тобой успел.

– Ха! – хрюкнул Уинстон.

Фарик попытался заехать Уинстону костылем, но тот застрял под передним сиденьем.

– Не, я серьезно. Это унизительно. Я могу о себе позаботиться, понял, Борзый?

– Ой, не выпендривайся, бро. Мне пришлось спасать твою задницу, как в «Охотнике на оленей». Если бы не я, ты б теперь в бамбуковой хижине играл в русскую рулетку с бруклинским Вьетконгом. «Диди, мау! Мау!»

Уинстон принюхался, проверил подошвы своих кроссовок.

– Это ты пернул?

Фарик ничего не ответил, водя языком по внутренней стороне щеки. Для большинства молодых парней этот жест означал бы оральный секс; для Фарика это был кодовый знак «У меня случился конфуз». Уинстон запустил руку под сиденье и высвободил костыль.

Автобус выкатился на Бродвей, посигналил на выезде из Бедфорд-Стайвесанта в пределы более космополитичного Уильямсбурга.

Постепенно многоэтажные трущобы остались позади, и беглецы смогли выпрямиться в креслах и выглянуть наружу через грязные окна. Люди на забитых тротуарах казались усталыми и расстроенными, отвоевывали себе пространство на пути с работы домой. Белокожая богема прошивала толпу зигзагами, опустив головы, злая, что не может позволить себе квартиру на Манхэттене. Пара евреев-хасидов в черных щегольских сюртуках, словно денди, несли в руках «дипломаты» и обсуждали вчерашнюю игру «Никс». Единственные, в ком Уинстон мог распознать конкретных людей, были пуэрториканцы. Для него все белые, евреи и гои, сливались в один физиогномический шаблон. Тонкие, поджатые губы, бесчувственные лица, они маршируют, как солдаты, в ногу, прижав локти к бокам. В пуэрториканцах он видел что-то если не родное, то знакомое. Они жили в тех же гетто – более-менее; такие же ниггеры – более-менее; такие же бедные – более-менее. Пуэрториканцу хотелось сказать: «Привет!» Он так и сделал – беззвучно спросил: «Как дела?» — у женщины в зеленом нейлоновом свитере. Да, ты, красавица, с сумкой для покупок. Куда ты так торопишься? Спешишь домой, помочь детям с домашним заданием? Дело… Столица Канзаса – Топика, это все, что я запомнил.

Уинстон смотрел в бегающие глаза цветных парней, тех, кто, как плющ, проклюнулся и вырос вдоль рыночных стен. Он мог сразу отличить послушных «чтобы-домой-к-одиннадцати» маменькиных сынков от таких, кто ходит по тонкой линии между бунтом и святостью. Некоторые, как тот парень, на вид ровесник Уинстона, что намеренно шел навстречу людскому потоку, сдались улице. Уинстон знавал подобных: воин без войска, всегда в поиске ристалища для проверки своей силы. Он ухмыльнулся и бросил парню безмолвный вызов:

– Повезло тебе, что меня там нет. А то столкнулись бы и помяли друг друга. Запасайся вазелином, чувак.

И, чуть громче:

– Слабак.

Уинстон прижался спиной к нагретой двигателем спинке кресла. Вибрация мотора передавалась на кресло, и он на секунду расслабился, наслаждаясь бесплатным массажем. Фарик знал эту довольную полуулыбку; обычно она появлялась, когда Уинстон кого-то отдубасил.

– Борзый?

– М-м-м?

– Ты там реально в обморок рухнул, да?

– Боевая усталость, наверное. Зато выжил. Может, это рука Господня меня коснулась. Может, у меня другое предназначение. – Уинстон рассмеялся. – Давай, Плюх, скажи что веселое.

Фарик побарабанил пальцами по щеке.

– Помнишь петушка, которого ты на прошлой неделе отлупил перед «Ковбойским баром»?

– Да, он еще размахивал офисным ножиком, «ан гард, твари», типа он что-то мог им сделать.

– Я слышал, что он решил записаться в армию, чтобы не быть посмешищем всего района. Все перепробовал – флот, морпехов, береговую охрану, – ни хера. Психотест не прошел. Ты ему вроде синяка на мозг поставил. Каждые две минуты он без всякой причины орет «Ла Мега!», как диджей на «Радио Латино». Представь, принимает он присягу, такой «Я клянусь соблюдать Ла Мега!». Да, сэр, меня очень интересует авиация и Ла Мега Новента и сьете пунто нуэве. Чувак превратился в ходячую радиорекламу.

Уинстон улыбнулся.

– Так давай звать его Ламегой, идет?

– Идет.

Борзый вытянул из кармана мятый бумажный пакет и предложил его Фарику.

– Есть будешь?

– А что там?

– Шкварки и рыбка.

– Слушай, ты так ешь, что лучше б уж тебя подстрелили. Сколько ты сейчас весишь?

– Не знаю, сто сорок – сто сорок пять кило. Я давно уже не был на мясокомбинате на Эджкомб-авеню. Я там на весах взвешиваюсь. В любом случае, это обезжиренные шкварки.

Фарик всплеснул руками.

– Идиот! Шкварки – это куски свиного сала, зажаренные в свином жире. Как они могут быть обезжиренными, если они стопроцентный жир? Тупые ниггеры вроде тебя – главный источник заработка белых.

Уинстон пожал плечами и вынул из кармана небольшую пластиковую емкость с голубоватым кисельным содержимым.

– И ты еще пьешь «Жаждобой». Сколько раз я тебе говорил: его выпускает ку-клукс-клан. Эта дрянь сделает тебя бесплодным. Думаешь, они просто так продают ее по двадцать пять центов за штуку? Эту отраву субсидирует ЦРУ. Ты видел, чтобы «Жаждобой» продавали в белых районах? Ни в жизнь. А чего, белые не охочи до дешевки?

В словах Фарика была своя правда. Когда Уинстон забредал в районы побогаче – посмотреть кино или купить одежду без логотипов (в Гарлеме такого не найдешь) – и пытался купить «Жаждобой», его любимый напиток словно испарялся. В магазинах, набитых всяческими колами и нектарами, с полками, на которых можно было найти минеральную воду из всех озер Европы, про «Жаждобой» даже не слышали. Однажды Уинстон попросил грейпфрутовый или ананасовый, так продавец уставился на него, как на марсианина. В итоге Уинстон вышел из магазина с бутылкой талой ледниковой воды за два бакса и долго вертел ее в руках, пытаясь разглядеть внутри мамонтовую шерсть.

Уинстон в два глотка опустошил свой «Жаждобой», медленно отнял бутылку от губ и с наслаждением рыгнул.

– Бля, Фарик, ты прав, у меня сперма пузырится.

– Пошел ты…

Уинстон одной рукой смял пустую емкость и швырнул в проход между креслами. Автобус выехал на Бродвей.

– Я тут придумал, как сделать кое-какие бабки. Ты в деле, Борз?

– Не знаю.

– С наркотой все как-то тухло. Возни много. Нужно набирать базу постоянных клиентов, логистика – кошмар, один канал идет как LIFO, другой как FIFO. Приходится иметь дело со свихнувшимися неорганизованными ублюдками. Нам нужно что-то компактное, автономное. Чтобы быстро все провернуть и смыться.

– Какое фифо, какое лифо? Ты что несешь?

– Это аббревиатуры. Первым вошел, первым вышел, последним вошел, первым вышел. Не отвлекайся, я говорю о революции в наркобизнесе. О разработке продукта, на который подсаживаешься, если просто посмотрел на него дольше двух секунд. Что-то, что вообще не выводится, вроде PCP, плюс, может, добавить в следовых количествах прозак для повышения привлекательности бренда для белой аудитории побогаче. Вуаля – наркота, от которой балдеешь до конца жизни.

Фарик легонько дотронулся до Уинстоновой руки, как продавец подержанных машин, предлагающий сделку тысячелетия.

– Однократная, свихивающая мозги золотая жила. Я называю ее «Вечная нега». Бесконечная жвачка усталого нарколыги. Я буду для них, как Вилли Вонка во всей этой хуйне, говорю тебе.

Уинстон оттолкнул Фарика.

– Ты бредишь.

Ничуть не обескураженный, Фарик продолжил, заходясь в рекламном раже:

– Борз, только подумай об экономии для покупателя в долгосрочной перспективе!

Фарик продолжал вещать о прелестях своей маркетинговой стратегии, но Уинстон не слушал. Он смотрел, как приближается ступенчатая громада манхэттенских небоскребов, и временами забывался в полусне. Перед глазами у него, как слайды на школьном уроке, мелькали образы виденных когда-то мертвецов. Прикрыв глаза, он принялся считать, сколько мертвых тел видел за свои двадцать два года. Включая бабушку Фарика в похоронном бюро – шестнадцать.

На 109-й стрит и Пятой авеню, на границе Испанского и Черного Гарлемов, после особенно удачных выходных трупы появлялись на тротуарах, словно дождевые черви после летнего ливня. Иногда коронеры выносили окоченелых, как пенопласт, нариков из брошенных домов на 116-й стрит, или дети по дороге в школу обнаруживали замерзшего бездомного под кирпичной эстакадой на Парк-авеню.

Пару недель назад Уинстон пошел купить фруктового мороженого в пиццерии на углу 103-й и Лексингтон. Внезапно завизжали тормоза; он обернулся и увидел, как семилетняя Урсула Уэртас летит через Лексингтон-авеню, словно ею выстрелили из цирковой пушки. Потом Урсула лежала в канаве у бордюра неподвижным, изломанным комом черных волос и тощих смуглых конечностей. Девочка не кричала, за нее это делала мать и яркие фиолетовые цветы на ее выбеленном платьице для воскресной школы. Уинстон положил палочку сандалового дерева в маленький картонный алтарь, сооруженный родственниками девочки на месте ее гибели. Такие святилища «вечной памяти» с горящими свечами, разнообразными китчевыми образами Девы Марии и других святых, которых Уинстон не знал, постоянно появляются по всему Испанскому Гарлему. Как правило, они исчезают недели через две.

Уинстон вдруг подумал, что нависающие громады небоскребов похожи на камни на могилах великанов. Ему остро захотелось домой. Ниггеры мрут повсюду, это не секрет, но ему хотелось вернуться туда, где даже у трагедии есть знакомое лицо. Потягивать пиво на углу, где он хотя бы слышал имена с граффити, которые тут вместо мемориальных досок. Видеть, как парни салютуют придорожным эпитафиям «Здесь был замочен такой-то». Скорбящие при деньгах нанимали местных уличных художников разрисовывать высокие заборы или глухие стены. Громадный портрет усопшего в сопровождении дорогих машин, выписанных неоновыми красками, и стилизованных подписей друзей. Такие мемориалы никогда не создавали в память местных женщин. Уинстон всегда жалел, что не умеет рисовать. Он бы написал трехэтажную фреску, посвященную своей старшей сестре Бренде.

Уинстону было тогда двенадцать. Он услышал, как Фарик зовет его с улицы:

– Чувак, тебе стоит подойти, там, на Семнадцатой, плохо дело с Брендой.

Уинстон подбежал как раз к отъезду «скорой». Рядом стояла телефонная будка, из которой благодаря демонополизации он мог позвонить в любой конец США и говорить тридцать секунд за четвертак. Уинстон набрал рабочий номер матери:

– Можете позвать миссис Фошей? Мам, приезжай в больницу Метрополитен. Встретимся в реанимации.

Уинстон вынул из кармана перманентный маркер и рассеянно нарисовал свой тег на потертой автобусной обивке: «БОРЗЫЙ 109». Он придумал его еще в начальной школе.

– Ну чего, ты в деле? – спросил Фарик, пихая Уинстона локтем. – Просто горы бабок, тюками грузить будем.

– Ничего не выйдет.

– Это еще, блядь, почему?

– Потому что наркоману тоже нужна причина, чтобы вставать утром с постели, и эта причина – крэк, героин или на чем он там торчит. Для него присосаться к этой трубке, как влюбиться – может, даже лучше. Можешь себе представить, каково это: проснуться утром со знанием, что как только ты наскребешь десятку баксов, то найдешь любовь всей жизни? Чтобы это делать, ты не можешь быть влюблен с утра. Тебе надо проснуться в холодной комнате, злому оттого, что ты спал на скомканной подушке или вовсе без подушки, с сознанием, что мир тебя ненавидит и ты ненавидишь весь мир. А потом ты можешь заценить кайф. Тебе захочется, чтобы кайф был долгим, но не бесконечным, нет.

Фарик стукнул друга кулаком в плечо.

– Ты, судя по всему, знаешь, о чем говоришь.

Уинстон думал, стоит ли признаться, что однажды, на пятую годовщину смерти сестры, он экспериментировал с крэком и ему так снесло крышу, что он четыре дня просидел в стенном шкафу. Словно ювелир-наркоман, он брал пинцетом крошащиеся кристаллы, подносил к глазам, разглядывая каждую светлую мраморную прожилку на коричневатых гранях. Когда кокаин кончился, Уинстон объявил безупречными хлебные крошки и комки свалявшегося в карманах пуха и заправил ими свою трубку. На четвертый день он обнаружил, что мастурбирует при помощи вазелина и картонных гильз от бумажных полотенец, и прекратил наконец это извращение хотя бы из сексуального стыда. Но каждый раз, как Уинстон слышал фразу «Хочу грохнуть прямо сейчас» из классического хип-хоп-трека Роба Бейса «Тут нужны двое», у него пересыхало в горле. Он отвернулся от Фарика и вытер бровь.

– Ничего я не знаю, так, слышал разное.

Фарик подумал секунду и выдал:

– Может, «Вечной неге» нужен какой-то механизм длительного действия? Типа как у сиропа от простуды.

Уинстон тяжело вздохнул, и тут автобус остановился.

– Бродвей-стейшн, конечная.

Оттуда им предстояло доехать по коричневой линии через мост до Канал-стрит, потом перейти по поросшим водорослями тоннелям на родную ветку. Войдя в вагон, Фарик навис над каким-то дядькой, сидевшим рядом с дверьми.

– Мудила, читать не умеешь? – заорал он, тыча в наклейку, гласившую, что это место предназначалось для инвалидов и пожилых.

Дядька смущенно вскочил и вежливо уступил Фарику место. Уинстон засмеялся, а стоявший рядом с ним мужчина в твидовом пиджаке незаметно проверил свой карман – на месте ли бумажник. Уинстон глубоко вздохнул и, чтобы удержаться и не врезать по башке, схватил мужчину за руку, вдавливая ремешок часов глубоко в кожу.

– У меня сегодня был длинный день, полный преступных деяний. От еще одного криминального деяния мне хуже не будет. Уровень преступности падает, но он не нулевой.

Тип вышел на следующей остановке. Женщина через два сиденья от них подвернула брошку внутрь блузки и повернула обручальное кольцо так, чтобы сверкание бриллиантов утонуло в темноте ее ладони.

– Едем домой, йоу!

– Больше никаких бруклинских ниггеров-Рэмбо в камуфляжных штанах.

– Точняк. На хер Бруклин!

– Спайк Ли, Джеки Робинсон, Барбра Стрейзанд, Вуди Аллен, Мэри Тайлер, сука, Мур могут поцеловать мой черный манхэттенский зад!

Уинстон закинул в рот последнюю жвачку, развернул лежавший в упаковке комикс, как обычно, несмешной, и прочел бумажку с предсказанием: «Не копите обиды, они могут испортить вам жизнь».

Не впечатленный, Уинстон надувал пузыри, пока двери подземки не открылись на 116-й стрит.