Читать книгу Черный кандидат - Пол Бейти - Страница 4

Уинстон не представлял, насколько пьян, пока не добрался до квартиры и не попытался вставить ключ в замок. После нескольких неудачных попыток он применил способ, подсмотренный у соседа, который после каждой получки возвращался домой на бровях. Уинстон присел, прижал указательный палец левой руки к замочной скважине, а зажатый в правой руке ключ приставил к плечу и довел его до цели, используя левую руку как направляющую. Затем попытался как можно тише отпереть дверь, репетируя про себя оправдания перед Иоландой:

– Я был на хате у Пита, а у него, понимаешь, телефон отключили, так что я послал Торуса сказать Джамилле, чтобы передала Юсефу, чтобы сказал Лауре позвонить тебе. Но я не знал, что Юсеф получил судебный запрет для Джамиллы приближаться к нему, с тех пор как она подпалила его за шашни с Вандой. Да он все равно под домашним арестом и никак не мог связаться ни с Лаурой, ни вообще с кем-то.

Он медленно крался по темному коридору, пока яркий свет из спальни не пригвоздил его к стене, как беглого каторжника.

– Можешь не осторожничать, ребенок не спит.

– Ага.

Уинстон рванул мимо спальни в туалет.

– Ты даже на сына не взглянешь?

– А у него что, усы выросли? Я помню, как он выглядит.

Уинстон помочился без рук и вытянул из кармана пакетик для сэндвичей. Вода в нем была мутнее пивной мочи Уинстона. Рыбка забилась в угол и каждые две секунды открывала рот, словно хотела что-то сказать, но не могла вспомнить что. Нажав на смыв, Уинстон поболтал пакетом над водоворотом, размышляя, не избавиться ли ему от новой ответственности.

– Стульчак, – напомнила Иоланда.

– Опустил, – пробурчал он и перебрался на кухню.

За ним шлейфом тянулось долгое приглушенное «бля…». В кухне Уинстон снял с полки глубокую стеклянную миску для кассероли, наполнил водой из-под крана и выпустил туда золотую рыбку. Та сделала по своему новому дому круг благодарности. Уинстон щелкнул пальцем по стеклянной крышке, привлекая внимание рыбки.

– Тут безопасно?

Иоланда держала паузу, чтобы он мог перекусить на скорую руку. Это не отменяло ее обязательного выступления в роли языкатой Черной Мамаши, просто его откладывала.

Уинстон открыл холодильник и достал две большие пшеничные лепешки-тортильи и пачку маргарина. Спичкой зажег конфорку, поджарил тортильи до первых признаков обугливания, перекинул их на столешницу и густо смазал горячие круги маргарином. Вскоре он уже жевал сочащиеся жиром рулеты и пытался подобрать рыбке имя.

В кухню ворвался голос Иоланды, требующий беспрекословного подчинения, как Глас Божий, говоривший с Авраамом:

– Выключи газ, помой руки и принеси мне лимонада.

– Дастин, – сказал Уинстон рыбке. – Ты ж умудрился выжить, как Дастин Хоффман в «Марафонце».

Уинстон опустил палец в воду и принялся тыкать рыбку, всякий раз после тычка наклоняясь и шепотом спрашивая: «Тут безопасно?»

Иоланда сидела на краю смятой постели и кормила грудью их одиннадцатимесячного сына Брайса Экстраординера Фошей, уменьшительно Джорди. Услышав, что папа вошел в комнату, Джорди с громким влажным чмоком выпустил сосок Иоланды. Между его подбородком и вершиной материнской груди протянулась ниточка слюны. Джорди повернулся к отцу, ниточка лопнула и перекинулась на грудь. Уинстон глянул на радиочасы на прикроватной тумбочке; половина третьего ночи. Джорди радостно загулил, и мужчины обменялись щекастыми улыбками.

– Как дела, мелкий ниггер? – спросил Уинстон, целуя ребенка в лобик.

– Я тебе уже сказала. Где ты был… большой ниггер? – Уинстон покорно открыл рот, собираясь раскатать и надуть заготовленные объяснения, как спасательный трап реактивного лайнера… – Ой, лучше молчи, Борз.

Уинстон захлопнул рот и протянул стакан лимонада и кусок своей тортильи. Иоланда отмахнулась. Он присел рядом на кровать. У Иоланды было выражение лица полицейского, который остановил машину, держа руку на рукоятке пистолета, попросил водителя предъявить права и осведомился, сколько тот сегодня выпил. Уинстон быстро протрезвел и рассказал все как есть, осыпая жену и ребенка лепешечными крошками. Добираясь в повествовании до того или иного момента, он в качестве иллюстрации вытаскивал из кармана соответствующий предмет и бросал его на постель: сначала пистолет, потом пустой пакет из-под шкварок, предсказание из упаковки жвачек и, наконец, толстую скрутку купюр, перетянутую резинкой. Закончив рассказ, Уинстон сжевал последний кусок тортильи, облизал пальцы и застыл в ожидании реакции. Иоланда внимательно изучила все улики, выискивая слабые места предложенной версии. Прочла предсказание, похихикала над комиксом:

– Джо Базука шикарен.

Она зарылась носом в пакет от шкварок и вдохнула, проверяя их свежесть. Спрятав пакет за спину, гаркнула:

– Назови срок годности!

– Иоланда, ну что ты…

– Я тебя знаю, ты всегда проверяешь.

– 9 июня.

Иоланда сверилась с надписью на пакете и хмыкнула. Потом надула улику и громко лопнула ее о голову. Передав Джорди Уинстону, она взяла пистолет, мастерски извлекла патрон из патронника, нацелилась на свое отражение в настольном зеркале и, наконец, с ковбойским шиком прокрутила оружие вокруг пальца.

Уинстон прижал Джорди к груди и скрючился на полу у кровати, опасаясь случайного выстрела.

– Детка, ты какого хрена творишь? Он же заряжен!

– Не волнуйся, я поставила его на предохранитель. А вот ты бегал по городу с оружием на боевом взводе. Хорошо еще, что у гамбургеров нет ног. Решил бы на них поохотиться и отстрелил бы себе хер.

– Для этого нужна пушка побольше – вроде «магнума».

– Ага, конечно.

Иоланда спрятала пистолет под матрас и сдернула резинку с денег. Лизнув палец, она быстро разложила их на аккуратные стопки по сто долларов. Уинстон тем временем носился с заливающимся Джорди по комнате и гудел как самолет.

– Перестать, сон отобьешь.

Уинстон сел обратно на постель, подкидывая ребенка на колене.

– Ты хочешь сказать, что Плюх просто так одолжил тебе семь сотен?

– Он сперва не хотел, говорил, что это сложно, у него мало ликвидных активов, но я его напоил и надавил на чувство вины. В конце концов, это из-за него меня чуть не пришили.

– А он тут при чем?

– Чувак прекрасно знал, что я не хочу работать в Бруклине.

– Борзый, ну почему ты не можешь отказать Плюху?

Иоланда надулась и начала перекладывать деньги.

Уинстон сделал вид, что не замечает ее раздражения, и мазнул пальцем по сопливому носику Джорди. Иоланда спрятала деньги в верхний ящик комода, забрала у Уинстона ребенка и вышла в гостиную.

Подпоясывая одной рукой черную шелковую ночнушку, она предостерегла Уинстона:

– Очень надеюсь, что тут ты будешь золотой рыбкой.

Уинстон сбросил кроссовки и улегся на подушку, сложив руки над головой в ожидании тирады.

– Как же этот глупый ниггер стал отцом моего ребенка?

– Ты прекрасно знаешь, как – я заухаживал тебя до усрачки.

Иоланда работала на кассе в «Бургер-Кинге» на углу Четырнадцатой и Шестой авеню, грязной забегаловке рядом с YMCA. Это была ее первая настоящая работа – параллельно Иоланда посещала школу при Йорк-Колледже – и спустя полгода все еще оставалась усердной крепостной в этом фастфудном королевстве. Свою бумажную корону она носила с гордостью, делая вид, будто каждый покупатель – возможно, секретный инспектор в штатском, который проводит проверку ее забегаловки. Иоланда с улыбкой клала добавку в заказанные вопперы-комбо и никогда не забывала добавить: «Спасибо, заходите еще». Репутация у нее была безупречной: к табличке «Работник месяца» ее фото просто приклеили скотчем.

Она не видела, когда в ресторан зашел Уинстон со своими дружками. Все в капюшонах, как сборище друидов, в дутых куртках, лыжных масках, меховых наушниках, они стряхивали с себя декабрьский снег, как мокрые собаки, – и натоптали на только что протертый пол. Ватага устремилась к прилавку, шуточно пихаясь за место в очереди. В эту секунду Уинстон заметил Иоланду, которая посыпала солью картошку-фри. Он не успел еще толком ее рассмотреть, но в груди его уже растеклась пустота. Машина на кухне о чем-то пискнула, и фигуристый, плотный стан Иоланды скользнул к серебристой панели. Девушка нажала на кнопку – осторожно, чтобы не повредить длинные ногти с темно-вишневым лаком, – и извлекла из фритюрницы порцию обжаренной в кляре курятины. Уинстон разглядел несколько колец на ее пальцах – признак, что у нее, возможно, есть мужчина. Иоланда наклонилась, чтобы поставить поднос в подогреватель, продемонстрировав профиль правой груди. Коричневые полиэстеровые брюки в сочетании с флуоресцентным освещением кафе придавали ее ягодицам сексуальный блеск. Лица Уинстон не видел: она говорила с менеджером о какой-то ерунде вроде еды на вынос. Уинстон поглядел на кожу ее шеи под собранными в «бабушкин узел» волосами и почувствовал, как побежали мурашки. Иоланда повернулась, наполнила стакан лимонадом и посмотрела на Уинстона. Увидев, как он стоит, зачарованный, Иоланда запнулась, а потом улыбнулась. Их глаза встретились – и оба мгновенно перенеслись на шестую страницу любовного романа из тех, каких полно на книжных стойках-вертушках в супермаркетах.

Когда Иоланда подошла к кассе, Уинстон отступил на пару шагов, пропустив вперед своих голодных друзей. Это была не дежурная улыбка «Добро пожаловать в Бургер-Кинг», – думал он. – Девочка мне что-то пытается сказать. Иоланда избегала взгляда Уинстона. Она принимала заказы его друзей и безотчетно приглаживала пушок на висках, мысленно повторяя про себя брачную мантру, которая передавалась в поколениях черных женщин: Ниггеры ни хера не стоят. Ниггеры ни хера не стоят. «Ниггеры ни хера не стоят».

– Следующий, пожалуйста, – вежливо объявила Иоланда.

Уинстон подошел к кассе и принялся рассматривать меню. Он не торопился, тщательно подбирал слова для первого разговора с женщиной, которая, как он знал, станет любовью всей его жизни.

– Один воппер с сыром, без огурцов, без лука. Два больших сэндвича с курицей, поменьше соуса.

Иоланда повторила заказ в микрофон, подавив дрожь в голосе.

– Еще что-нибудь брать будете, сэр?

Ой, она попалась, влетела в классическую ловушку любого сердцееда!

Иоланда крепко вцепилась в микрофон и мысленно собралась, ожидая услышать неизбежную «кадрильную» фразу.

– Да, большую порцию луковых колец и два яблочных пирога.

Иоланда испытала одновременно облегчение и разочарование. Может, она ему не понравилась? Может, он смотрел вовсе не на нее, а на транспортерную ленту с жирными бургерами за ее спиной? Она посмотрела на шоколадное лицо Уинстона и повторила заказ. Вспомнив свои правила общения с покупателями, Иоланда перешла к картошке-фри и напиткам.

– Хотите попробовать нашу новую картошку-фри с сыром чеддер? Что будете пить?

– Апельсиновую газировку.

– Размер?

– Примерно с тебя.

Иоланда покраснела, но не растерялась ни на секунду.

– Значит, среднюю.

Уинстон засмеялся, наклонился поближе и втиснулся в ее жизнь.

– Ты из Куинса.

В любом другом случае Иоланда попросила бы покупателя отойти в сторону, чтобы она могла принять следующий заказ. Но сейчас она перевела взгляд с лица Уинстона на его руки, удивляясь, какая гладкая у него кожа.

– Откуда знаешь?

– Серьги-дельфины, волосы в мелкую завивку, на руках больше серебра, чем золота. В тебе есть даже что-то от Лонг-Айленда.

Дедуктивные выводы Уинстона были верными, но Иоланда сделала вид, что не впечатлена.

– Да ну?

– Так откуда ты? Холлис? Кью-гарденс?

– Куинс-виллидж, недалеко от железной дороги. Так сойдет?

– Мне все сойдет, кроме Бруклина. Мужик есть?

Иоланда протянула ему руки с целой коллекцией магазинных обещальных колец.

– А можно его послать куда подальше?

– Конверт есть?

Парни из компании Уинстона, стоявшие за его спиной с подносами тепловатых бургеров в вощеной бумаге, ощутили приступ коллективной ревности, более сильной, чем готовы были признать. Они наперебой принялись «подбадривать» его, чтобы завязывал с флиртом.

– Давай прогуляемся, Чаббси, милый!

– О, мисс Крабтри, у меня такая тяжесть на сердце!

– Тяжесть скоро будет у тебя на губах.

– Через минуту что-то тяжелое будет у девочки на коленях.

Уинстон пытался сопротивляться притяжению своей команды. Ему не хотелось поддаться гравитации дружбы, сбиваться в кучу и возвращаться к привычному «да я то, я это». Разговор спасла Иоланда, отметив тяжесть пустоголового балласта, противостоящего невесомости нарождающейся любви.

– Они что, берегут твою невинность?

– Вроде того.

– Имя у тебя есть?

– Борз.

– А как на улице зовут?

– Борзый.

– Я Иоланда.

Иоланда подвинула Уинстону коричневый поднос, забитый едой, которую он не заказывал. Посреди леса картошки-фри свои холестериновые владения обозревала пятисантиметровая фигурка «Короля бургеров». На его копье красовался чек с номером Иоланды, нацарапанным под суммой заказа.

Уинстон высыпал ей на ладонь комок смятых купюр и пообещал позвонить вечером. Буркнул:

– Ну, ладно тогда. – И он отчалил к своим дружкам, позабыв о сдаче.

Иоланда смотрела ему вслед и представляла, что скажут ее подруги, когда она появится в клубе с грузным костоломом. Таша, как пить дать, скажет: «Какой страшный ниггер, надеюсь, он хотя бы петь умеет». Улыбаясь своим мыслям, она выкрикнула:

– Следующий!

И, даже не оборачиваясь, Уинстон отозвался:

– Я, черт возьми!

Их первое и единственное свидание состоялось в канун Рождества на прогулочном катере, который курсировал вокруг Манхэттена. Иоланда и Уинстон встретились на пристани Бэттери-парка. Уинстон явился минута в минуту (впервые в жизни, исключая случаи, связанные с судебными процессами), Иоланда – с обязательным для независимой женщины опозданием на четверть часа. Уинстон помахал билетами, купленными за неделю вперед, и веселая парочка побежала по деревянному настилу, распихивая локтями приезжих зевак. Они наперегонки взбежали по винтовой лестнице на верхнюю палубу. Иоланда села у иллюминатора, Уинстон втиснулся рядом.

– Не тесно?

– Нормально.

Уинстон поднял кудряшки с ее шеи, которая тут же покрылась гусиной кожей от холодного морского бриза. Иоланда приготовилась к поцелую; вместо этого Уинстон налепил ей за ухом драмаминовый пластырь.

– Что это? – спросила она.

– От укачивания.

– Спасибо, но катер не разгоняется быстрее двух миль в час.

– Узлов.

– Я в курсе.

Судно ползло вокруг заснеженного Готэма, а они все говорили, перекрикивая монотонное бормотание гида, и находили собственные достопримечательности.

– Видишь то здание? – спросила Иоланда, указывая на небоскреб, облицованный известняком и сталью. – Я там работала в позапрошлом году. Тридцать второй этаж, кафетерий.

– Че, правда? Видишь тот коричневый дом через дорогу? Я там спину гнул. «Страддер, Фэррагат и Пибоди».

– И чем занимался?

– Смотрел, чтобы факс не зажевал бумагу.

– И все?

– Так высокие технологии! Целых два дня там продержался.

Динамик на крыше прохрипел:

– Леди и джентльмены, я знаю, что вечер сегодня туманный, но сразу за мостом Трайборо те, кто захватил бинокль, смогут разглядеть сторожевые башни на острове Райкерс. Построенная в 1936 году тюрьма на острове Райкерс была пристанищем таких печально известных преступников, как Сын Сэма, он же Дэвид Берковиц, детоубийца Джоэл Стейнберг, дон мафии Джон Готти и гарлемский наркобарон Ники Барнс…

Иоланда вскочила и помахала далекому узилищу.

– Салют, Люциус и Табита! Жасмин, как оно?

Уинстон зашипел и уставился в пол.

– Что с тобой? – спросила Иоланда, коснувшись подбородка помрачневшего парня. – Ты знаешь кого-то в Райкерс?

– Я тебя умоляю. Я знаю на «Скале» до кучи ниггеров.

– Кучу ниггеров. Или до хрена ниггеров, – поправила Иоланда.

Уинстон кивнул. Он часто моргал, пытаясь сдержать слезы и призраки грехов, прошлых, настоящих и будущих.

– Плохие воспоминания?

Уинстон не поднял глаза. Иоланда потянула его за мочку уха, погладила бровь в поисках потайного рычага на книжной полке, который открывает дверь в тайную комнату. Уинстон поднял голову и сделал глубокий вдох. Он отстегнул нагрудную пластину своего панциря и начал снимать броню, один тяжелый кусок за другим.

На хрен. Уинстон начал со своего первого ареста в тринадцать лет. Ребята из его квартала провели тот летний день, воруя в магазинах и срывая с прохожих золотые цепочки. Ближе к вечеру он со своей бандой шел по Сорок пятой, все вдрызг пьяные, наглые и задиристые, как солдаты в трехдневном увольнении. Кто-то заметил мужчину, выходившего из кинотеатра, и завопил: «Карманы!» Несчастный поклонник порно еще не успел заметить стаю красноглазых волков, как четверо ребят вцепились в его карман и рванули в разные стороны.

Швы лопнули с громким треском. Бумажник незнакомца выпал на землю и исчез быстрее, чем мужик издал протестующий вопль. По тротуару со звоном разлетелись монеты и жетоны из пип-шоу. Бедняга одновременно пытался спасти остатки своих сокровищ, поддерживать разорванные штаны и отбиться от гарлемской шантрапы, которая накинулась на монетки, как голуби на крошки хлеба.

Каким-то образом один из парней, Дарк, недавний переселенец из Калифорнии, унес в качестве добычи еще и несколько жемчужных капель спермы на своей замысловатой прическе. Чтобы прекратить издевательства остальных ребят и доказать, что его толстые жесткие «хвостики» «гангстерские», а не «бабские», Дарк прочесал четыре квартала и обнаружил жертву ограбления, которая описывала двум патрульным произошедшее преступление. Не обращая внимания на полицейских, Дарк принялся дубасить пострадавшего с криками: «За дрочку отобью тебе почки, у меня на бошке теперь мандавошки!» Уинстон катался по тротуару от смеха, пока копы надевали на него наручники. Он хихикал по дороге в полицейский участок: «СПИД на моих волосах, не видать мне больше девах!» Похохатывал, когда с него снимали отпечатки пальцев: «На голове молочко, лучше б кончили в очко…» Город потратил целую катушку пленки на его портрет; в конце концов пришлось остановиться на фото Уинстона, ухмыляющегося, как «Анкл Бен», с залитым слезами лицом.

Вечер перестал быть томным, когда полицейские не поверили, что парню таких габаритов может быть всего тринадцать лет, и, поскольку бюджетные сокращения сделали ночных судей счастливыми либеральными воспоминаниями, для подтверждения личности его на выходные отправили в тюрьму Райкерс. Процедура была недолгой. Уинстон сошел с автобуса, пережил унижения обыска с раздеванием и оказался в корпусе С-64. Там, на койке под часами играло в шашки туалетной бумагой его живое свидетельство о рождении: родной папаша. Отец и сын играли в шашки бумажными комками и спорили, кто будет звонить их жене и матери.

– Я с ней три года не разговаривал, я не пришел на похороны твоей сестры, так что звони ты, парень.

– Да пошел ты! Отсоси, сука.

В отличие от отца, Патрис Фошей держала слово. Последнее ее обещание, данное с амвона за гладильной доской, гласило: «Уинстон, будешь попадать в неприятности, я не стану выгонять тебя из дому, я уеду к чертям сама и тебя с собой не возьму. Будешь сам по себе. Понимаешь?» В понедельник утром миссис Фошей внесла залог за обоих правонарушителей. Она высадила Клиффорда у дома его подружки, подняла к небу кулак – «Власть народу!» – и уехала в Атланту, пообещав Уинстону присылать деньги на еду и оплату квартиры, пока ему не исполнится восемнадцать.

Только через два года Уинстон решился перенести свои пожитки в комнату матери. Раз в две недели, ровно в десять, когда заканчивались черные сериалы, мать звонила узнать, как дела, и непременно спрашивала, почему он не может быть таким, «как хорошие мальчики на ТВ».

Уинстон уже заканчивал свой рассказ богохульственным «В жопу Косби»[6], как мимо их прогулочного катера прошла громадная мраморно-белая яхта, на борту которой четкими черными буквами было выведено «Джубили». Два современных вертолета, на носу и на корме, вращающийся над мостиком радар – яхта походила скорее на военный корабль, чем на судно для развлечений.

– Так ты совсем один? – спросила Иоланда.

Уинстон пожал плечами, глядя куда-то вдаль. Иоланда понимала, что сейчас правильно было бы прижаться к пухлому плечу Уинстона и сказать: «Нет, ты не один», но давно усвоила, что первый шаг нужно оставлять мужчине. Вместо этого она заполнила неловкую паузу цинизмом:

– У всех ниггеров папаши говорят, что состояли в «Пантерах»[7]. Если даже и так, то самое большее, что им доверяли, – раздавать листовки.

– Сбрендила? Он был в деле!

Уинстон распахнул бумажник и показал фотографию чернокожего мужчины с небольшой бородкой, от берета до ботинок одетого в черное. Присев за «Фольксвагеном-жуком», тот держал дробовик в затянутых в черные перчатки руках и целился поверх капота в некого врага революции, оставшегося за кадром. Иоланда схватила бумажник и всмотрелась в поляроидный снимок.

– Йоу, твой папаша был крутой перец! Только глянь на его остроносые шузы, а ноги, а точеный зад…

Она полистала бумажник, задержавшись на удостоверении для продуктовых карточек, чтобы убедиться, что Уинстон не придумывает насчет своего возраста. Посмотрела на относительно свежие фото молодых черных и латиносов, позирующих с оружием на фоне серых школьных шкафчиков. Групповые фотографии перемежались портретами тех же парней, с угрюмыми лицами сидящими за рулем уборочной машины или на фоне игровых автоматов в соседнем заведении: они смотрели прямо в камеру, приставив дуло пистолета к виску. Уинстон представлял ребят своего квартала:

– Грубый, Куки, Крошка-Воп, Упор – а вот это мой кореш, Фарик.

Перебирая содержимое бумажника, Иоланда осознала, что ей в нем нравится, кроме носа пуговкой. Он был в мире с собой, с тем, кем он является. Нечасто встретишь такого расслабленного черного.

Уинстон был честен – может, не перед всем миром, но он был честен перед ней и перед собой. Он не приукрашивал и не рационализировал свои похождения дурацкими байками, что его команда «задает жару», или «идет к вершине», или «живет ради риска». Никаких слезливых историй про тяготы жизни в трущобах: «Тебе не понять, быть черным – это ужасно тяжело!» – словно Иоланда смотрела на мир черных откуда-то снаружи. Она понимала, что такое жалеть себя и сомневаться в самом себе; с ней не нужно было говорить так, словно ее голову не украшали негритянские косички.

Иоланда постучала сиренево-розовым ногтем по удостоверению на продуктовые талоны.

– Можно?

– Не, все в магазине меня знают. Валяй.

Вытащив карточку из пластикового кармашка, Иоланда заметила под ней другое фото. «Соперница», – решила она; однако на снимке была запечатлена седовласая женщина лет под шестьдесят. Женщина позировала на фоне театра «Аполло», а рядом, склонив к ней лохматую голову, стоял Уинстон, значительно моложе сегодняшнего.

– Кто эта восточная тетка?

– Азиатская.

– А кто она?

– Мисс Номура. Она мой неофициальный опекун. Присматривала за малолетним ниггером, когда мама свалила.

– Хм-м-м.

Иоланда вернула Уинстону портмоне и нарочно уставилась на вечеринку на палубе «Джубили».

– Иоланда, ну чего ты дуешься? Мисс Номура мне как тетя. Она живет в доме напротив, знала отца, еще когда он был в «Пантерах». Говорю тебе, она мне что вторая мать. Если ты ревнуешь меня к шестидесятилетней, у тебя проблемы.

Иоланда скрестила руки на груди и отвернулась к иллюминатору.

– Этот херов катер еле ползет.

Уинстон вытащил из-под сиденья ярко-оранжевый спасательный жилет и осторожно надел на Иоланду, защелкнул замок на груди и подтянул кордовые завязки на спине. Плечи Иоланды ощутимо расслабились. Ого, – подумала она, – этот толстый ублюдок не дурак.

Толстый ублюдок тем временем картинно сдернул с себя куртку и накинул на плечи Иоланды. Он отошел от мрачных воспоминаний и приготовился расчехлить свой рэп, ведь рэп для черного – это все равно что хлыст для укротителя львов, которым тот ставит на место упрямую кошку, или коан буддистского монаха, еще больше запутывающий послушника. Как звучит рэп одного человека?

– Иоланда, бросай спектакль, я ведь вижу, ты в моей лузе. Все в кайф, но давай без игр. Мы все иногда нуждаемся в спасении. Ты вернулась в школу, спасаешь себя сама. Одно то, что сильная черная женщина идет с поднятой головой против всего этого дерьма, заставляет меня задуматься, как выправить свою жизнь. Так что слушай, я ни сейчас, ни потом не заберу из твоей жизни ничего, что делает твою жизнь лучше. Это не обещание, это факт, детка. Как что небо голубое, летом жарко и что ты потрясная. Без вопросов, мисс Номура для меня – как этот спасжилет, держала на плаву в тяжелые времена. Но я просто болтался вверх-вниз в штормовом море улиц. Ты – моя спасательная шлюпка, ты вытащила меня из воды. Полундра и свистать всех наверх типа.

Иоланда прижала ладонь к его губам.

– Хватит. Ты мне правда нравишься – больше, чем следовало бы, – но давай сегодня притормозим: у нас вся жизнь впереди, хватит и на поцелуи, и на обнимашки. Сегодня будем беззаботными, как те белые на яхте. Смотри, как они зажигают!

Уинстон полез в рюкзак, вынул запотевшую черную бутылку шампанского «Фрешенет», два бумажных стаканчика, бурого плюшевого медвежонка с розовой ленточкой на шее и рождественскую открытку.

– Нет, это мы зажигаем.

Потягивая шампанское, Иоланда рассмотрела самодельную открытку внимательнее. Снаружи ее украшала на удивление хорошо написанная акварель: чернокожая пара целуется на фоне гор, на них с удивлением глядит стайка мультяшных лесных животных с грустными глазами, а-ля Дисней. Внутри аккуратными квадратными буквами было выведено:

Тайна красоты это

[маленькое зеркальце]

ты.

Иоланда увидела свое отражение, обрамленное сентиментальной банальностью, и поддалась фривольной манипуляции под названием «романтика». С веселым «Дзинь!» они с Уинстоном чокнулись бумажными стаканчиками.

– У меня тост! – воскликнула Иоланда, пытаясь скрыть неловкость. – Тост за любовь. Тост за мужчину, который заставил меня открыться без обещаний, без красивостей-мускулов-виляния-крепким-задом и без денег.

Уинстон почесал подбородок, пытаясь определить, похвалили его или обругали, потом поднял стакан:

– За женщину, которая любит меня за меня самого, хоть я для нее почти незнакомец.

– На хер незнакомца.

– За женщину, которая знает, чего хочет.

Иоланда и Уинстон оторвались от своего первого поцелуя; их языки онемели от шампанского, сексуальные органы налиты желанием, а оси их молодых миров навсегда сместились. Или, как деликатно выразился Уинстон, вытирая с губ помаду:

– Все идет хаясё-хаясё.

– Как я поймалась на эту брехню, Борз? «Все хаясё-хаясё». Тебе все «хаясё-хаясё», потому что ты вечно пьян, алкаш!

Иоланда не унималась, и Уинстон уже сидел на диване в гостиной, терпеливо перенося выволочку. Для него выслушивать, как Иоланда его унижает, было сродни походу в церковь на Пасху: не хочется, но надо. Сидишь по необходимости, сложив руки на коленях, и надеешься, что головная боль не позволит проповеди просочиться в мозг.

Но когда Иоланда шагнула к книжной полке, Уинстон окаменел.

– Ну нет, Ланда, только не это!

Объемистые Иоландины архивы состояли из аккуратных стопок журналов «Эссенс», «Эбони» и «Чоклет Синглс», полных статей вроде «Гипноз при помощи тыквенного пирога», «Атлантида, единороги, негритянская любовь – правда или вымысел?» и «Десять положительных качеств черного мужчины помимо величины члена». За журналами следовали книги по самопомощи, написанные женщинами из Филадельфии с короткими афрострижками: «Сестры делают это для себя – как мастурбировать для достижения африканского оргазма», «Практический гид черной женщины в поиске настоящего мужчины» и библия Иоланды – «Ниггер-удовлетворитель».

Больше всего в тематической подборке Иоланды Уинстона смущала не всяческая дребедень от «докторов-того-и-сего, профессоров-антропологии-и-косметологии» – поиски недостающего звена между первобытным Тащихватаем и выведенным в пробирке Дензелом Вашингтоном, авторы которой считали его, Уинстона, окаменелостью, и псевдонаучные дневники, которые считали его монстром: Я собрала вокруг себя инструменты жизни, чтобы вдохнуть искру бытия в это безжизненное нечто у моих ног… Я увидела, как открылся тусклый желтый глаз существа, – глядите-ка, я, Иула Франкенштейн-Барнс, автор бестселлера «Хороший черный мужчина – нужна дополнительная сборка», создала жизнь!

Больше всего его раздражало, что Иоланда начала покупать всю эту макулатуру после женитьбы, когда их отношения были безоблачными – как минимум в его представлении. Когда после секса Иоланда сидела в постели и читала «Практический гид черной женщины по поиску настоящего мужчины», он взрывался:

– Я что тебе, не настоящий мужчина? Почему-то мне и в голову не приходит сомневаться, настоящая ли ты женщина!

…И я наделила его чертами божественной красоты. Красоты! Великого бога!

Иоланда пыталась успокоить Уинстона лекцией о проблемах, характерных исключительно для черных пар. Уинстон возражал, что в отношениях нет никакой разницы между черными, белыми, пуэрториканцами или кенгуру.

– Проблемы есть проблемы, – говорил он. – Единственная разница в том, что постельные дела черных берется изучать каждая самодовольная сука с научной степенью и текстовым редактором.

Иоланда в предвкушении пробежалась пальцами по мягким обложкам, черпая из раздела романов энергию, подобно ирландке, целующей Камень Красноречия. Уинстон клялся могилами всех родственников, которых только мог вспомнить, что изменится. Вытянув с полки тонкую книжку «Пощечина забвения», Иоланда раскрыла ее на первой странице и откашлялась. Уинстон поморщился и вцепился в подлокотник дивана в ожидании литературного эквивалента касторки. Он непроизвольно брякнул про «Заводной апельсин». Иоланда подняла на него глаза.

– Борзый, о заводе позабочусь я. Когда закончу, ты будешь знать, который час.

Она начала читать так громко, что Уинстона вдавило в обивку. Он ощутил особую связь с бесполезной пуговицей посередине диванной подушки.

– Глава первая.

Иоланда облизнула губы.

– Джорджо Джонсон знал, что к киске нужно относиться с уважением.

Уинстон вскочил и протестующе топнул ногой.

– Не бывает ниггеров по имени Джорджо!

Всего одним прищуром Иоланда усадила его обратно. Почему я не женился на женщине, которая любит разгадывать кроссворды в метро вместо того, чтобы читать это дерьмо, – подумал Уинстон.

Иоланда продолжила:

– В киске сила сильная, и Джорджо Джонсон выпустил ее наружу, всю целиком. Его острый язык вклячился в преисподнюю моей горячей, сочащейся мохнатки…

Иоланда все читала, а Джорди тем временем подполз к Уинстону и обхватил его голень, как коала ветку эвкалипта.

– Кошмарное дерьмо, да ведь? – тихо спросил Уинстон. – Ты заметил, что ни у одного женского персонажа нет имени? Их зовут «Сестра-дитя», «Мама-кукла», «Кузина», «Королева Тетка Женщина Чистая Любовь». Всякая «мы одна семья», сестринская белиберда. Эти долбаные книги надо продавать с набором для вышивки и африканскими тюрбанами. Ты, парень, не беспокойся. Я тебе как-нибудь почитаю про Пеппи Длинныйчулок.

Джорди расцвел беззубой улыбкой.

– А, ты любишь ее, да? Ты помнишь, что наша Пеппи не носит трусиков?

Прикрыв сыну уши, Уинстон задумался, как противопоставить душеспасительной литературе Иоланды авторов своего разлива. Он представил, как вырывает книгу из рук жены, бросает на ковер и перебивает ее феминистические чувственности тестикулярными, мачистскими текстами. Порция сутенерской прозы от Айсберга Слима или Дональда Гойнса могла бы восстановить равновесие полов в их отношениях.

– Уинстон! – завопила Иоланда.

– А, что?

– Посмотри на ребенка?

Джорди ввинтился под рубашку Уинстона и принялся мять и сосать пухлую отцовскую грудь. Иоланда пришла в бешенство.

– Ты видишь? Видишь? Мальчику уже год, а он даже не понимает, кто есть кто из его родителей.

– Он знает, что я его папа, – ответил Уинстон, вытирая слюни с соска.

– Тогда он не знает, для чего папа нужен, потому что ты целыми днями где-то шляешься!

Выдохнувшись, Иоланда потерла переносицу.

– Уинстон, что ты собираешься делать?

Уинстон ничего не ответил и повернулся за мужской поддержкой к Джорди, который оседлал его бедро. Но сын, казалось, вопрошал: «Да, ниггер, что ты намерен делать?»

При виде грустного личика ребенка у Уинстона внезапно включились инстинкты домашнего умельца. Ему вдруг захотелось починить текущий кран, подмести тротуар перед домом, проверить, не расшатались ли детские решетки на окнах. Его предупреждали, что рождение ребенка многое изменит. Сделает его более ответственным. Не таким импульсивным. Уинстон поклялся, что отцовство не переменит его, по крайней мере не надолго. По опыту других отцов-неудачников он знал, что послеродовая совестливость держится примерно год. После этого все возвращалось на круги своя, даже с большим усердием, чем прежде: Мне надо детей кормить, брат, детей, блин, кормить. Какой смысл изменяться человеку, если обстоятельства остались те же? Будь ты трижды ангелом в аду, это все равно ад. Уинстон вытащил из кармана листовку Вильфредо Сьенфуэгоса.

Он снова прочел призыв: «Остановим насилие». Зачем?

Иоланда взъерошила жирные волосы Уинстона и поцеловала его в щеку.

– Уже не ляжешь?

Уинстон кивнул.

– Оставь мне немного денежек на кино.

– Только не читай Джорди про Пеппи Длинныйчулок. Еще сделаешь из него любителя белых девочек.

Иоланда почесала затылок.

– Я могу завтра доверить тебе ребенка?

– Конечно!

– Никакой выпивки, никакой травы. Джорди – твой сын, а не какой-нибудь знакомый из твоей программы реабилитации.

– Говорю тебе, это не повторится. Господи, одна татуировка!

Когда она повернулась, чтобы уйти, Уинстон ухватил ее за пояс, притянул к себе, как йо-йо, и вытянул губы для поцелуя на ночь. Иоланда не заставила себя ждать. Потом губы Уинстона в несколько влажных чмоков перепорхнули с губ Иоланды на ее грудь. Обследуя кончиком языка отвердевший сосок, он накрыл ртом ареолу и медленно сжал губы. Язык оросила струйка молока. Иоланда застонала от боли и удовольствия.

– Ты ела на обед arroz y habichuela con pulpo[8] в кафе у Далии?

Иоланда тряхнула головой от удивления и заехала ему по уху. Уинстон поднял руки, купаясь в самообожании.

– Я разбираюсь в грудном молоке. Мне бы выступать в телике. Я мог бы сосать женские груди и отгадывать, что тетки ели на завтрак. Вот это была бы работка! «Яичница с сыром и луком, блины с голубикой, слегка смазанные маслом».

– Завтра не облажайся с дитем.

– Одна наколка!

Зевая, Иоланда скрылась во тьме коридора.

– Спокойной ночи, Борзый.

– Не смей видеть сны о Джорджо Джонсоне!

Уинстон усадил Джорди получше и прицелился пультом в темный прямоугольник телевизора. Тот включился с благодарным щелчком. На экране мальчик болезненного вида играл с кем-то в мяч. Камера переключилась на крупный план. На бледном лице выделялись две черты: высокие бугристые скулы и полупрозрачные, как мушиные крылья, веки, испещренные варикозными капиллярами. Ссохшуюся голову ребенка прикрывала бейсболка размеров на пять больше, чем нужно. Камера «отъехала» и кто-то кинул парню бейсбольный мяч. Тот неуклюже поймал его двумя руками в совершенно новую перчатку-ловушку. Отправив мяч обратно, мальчик повернулся к камере:

– Меня зовут Кенни Мендельсон, мне десять лет, но у меня хрупкие кости восьмидесятисемилетней женщины и прическа, как у пациента химиотерапии.

– У тебя еще есть чувство юмора, – вставил Уинстон, наклоняясь к Джорди. – У чувака это… как называется эта болезнь? Старохрычит или что-то такое.

Уинстон опасливо поднял все конечности Джорди по очереди, выискивая в подмышках и других углублениях странные пятна или высыпания – все, что может быть признаком подобной врожденной болезни.

– Держись, чувак, – сказал он телевизору. – Я-то знаю, что такое – повзрослеть раньше времени.

Он провел рукой по спинке сына, считывая выступающие косточки и складочки жира, как знакомый текст, набранный азбукой Брайля. Уинстон миновал плечо и остановился на правой ключице, где зелеными печатными буквами по молочно-шоколадной коже Джорди было выведено: «Бомба!» Он вздохнул.

– Бомба! Блин, никто уже даже не говорит «Бомба!»

Остается надеяться, что с возрастом тату сойдет. Как бы то ни было, светлокожие дети годам к пяти темнеют…

Следующий блок социальной рекламы был посвящен программе «Старшие братья». Лысый черный актер, которого Уинстон помнил по эпизодическим ролям в давно закончившихся телесериалах, шел по улице размеренным властным шагом. Он подошел к молодому черному парнишке в полосатой рубашке поло, положил руки ему на плечи и заговорил поставленным опереточным баритоном:

– Указать путь в среде, лишенной ориентиров, – моральное право, нет, даже священный долг каждого афроамериканского мужчины. Не так ли, Кларенс?

Кларенс посмотрел на его подбородок и улыбнулся.

– Да, сэр!

– Покажи им, чему я тебя научил.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Как-то в полночь, в час угрюмый…[9]

Молодой Кларенс принялся декламировать предельно сокращенную версию «Ворона» По, кстати, вполне прилично, лишь долю секунды помедлив перед «завесами пурпурными» и к завершению перейдя на подобающий мрачный пафос:

– И душа моя из тени, что волнуется всегда, не восстанет – никогда!

Кларенс поклонился, а актер, с глазами, полными слез, повернулся к камере и сказал:

– Ну разве это не юная Тереза Дулитл? Сделайте мечту чернокожего мальчика реальностью, звоните прямо сейчас.

Уинстон постарался запомнить номер, указанный на экране.

Джорди, убаюканный классической поэзией, уснул. Уинстон прижался ухом к его вздымающейся груди и прислушался к биению сердца.

– Ты знаешь, мелкий, что сегодня чуть не остался безотцовщиной? Был на волосок от того, чтобы вырасти одним из этих неуправляемых ублюдков? Твоя мамаша сверлила бы тебя: «С тех пор как умер отец, ты стал просто невозможным». Да, я тебя от многих переживаний спас. А то плакал бы по ночам, проклинал меня за то, что я тебя оставил. Но я никуда не денусь, пацан. У меня есть план, как разобраться со всем этим дерьмом. Разложить все какашки по полочкам.

Задрав правую штанину, Уинстон почесал тату: вишнево-красное сердце с желудочками и всем, что полагается, хоть сейчас кровь качать, лежащее в пламени древнегреческого факела – и все это обмотано колючей проволокой. Татуировка начиналась в паре сантиметров от лодыжки и заканчивалась, чуть не доходя до линии загара от резинки хлопчатобумажных носков. Не считая ладоней и подошв, там была самая светлая кожа на всем его теле. Над сердцем, словно длинная лента за гимнастом на Красной площади во время первомайской демонстрации, вилась фраза, написанная изящным рукописным шрифтом:

БРЕНДА, Я ЗНАЮ, ТЫ УШЛА ОТ МЕНЯ БЕЗ УМЫСЛА, И Я НЕ В ОБИДЕ.

Уинстон сказал татуировщику, что фраза должна хорошо читаться.

– Видел, как люди читают записки в старых черно-белых фильмах? Ни разу не было, чтобы актер взял бумагу и начал вертеть ее туда-сюда и щуриться, мол, что тут за хуйня написана.

Уинстон осторожно ощупал кожу вокруг шедевра, словно та еще болела.

– Так что скажешь насчет того, чтобы обзавестись дядюшкой, Джорди? Чтобы у меня появился Старший брат, который научит меня грамотно писать, чтобы я стал кинокритиком. Нет, стоп. Это вряд ли. Черных кинокритиков не бывает. Если подумать, я не видел, чтобы ниггер говорил о чем-то, не связанном с другими ниггерами, – хотя вру, есть педоватый метеоролог на Седьмом канале. «Переменная облачность и легкий дождь с утра – радость-то какая». Но это все-таки вариант. Завести себе напутственного ниггера. Образованного ублюдка, который сможет меня как-то направить и все такое. На Седьмом канале будет рассказывать про погоду настоящий черный. «Йоу, сегодня холодрыга. Реальный дубак. Так что, ниггеры, если у кого дежурство на улице, одевайтесь теплее или линяйте к своей бабе. А еще лучше увольняйтесь». И, Джорди, чему бы я ни научился у своего Старшего брата, я все передам тебе. Пацан, твой папаша станет одним из этих ублюдков, курящих сигары и читающих «Уолл-стрит джорнал», потому что я устал быть никчемным ниггером из «Изюминки на солнце»[10].