Читать книгу Ночной сад - Полли Хорват - Страница 3

Когда всё завертелось, я сидела наверху в своём куполе и корпела над историей фермы. Завтра был последний в обозримом будущем учебный день в школе – ведь её крыша грозила рухнуть. Найти надёжную бригаду, чтобы починить крышу, было непросто. Шел 1945 год, и казалось, весь мир воевал; практически все наши дееспособные мужчины, обычно выполнявшие подобные поручения, были отосланы за море, и ремонт должен был затянуться вдвое против срока, который потребовался бы в мирное время. И это ещё один повод ненавидеть нацистов, провозгласил наш директор.

Разместить нас на время реконструкции было негде, и поэтому было решено, что мы уйдем на летние каникулы весной, а летом, когда крыша будет починена, пойдём в школу. Руководство пыталось держать лицо и говорило о «специальных весенних каникулах», однако слова никого не обманули. Нас лишали лета, а для семей, в которых дети должны были помогать в заготовке сена, это был тяжелый удар. Однако это означало, что у меня будет несколько недель, чтобы с головой уйти в сочинительство. Я много успевала написать за время каникул, и особенно летних. А во время учебного года – совсем немного, поскольку наша школа находилась довольно далеко от фермы. Чтобы добраться туда, я выходила рано утром. Мне нужно было пройти нашими полями до Бечер-Бэй-роуд, а по этой дороге уже до самой Ист-Соук-роуд, где я садилась в школьный автобус, совершавший свой долгий маршрут до школы. Затем уроки в самой школе, которые я всегда любила, а после долгий путь обратно, и пока я добиралась домой, творческие силы, необходимые для работы, уже иссякали.

Когда Старый Том узнал, что я писатель, он купил мне в антикварной лавке в Виктории роскошное бюро и устроил так, чтобы его доставили и подняли в купол втайне от меня. В бюро были потайные ящички! А ещё он нашёл для меня пишущую машинку и не забывал пополнять мой запас бумаги. Дарительницей подарков я всегда полагала Сину, но лучшие подарки из всех, что я получала, были от Старого Тома; хотя он не часто дарит мне что-то и не говорит особых слов, он каким-то образом знает, что я собой представляю и чего хочу. Как-то раз я упомянула о постере в кабинете врача. Он назывался «Земля воображения» и никак не шёл у меня из головы. Там на таинственном чёрном фоне было множество фигурок сказочных персонажей – куда ни глянь, чары и волшебство, – и вот через пару недель, скрывая распирающую его гордость, Старый Том принёс домой вставленный в рамку постер и повесил его в моей комнате.

Иногда я разглядываю его в поисках вдохновения. Но тем вечером после школы и после ужина я была уставшая и сидела за столом и просто смотрела в темноту за окном. Из купола видно невероятное множество звёзд.

Я думала, не вытащить ли историю о русалке, которую я как раз писала, но как-то бестолково. Как и другие мои рассказы, она достигла той точки, когда я просто кладу написанное в нижний ящик и забрасываю. Когда такое происходило, я бралась за историю фермы: это проще художественной литературы: здесь есть что-то конкретное, от чего можно оттолкнуться. А вымысел начинается из ничего. Нет, не из ничего – из чего-то, что тебе нужно из аморфного, смутно ощущаемого состояния претворить в читаемое слово.

И на самой ферме, похоже, были места не менее загадочные, чем подаренный Старым Томом постер. Даже не понять отчего. Отчего один участок земли кажется живым, дышащим чем-то потаённым – возможностью, становлением, разумной энергией? Были на нашем скалистом побережье петроглифы, оставленные людьми, которые жили здесь тысячи лет назад. Были люди, поколениями владевшие землей, такие как миссис Браун, у которой было пятеро детей и которая была вынуждена лоскут за лоскутом продавать обширные наделы различным покупателям, чтобы выплачивать налоги и сохранить за собой небольшой кусок земли с домом. Домом, теперь принадлежащим Сине, Старому Тому и мне. Мужчина, скупивший большую часть земельных наделов, под конец убедил миссис Браун продать и ту малость, которую она ещё держала, а затем, увы, и сам дом – и превратил ферму в летнюю резиденцию. Он устроил теннисный корт, давно исчезнувший без следа, перепаханный под картофельное поле моей двоюродной бабушкой Бертой, которая купила его имение и наделы, проданные миссис Браун другим людям, и вновь собрала все 270 акров. Покойная тетушка Берта оставила всё Старому Тому. Она рассказывала Старому Тому, как дачники-теннисисты устраивали фантастические вечеринки с японскими фонариками, дамами в белоснежных платьях и важными шишками – вся эта роскошь истаяла, но в воздухе осталась память о ней, как и обо всём прочем: о людях, живших здесь тысячи лет назад, печалях миссис Браун, причудах тетушки Берты; тетушка, по рассказам Старого Тома, была поперёк себя шире и величественна в гневе. Он говорил, что когда она, пыхтя, передвигалась по ферме, так и кипя от возмущения, то походила на небольшой, приземистый дом на колесах. Я не знаю, обретает ли земля свой характер благодаря живущим на ней людям, или сами люди впитывают что-то из земли. Мне были интересны любые истории, и при любой возможности я собирала фрагменты и обрывки воспоминаний, расспрашивая старожилов в Соуке, да и всех, кого встречала. Но никто почти ничего не помнил. И какими бы интересными ни были эти отрывочные истории, ни одна не объясняла того, что я здесь чувствовала, того, о чём словно бы повествовала сама земля.

В общем, я была не прочь работать с историей, если вымысел не выдумывался. Я полагала важным продолжать писать во что бы то ни стало. Писательство всегда поднимало мне настроение. Словно вокруг меня была некая энергия, которую я могла впитать, и она текла через меня, изливаясь из моих пальцев на бумагу, уже не чистой идеей, уже не мной самой, а чем-то новым. Пока что ничто, из написанного мною на бумаге, не передавало даже отсвета этого волшебства. Но надежда, что однажды всё получится, не давала мне отступиться.

В тот именно вечер я бесцельно стучала по клавишам пишущей машинки, жалея, что не знаю историй из частной жизни миссис Браун и её детей, и размышляя, не выдумать парочку самой, когда снизу донеслись отзвуки какого-то переполоха: мой купол был далеко от первого этажа, и слов разобрать я не могла. Я попыталась разглядеть, чья машина стоит перед домом, но было слишком темно.

Когда за гостем хлопнула чёрная дверь, я снова выглянула в окно и сообразила, что, видимо, он пришёл пешком: звука заводящегося мотора не было, а в поле поблескивал удаляющийся луч фонарика. Очевидно, это был кто-то из наших рассеянных в пространстве соседей. Когда посетитель добрался до Бечер-Бэй-роуд и стало ясно, что сегодня он не вернётся и мне не придётся вести беседы, я спустилась вниз, и Сина рассказала мне, что произошло.

В наш дом ворвалась миссис Мэдден, также известная как Ревунья Элис.

– Здорово, миссис Вайткрафт! – услышала Сина, дверь открылась, и незваная гостья влетела в холл. – Миссис Вайткрафт? Знаю, мы с вами не особо сошлись. Да и близко не познакомились. И вот вы мне нужны. Вы нужны мне, миссис Вайткрафт! Томасина! – И Элис разрыдалась. Плакать она умела.

Мы с Синой окрестили её Ревуньей Элис после того, как как-то раз сверили списки мест, где нам доводилось видеть её в слезах.

Мы видели, как она плакала на родительском собрании, причем без особого повода. Я мало что знаю о её детях, все они учатся в других параллелях, но они производят впечатление примерных граждан, неплохих учеников и добропорядочных людей, как сказал бы Старый Том. Нет никаких причин плакать.

Мы видели, как она плакала, когда у «Брукмана» закончились яйца. Лавка Брукмана на окраине Соука – ближайший магазин для рассеянных по окрестным землям жителей, а значит, главный круговорот местной жизни. По субботам мы сдаём туда яйца и молоко, а по утрам там собираются дамы, чтобы поболтать.

Мы видели, как Элис плакала на школьных рождественских концертах.

– Ладно уж, – смущённо закашлялась Сина, когда мы добрались до этого пункта. – С кем не бывает.

Сина питает слабость к картаво исполненным рождественским гимнам.

Элис не просто часто плакала – она плакала в ситуациях, когда нормальные люди вполне в состоянии держать себя в руках. Она плакала, заляпав платье грязью. Она плакала, когда у неё спускало колесо. Она плакала, увидев у Брукмана новорождённых котят. Она плакала, провожая детей в школу в первый день осеннего семестра. А однажды мы со Старым Томом видели, как она плакала, пока её машину заправляли бензином. Мы тихо сидели в нашем грузовике и смотрели как заворожённые, пока она не отъехала.

– На редкость несчастливая дама, – заметил Старый Том.

Когда Сина рассказала дамам у «Брукмана», что мы окрестили Элис Мэдден Ревуньей Элис, все это одобрили. Нам рассказали, что её муж работает в Комоксе, где занимается техническим обслуживанием особого самолёта канадских военно-воздушных сил «Арго», и именует он себя «Чинила Боб», так что прозвище «Ревунья Элис» случайно оказалось в тему. Я опробовала: Старый Том и Высокая Элис, оба прилагательных из трех слогов: звучало как-то не так.

Как бы там ни было, Ревунья Элис, рыдая, влетела в дом, когда Сина писала своё тридцать седьмое письмо Уильяму Лайону Макензи Кингу, премьер-министру Канады, умоляя его на благо страны отрастить усы как у его предшественника, Роберта Бордена. «Он был такой пикантный мужчина, – писала она. – А у вас такое детское лицо. Мне кажется, нас бы начали принимать всерьёз в международных окружностях…» Это ли слово она искала? Были ли в международной политике окружности? А, ладно, пускай он сам разбирается. Это в его компетенции – он же премьер-министр, в конце концов.

Мне кажется, все государственные деятели, к которым прислушивается общественность, носят усы. Посмотрите на Гитлера. Посмотрите на Муссолини. Посмотрите на Франко. Все с усами! Я не говорю, что Вы должны уподобиться этим людям. Я просто говорю, что Канаде давно пора взяться за ум и показать себя, в международном смысле, и я опасаюсь, что с безусым премьер-министром это невозможно. Вы не были моим кандидатом на пост премьер-министра. Ваша партия, если хотите знать моё мнение, обмишурилась. Однако теперь Вы мой премьер-министр, и мне нужно с этим смириться. Вы, очевидно, считаете, что внешность не важна, и я хочу Вам сказать, что Вы не правы, и дать Вам дельный совет. Надеюсь, что Вы не поймёте меня превратно.

Искренне Ваша,

Томасина Вайткрафт.

P.S. Я убеждена, что даже избиратели, избравшие Вашу партию – к числу которых, напомню, я не принадлежу, – хотели бы, чтобы Вы сделали что-то со своим постным лицом.

Она повторяла последнюю фразу себе под нос, направляясь в холл, чтобы ответить на вопль у двери. Фраза звучала как-то не так, и она проговаривала её вслух, чтобы переформулировать:

– «Даже избиратели, избравшие Вашу партию…» Нет-нет, это же тавтология. «Даже граждане, голосовавшие за Вашу партию…» Но зачем тут «граждане»? «Я за Вас не голосовала, а если бы и голосовала…» Нет, это неверно, мы не голосуем напрямую за премьер-министра. И «постное лицо» – это, пожалуй, чересчур резко. Точно, но резко.

Она была так поглощена своими мыслями, что забыла, зачем подошла к парадной двери, и вовсе не заметила Ревунью Элис, стоящую в холле и заливающую пол слезами. Она прошла мимо неё и закрыла дверь.

– Господи, и почему никто не думает о сквозняках?! – вопросила она и повернулась, чтобы идти обратно на кухню, где стояла её пишущая машинка.

– Миссис Вайткрафт! – воскликнула Ревунья Элис.

При звуке её голоса Сина обернулась и подскочила как ужаленная фута на четыре. К этому времени Элис рыдала уже навзрыд и была вынуждена прислониться к стене, оставляя на обоях трудно выводимые мокрые пятна, и поэтому Сина увидела только растрёпанный затылок и, думая о своём, поначалу решила, что в дом проскользнул большущий мокрый пёс, наследил и оставил подтёки на стенах. Затем она, конечно, опомнилась и даже почти вернулась с небес на землю, сообразив, что это человек. Всё дело в одежде, объяснила она мне позднее.

– Бог мой, вы взломщик? – спросила она. Затем она заметила, что часть подтёков на стене ведёт к сотрясаемому рыданиями телу вора. – Вы уже раскаиваетесь? Убирайтесь вон. Убирайтесь, и я не стану сообщать в полицию.

– Миссис Вайткрафт, я не взломщик, – проговорила Ревунья Элис. – Вы не слышали, как я звала? Вы меня не узнаете? Я ваша соседка.

Теперь-то Сина уж точно спустилась с небес на землю и сообразила, с кем имеет дело, что её нисколько не обрадовало.

– И о чём вы думали, вламываясь в чужой дом? Это, по-вашему, по-добрососедски? Убирайтесь! – Сина жаждала вернуться к недописанному письму. Она боялась потерять логическую нить. Ей и в голову не пришло, что дело серьёзное, раз Элис плачет. Элис же всегда плакала.

– Я хотела попросить вас о большом одолжении, – всхлипнула Элис.

– Мой ответ – нет, – ответила Сина. – Мы не можем допустить, чтобы люди врывались в чужие дома, внося беспорядок. Я пыталась написать письмо, а вы спутали все мои мысли.

– Вы должны мне помочь. Должны.

– Почему должна? – удивилась Сина.

– Потому что я боюсь, что мой муж наделает глупостей.

– Каких глупостей?

– Страшных глупостей. Нутром чую, – сказала Ревунья Элис и высморкалась.

– Ну, так и быть! – рявкнула Сина, которая всегда прислушивалась к нутряным чувствам. – Я уже вижу, что это расстроит мои планы на вечер, но проходите в кухню и выкладывайте, в чём дело.