Читать книгу Хроника времен Карла IX - Проспер Мериме, Prosper Mérimée - Страница 3

День уже разгорелся, когда Мержи проснулся с головой, тяжелой после вчерашнего вечера. Его платье было разбросано по комнате. Дорожный баул, открытый, валялся на полу. Приподнявшись на кровати, он смотрел некоторое время на царящий кругом беспорядок и почесывал голову, собираясь с мыслями. Лицо выражало одновременно утомление, изумление и тревогу.

По каменной лестнице, которая вела к нему в комнату, раздались тяжелые шаги. Дверь открылась, трактирщик, еще более мрачный, чем накануне, вошел без стука. Но в глазах его было выражение наглости, сменившее вчерашний страх.

Он оглядел комнату и осенил себя крестом, словно охваченный ужасом при виде такого беспорядка.

– Ах, мой молодой сударь, – воскликнул он, – вы еще в постели! Ну, пора вставать, давайте сочтемся.

Мержи зевнул и спустил одну ногу с кровати.

– Что за беспорядок, кто смел раскрыть мой баул? – сказал он тоном, не менее недовольным, чем тон трактирщика.

– Почему, почему! – повторил тот. – А я почему знаю? Что мне за дело до вашего баула! Вы сами у меня в доме наделали еще не такой беспорядок. Но, клянусь святым Эсташем, моим покровителем, вы мне за все заплатите. Это так же верно, как то, что я ношу имя этого святого. Пока он говорил, Мержи натягивал на себя ярко-алые штаны, и при этом движении из отстегнутого кармана выпал кошелек. Должно быть, стук об пол, произведенный кошельком, показался Мержи необычным. Нагнувшись, он тревожно поднял его и открыл.

– Я обокраден! – крикнул он, обернувшись к трактирщику.

Вместо двадцати золотых экю, бывших в кошельке, он нашел только два.

Дядюшка Эсташ пожимал плечами и презрительно улыбался.

– Я обокраден, – повторил Мержи, торопливо подпоясываясь. – В кошельке было двадцать золотых, и я требую, чтобы мне их вернули! Их украли у меня в вашем доме.

– Клянусь бородой, я очень рад! – нагло кричал трактирщик. – Это вам урок, чтобы не возиться с ведьмами да воровками. Впрочем, прибавил он потише, на ловца и зверь бежит. Без вас всех скучает Гревская [10]. Еретик, колдун и вор идут по одной дороге.

– Что ты болтаешь, вор?! – закричал Мержи, разозленный тем сильнее, чем больше он сознавал справедливость упрека. И, как всякий неправый человек, он ухватился за первый предлог для ссоры.

– Я болтаю! – отвечал трактирщик подбоченясь. – Я говорю, что вы разгромили мое жилье, и требую, чтобы вы мне заплатили все до последней монетки.

– Я заплачу за свой постой и ни полушки больше. Где эти… капитан Корн… Горнштейн?

– У меня выпили, – продолжал дядюшка Эсташ, – больше двухсот бутылок хорошего старого вина, и ответите мне за это вы.

Мержи кончил одеваться.

– Где капитан? – закричал он громким голосом.

– Уже два часа как он убрался, и пусть черт унесет таким же манером всех гугенотов, пока мы не сожгли их всех живьем.

Здоровенная пощечина была единственным ответом, который в эту минуту нашелся у Мержи.

Сила и неожиданность удара откинули трактирщика на два шага назад. Роговая рукоять большого ножа торчала из кармана трактирщика. Рука его легла на нее. И, несомненно, произошло бы большое несчастье, если бы он уступил первому порыву ярости, но рассудительность одержала верх над его пылом, как только он заметил, что Мержи протягивает руку к широкой шпаге, висевшей в изголовье кровати. Он мгновенно отказался от неравного боя и стремительно сбежал по лестнице, крича во все горло:

– К оружию! Убивают!

Выиграв бой, но испытывая беспокойство за последствия своей победы, Мержи подпоясался, положил за пояс пистолеты, запер баул и, держа его в руках, решил идти с жалобой в ближайший суд. Он открыл дверь и уже стал спускаться по лестнице, когда внезапно перед ним оказалась целая армия врагов.

Первым шествовал трактирщик со старой алебардой в руках. Три поваренка, вооруженные вертелами и скалками, следовали за ним. Сосед трактирщика, держа в руках ржавую аркебузу, представлял собою войсковой арьергард. Ни та, ни другая сторона не ждала такой быстрой встречи. Всего пять-шесть ступенек разделяли вражеские лагери.

Мержи бросил баул и схватил пистолеты. Этот жест врага дал понять дядюшке Эсташу и его спутникам всю невыгодность их боевого расположения. Подобно персам в Саламинской битве, они позаботились выбрать такую позицию, которая бы позволила выгодно использовать их численное превосходство. Единственный воин их армии, имевший в руках огнестрельное оружие, не мог им воспользоваться, не ранив при этом своих товарищей, в то время как пистолеты гугенота, имевшего перед собой возможность обстрела лестницы на всем протяжении, казалось, должны были всех нанизать на один выстрел. Легкий треск пистолетного курка, взведенного Мержи, достигнув их слуха, показался им столь страшным, как будто он был оглушительным взрывом. Невольно неприятельская колонна сделала налево кругом и бросилась в кухню, ища там более обширного и выгодного поля битвы. В переполохе, неразлучном спутнике стремительных отступлений, трактирщик, желая повернуться с алебардой в руках, споткнулся о нее и упал. Мержи великодушный противник не удостоил врагов выстрелом и удовольствовался тем, что швырнул в них баулом, который рухнул на них, как обломок горы, и, все скорее скатываясь вниз по лестнице, завершил разгром вражеского отряда. Лестница была очищена от врагов, сломанная алебарда лежала в качестве трофея.

Мержи стремительно побежал на кухню, где враг уже успел построиться в шеренгу. Владелец аркебузы держал наготове свое оружие и раздувал тлеющий фитиль. Окровавленный трактирщик, разбивший нос при падении, держался в тылу своих друзей, подобно раненому Менелаю, оставшемуся в дальних рядах греческого войска. Вместо Махаона и Подалира трактирщику отирала лицо грязной кухонной салфеткой его супруга с растрепанными волосами и сбитым набок чепцом.

Мержи без колебаний приступил к действию. Он прямо пошел на того, кто держал аркебузу, и приставил ему к груди пистолет.

– Брось фитиль или умрешь! – закричал он.

Фитиль упал на пол, и Мержи погасил его, наступая каблуком сапога на дымящийся конец. Тотчас же вся союзная армия сложила оружие.

– А что касается тебя, – сказал Мержи трактирщику, – то маленький урок, который ты сейчас получил, научит тебя быть поучтивее с приезжими. Если бы только я захотел, я сумел бы тебя заставить властью байльи снять трактирную вывеску, но я не злопамятен. Теперь скажи, сколько я тебе должен за постой?

Дядюшка Эсташ, видя, что Мержи опустил дуло своего ужасного пистолета и, продолжая говорить, засунул пистолет за пояс, понемногу ободрился и, все еще утирая лицо, печально прошептал:

– Побить посуду, перебить людей, расквасить нос честному христианину… поднять адский галдеж… Я даже не знаю, как после этого можно вознаградить честного человека!..

– Ну, – прервал его Мержи улыбаясь, – за твой разбитый нос я заплачу столько, сколько он, по-моему, стоит. За битую посуду взыскивай с рейтаров это их рук дело. Я хочу только знать, сколько я должен за вчерашний ужин.

Трактирщик посмотрел на жену, на поварят и соседа, словно спрашивая их совета и покровительства.

– Рейтары, рейтары… – повторял он. – Получишь с них деньги: капитан дал три ливра, а корнет пнул ногой.

Мержи достал один из последних оставшихся у него золотых экю.

– Ну, хорошо, – сказал он, – расстанемся друзьями, – и бросил золотой дядюшке Эсташу, который, вместо того чтобы протянуть руку за монетой, презрительно дожидался, пока она звякнет об пол.

– Один золотой! – воскликнул он. – Один золотой за сто бутылок! Один золотой за разгром целого дома! Один золотой за избиение людей!

– Один золотой, всего один золотой! – подхватила его жена плаксивым голосом. – Бывали у нас и католические дворяне, которые тоже иногда любили чуточку пошутить, но те, по крайности, знали цену вещам.

Если бы кошелек Мержи был в порядке, он, несомненно, создал бы славу о щедрости своей партии.

– Весьма возможно, – сказал он сухо, – но ваших католических дворян тут не обворовывали. Ну, решайте! Берите золотой или ничего – добавил он.

Он сделал шаг вперед, делая вид, что хочет подобрать монету, но трактирщица быстро ее схватила.

– Ну, а теперь сейчас же привести мою лошадь, а ты оставь свой вертел и неси баул!

– Вашу лошадь, господин? – сказал с гримасой один из слуг дядюшки Эсташа.

Трактирщик, несмотря на горе, поднял голову, и на мгновение его глаза загорелись злорадством.

– Вашу лошадь… да я сейчас ее сам приведу, мой добрый сеньор.

С этими словами он вышел, не отнимая салфетки от носа. Мержи последовал за ним. Каково же было его удивление, когда вместо его прекрасного темно-бурого коня ему подвели маленькую легую лошаденку старую, чесоточную, обезображенную широким шрамом на голове! Вместо седла, покрытого тончайшим фландрским бархатом, он увидел простое солдатское седло из кожи, отделанное железом.

– Это что значит? Где моя лошадь?

– Пусть ваша честь потрудится спросить об этом господ протестантских рейтаров, – ответил с фальшивой почтительностью трактирщик, – эти вполне достойные чужестранцы увели вашу лошадь с собой: надо полагать, что они обознались в силу большого сходства коней.

– Прекрасная лошадь! – сказал один из поварят. – Бьюсь об заклад, что ей не больше двадцати лет.

– Ну, разве можно отрицать, что это настоящий боевой конь? – сказал другой поваренок. Посмотрите, какой сабельный удар на голове.

– Ах, какая благородная масть! – добавил первый. – Ну, совсем как пастор: белый с черным. Мержи заглянул в конюшню. Она была пуста.

– Как вы смели допустить, чтобы увели мою лошадь? – закричал он в ярости.

– Тьфу ты пропасть! Добрый сеньор, – сказал работник, на попечении которого была конюшня, – ведь это трубач ее увел, и он мне сказал, что вы уговорились с ним поменяться.

Ярость душила Мержи. Он не знал, на что решиться в этом несчастье.

– Поеду, разыщу капитана, ворчал он сквозь зубы. – Он строго взыщет с мерзавца, который украл мою лошадь.

– Разумеется, – сказал трактирщик. – Ваша милость правильно поступит, потому что этот капитан… как его там зовут… у него этакая морда честного человека.

Мержи уже подумывал о том, что если капитан и не дал прямого приказа об уводе его лошади, то во всяком случае содействовал этому.

– Кстати, заодно вы сможете получить ваши золотые у этой молодой особы: она, конечно, тоже обозналась, связывая свои узелки нынче на рассвете.

– Прикажете приторочить баул вашей милости на лошадку вашей милости? – спросил мальчик-конюшенный самым почтительным и самым обескураживающим тоном.

Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем больше ему придется выслушивать насмешек от этих каналий. Баул был приторочен. Он вскочил в отвратительное седло, а лошадь, почувствовав нового седока, возымела злостное желание испытать его искусство всадника. Однако она немедленно убедилась, что имеет дело с прекрасным наездником, совершенно не расположенным к ее шуткам. Таким образом, после нескольких подбрасываний задних ног, получив за это щедрую награду жестокими ударами острых шпор, она благоразумно решила покориться и пошла крупной рысью. Но, израсходовав часть своих сил в борьбе с новым всадником, она обессилела, как все клячи в таких случаях, и, как говорят, «села на четыре ноги». Наш герой поднялся, слегка ушибленный, но больше всего взбешенный улюлюканьем, раздавшимся ему вслед. Минуту он колебался, не вернуться ли ему и отомстить несколькими ударами шпагой плашмя. Однако, размыслив здраво, он сделал вид, что не слышит оскорблений, посылаемых ему издали, и потихоньку направился по орлеанской дороге, преследуемый на расстоянии ватагой ребят, из которых те, которые были постарше, напевали песенку о Жане Петакене [11], в то время как те, что были поменьше, изо всех сил кричали:

– Гугенот! Гугенот! На костер!

Проделав шагом довольно печально около полумили, Мержи сообразил, что рейтаров он вряд ли успеет настигнуть сегодня, что конь его наверняка продан, да и вообще более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились на возвращение чего-либо владельцу. Постепенно он примирился с мыслью, что лошадь для него пропала безвозвратно, а допустив эту мысль, он уже не имел никакой надобности ехать по орлеанской дороге и свернул обратно на Париж, выбрав прямое направление, чтобы избегнуть проезда мимо злополучной корчмы, свидетельницы несчастий. С молодых лет привыкнув быстро находить во всем хорошую сторону, он мало-помалу убедился, что дешево и счастливо выпутался из беды: его не убили, не ограбили дочиста, у него остался золотой, почти все его вещи и лошадь, которая хотя и была уродлива, все же несла его на себе. И если уж говорить правду, то воспоминания о миловидной Миле не раз вызывали улыбку на его лице. Словом, после нескольких часов дороги и хорошего завтрака он чувствовал себя растроганным деликатностью этой честной девицы, унесшей у него всего лишь восемнадцать золотых из кошелька, где было полных двадцать. Примириться с потерей темно-бурого жеребца было много труднее, но он не мог не согласиться, что более жестокий вор свел бы его коня и не потрудился бы оставить ему никакой замены.

Он приехал в Париж вечером, незадолго до закрытия городских ворот, и остановился в гостинице на улице Сен-Жак.