Читать книгу Хроника времен Карла IX - Проспер Мериме, Prosper Mérimée - Страница 4

Отправляясь в Париж, Мержи рассчитывал благодаря влиятельным рекомендациям к адмиралу Колиньи получить назначение в армию, которая, как говорили, выступает в поход во Фландрию под командой этого великого начальника. Он льстил себя надеждой, что друзья отца облегчат ему первые шаги и откроют ему доступ ко двору короля Карла, а затем к адмиралу, имевшему как бы собственный двор. Мержи знал, что брат его пользуется большим влиянием, но был еще в нерешительности, следует ли его отыскивать. Вероотступничество Жоржа Мержи отдалило его от семьи, сделало его совсем чужим человеком. То был не единственный случай раскола семьи из-за религиозных убеждений. Уже давно отец запретил произносить в своем присутствии имя вероотступника, ссылаясь в оправдание своей строгости на евангелие: «Если правое око соблазняет тебя, вырви его». Хотя молодой Бернар не был столь непреклонен, все же перемена веры казалась ему пятном, позорящим честь его семьи, и чувство братской привязанности безусловно пострадало от этого сознания.

Еще раньше, чем он решил, как себя вести в отношении брата, и раньше, чем он успел разнести рекомендательные письма, он пришел к заключению, что нужно позаботиться о восполнении пустого кошелька, и с этой целью вышел из гостиницы по направлению к мосту Сен-Мишель, где жил ювелир, задолжавший его семье некоторую сумму денег, на получение которых Бернар имел доверенность.

При входе на мост он встретил несколько молодых людей, одетых с большим изяществом. Идя под руку, они совсем перегородили узкий проход на мосту между двойной стеной лавок и ларьков, целиком закрывавших от пешеходов вид на реку. Позади этих господ шли их слуги, несшие в руках длинные двуострые шпаги в ножнах, так называемые дуэльные, и кинжал, эфес [12] которого был так широк, что при случае мог заменить щит. Очевидно, вес этого оружия был слишком тяжел для молодых дворян, а может быть, им хотелось похвастаться перед целым светом богатым одеянием своих слуг.

Судя по беспрерывному смеху, они были в хорошем настроении. Если мимо них проходила прилично одетая женщина, они кланялись ей учтиво и нагло одновременно; большинству из них доставляло удовольствие задевать локтями степенных буржуа в черных плащах, – те уступали им дорогу, шепча проклятья по поводу наглости придворной молодежи. Только один молодой человек в этой компании шел с опущенной головой и, казалось, не принимал участия в развлечениях товарищей.

– Разрази меня господь, Жорж, – воскликнул один из этих молодых людей, хлопая по плечу юношу, – ты делаешься мрачным нелюдимом! Уже добрых четверть часа, как ты не раскрываешь рта. Разве ты дал обет молчания?

Мержи вздрогнул при имени Жоржа, но он не расслышал, что ответил человек, названный так.

– Бьюсь об заклад на сотню пистолей, – продолжал первый, – что он опять влюбился в какое-нибудь чудовище добродетели. Эх, приятель, жаль мне тебя! Надо же было случиться такой неудаче – налететь в Париже на жестокосердную…

– Пойди ты к колдуну Рюдбеку, – заговорил другой, – он даст тебе волшебный напиток – и тебя полюбят.

– А может статься, – начал третий, – что наш приятель капитан влюбился в монашенку. Эти черти гугеноты, обращенные и необращенные, вечно зарятся на христовых невест.

Голос, который Мержи сейчас же узнал, отвечал с грустью:

– Черт возьми! Если б дело шло о любовных делах, я не был бы так печален. Но дело в том, что я, – прибавил он тише, – поручил де-Пону отвезти письмо к моему отцу. Он вернулся и передал мне, что отец упорно не желает слышать моего имени.

– Твой отец старый кремень, – сказал один из молодых людей. – Он из тех стариков-гугенотов, которые хотели захватить Амбуаз [13].

В эту минуту капитан Жорж случайно оглянулся и заметил Мержи. Вскрикнув от удивления, он бросился к нему с раскрытыми объятиями. Мержи не колебался ни минуты: он протянул ему руки и прижал его к своей груди.

Возможно, что, не будь встреча столь неожиданной, он попытался бы вооружиться равнодушием, но неожиданность вернула все права естественному чувству. С этой минуты их встреча протекала, как встреча друзей, вернувшихся из далекого путешествия.

После объятий и первых расспросов капитан Жорж обратился к своим приятелям, к тем из них, которые остановились и наблюдали эту сцену.

– Господа, сказал он, – видите, какая неожиданная встреча! Простите, если я вас покину для беседы с братом, которого не видел более семи лет.

– Нет, черт побери, мы не допустим, чтобы ты оставил нас сегодня! Обед заказан, твое присутствие необходимо.

С этими словами говоривший схватил его за плащ.

– Бевиль прав, – сказал другой. – Мы не позволим тебе уйти.

– Да что там, черт возьми! – снова заговорил Бевиль. – Пусть и твой брат идет с нами обедать. Вместо одного доброго товарища у нас будет два.

– Извините меня, – сказал тогда Мержи, – у меня много дел на сегодня. Мне надо передать письма…

– Передадите завтра.

– Никак нельзя, так как они должны быть вручены сегодня же… и к тому же, добавил Мержи со смущенной улыбкой, – признаюсь, я без денег, и мне нужно их раздобыть.

– Ну, ей-ей, замечательная отговорка! – воскликнули все в один голос. – Так мы вам и позволим отказаться отобедать с такими добрыми христианами, как мы, ради того чтобы бежать за деньгами к евреям.

– Вот, друг мой! – произнес Бевиль, потряхивая длинным шелковым кошельком, висящим на поясе. – Считайте меня своим казначеем. Уже две недели как мне чертовски везет в игре!

– Идем! Идем! Не будем задерживаться! Идемте обедать к «Мавру», – подхватили остальные молодые люди.

Капитан взглянул на брата, остававшегося в нерешительности.

– Ладно, успеешь передать свои письма. Что касается денег, то у меня их достаточно. Идем с нами! Ты познакомишься с парижской жизнью.

Мержи уступил. Брат представил его по очереди каждому из своих друзей: барону де-Водрейлю, шевалье де Рейнси, виконту де-Бевилю и прочим. Они осыпали приветствиями вновь прибывшего, который был вынужден с каждым по очереди поцеловаться. Последним его обнял Бевиль.

– Ого! Ого! – воскликнул он. – Разрази меня бог! Дружище, я чувствую еретический дух. Ставлю золотую цепь против пистоля, что вы религиозны.

– Вы правы, сударь мой, но не в той мере, в какой это надлежит.

– Но вот, посмотрите, разве я не умею отличить гугенота? Загрызи меня волк! Какой, однако, эти господа коласской коровы [14] принимают серьезный вид, когда заговорят об их религии!

– Думается мне, что не следовало бы шутя говорить о таком предмете.

– Господин де Мержи прав, – сказал барон де-Водрейль, – и с тобой, Бевиль, когда-нибудь случится беда в наказанье за твои скверные шутки над священными темами.

– Взгляните вы только на этого святошу, – обратился Бевиль к Мержи. Ведь он самый отъявленный распутник среди нас, а вот время от времени не может удержаться от проповедей.

– Оставь меня таким, каков я есть, – сказал Водрейль. – Но, знаешь ли, я уважаю то, что заслуживает уважения.

– Что касается меня, я весьма уважаю… свою мать: единственная честная женщина, которую я знаю, а кроме того, милый друг, для меня решительно все равно – католики, гугеноты, паписты, евреи или турки; меня их распри интересуют не больше, чем сломанные шпоры.

– Нечестивец, – проворчал Водрейль и перекрестил свой рот, маскируя это движение прикладыванием носового платка.

– Ты должен знать, Бернар, – сказал капитан Жорж, – что среди нас ты едва ли встретишь спорщиков, подобных нашему ученому Теобальду Вольфштейниусу. Мы не придаем большого значения богословским спорам и, слава богу, умеем лучше использовать наше время.

– Быть может, – возразил Мержи с некоторой горечью, – быть может, для тебя было бы предпочтительнее, если б ты слушал внимательно ученые рассуждения достойного священнослужителя, только что тобою названного.

– Оставим эту тему, братишка. В другой раз я, быть может, тебе отвечу. Я знаю, что у тебя сложилось на мой счет мнение… Ну, все равно… Здесь мы вовсе не для разговоров об этом… Я считаю себя честным человеком, и ты, конечно, это со временем увидишь… Ну, довольно об этом. Сейчас будем думать о том, как позабавиться.

Он провел рукой по лицу, как будто желая прогнать тягостные мысли.

– Дорогой брат! – тихо произнес Мержи, пожимая ему руку.

Жорж ответил ему на рукопожатие, и оба поспешили догнать товарищей, шедших несколько впереди.

Проходя мимо Лувра, из которого выходило много богато одетых людей, капитан и его друзья почти со всеми встречными сеньорами обменивались поклонами или поцелуями. В то же время они успевали представить встречным молодого Мержи, который в одну минуту успел перезнакомиться со множеством знаменитых людей своего времени. Одновременно ему сообщали прозвище (ибо тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку) и скандальные сплетни, сопровождавшие репутацию каждого из них.

– Видите, – говорили ему, – вот этого бледного желтого советника? Это мессир Petrus de finibus [15], или, по-французски, Пьер Сегье, который во всем, что предпринимает, ведет себя так ловко, что всегда доводит дело до желательного конца. Вот маленький капитан Брюльбан – Торе де-Монморанси; вот архиепископ бутылок, который довольно прямо сидит на муле, пока еще не успел пообедать. А вот один из героев вашей партии храбрец граф Ларошфуко, прозванный «капустным рубакой». В последнюю войну он обстрелял из аркебузы капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов [16].

Не прошло и четверти часа, как Мержи знал уже имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, состоявшихся из-за каждой из красавиц. Он увидел, что слава светской женщины росла вместе с количеством смертей, причиненных ее красотой. Так, госпожа де-Куртавель, любовник которой убил наповал двух соперников пользовалась не в пример большим почетом, чем бедная графиня Померан, послужившая поводом всего лишь к одной пустячной дуэли, окончившейся легким ранением.

Внимание Мержи привлекла женщина высокого роста, ехавшая верхом на белом муле в сопровождении оруженосца и двух слуг. Ее платье, сшитое по последней моде, топорщилось от обилия шитья. Она показалась ему красивой, поскольку можно было видеть ее лицо. Известно, что в ту эпоху дамы не выходили иначе, как в масках. Маска на всаднице была из черного бархата, и сквозь прорези для глаз было видно, или, скорее, можно было догадываться, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны, а глаза темно-синие. Она замедлила шаг своего мула, проезжая мимо молодых людей, и, казалось, с некоторым любопытством посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее появлении все перья на шляпах метлой прошлись по земле, и она в ответ на многочисленные приветствия армии почитателей отвечала легким, грациозным кивком головы. Когда она проехала мимо, дуновение ветра закинуло край длинной атласной юбки, и, как молния сверкнули перед глазами и маленькая туфля из белого бархата и несколько дюймов розового шелкового чулка.

– Кто эта дама, которую так приветствуют? – спросил Мержи с любопытством.

– Уже влюбился! – воскликнул Бевиль – В конце концов не может быть иначе: и гугеноты и паписты – все влюблены в графиню Диану де-Тюржи.

– Это одна из придворных красавиц, – добавил Жорж, – одна из опаснейших Цирцей [17] для нас, молодых волокит. Но побери меня чума! Эту крепость взять не легко.

– Сколько же дуэлей приходится на ее счет? – со смехом спросил Мержи.

– О, она их считает за двадцать, – ответил барон Водрейль, – но самое интересное то, что она хотела сама драться на дуэли и послала формальный вызов одной придворной даме, которая переступила ей дорогу.

– Какие сказки! – воскликнул Мержи.

– Не она первая начала женские дуэли, – сказал Жорж. Она послала вызов по всем правилам госпоже Сент-Фуа, приглашая ее биться насмерть на шпагах и кинжалах и в сорочках, подобно «утонченным дуэлянтам».

– Как мне хотелось бы выступить секундантом одной из этих женщин, чтобы увидеть их обеих в ночных сорочках, – сказал шевалье де-Рейнси.

– И что же, дуэль состоялась?

– Нет, – ответил Жорж, – их помирили.

– Он сам же их помирил, – заметил Водрейль, – он был тогда любовником Сент-Фуа.

– Да ну, не больше, чем ты сам, – скромно возразил Жорж.

– Тюржи – вроде Водрейля, – сказал Бевиль, – она делает месиво из религии и нынешних нравов: вызывает драться на дуэли, что я считаю смертным грехом, и выстаивает в день по две обедни.

– Оставь меня в покое с моими обеднями! – воскликнул Водрейль.

– Ну, она ходит к обедне, – заметил Рейнси, – только для того, чтобы показать себя без маски.

– Правильно! Я уверен, что многие женщины ходят к обедне только ради этого, заметил Мержи, радуясь случаю посмеяться над религией, которой не признавал.

– Так же, как и на протестантскую проповедь, – сказал Бевиль. – Когда пастор кончает речь, свечи гаснут, и хорошенькие дела делаются тогда в темноте. Умереть можно! Я прямо жажду стать лютеранином.

– И вы верите этим нелепым россказням? – спросил Мержи с презрением.

– Верю ли я? Маленький Феран, наш общий друг, нарочно ездил в Орлеан на проповеди, чтобы устраивать там свидания с женой нотариуса. Ах, черт возьми, какая великолепная женщина! Я прямо весь таял, когда он мне рассказывал о ней. Он только там и мог с ней видеться. По счастью, один из его приятелей, гугенот, сообщил ему пароль для свободного входа. Он приходил на проповедь, и там в темноте, можете быть уверены, приятель наш времени даром не терял.

– Это совершенно невозможно, – сухо заметил Мержи.

– Невозможно, а почему?

– Потому, что никогда протестант не позволит себе такой низости, чтобы привести на проповедь паписта.

Этот ответ вызвал взрыв хохота.

– Ах, боже мой! – сказал барон де-Водрейль. Вы, очевидно, думаете, что раз человек стал гугенотом, он не может быть ни вором, ни предателем, ни сводником.

– Он с луны свалился! – воскликнул Рейнси.

– Что касается меня, – заметил Бевиль, – то если бы мне нужно было передать любовную записку гугенотке, я обратился бы к ее священнику.

– Несомненно, – возразил Мержи, – потому что вы привыкли давать поручения подобного рода вашим попам.

– Нашим попам… – произнес Водрейль, краснея от гнева.

– Бросьте ваши споры, наводящие тоску, – прервал их Жорж, заметив, что каждая реплика сопровождается все более и более оскорбительной остротой. – К черту ханжей всех лагерей! Я предлагаю: пусть каждый, кто произнесет слово «гугенот», «папист», «протестант», «католик», подвергается штрафу.

– Идет! – воскликнул Бевиль. – Он будет платить кагорским вином в трактире, где мы будем обедать.

Минуту длилось молчание.

– После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, за графиней де Тюржи не числится ни одного любовника, – сказал Жорж, не желавший, чтобы друзья вернулись к богословским препирательствам.

– У кого хватит духу утверждать, что у парижанки нет любовника! – воскликнул Бевиль. – Одно только достоверно: что Коменж прижал ее к стене.

– Так, значит, поэтому-то маленький Наваретт от нее отступился, сказал Водрейль. Очевидно, он испугался такого страшного соперника.

– А Коменж очень ревнив? – спросил капитан.

– Ревнив, как тигр, – ответил Бевиль. – Готов убить всякого, кто осмелится любить прекрасную графиню. В конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется взять Коменжа.

– Что же это за человек, способный внушить такой страх? – спросил Мержи, горевший безотчетным любопытством ко всему, что так или иначе, близко или отдаленно касалось графини де-Тюржи.

– Это, – ответил ему Рейнси, – один из наших самых утонченных дуэлянтов. Так как вы приехали из провинции, то позвольте мне объяснить вам значение этого специального термина. «Утонченный дуэлянт» – это волокита, достигший совершенства, дерущийся на дуэли по ничтожному поводу, даже если сосед заденет его краем плаща, даже если кто-нибудь сплюнет в четырех шагах от него. Одним словом, по любому столь же уважительному поводу.

– Коменж, – сказал Водрейль, – затащил однажды кого-то на Пре-о-Клер [18]. Сняли камзолы, обнажили шпаги. «Ведь ты Берни из Оверни?» – спрашивает Коменж. «Ничуть не бывало, моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». «Тем хуже, заявил Коменж, я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, то нужно драться», – и он лихо положил его на месте.

Каждый воспользовался случаем, чтобы рассказать о ловкости и воинственном духе Коменжа. Тема оказалась богатой, и этого разговора хватило настолько, что они вышли за город и дошли до трактира «Мавр», расположенного в саду, неподалеку от того места, где шла постройка Тюильрийского дворца. Там сошлось множество знакомых дворян и друзей Жоржа, и за стол сели большой компанией.

Мержи, сидевший рядом с бароном Водрейлем, заметил, как тот, садясь за стол, осенил себе крестом и шепотом, с закрытыми глазами, произнес слова странной молитвы: Laudas Deo, pax vtvts, salutem defundis et beata viscera Virgints Mariae, quae portaverunt aetern! Patris Fillum [19].

– Вы знаете латынь, господин барон? – спросил Мержи.

– Вы слышали мою молитву?

– Да, но, признаюсь вам, не понял ее.

– Сказать по чести, я не знаю латыни, я даже не знаю значения этой молитвы, но ей меня научила одна из моих теток, которой эта молитва всегда приносила пользу, и, с тех пор как я ею пользуюсь, она и на меня оказывает хорошее воздействие.

– Я представляю себе, что это латынь католическая, а поэтому для нас, гугенотов, она непонятна.

– Штраф! Штраф! – закричали сразу Бевиль и капитан Жорж.

Мержи исполнил требование великодушно и без споров, и на столе появились новые бутылки, не замедлившие привести компанию в веселое расположение духа.

Разговор вскоре стал более громким, и, пользуясь шумом, Мержи стал разговаривать с братом, не обращая внимания на то, что происходило кругом.

К концу второй смены блюд их уединенная беседа была нарушена неистовым спором, внезапно возникшим между двумя собутыльниками.

– Это вранье! – восклицал шевалье Рейнси.

– Вранье? – повторил Водрейль, и лицо его, бледное в обычном состоянии, помертвело еще более.

– Она честнейшая из женщин, целомудреннейшая из всех, – продолжал шевалье.

Водрейль горько улыбнулся, пожав плечами. Все взгляды устремились на участников этой сцены. Казалось, всякий хотел, не вмешиваясь, дослушать, чем кончится спор.

– О чем речь, господа? Когда кончится этот гомон? – спросил капитан, как всегда готовый остановить всякую попытку нарушить мир.

– Это вот наш друг шевалье, – спокойно ответил Бевиль, уверяет, что ла-Силлери, его любовница, целомудренная женщина, в то время как наш друг Водрейль утверждает, что это не так, что он сам знает кое-что по этому поводу.

Общий взрыв хохота, сопровождавший это заявление, увеличил ярость Рейнси, который горящими от гнева глазами смотрел на Водрейля и Бевиля.

– Я мог бы показать ее письма, – произнес Водрейль.

– Не верю этому! – воскликнул шевалье.

– Ну что же, – сказал Водрейль, зло усмехаясь, – я сейчас прочту этим господам какое-нибудь ее письмо. Возможно, что ее почерк им известен не хуже, чем мне, так как я не претендую быть единственным из числа осчастливленных ее записками и ее милостями. Вот записочка, которую я получил от нее не далее как сегодня.

Он сделал вид, будто шарит в кармане, собираясь достать оттуда письмо.

– Ты фальшивая глотка!

Стол был слишком широк для того, чтобы рука барона могла достать противника, сидевшего напротив.

– Я тебя заставлю проглотить эту ложь, пока ты не задохнешься! – воскликнул он и сопроводил этот выкрик бутылкой, брошенной в голову противника.

Рейнси избегнул удара и, стремительно отшвырнув стул, подбежал к стене, чтобы снять повешенную там шпагу.

Все вскочили: одни – чтобы вмешаться в ссору, большинство – чтобы отойти подальше.

– Перестаньте, вы сошли с ума! – воскликнул Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. Могут ли друзья драться из-за какой-то жалкой бабенки?

– Бутыль, брошенная в голову, все равно что пощечина – холодно сказал Бевиль. – Ну, дружок шевалье, шпагу наголо!

– Честный бой, честный бой! Расступитесь! – закричали почти все сотоварищи по обеду.

– Эй, Жано, запри дверь! – небрежно распорядился содержатель «Мавра», давно привыкший к таким сценам. – Если арбалетчики будут проходить, дозором и влезут сюда, они могут помешать благородным господам и повредить моему учреждению.

– Вы, что же, будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? – продолжал Жорж, желавший выиграть время. – Отложите хоть до завтра.

– До завтра? Пусть так, – сказал Рейнси и сделал движение, собираясь вложить шпагу в ножны.

– Наш маленький шевалье трусит, – произнес Водрейль.

Тогда Рейнси, расталкивая всех, кто стоял по дороге, бросился на своего противника. Оба с бешенством напали друг на друга. Водрейль имел время обернуть левую руку довольно старательно салфеткой и ловко воспользовался защищенной рукой, чтобы парировать секущие удары, между тем как Рейнси, пренебрегший этой мерой предосторожности, был ранен в левую руку. Однако он продолжал храбро биться, крикнув слуге, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил слугу, заявив, что так как у Водрейля нет кинжала, то и противник не смеет его брать. Друзья шевалье запротестовали. Произошел обмен резкостями, и дуэль, несомненно, перешла бы в общую свалку, если бы Водрейль не положил всему конец, повалив противника, опасно ранив его в грудь. Он поспешно наступил на выпавшую у Рейнси шпагу, чтобы раненый не успел ее подобрать, и направил свою для смертельного удара.

Дуэльные законы допускали такую жестокость.

– Враг безоружен, – воскликнул Жорж и вырвал у него шпагу.

Шевалье не был ранен смертельно, но терял много крови. Как могли, перевязали ему рану салфеткой, в то время как он, принужденно смеясь, продолжал еще говорить сквозь зубы, что дело не кончено.

Вскоре появились монах с хирургом. Оба некоторое время поспорили из-за раненого. Хирург одержал верх; он распорядился перенести своего пациента на берег Сены и довез его в лодке до его квартиры.

В то время как слуги уносили окровавленные салфетки и замывали красные пятна на полу, другие ставили на стол бутылки. Что касается Водрейля, то он заботливо вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и, с невозмутимым хладнокровием достав из кармана письмо, жестом пригласил всех замолчать и при всеобщем хохоте прочел первую строчку: «Дорогой мой, этот наводящий тоску шевалье, который не дает мне проходу…»

– Уйдем отсюда, – сказал Мержи брату; лицо его выражало отвращение.

Капитан последовал за ним.

Письмо настолько заняло общее внимание, что их отсутствия и не заметили.