Читать книгу Хроника времен Карла IX - Проспер Мериме, Prosper Mérimée - Страница 5

Капитан Жорж вернулся в город с братом и привел его к себе домой. По пути они едва перекинулись несколькими словами. Сцена, которой они были свидетелями, оставила тягостное впечатление, невольно заставлявшее их молчать.

Эта ссора и неправильная дуэль, которая последовала за ссорой, не носили в себе ничего необычного для того времени. По всей Франции, из конца в конец, обостренная щепетильность дворянства приводила к самым роковым последствиям, так что, по скромному подсчету, за время царствования Генриха III и Генриха IV дуэльное неистовство стоило жизни большему количеству дворян, нежели десять лет гражданской войны.

Жилище капитана было изысканно обставлено. Шелковые занавески с цветами, пестрые ковры сразу привлекли внимание Мержи, привыкшего к большей простоте. Он вошел в кабинет, который брат называл своей молельней, очевидно потому, что слово «будуар» к тому времени не было еще придумано.

Дубовый аналой, украшенный великолепной резьбой, мадонна кисти итальянского мастера, кропильница, украшенная веткой букса, по-видимому, говорили о религиозном назначении этой комнаты. Однако ложе, покрытое черным шелком, венецианское зеркало, женский портрет, разнообразное оружие и музыкальные инструменты говорили о достаточно светских привычках владельца этого помещения.

Мержи бросил презрительный взгляд на кропильницу с буксовой веткой грустное напоминание о братском вероотступничестве. Маленький слуга принес варенье, сласти и белое вино: чай и кофе еще не были в употреблении, и для наших простоватых предков все эти изысканные напитки заменялись вином.

Мержи со стаканом в руке переводил взгляд с мадонны на кропильницу, а с кропильницы на аналой. Он глубоко вздыхал и, глядя на брата, небрежно развалившегося на ложе, произнес:

– Да, настоящий папист! Что сказала бы наша мать, будь она здесь?

Эти слова, по-видимому, больно задели капитана. Он нахмурил густые брови и сделал жест, словно прося не касаться этой темы. Но Мержи продолжал безжалостно:

– Возможно ли, чтобы ты всем сердцем отрекся от веры отцов так же, как отреклись твои уста?

– Вера отцов?.. Она никогда не была моей верой. Что? Чтобы я стал верить ханжеским проповедям ваших пасторов!.. Чтобы я…

– Бесспорно, гораздо больше смысла верить в чистилище, в силу исповеди, в папскую непогрешимость! По-твоему, лучше валяться на коленях перед грязными сандалиями капуцина! Придет время, и ты, пожалуй, не сможешь сесть за стол, не прочтя молитвы барона де-Водрейля.

– Послушай, Бернар, я ненавижу споры, в особенности на религиозные темы, но рано или поздно мне надо объясниться с тобой. И раз мы затеяли этот разговор, давай его закончим; я буду говорить с тобой откровенно.

– Значит, ты не веришь во все эти вздорные выдумки папистов?

Капитан пожал плечами и, спустив ногу на пол, стукнул каблуком и зазвенел широкой шпорой. Затем он воскликнул:

– Паписты, гугеноты! Суеверия со всех сторон. Я не умею верить в то, что кажется нелепым моему рассудку. Наши литании и ваши псалмы – все это чушь, которая стоит одна другой. Разница только в том, – добавил он улыбаясь, – что в наших церквах иногда слышишь хорошую музыку, в то время как у вас могут прямо истерзать ухо, привыкшее к красивым мелодиям.

– Нечего сказать, хорошее преимущество твоей веры есть из-за чего становиться новообращенным!

– Не называй, пожалуйста, её моей религией: в мою религию я верю не больше, чем в твою. С тех пор как я думаю самостоятельно, мой разум – со мной…

– Но…

– Ах, брось проповеди! Я наизусть знаю все, что ты можешь мне сейчас сказать. У меня тоже были свои надежды и страхи. Ты думаешь, я не сделал усилий, чтобы сберечь счастливые суеверия детских лет? Я читал писания всех наших богословов, чтобы в них найти утешение в сомнениях, меня устрашавших; я добился только того, что они разрослись. Одним словом, я не мог верить и больше не смогу верить. Вера – это драгоценный дар, в котором мне отказано. Но ни за что на свете я не стану лишать других этого дара.

– Мне жаль тебя.

– В добрый час! Ты прав… Как протестант, я не верил проповедям; ставши католиком, я не верю обедням. Да, в самом деле, черт побери, ужасов наших гражданских войн разве недостаточно, чтобы с корнем вырвать самую крепкую и сильную веру?

– Жестокости – это дело рук человеческих, дело людей, исказивших слово божие.

– Это не твой ответ. Но ты сам признаешь за благо, что я еще не убежден тобой. Не понимаю я нашего бога и не смогу его понять. А если бы я стал верующим человеком, то это случилось бы, как говорит наш друг Жодель, «с принятием на себя ответственности перед кредиторами не свыше стоимости наследства…»

– Хорошо, но если обе религии тебе безразличны, тогда зачем же это отступничество, принесшее столько горя твоей семье и друзьям?

– Я двадцать раз писал отцу, чтобы объясниться с ним и оправдать себя, но он швырял мои письма в огонь, не распечатывая, и третировал меня хуже, чем злодея.

– Мать и я не одобряли этой чрезмерной строгости, и если бы не приказания…

– Я не знаю, что обо мне думали. Не все ли равно?.. Вот что меня заставило решиться на этот опрометчивый поступок, которого я, конечно, не повторил бы, если бы..

– Ага, я всегда был уверен, что ты раскаешься!

– Я раскаюсь? Нет, так как я считаю, что не совершил ничего дурного. Когда ты еще был в школе, занимался латынью и греческим языком, я уже носил панцирь, повязал белый шарф и сражался в первых рядах во время нашей первой гражданской войны. Ваш маленький принц Конде, которому ваша партия обязана несчастливыми промахами, – ваш принц Конде уделял вашему делу лишь время, свободное от любовных похождений. Меня любила одна дама; принц попросил меня уступить ее ему. Я отказался. И вот он – мой смертельный враг. С тех пор он искал всяческих средств, чтобы меня убить…

Он указывает на меня партийным фанатикам, как на чудовище разврата и безбожия. А между тем у меня была только одна любовница, и я был ей верен. Что касается моего безбожия, то я никому им не угрожал, с какой же стати было объявлять мне войну?

– Никогда я не думал, чтобы Конде был способен на такую грязь!

– Он умер. Вы сделали из него героя. Так всегда бывает на свете. У него были кое-какие достоинства. Он умер храбрецом. Я ему простил. Но тогда он был всемогущ, и ему казалось преступлением, что бедный дворянин вроде меня осмелился противиться ему.

Капитан немного походил по комнате и продолжал голосом, который выдавал все нарастающее волнение:

– Все попы, все ханжи в армии вскоре напали на меня. Я так же мало обращал внимания на их лай, как на их проповеди. Один из придворных принца, желая выслужиться перед ним, назвал меня в присутствии всех наших капитанов развратником. Он получил за это пощечину, и я его убил. В нашей армии каждый день случалась дюжина дуэлей, и генералы делали вид, что их не замечали. Но для меня сделали исключение. Принц решил сделать меня предметом примерного наказания для всей армии. По просьбе всех генералов и, должен признаться, по просьбе адмирала я получил помилование. Но ненависть принца не получила утоления. В битве при Жазнейле я командовал отрядом стрелков. Я был первым в стычке. В двух местах выстрелы из аркебузы вдавили мой панцирь… Левая рука была пробита копьем. Все это говорило, что я не щадил себя. Я не имел и двадцати человек около себя. А на нас двигался батальон королевских швейцарских стрелков. Принц Конде приказывает мне броситься на врага… Я прошу у него две роты рейтаров… и… он обзывает меня трусом.

Мержи встал и подошел к брату с сочувственным видом. Капитан, расхаживая, продолжал говорить, глаза его гневно сверкали.

– Он назвал меня трусом перед лицом всех этих господ в позолоченных доспехах, которые через несколько месяцев бросили его в районе Жарнака и позволили его убить… Я подумал, что мне надо умереть. Я бросился тогда на швейцарцев, поклявшись, что если я уцелею по счастливой случайности, то впредь не встану на защиту дела столь бесчестного принца. Тяжело раненный, я был сброшен с лошади. Еще секунда, и я был бы убит. Но один из свиты герцога Анжуйского, Бевиль, этот безумец, с которым мы обедали, спас мне жизнь и представил меня герцогу. Со мной хорошо обошлись. Я был полон жажды мести. Меня обласкали, уговорили поступить на службу к тому, кто оказал мне благодеяние: к герцогу Анжуйскому; читали мне латинские стихи:

Я с негодованием смотрел, как протестанты призывали чужестранцев на нашу родину… Но почему не открыть тебе единственную настоящую причину, приведшую меня к моему решению? Я жаждал мести: я сделался католиком, надеясь встретиться на поле битвы с принцем Конде и там его убить. Но подлецу выпало на долю получить с принца Конде мой долг… Обстоятельства, при которых он был убит, почти принудили меня забыть мою ненависть. Я видел его истекающим кровью, брошенным на поругание солдатам. Я вырвал его тело из их рук и покрыл его своим плащом… Но я уже нанялся к католикам, я командовал их эскадроном и не мог их остановить. К счастью, как мне кажется, я все-таки смог оказать кое-какие услуги моей прежней партии: я старался, насколько был в силах, смягчать ярость религиозной войны и счастлив тем, что спас жизнь некоторым из старых друзей.

– Оливье де-Басвиль всюду говорит, что он тебе обязан жизнью.

– И вот теперь католик, продолжал Жорж более спокойным тоном. – Эта религия не хуже других: с их святошами ладить нетрудно. Вот, посмотри, красавица-мадонна; но ведь это же портрет итальянской куртизанки. Ханжи восторгаются моей набожностью, потому что я крещусь на эту мнимую богоматерь. Поверь мне, с ними куда легче сговориться, чем с нашими пасторами. Я живу, как хочу, делая очень незначительные уступки мнению толпы. Ну вот: нужно идти к обедне, я хожу иногда, чтобы полюбоваться на хорошеньких женщин. Нужно иметь духовника, ну и черт с ним! Я завел себе бравого монаха, бывшего кавалерийского стрелка, который за одно экю дает мне индульгенцию с отпущением грехов, а в придачу берется разносить мои любовные письма своим духовным дщерям. Черт возьми, да здравствует обедня!

Мержи не мог удержаться от улыбки.

– Вот тебе пример, – продолжал капитан. – Возьми мой молитвенник. – Он швырнул ему роскошно переплетенную книгу в бархатном футляре с серебряными застежками. – Этот часослов стоит протестантского молитвенника.

Мержи прочел на корешке: «Придворный часослов» [21].

– Великолепный переплет, – сказал он, с отвращением возвращая книгу.

Капитан открыл ее и возвратил улыбаясь. Тогда Мержи прочел титульный лист: «Наиужаснейшая жизнь великого Гаргантюа, отца Пантагрюеля, составленная господином Алкофрибасом, извлекателем квинтэссенции».

– Ну, что можно сказать о такой книге? – воскликнул капитан со смехом. – Я ценю ее гораздо больше, чем все богословские тома Женевской библиотеки. Говорят, что автор этой книги был полон богатых знаний, но не сделал из них надлежащего употребления.

Жорж пожал плечами.

– Прочти этот том, Бернар, а потом поговоришь со мной о прочитанном.

Мержи взял книгу. Потом, помолчав немного, сказал:

– Меня сердит то, что чувство досады, безусловно справедливое, увлекло тебя к поступку, в котором ты, возможно, раскаешься со временем.

Капитан опустил голову и, устремив глаза на ковер расстилавшийся у него под ногами, казался занятым рассматриванием узора.

– Что сделано, то сделано, – произнес он наконец подавленным голосом. – Быть может, настанет время, и я вернусь к протестантизму, – прибавил он веселее. – Бросим этот разговор! И дай мне клятву не касаться больше этих скучных тем.

– Надеюсь, что твои собственные размышления сделают больше, чем мои рассуждения и советы.

– Пусть так. Теперь побеседуем о твоих делах. Что ты думаешь делать при дворе?

– Надеюсь представить адмиралу достаточно хорошие рекомендации, чтобы он оказал мне милость принять меня в свою свиту на время предстоящей нидерландской кампании.

– Плохой план! Не следует дворянину, с храбростью в сердце, со шпагой на бедре, с легким сердцем становиться слугой. Зачисляйся добровольцем в королевскую гвардию. Хочешь в мой отряд легкой кавалерии? Ты совершишь поход, как и все мы, под начальством адмирала, но по крайней мере не будешь никому слугой.

– Не имею никакого желания поступать в королевскую гвардию и даже испытываю к этому некоторое отвращение. Я не возражал бы против того, чтобы служить солдатом в твоем отряде, но отец настаивает, чтобы первый поход я совершил под непосредственной командой адмирала.

– Узнаю вас, господа гугеноты! Вы все проповедуете единство, а внутри больше, чем мы, таите старые счеты.

– Почему?

– Да как же! В ваших глазах король – это деспот, это библейский Ахав [22], как зовут его ваши пасторы. Да что мне с тобой говорить об этом! По-вашему, он даже не король, а захватчик, ибо после смерти Луи Тринадцатого во Франции королем является Гаспар Первый [23].

– Неудачная шутка!

– В конце концов все равно, будешь ли ты на службе у старого Гаспара или герцога Гиза. Господин де-Шатильон командует армией, и он тебя будет учить военному делу.

– Да, его уважают даже враги.

– Некий пистолетный выстрел попортил его репутацию.

– Он доказал свою невиновность. К тому же вся его жизнь служит опровержением его причастности к гнусному убийству Польтро [24].

Знаешь латинскую истину: «Fecit cul profull» [25]. Не будь этого пистолетного выстрела, Орлеан был бы взят.

– В конечном счете у католиков в армии стало меньше одним человеком.

– Да, но человек человеку рознь. Неужто ты не слыхал дрянных стихов, которые стоят ваших псалмов:

– Ребячьи угрозы, и ничего больше! Если бы я принялся перечислять все преступления Гизов и их приверженцев, то получилась бы длинная ектенья. В конце концов, будь я королем, я приказал бы для водворения мира во Франции посадить в хороший кожаный мешок всех Гизов и Шатильонов, затянул бы его натуго и даже зашил бы, а потом приказал бы швырнуть его в воду, привязав к нему тысячефунтовый груз, чтобы ни один уж не мог вынырнуть. Есть еще немало людей, которых я бы посадил в этот мешок.

– Как хорошо, что ты не французский король!

Разговор принял более веселое направление: бросили политику и богословие, начали рассказывать друг другу о мелких приключениях, происшедших со времени их разлуки. Мержи был достаточно откровенен и угостил брата своей историей, происшедшей в таверне «Золотой лев». Брат хохотал от души и много шутил по поводу потери восемнадцати золотых и прекрасного темно-бурого коня.

Послышался колокольный звон в соседнем храме.

– Черт возьми! воскликнул капитан. – Идем сегодня вечером на проповедь; я уверен, что будет очень забавно.

– Благодарю. Но у меня еще нет желания менять вероисповедание.

– Пойдем, дорогой мой, пойдем! Сегодня будет говорить брат Любен. Этот монах так потешно говорит о вопросах веры, что народ толпами валит на его проповеди. К тому же сегодня весь двор будет в церкви Сен-Жака. Стоит посмотреть.

– А графиня де-Тюржи там тоже будет и снимет свою маску?

– Да, да, конечно будет. Если ты хочешь записаться в очередь искателей, то не забудь при выходе с проповеди занять место у церковных дверей и предложить ей святой воды. Вот тоже очень приятный обряд католической религии. Господи, сколько миленьких ручек я пожимал, сколько любовных записок передал, предлагая святую воду!

– Не знаю почему, но эта святая вода вызывает у меня такое омерзение, что, кажется, ни за какую цену не окунул бы я в нее пальца…

Капитан прервал его взрывом смеха. Братья взяли плащи и пошли в церковь Сен-Жака, где уже было в сборе многочисленное светское общество.