Читать книгу поэт и динозавр - Пётр Корольков - Страница 4

Тирания крикливой свободы

заливает бензином мозги;

с белым знаменем армия добрых

контролировать будет всех злых.

Не отступим от главного плана:

Мир! Добро! Прогрессируй же, люд!

Пусть едят мясоедов веганы,

пусть учёных фанатики бьют.

Запретим все плохие словечки,

диктатуру раздавим в тисках;

волчьим смайлом скривилась овечка,

в глаз врагу горсть бросая песка.

Присягнём мы свободе на верность,

выжжем «серую массу» – зверьё;

вездесущую политкорректность

в бочку с дёгтем мы мёдом зальём.

Ненавидим друг друга с улыбкой:

правда – нитка, зашившая рот.

Мы – послушные добрые рыбки

радикально окрашенных вод.

В это время мой город стал тихим, совсем опустевшим,

отражаясь в густеющем небе разрытыми кладами;

разбавляя уверенность страхом, трагизм – клоунадами,

день протёк по бетонным кустам тяжело и поспешно.

Отплясали по улицам ноги бессчётными тучами,

отскакали колёса шершавым резиновым градом;

расползается ночь по безжизненным серым громадам,

выключая дневные заботы о благополучии,

надоевшие мысли, мечты, иллюзорные планы

на себя и других в от руки нарисованном будущем.

Ночь подарит надежду всем ждущим, зовущим и любящим;

даст и почву, и пищу для слов – самых нужных и главных.

Город медленно тонет в зрачках под тяжёлыми веками,

растворяется ночь в миллионах спокойных дыханий;

время всё прожуёт, всех и каждого съест с потрохами,

и с улыбкой накроет вопросы простыми ответами.

Без тебя Москва стала разорённым, разрушенным муравейником

в ожидании поджога, войны и прихода французов;

а я сам недоваренным выпавшим ленивым

вареником,

остывая, прилипший, лежу на полу кверху пузом,

вспоминая, как тихо лежал на твоём животе.

Уже кончилось лето – мне врут календарь и часы.

Уморительным танцем съедобных желудочных тел

через масло любви, ожидания плавленый сыр

дни один за одним беспощадно сменяют друг друга,

отдаляя меня от тебя ещё больше и дальше.

Без тебя вся Москва заползла в самый зассанный угол,

где сидит и глаза, огрызаясь, безумно таращит.

По аортам и венам метро я плыву лейкоцитом —

непонятно зачем, ведь Москва…

…умирает!

От СПИДа!

БЕЗ ТЕБЯ!!!

…я спешу завершить новый суточный цикл,

чтобы в краткий обрывочный сон прямо с улицы спрыгнуть.

Может, ты мне приснишься. Я снова скажу тебе: «Здравствуй».

Ты ответишь с улыбкой: «Привет». И вдоль рельсов трамвайных

вся столица тогда будет биться об ноги богатством:

мы дошли до неё и трофеем без боя забрали.

Начинаю смотреть по-новому на обычные вещи,

получая кайф от еды и холодного душа.

Вот ведь судьба – пошутила так зло. Нет – даже зловеще;

но как ни крути, а насильно ты мил не будешь.

И можно ходить по колено в своих же порывах,

закидывать объект любви самопальными строчками…

Я иду в шесть утра на работу с бутылкой пива,

хотя, признаться, пить мне уже совершенно не хочется.

Я уже очень много умею и многое знаю,

я себя таким сильным ещё никогда не чувствовал;

но сейчас мне придётся учиться без тебя жить, родная —

а этого я, если честным быть, и не хочу совсем.

И пусть я многое знаю, пусть много умею,

но такой же дурак. А урок этот самый тяжёлый:

не прикажешь любви. Всё залечит упрямое время.

Ты не будешь со мной. Не возьму никогда тебя в жёны

(и сама не пойдёшь). Никогда мы не будем вместе.

Повторяет мозг эти пункты домашним заданием.

Прозвенел звонок. Остаётся сходить поесть и

себе запретить жить в надежде и ожидании.

Любовь —

больная, дикая, сумасшедшая;

я стоял и смотрел, как ты скрылась за краем ночи.

Удавкой на шее, сплетённой из городского кишечника,

затянулся кошмар. Мокрый порох минут испорченных

по дороге сыпался из самим же надломанной тубы;

волшебство и сказка обернулись арт-хаусным хоррором.

Я тебя искал сквозь огонь и медные трубы

по дорогам, дворам, оборачиваясь во все стороны.

Для меня ты стала казаться безумно опасной,

расписавшей игру по своим непонятным правилам;

Красной Шапочкой в своей безрукавке красной,

которую вычитал Волк из книги поваренной.

А я в те минуты действительно был волком —

из «Ну, погоди!», нарисованным и в тельняшке,

с сигаретой в зубах. Я нарочно выглядел олухом,

сумасшедшим, юродивым, на рубль себя разменявшим.

Ты смеялась, курила, молчала; мы шли по дороге,

ускользающей в ночь сквозь дождливую лета агонию.

Настоящая, яркая, дерзкая, грустная, строгая —

мои речи на спину твою пришивались погонами.

Я оставил тебя на аллее. Смотрел тебе в спину,

наблюдая, как ты уплываешь в глубины окраин.

Раздражение, злоба внутри закололи противно;

невозможно, что ты была здесь, что была ты реальна.

Я понёсся вперёд – оглушённый, в бреду и горячке;

я тебя потерял. Сам, без паспорта и телефона,

на кусочки разбит, до молекул последних растрачен;

я себя ощутил в тот момент прогоревшим плафоном

на конечной в метро. Ноги тело отправили к дому;

труп надежды вздыхал, зацепляясь за тёмные лавки,

за качели, дворы. Мир, казалось, навеки поломан,

ну а я – пациент психбольницы без прав и без справки.

Дальше всё как в кино: оборот, силуэт в капюшоне

и навстречу кошачьи шаги виноватой походкой;

с хладнокровным лицом, изнутри до костей обожжённый,

я тебя целовал, как паломник святую икону.

Я хотел твоей смерти. Хотел задушить тебя сразу.

Но лишь пьяной пощёчиной выкрикнул: «Ну ты и дура!»

До сих пор ощущаю себя червяком безобразным,

и твоё «ненавижу» мне в грудь прогрызается буром.

Мы расстались спиною к спине. Я проматывал сцены

из трагедии нашей весь путь по дороге к подъезду.

То, что было так свято, волшебно, легко и бесценно —

расплескалось до дна. Утекло в невозвратную бездну.

Не осталось ни слёз, ни надежд, ни себе оправданий.

Всё случилось как есть. Мы летели – с деревьев листочки —

и мирами столкнулись, друг друга изрядно поранив.

Между нами раскинулась кратером жирная

точка.

Я —

слов нескладных угловатый Стравинский.

Я —

слогов слоёных кошмарный Шнитке.

Я

от чисел открещиваюсь по-свински.

Я

реальность распутываю нитка за ниткой.

Я

пропитан всеми ядами города.

Я

последний в мировом алфавите.

Я

длинен, но чудовищно короток.

Я

в жизнь влюблён, но смерти любитель.

Я

небрежен, но донельзя аккуратен.

Я

с феноменальной памятью, но с дырой в голове.

Я —

бережливый жизни прожигатель.

Я —

разборчивый гурман-калоед.

Я,

уходя, прихожу навечно.

Я,

возвращаясь, ухожу на сто лет.

Я

языком неизлечимо излечен.

Я —

русский поэт.

Дождь – прозрачная борода города —

ночь щекочет, хлыстом прищёлкивая.

По дорогам прыгают пружинными чёлками

фонари – ордена генерала гордого.

Память с песнями сплетается косами.

Секунды-кадры рвутся сорочками.

Жизнь – смертная казнь в рассрочку

с возможностью выбора срока и способа.

Россия – мама-алкоголичка.

Любовь и бессилие, злоба и преданность.

Шесть утра. Я несусь до Твери в электричке,

заполняю усидчиво времени ведомость.

Изнутри распирают различные чувства:

ожидание, горечь, тоска, беспредельность;

но в душе утомительно тесно и пусто.

Я живу. И куда же отсюда я денусь?

Для меня не прошли девяностые даром,

нулевые наивно текли за ушами.

Я себя ощущаю чудовищно старым —

с псориазом, склерозом и телом лишайным.

То, что видели в детстве глаза так наивно,

оказалось смешным и немыслимым фарсом.

Девяностые – просто сюжет «Ширли-мырли»;

нулевые – вода на поверхности Марса.

Где бы ни был – в Лыткарино, Сходне, Мытищах —

по башке ударяют прошедшие годы;

не становится легче, спокойнее, тише —

пожинаю пожизненно прошлого всходы.

Настоящая жизнь, словно синяя птица,

исчезает в домах, на деревьях, на рельсах.

От судьбы не уйти – ни сбежать, ни укрыться.

В голове кавардак и банальные пьесы;

извиваются старые мысли и взгляды.

Сожаление льётся на шпалы мазутом.

Словно ствол в ожидании пули, заряда,

я живу, в новый снег наступая разутым.

Белеет к смерти чёрная зависть

на каждой хорошей встрече и вписке.

Мозгофон настроен и включён на запись.

Есть ещё место на мягком диске.

Горечь потерь вытесняется куражами,

на подошвах кед протирается дырами.

Рано утром мы уже пили и ржали,

а в полдень любовались дворовыми видами,

обжигая руки чизбургерами в целлофане,

заливая в глотки ледяное пиво.

Вечер: вермут и Чистяков на экране —

концерт группы «Ноль» без перерыва.

Много было сказано и подарено,

много – выпито и услышано.

Так проводил я время в Лыткарино:

с другом, на улице и под крышей.

Два дня пролетели так ярко и быстро —

двумя часами они показались.

Есть ещё место на мягком диске.

Мозгофон настроен. Включён на запись.

Москва уже вся разворочена, вся перекопана;

меня по пятам преследует вечная стройка.

Сентябрь вытащил тельце и лапки из кокона,

ползёт по земле и царапает страшные строки.

Сон и реальность играют друг с другом в шарады,

меня пригласив посидеть на судейской трибуне;

пьяная память проводит шальные парады,

листьями в лужи ложатся тревожные будни.

Днями мобильник молчит, словно сломанный робот;

варятся яды в желудке чудовищным супом.

С грохотом, лязгом, с гангренными язвами город

жвачкой положит мой труп на дырявые зубы.

Лёд застывает заслонами сверху и снизу,

заставляя прокладывать путь истеричными тропами.

Мы рождены удивительными микроскопами,

но барахтаемся в грязи, царапая драгоценные линзы.

Сердце стучит на убой, спотыкаясь спонтанно;

тело теряет свой вес, утекая из кожи.

Пьяный ямщик упускает упругие вожжи;

жизнь вопреки – удивительно страшно и странно.

Старые чувства зовут к незнакомым квартирам,

жизнь заставляя считать комедийным романом;

жалость к бомжам, алкоголикам и наркоманам

мысли о скорой кончине рисует красиво.

Ночь прорастает бамбуком сквозь мышцы и рёбра,

сон превращая в подобие пытки и казни;

вместе с усталым сознанием люстра погаснет,

стенам в последний момент улыбнувшись недобро.

А жалость действительно лучше какой-то там зависти;

как случайная встряска, что лучше избитых сюжетов.

Коротаю деньки в атмосфере шальной привокзальности,

выступая наглядной инструкцией «Вредных советов».

Расступается город в глазах каменелой саванной,

подкупая своей красотой и гротескным уродством.

Опостылый покой собирается пылью за ванной.

За внимание к чувствам устал я усердно бороться.

Я уже не плыву по ухабам пластмассовой пробкой —

жизнь течёт сквозь меня. И ничто не проносится мимо.

Не вернусь к нелюбви. Не вернусь к притязаниям робким

и заезженной роли Пьеро – пустотелого мима.

Во сне я поднимаюсь на лифте на миллиардный этаж,

а после спускаюсь на гигантском колесе обозрения.

Во сне я – организатор самых гениальных афер и краж.

Во сне все всегда отвечают на все мои бредни.

Бессонные ночи выбивают из тела жир,

из сердца – любовь, из мозга – мыслишки чернушные.

Только тогда понимаю, что всё ещё жив:

падаю в сон, понимая, что завтра проснусь ещё.

Под утро приходят самые яркие сны —

если, конечно, спать лечь под самое утро.

Во сне мы вообще никому ничего не должны —

собственно, как и в реальности, если подумать.

«Петя, живи! Обязательно будешь ты счастлив!» —

говорит мне бомжиха с красивыми голубыми глазами.

Продавец шинкует шаурмы составные части —

так усердно и тщательно, как будто сдаёт экзамен.

День был уже изначально, в принципе, просран:

утро в чужой квартире с бутылкой джина,

взятой мной со стола втихаря и без спросу;

я слушал песни с ноутбука, напиваясь неудержимо,

со стаканом сидя на стуле и глядя в окошко,

смакуя жгучую горечь и мрачные виды.

Жизнь показалась мне просто журнальчиком пошлым.

Я отрубился, прикончив чуть меньше поллитра.

Проснулся к шести. Фонари уже час как горели.

Подругу обняв, я оставил её у подъезда.

Ногами измерив асфальта глубины и мели,

я сел на метро и понёсся по станциям резво.

Забрав мухоморы, забытые ночью у друга,

с другим своим другом поехал домой на машине.

Я был на сиденье соседнем шутливо обруган

уже по совсем очевидной и внятной причине.

В ответ я смеялся, горланил стихи и тирады,

себя ощущая Есениным или Высоцким —

не помню уже. Словно губка, пропитанный ядом,

живот заурчал, приближаясь к ночному киоску.

И вот мы стоим в ожидании сказочной пищи,

напиток богов попивая из потных бутылок.

Ко мне подошли две нетрезвые женщины-нищие,

уставились сразу так жалобно прямо в затылок.

Дальше вы знаете. Лень углубляться в детали:

странный, но очень живой разговор пустяковый.

Пьяницы просто подачку вкрадчиво ждали,

злую привычку меняя на доброе слово.

«Будет любовь. Обязательно будешь счастливым.

Я обещаю. Ты, главное, духом не падай» —

женщина, жизнью побитая, мне говорила

с мёртвым и грязным лицом, но живым чистым взглядом.

Я на ладонь заскорузлую высыпал мелочь,

пива купил, протянул ей бутылку с улыбкой.

Жизнь как слова: на дороге написана мелом;

кажется часто нелепой, вонючей и липкой.

Пусть же плюются проклятия, льётся лукавство,

множатся раны и страхи, рубцы и потери.

С волей Христа, с героическим пафосом Кастро

я в те слова, как в молитву, безудержно верю.