Читать книгу Старый дом под черепичной крышей - Пётр Петрович Африкантов - Страница 5

Глава 3. Фома Фомич

Над свалкой поздний вечер, почти что ночь. В стороне, над лесом, в небе, бело-серым туманом висят отсветы от городских уличных фонарей. Сам город внизу, под горой, его не видно. Здесь, у Саратова, ночью всегда так. – Поднимутся над домами и улицами снопы блёклых лучей, остановятся в подоблачной дали и висят над городом, словно привязанные за ниточку детские шары, мерно плавая и колыхаясь в ночной свежести. Они – то соединяются в одну светлую мглу, то рассасываются по всему небу, делая его на время, обманчиво, более утренним и вдруг разом, всколыхнувшись, будто испугавшись своей смелости, сбегаются стайками на прежнее место, переталкиваясь и перешёптываясь.

А здесь, над свалкой, иное небо и иная ночь. И, сдаётся мне, что забрался на это небо ученик, да и пролил в нерадивости своей из непроливайки чернила, да ещё, ради озорства, наставил там и тут паучьих клякс по всему тёмному необъятному небосводу, да и спрятался за старой бочкой, чтобы посмотреть, а как отреагируют на его художества люди.

На улице заурчала машина. В малюсенькое оконце было видно как Сима выскочил из вагончика и, высоко задирая ноги, побежал на звук мотора, стал отворять широкие, обшитые ржавыми, кровельными железными листами ворота.

– Лёгок на помине, – сказал Крокыч, кивнув на окно. – Фома Фомич, собственной персоной.

– Что?.. Тараканов в такое время?.. – удивился Позолотин.

На территорию свалки, высвечивая фарами мусорные кучи вполз чёрный ««шевроле»» и остановился около столба с фонарём. Сима поспешно закрыл ворота, подбежал к въехавшей на территорию свалки машине и подобострастно раскланялся, хотя из ««шевроле»» никто ещё не вышел. Издали казалось, что он раскланивается перед этим чёрным лимузином с поблёскивающими, полированными боками-дверками, и что этот лимузин и есть сосредоточие власти и силы на этом маленьком, отгороженном от остального мира, отрезке земли, и что всё живое тут обязано этому чванливому господину из металла, никеля, краски и лака. Вот он, подсвечивая глазами-фарами, выжидательно осматривает свои владения, чуть подрагивая от работающего мотора. Тонированное лобовое стёкло выглядывает выпуклыми тёмными очками, впереди которых величественно, точно в роговой оправе выступает с горбинкой нос-капот, а чуть ниже вытянулись одутловатые губы бампера со скошенной бородой подмоторья.

Он не спешит. Он знает себе цену. Он хозяин.

За тонированными стёклами автомобиля не видно ни одного человека. Казалось, что никакой свет не может проникнуть внутрь этого существа и даже яркие лучи солнца меркнут и тускнеют прикасаясь к нему. А точнее, эти лучи, их свет и теплота с неудержимой прожорливостью поглощаются чёрным телом этого монстра, чем и поддерживается его жизнь и благополучие. Этот монстр на дорогах России не один, но этот, кажется, выше и чернее других. Благодаря чему, способен принимать более них благодатную теплоту лучей. Эго чернота является главным и самым совершенным его собственным эволюционным приобретением, потому, как только абсолютно чёрный цвет может впитать абсолютно большое количество тёплых лучей. И чем чернее и больше монстр, тем холоднее становится вокруг, ибо лучи, предназначенные для всего живого, притягиваются и поедаются им одним. При свете дня и при свете луны и звёзд всё живое шарахается от него в сторону, дабы не быть к нему притянутым, чтобы это существо не высосало из них оставшиеся теплотворные силы.

Приоткрылась, похожая на крыло ворона, дверка. Из ««шевроле»» выкатился маленький кругленький человечек, а за ним вылезла длинноногая девица, с синими волосами и сморщила носик:

– Опять эта свалка, куда ты меня привёз, милый, – проговорила она гуттаперчевым голоском. – Я же тебе сказала, что о твоей свалке слышать не хочу, – и она капризно топнула ножкой.

«Барби, кукла Барби»– подумает всяк, кто увидит эту картину и, в общем, не будет далёк от истины, однако отвлекаться не стоит.

– Терпи, ладушка, – проговорил толстячок, – это не свалка, а золотоносный рудник. Надо это понимать, дорогая. Подожди в машине, милая, а я пока дам некоторые указания Симе.

И если сказать о девице больше ничего нельзя, даже если б и очень захотелось, кроме как раз того одного слова, которое мы уже произнесли, то толстячок заслуживает гораздо большего внимания, и красок, в этом случае, жалеть не стоит. Здесь главное подобрать точное сравнение, чтоб не возникало при чтении никакого двоемыслия.

Вот-вот… Вы уже догадались… Правильно. Только облицовка на господинчике, в виду одетого светлого костюма, иная, а так я бы даже и не различил господинчика и его машину, а, вернее, попросту бы спутал: кто в кого влез, и кто из кого вылез? А, в общем, это не так уж и важно.

– Слушаю вас, Фома Фомич, – проговорил Сима, вырастая перед Фомой Фомичём.

Лиц, приехавших на свалку, было из хибарки не рассмотреть, но по поведению Симы было ясно, что прибыло высокое начальство, а для него самым высоким начальством был, конечно, директор и больше никто.

Фома Фомич отвёл Симу в сторону и что-то ему сказал. Тот в ответ закивал головой. Фома Фомич было направился к машине, затем остановился и спросил: (к тому, что сейчас говорит директор Симе надо обязательно прислушаться).

– А этот, как его,… – Фома Фомич поводил круглой головой из стороны в сторону, будто галстук теснил ему шею, – ну… этот… профессор с художником здесь ещё?

– Да, хозяин, а что, согнать? – и Сима подобострастно немного наклонился вперёд, говоря этим движением, что он весь само внимание.

– Нет, нет, не стоит этого делать, – махнул пухленькой ладошкой директор, – возможно, они нам скоро понадобятся. – Помолчал немного и задумчиво добавил, – есть некоторые задумки… Ты тут с ними полегче…

– Как скажете, – сказал услужливо Сима. Образовалась длительная пауза. Заговорил директор:

– На большие дела, Сима, переходим. Ой, на большие!! Ты что-нибудь про «Изумруд» слышал?

– А как же, грамотные, на чём и повязали, – самодовольно проговорил Сима и пропел:

Кольца и браслеты…

– Довольно, всё не то, – остановил его Фома Фомич поморщившись, – ты мне это брось. Сколько около меня, а всё из тебя старый дух прёт, как со старой свалки. Закопают её бульдозерами, скрейперами земли плодородной навозят, цветы посадят или ещё что, а она, милая, всё равно фонит, как радиоактивная… Если не слышал – это хорошо. Это даже очень хорошо… Изумруды… камешки… – процедил он. – Всё правильно…

Фома Фомич относился к тому, сейчас довольно распространённому типу людей, которые в удобное для них историческое время сумели благодаря не отягощённости своего «Я» моралью, добиться высокого положения, а, стало быть, и материального благосостояния. Эти два понятия в России существует как бы неслиянно и нераздельно. И, конечно, выбившись, как говорят в народе – «из грязи – в князи», наш герой иногда очень хочется прихвастнуть особым талантом и эта, можно сказать, единственная слабость, которая не то, что ему мешает, а может даже иногда и осложнить его жизнь, хотя из всех сложностей он всегда выходил целым и невредимым. Зачем он сказал Симе об «Изумруде»? Кто его за язык тянул? – Вот то-то и оно… Этого он и сам сейчас не объяснит, секретная инфрмация, а поди ж ты… взял и сказал… А сказал потому, что слаб человек и хочется этому человеку, в собственной слабости прихвастнуть, чтобы ещё более повысить свою значительность.

– А, что…, Фома Фомич!? – спросил Сима, – что-то намечается?

– Скоро всё сам узнаешь, – смотря поверх Симиной головы, проговорил директор, – Сказал бы тебе по дружбе, только раньше времени не говорят, плохая примета. Скоро думаю и ты себе «Жигули» заведёшь. Тебе, для начала семёрки хватит. Потом, думаю, отсюда съедешь; ты мне в городе будешь нужен. – Фома Фомич помолчал и раздумчиво добавил. – Большое, Сима, я строительство затеваю. Уже и участок со старым домом присмотрел. Коттедж строить буду. Вид – закачаешься, пол-Саратова видно, мост, пляж и вдалеке город Энгельс виднеется.

– Ух, ты! Здорово… – восхитился Сима, предвкушая, что он скоро переберётся в город и будет ни больше ни меньше как смотрителем на стройплощадке, то есть будет там глазами и ушами Фомы Фомича.

– Через месяц, другой… начнём…, – вглядываясь в ночные блики, над тусклыми фонарями на столбах, – проговорил мечтательно Фома Фомич.

– Да я хоть сейчас… – Сима почесал за ухом и, на лице его проявилась премного довольная улыбка.

– Сейчас нельзя. Я бы и рад. Пока старуха дуба не даст, что в этом доме живёт, нельзя, слово дал, а уж как отойдёт, тогда и начнём.

– А мы ей поможем, – хохотнул Сима. Фома Фомич нахмурился.

– Ты мне эти свои разудалые замашки брось. Нам спешить не надо. За домом дворник следит, я его уговорил.

– Нанял по-нашему? – уточнил Сима.

– Не нанял, а уговорил, говорят тебе… Таких людей не наймёшь, они из другого теста сделаны. – Затем философски сказал: – Сколько их знаю и всё никак эту породу понять не могу… Иногда думаю: «Небожители они, что ли в человеческом обличье? Вроде как за мной, Фомой Фомичом, посланы на землю приглядывать»… загадка, – и директор пожал плечами.

– Разгадаем, – сказал Сима. – Небожители будут там жить, где им и положено – на небе, а мы здесь на земле, всё по науке…

– А вот этого не надо. – Заметил Фома Фомич провидчески, – Пусть он своё дело делает, а мы своё. Каждый на своём месте, так и сгодится. Понял?.. По – нашему он конечно лох, но хозяйство ведёт исправно… – Помолчал. – Всё схвачено, Сима, всё… – опять помолчал, немного, добавил. – А, ты потихоньку присматривай на своё место человека. Ты знаешь какого? Хваткого, в первую очередь, и чтоб умел язык за зубами держать… Может быть этого, как его, Кор… кор…

– Крокыча? – подсказал Сима.

– Да, да, Крокыча…

– Не-э-э…, – отрицательно покачал головой Сима, – интеллигент… душекопатель… Такие всё дело завалят…

– Тогда присмотрись…

– Я присмотрюсь, Фома Фомич… Обязательно присмотрюсь.. Как же не присмотреться…

– Во-во… присмотрись, Симушка, присмотрись. А уж о тебе я позабочусь.

– Да что вы, Фома Фомич, разве я это заслужил, мне даже и неловко как-то слушать это, – с довольной улыбкой на лице, проговорил Сима…

– А ты слушай, Сима, слушай и на ус мотай. Своего, знаю, не упустишь, да всё это мелочи…

– Понял… всё будет сделано… – взял под козырёк Сима.

– Не фиглярствуй… не люблю, – поморщился Фома Фомич, – хотя преданность твою ценю.

– Как скажете… – уже обычным тоном сказал Сима.

– А может быть тебя директором свалки сделать? А-а-а… – рассуждающее проговорил Фома Фомич и посмотрел на Симу испытующим взглядом. – Я тебе, Сима, тут домик поставлю со всеми удобствами, смекаешь?

– А, что такое, Фома Фомич, я и так не в обиде, мне и вагончик гож, – не зная как реагировать на сказанное, проговорил Сима, но директор на эти его слова никак не отреагировал, он продолжал думать и говорить о своём.

– Намечается, Сима, ох… намечается… Так что, наверное, скоро свалку передам полностью в твои руки. Холдинг образуется. Меня хотят поставить директором холдинга, а уж тут ты полным хозяином будешь, человек проверенный… Стройка тоже под твоим оком будет, потому и о колёсах говорю. Везде надо будет успевать, а надёжных людей не густо, измельчали людишки, ох, измельчали…, а большинство, так из-за жадности погорели, да в междуусобицах себя погубили, дурачьё. Свобода, она многим боком вышла. Тебе повезло – ты в это время на казённых харчах «отъедался», а был бы на свободе, то и сгорел бы как мотылёк в костре.

– А что такое холдинг? – спросил Сима.

– Ну это, когда много свалок объединены, это и есть холдинг, – и директор сел в машину.

– Желаю удачи, Фома Фомич, – проговорил Сима.

И вдруг в это время где-то не очень далеко, но и не близко раздался, похожий на рокот прибоя, звук.

– Что это? – спросил, немного встревожившись, директор.

– Не обращайте внимания, Фома Фомич, – стараясь придать голосу безразличный тон, проговорил Сима, – какой только нечисти вокруг свалок не крутится.

– Что-то аж не по себе, заутробное что-то, до кишок пробирает. Я тебе завтра ружьё привезу, – сказал директор и заторопился.

– Фомушка! Я боюсь, вези ты меня поскорее из этого места с его свистами, рыками, гоготаниями…– раздался из машины голос синеволосой девицы.

– Гоготаний нет, – поправил Сима, – вы, Зинаида Михайловна, зря беспокоитесь, – обратился он к синеволосой.

– Нет, так будут, – нервно произнесла синеволосая.

Хлопнула дверка. «Шевроле»», глубоко, чисто по человечески вздохнул и, переваливаясь на неровностях с колеса на колесо, выкатился со двора свалки. Сима не спеша стал закрывать ворота. Сердце его колотилось от радости. Одна мысль не давала ему покоя – «зачем хозяину понадобился этот старый сморчок – профессор и художник? На всякий случай надо ввести некоторую корректировочку в отношения» – подумал он и заспешил в вагончик.

...................

– Укатил, – сказал Крокыч, выглядывая в окошко, с верхней кровати.

– Голова болит, – простонал профессор, – здорово он меня долбанул. Семён Ваганович!… За что? Ведь я же профессор, в Сорбонне лекции читал, моё имя во всём мире известно, а со мной обращаются хуже, чем с шелудивым псом…

– Потому и обращаются, что ваша учёность отражает их безграмотность и человеческую ущербность… Потерпи, Вениамин Павлович, бог даст, всё образуется.

– Чего же у вас не образовывается? Что, разве бог не видит, что вы талантливый художник, и вам не резон здесь быть.

– И опять не правы, Вениамин Павлович. Бог, он всё видит, только он не на мои картины смотрит и не на ваше профессорское звание, а на душу.

– И чем же, например, не нравится ему ваша, Ваганыч, душа? – спросил Позолотин.

– Гордая она очень, моя душа, – вздохнул Крокыч. – Гордыню здесь свою усмиряю, она меня и на свалку привела. Гордость, Вениамин Павлович, – порок. С гордостной душой ничего путного не напишешь ни ручкой, ни кистью… Вот я на свалке, на дне жизни и цивилизации, а в голове крутится, что я великий художник, а это неправильно. Смирения в душе нет, оттого и крутится. Я это и до свалки чувствовал и понимал, что если не переборю в себе гордостное состояние ума, то ничего и из моего таланта не получится, потому что гордым бог противится… Вы, например, думаете, хоть чуть-чуть, о том, что вы великий учёный?

– Такое как-то в голову не приходило… – смутился Позолотин. – Да и какой я великий, прости господи…

– Вот видите, а у меня не так – у вас в голову это не приходит, а у меня из головы не выходит. Хотя, скажу вам, что отступать от меня стали эти мысли, но всё ещё докучают раз от разу.

– Получается, что и я,… раз я на свалке, то и у меня… так же… – начал было говорить Вениамин Павлович.

– Этого я не знаю, – перебил профессора Крокыч, – тут уж вы сами со своей душой разбирайтесь, а я со своей. Может быть, вы здесь для снискания венца. Ведь те, кто незаслуженно мучаются, и не гордецы без награды не бывают… Ладно, спите…

Приживалы довольно долго лежали не разговаривая, но сон ни к кому не шёл.

– Не спится, Крокыч. Рад бы уснуть,– проговорил Позолотин. – В голову всё институт лезет, студенты, моя кафедра. Как глаза закрою и видения начинаются: то экзамены, то зачёты.

– А что вам институт-то не помог, а?– спросил художник.

– Институт он ведь тоже коллектив, – проговорил тихо профессор, – в коллективе разные люди. Так завёлся у нас один, сейчас уже доцент, по фамилии Забродин. Я его в люди вытащил, аспирантом у меня был, защитил диссертацию… – Вениамин Павлович глубоко вздохнул. – Гнилой человек оказался. Особо знаниями не блистал, а вот по части интриг, да продвижения по служебной лестнице мастер большой оказался. После того, как со мной беда случилась, он этим и воспользовался. Потом моё место занял… Я ведь по его милости и бомжем стал, ни жилья, ни прописки, а значит и «никто». Приютила меня на время ассистентка, так он на неё косо стал смотреть, я сам и ушёл от неё, чтоб человека от неприятностей избавить. А куда я могу уйти? Тут и подвернулся мне Фома Фомич. Сначала к себе взял, обещал прописать, потом сослался на ремонт и отвёз меня временно на свалку, поселил в вагончике. Ну а потом и вовсе обо мне забыл. Точнее, не забыл, а как увидит меня здесь… – профессор помолчал, – сначала здоровался, спрашивал о житье, даже первое время привозил кое-чего из еды, одежды. Потом перестал не только здороваться, а и замечать. Пройдёт и даже в мою сторону не посмотрит. Я уж думал, что он меня совсем со свалки прогонит, чтоб бельмом на глазах не был… Потом Сима… Меня из вагончика выгнал, а вы приютили и даже кровать свою уступили, а говорите: гордый… гордый. Какой вы гордый. Душекопательством занимаетесь, наговариваете на себя.

– Бросьте, не поминайте… не люблю, – бросил Крокыч.

– Ладно, не сердитесь, это я так, к слову… Я так понимаю, Ваганыч, что всё это не было случайностью. Мой аналитический ум связывает это всё в одну схему. Тогда не связывал, не до этого было, а теперь связывает.

– В какую же? – поинтересовался Крокыч.

– Думаю, Забродин каким-то образом знает Фому Фомича, вот и попросил того проявить заботу, а заодно и отправить меня подальше с глаз долой и из института, и из города, больно уж он быстро мне тогда подвернулся…

– Может быть и так…, – ответил художник.– Может быть и так… Только постарайтесь не думать больше о кафедре, а усните… Гоните от себя эти мысли.

– Не могу я от них освободиться, Семён Ваганович. Их на свалку не выбросишь, они не стул сломанный.

– Всё, Позолотин,… спите, – твёрдо сказал Крокыч. – Дискуссия закончена и я спать буду, – и он дунул на горящую свечу. Хибарка погрузилась в темноту. И вдруг в эту минуту в отдалении повторился тот самый тяжёлый заутробный звериный рык. Это был тот самый звук, которого так напугалась Барби и к которому сейчас прислушивались обитатели хибарки.

– Что это? – спросил Крокыч, – первый раз слышу… Ни на что не похоже в наших местах. Ладно бы дело было в Саванне, там для европейцев экзотики хоть отбавляй.

– Я тоже, признаться, не слышал таких звериных воплей, – проговорил Вениамин Павлович.

– Как, как вы это назвали? – переспросил художник. – Вопли, говорите?..

– Так и рыком не назовёшь, – отозвался Позолотин. – Точнее – это рык, переходящий в вопль. Только рык интересный: не угрожающий и не милосердствующий, более предупреждающий что ли? или предсказательный какой-то; звук не в полную силу идёт, на полутоне…. Слышите?

– Слышу… – отозвался Семён Ваганович, – правда, вы меня этим полутоном нисколько не успокоили, если от полутона мурашки по телу поскакали, то, что будет, если оно полный тон возьмёт, соображаю, что наша хибарка останется без крыши.

– А вы что же, думаете, что живёте в этом мире одни? – спросил профессор. – Человек видит и слышит только совсем незначительную часть звуков издаваемых обитателями планеты и в определённом диапазоне волн.

– Вы хотите сказать, что этот пришелец существует и что это не наши с вами слуховые галлюцинации от, например, здешних запахов!?

– Я этого, как учёный не утверждаю, только всегда держите в голове, что нас кто-то слышит, видит, хотя мы и заперты на крючок, и даже читает наши мысли, оставаясь совершенно для нас невидимым. Привыкните к этому… Вот учёные сейчас считают, что человеческий геном мельчайшая структура в деле управления человеческим существом и передачи наследственности. Вздор. Хотя является и правдой сегодняшнего дня. Завтра найдут ещё более мелкую частицу, которая способна вместить и управлять всеми на сегодня известными генами, вот и получается всё вздор. Такое уже ни раз повторялось, то молекулы открыли, то атомы…

– Я, Вениамин Павлович, часто размышляю над тем, как диковинно наш мир устроен и не перестаю этому удивляться. А это ведь и раньше всё было.

– Что всё? Всё – это в общем, или как?

– Вы вот этнограф, объясните мне, пожалуйста. Эти мифы, заговоры, народные приметы, сны – вы этому верите, или это творчество народа?

– Вы, Семён Ваганович, задали такой вопрос, что на него вот так сразу не ответить. Много здесь чего и напридумано, но дыма без огня не бывает. Вот сейчас рык звериный услышали, а ведь природы его мы не знаем. Вот вам и цивилизация, и в космос летаем, а что рядом не видим, а если видим, то не разумеем. А рык, это не горбатая ворона, хотя одно от другого, мне кажется, недалеко стоит.

– Что за горбатая ворона? Вы что-то о ней никогда не говорили.

– Поверье среди людей есть – если кто горбатую ворону встретит, то быть всякого рода неприятностям.

– Она что, действительно горбатая?

– Не знаю. Мистика, она ведь тоже не на пустом месте появилась. А проще сказать – есть бог и есть дьявол. Каждый на человека влияет по-своему.

– Вы о вороне не досказали… – напомнил Крокыч.

– Я её никогда не видел… Не берите в голову. Живите проще.

Потом Позолотин стал говорить о древних манускриптах, а затем снова перешёл к молекулам и атомам.

– Вы согласны, Семён Ваганович? – спросил профессор, закончив длинный монолог о древних цивилизациях. – Вы слышите меня, а…, Семён Ваганович? – спросил профессор громче. Но Крокыч не ответил, он спал.

Луна медленно стала покидать хибарку, уходя за кусты разросшегося шиповника и, то ли тень от кустов, то ли ещё что, только нечто неизвестное большое, лохматой громадой прошло мимо засыпающей хибарки. Нечто сунуло в маленькое окошечко клыкастую морду, как бы удостоверяясь, что в помещении всё спокойно, и оставив в колеях от колёс самосвалов большие когтистые следы, удалилось. Кто это был, осталось тайной. Только опытный охотник, разглядев глубокие вдавленины от страшных когтей в колее, растопырив пальцы и смерив величину отпечатка лапы невиданного существа, только бы покачал головой и обязательно свернул с ранее намеченного пути.