Читать книгу Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник) - Рафаэль Сабатини - Страница 12

Оказавшись на Редонской дороге, Андре-Луи повернул на юг и, повинуясь скорее инстинкту, нежели разуму, устало побрел вперед. У него не было четкого представления ни о том, куда он идет, ни о том, куда следует идти. Важно было одно: оказаться как можно дальше от Гаврийяка.

У Андре-Луи возникла смутная мысль вернуться в Нант и попытаться с помощью своего внезапно проявившегося ораторского дара добиться, чтобы его укрыли как первую жертву порядков, против которых он призывал восстать. Однако возможность эта была настолько неопределенной, что он не принял эту мысль всерьез.

Андре-Луи развеселился, вспомнив, в каком виде оставил Френеля: во рту кляп из шарфа, глаза горят от ярости.

«По-моему, я действовал не так уж плохо, если учесть, что никогда не был человеком действия», – пишет он. Эта фраза время от времени повторяется в его обрывочной «Исповеди» – таким образом он постоянно напоминает, что создан для того, чтобы мыслить, а не действовать, и оправдывается, когда жестокая необходимость вынуждает его применять силу. Я подозреваю, что это упорное подчеркивание своего философского склада – а надо признать, для этого у него были основания – выдает обуревавшее его тщеславие.

Усталость все усиливалась, и теперь Андре-Луи ощущал подавленность и недовольство собой. Да, он перегнул палку, когда набросился на господина де Ледигьера и наговорил ему оскорблений. Это было глупо. «Гораздо лучше быть злым, чем глупым, – как-то сказал Андре-Луи. – Большинство бед этого мира – не плод злобы, как твердят нам священники, а плод глупости». Как мы знаем, он считал гнев самым нелепым из всех проявлений глупости и все же позволил себе разгневаться на такое ничтожество, как Ледигьер, – на лакея, бездельника, пускай облеченного властью, позволяющей ему творить зло. А ведь прекрасно можно было бы выполнить взятую на себя миссию, не возбуждая мстительного негодования королевского прокурора.

И вот он оказался на дороге, в костюме для верховой езды, и весь его капитал составлял один-единственный луидор и несколько серебряных монет в кармане, а также знание закона, которое, увы, не могло уберечь его от последствий нарушения этого закона.

Правда, было у него кое-что в запасе – дар смеха, в последнее время редко дававший о себе знать, философский взгляд на вещи и живой темперамент, – а ведь все это вместе составляет экипировку искателя приключений всех времен. Однако Андре-Луи не принимал в расчет эти свойства, в которых крылось его истинное спасение.

Рассеянно размышляя подобным образом, он продолжал устало брести в сумерках, пока не почувствовал, что больше не в состоянии идти. Он приблизился к городишку Гишену, и теперь, когда Гишен находился от него всего в полумиле, а Гаврийяк – в добрых семи милях, ноги отказались ему служить.

Дойдя примерно до середины огромного выгона к северу от Гишена, Андре-Луи остановился. Свернув с дороги, он рассеянно пошел по тропинке, которая привела его к пустырю, заросшему кустиками можжевельника. Справа виднелась живая изгородь с колючками, шедшая вдоль выгона. За ней неясно вырисовывалось высокое строение, стоявшее на краю длинной полоски луга. Это было открытое гумно. Возможно, именно бессознательная надежда на кров, возникшая у Андре-Луи при виде большой темной тени, и заставила его остановиться. С минуту поколебавшись, он направился к калитке в изгороди. Распахнув эту калитку с пятью засовами, он вошел и оказался перед гумном величиной с дом. Оно состояло из крыши и полдюжины кирпичных столбов, но под крышей высился огромный стог сена, что в такую холодную ночь сулило заманчиво теплый ночлег. К кирпичным столбам были прикреплены большие бревна таким образом, что их концы образовывали лесенки, по которым могли взбираться работники, чтобы набрать сена. Из последних сил Андре-Луи вскарабкался по одной из лестниц и повалился на верхушку стога. Пришлось встать на колени, так как низкий потолок не давал выпрямиться. Он снял редингот, шейный платок, промокшие сапоги и чулки, затем разгреб сено и зарылся в него по шею. Минут через пять он уже крепко спал, позабыв обо всех мирских заботах.

Когда он проснулся, солнце стояло высоко в небе, и, еще не вполне осознав, где он и как сюда попал, Андре-Луи заключил, что уже позднее утро. Затем он различил голоса, звучавшие где-то поблизости, но сначала не обратил на них внимания. Он прекрасно выспался и теперь нежился в тепле, в приятной полудреме.

Но когда сон улетучился и Андре-Луи все вспомнил, он высунул голову из сена, прислушиваясь, и сердце забилось сильнее от зарождающегося страха, что, быть может, голоса не сулят ничего хорошего. Однако, услышав женский голос, мелодичный и серебристый, он несколько успокоился, хотя в этом голосе и звучали тревожные интонации.

– Ах, боже мой, Леандр, нам надо немедленно расстаться. Если только мой отец…

И тут ее перебил мужчина, пытавшийся ободрить собеседницу:

– Нет, нет, Климена, вы ошиблись. Никого нет. Мы в полной безопасности. Почему вы пугаетесь каждой тени?

– Ах, Леандр, если только он застанет нас вместе!.. Я трепещу при одной мысли…

Андре-Луи успокоился: он подслушал достаточно, чтобы понять, что это просто влюбленная парочка, которая, имея меньше оснований для страха, чем он, боится еще больше. Любопытство заставило его перебраться на самый край стога. Лежа ничком, Андре-Луи вытянул шею и заглянул вниз.

На выщипанном лугу между амбаром и изгородью стояли мужчина и женщина. Оба были молоды. Юноша был хорошо сложен и недурен собой, с роскошной каштановой шевелюрой, завязанной в косичку с черным атласным бантом. Он был одет с явной претензией на дешевый шик, что не располагало в его пользу. Камзол модного покроя из выцветшего бархата цвета сливы украшало серебряное кружево, великолепие которого давным-давно поблекло. Молодой человек носил кружевные гофрированные манжеты, но так как они не были накрахмалены, то обвисли, как ветки плакучей ивы. Из-под манжет виднелись красивые, нежные руки. Панталоны из простой черной ткани и бумажные черные чулки не вязались с великолепным камзолом. На крепких башмаках красовались пряжки из дешевых тусклых стразов.[40] Если бы не открытое и искреннее лицо молодого человека, Андре-Луи причислил бы его к рыцарям того ордена, который добывает свой хлеб нечестным путем. Однако он воздержался от окончательного приговора, занявшись изучением девушки. Надо сразу признаться, что это занятие не на шутку увлекло его, хотя, несмотря на начитанность, любознательность и молодость, Андре-Луи не имел привычки размышлять о прекрасном поле.

Юная девушка, которой было самое большее лет двадцать, обладала прелестным лицом и обольстительной фигурой. Кроме того, ее отличали искрящаяся живость и грациозность движений – подобного сочетания Андре-Луи не встречал никогда в жизни. А в изысканных переливах ее голоса – мелодичного, серебристого голоса, который его разбудил, – было очарование, неотразимое, должно быть, даже в самой уродливой женщине. На девушке была зеленая накидка, откинутый капюшон которой позволял видеть изящную головку. Каштановые локоны, обрамлявшие овальное лицо, вспыхивали золотом в лучах утреннего солнца. Цвет лица был так нежен, что его можно было бы сравнить лишь с лепестком розы. На таком расстоянии не различить было цвет глаз, но Андре-Луи догадывался, что они синие, и любовался тем, как они блестят под тонкими темными бровями.

Андре-Луи сам не понимал, почему его огорчает, что она в столь близких отношениях со смазливым молодым человеком, вырядившимся в обноски какого-то дворянина. Он не мог определить происхождение девушки, однако, судя по речи, она не была простолюдинкой. Он прислушался.

– Я не буду знать покоя, Леандр, пока мы не обвенчаемся, – говорила она. – Только тогда он ничего не сможет со мной сделать. И все же, если мы поженимся без его согласия, мы только ухудшим свое положение, а я почти отчаялась получить его согласие.

«Да, – подумал Андре-Луи, – очевидно, ее отец наделен здравым смыслом и его не обмануло великолепие роскошного наряда господина Леандра и не ослепил блеск дешевых стразовых пряжек».

– Моя дорогая Климена, – отвечал молодой человек, стоя перед ней и держа за обе руки, – вам не следует предаваться унынию. Если я не открываю вам всех хитроумных уловок, подготовленных мною с целью добиться согласия вашего жестокосердого родителя, проистекает это оттого, что я не склонен лишать вас удовольствия, которое доставит вам сюрприз, ожидающий вас. О, доверьтесь мне и тому изобретательному другу, о котором я говорил, – он должен появиться с минуты на минуту.

Высокопарный осел! Заучил он свою речь заранее или же это просто педантичный идиот, способный выражаться только напыщенными тирадами? Как может такой нежный цветок расточать свой аромат перед этим нудным типом? К тому же у него такое дурацкое имя!

Так рассуждал Андре-Луи на своем наблюдательном пункте. Между тем девушка отвечала:

– О, довериться вам – именно этого жаждет мое сердце, Леандр, но меня гложат опасения, что уже ничем нельзя помочь. Именно сегодня я должна обвенчаться с ужасным маркизом Сбруфаделли. Он приедет в полдень, чтобы подписать брачный контракт, – и я стану маркизой Сбруфаделли. О! – вырвался вопль боли прямо из нежного юного сердца. – Это имя жжет мне губы. Если бы оно стало моим, я бы никогда не смогла произнести его – никогда! Этот человек так мерзок! Спасите меня, Леандр! Спасите! Вы – моя единственная надежда.

Внезапно Андре-Луи почувствовал сильное разочарование. Вопреки ожиданиям, она оказалась не на высоте. Она была явно заражена высокопарным стилем своего нелепого возлюбленного. Ее словам недоставало искренности, так что, воздействуя на разум, они не трогали сердце. Возможно, дело тут было в антипатии Андре-Луи к господину Леандру и к теме разговора.

Итак, отец выдает ее за маркиза! Значит, она знатна и тем не менее согласна выйти замуж за этого скудоумного молодого искателя приключений в потрепанных кружевах! «Именно чего-то подобного и следовало ожидать от слабого пола», – подумал Андре-Луи. Философия научила его считать женщин самой безумной частью безумного вида.

– Этому не бывать! – бушевал господин Леандр. – Никогда! Клянусь вам! – Он погрозил кулачком синему своду небес – ну чем не Аякс, бросающий вызов Юпитеру![41] – Ах, ну вот и наш хитроумный друг… – (Андре-Луи не уловил имени, так как в этот момент господин Леандр повернулся к калитке в изгороди.) – Разумеется, у него есть для нас новости.

Андре-Луи взглянул в сторону калитки. В нее вошел тощий, хилый человечек в порыжевшем плаще и треуголке, сильно надвинутой на нос, чтобы затенить лицо. Когда незнакомец снял шляпу и отвесил молодым влюбленным поклон, волоча перо шляпы по земле, Андре-Луи признался себе, что, угоразди его самого родиться с таким вот лицом висельника, он носил бы свою шляпу точно так же, чтобы скрыть как можно больше. Если часть туалета господина Леандра составляли обноски дворянина, то вновь прибывший, очевидно, был облачен в обноски господина Леандра. Однако, несмотря на ужасную одежду и еще более ужасное лицо с трехдневной щетиной, этот малый держался не без достоинства. Он приблизился торжественной, неестественной походкой и изящно отставил ногу отработанным движением.

– Сударь, – произнес он с видом заговорщика, – время пришло, а с ним и маркиз. Итак, пора действовать.

Молодые люди в ужасе отпрянули друг от друга. Климена заламывала руки, рот был полуоткрыт, а грудь соблазнительно вздымалась под белой кружевной косынкой. Господин Леандр, застывший с разинутым ртом, олицетворял собой глупость и испуг.

Вновь прибывший продолжал трещать:

– Я был в гостинице час тому назад, когда маркиз нагрянул, и внимательно изучал его, пока он завтракал. Так вот, у меня не осталось ни малейшего сомнения, что нам будет сопутствовать успех. Что касается внешности маркиза, я мог бы развлечь вас подробным описанием того, какую форму придала природа этой тучной вульгарности. Но не это главное. Для нас важно, что у него в голове, и я с уверенностью говорю вам, что, как выяснилось, он так туп, что очертя голову ринется в первую же ловушку, которую я для него приготовил.

– Расскажите мне, расскажите! О, говорите же! – умоляла Климена, протягивая руки, и устоять перед этой мольбой не смог бы ни один смертный. Вдруг она слабо вскрикнула: – Мой отец! – Обезумев, она поворачивалась то к одному, то к другому. – Он идет! Мы пропали!

– Вы должны бежать, Климена, – сказал господин Леандр.

– Поздно! – рыдала она. – Он здесь!

– Успокойтесь, мадемуазель, успокойтесь! – уговаривал ее хитроумный друг. – Будьте спокойны и положитесь на меня. Обещаю, что все будет хорошо.

– О! – вяло пискнул господин Леандр. – Что бы вы ни говорили, мой друг, это – крушение всех наших надежд. Даже ваш острый ум не поможет нам выпутаться. Никогда!

В калитку вошел огромный человек с возбужденным лунообразным лицом и большим носом. Он был одет скромно, как подобает солидному буржуа. Человек этот, несомненно, был разгневан, однако слова, в которых выразилось его негодование, привели Андре-Луи в полное изумление.

– Леандр, ты болван! Слишком вяло, слишком бесстрастно! Твои слова не убедят ни одного крестьянского парня! Ты хоть понимаешь, о чем тут идет речь? Так! – воскликнул он и, широким жестом отбросив круглую шляпу, встал рядом с господином Леандром и повторил те самые слова, которые тот только что произнес, а все трое наблюдали за ним спокойно и внимательно: – О, что бы вы ни говорили, мой друг, это – крушение всех наших надежд. Даже ваш острый ум не поможет нам выпутаться. Никогда!

Безумное отчаяние звучало в голосе толстяка. Он снова обернулся к господину Леандру и презрительно бросил:

– Вот так. Пусть твой голос выразит страстную безнадежность. Ну подумай – ведь ты же спрашиваешь Скарамуша[42] не о том, поставил ли он заплату на твои штаны. Ты – отчаявшийся влюбленный, выражающий…

Внезапно он замолчал, пораженный. Андре-Луи, наконец поняв, что тут происходит и какой он болван, расхохотался, и раскаты смеха, звучавшего жутковато под огромной крышей, всех напугали.

Первым пришел в себя толстяк, что и выразил в свойственной ему манере, произнеся один из сарказмов, которые всегда держал наготове:

– Слышишь, Леандр, сами боги смеются над тобой. – Затем обратился к крыше гумна и к ее невидимому обитателю: – Эй! Вы там!

Андре-Луи показался, высунув взъерошенную голову.

– Доброе утро, – любезно произнес он.

Когда Андре-Луи встал на колени, он увидел широкий выгон за изгородью, а на нем – огромный, сильно потрепанный фаэтон, повозку, доверху груженную бревнами, накрытыми промасленным брезентом, и нечто вроде дома на колесах, из крошечной трубы которого медленно вился дымок. Неподалеку три крупные фламандские лошади и пара ослов с удовольствием щипали траву. Все животные были стреножены. Если бы Андре-Луи увидел эту картину раньше, он получил бы ключ к странной сцене, разыгранной перед его глазами. За изгородью двигались люди. Трое из них собрались в этот момент у калитки: девушка с живым лицом и вздернутым носиком – наверно, Коломбина,[43] субретка;[44] тощий, подвижный юноша – должно быть, Арлекин,[45] и, наконец, простоватый парень – вероятно, дзани[46] или лекарь.[47]

Андре-Луи охватил все это одним взором, пока здоровался. В ответ на его приветствие Панталоне[48] заорал:

– Какого черта вы делаете наверху?

– Абсолютно то же самое, что вы делаете внизу, – нарушаю границу чужих владений.

– Вот как! – сказал Панталоне и взглянул на своих товарищей, причем его большое красное лицо уже не выражало прежней уверенности. Хотя подобное нарушение было для них делом привычным, однако, услышав, как их действия называют своим именем, толстяк смутился.

– Чья это земля? – спросил он менее уверенным тоном.

Андре-Луи ответил, натягивая чулки:

– Насколько мне известно, это владения маркиза де Латур д’Азира.

– Пышное имя. Этот благородный господин суров?

– Этот господин – дьявол, или, пожалуй, вернее было бы сказать, что по сравнению с ним сам дьявол – благородный господин.

– И все же, – вмешался актер со злодейской внешностью, игравший Скарамуша, – вы признаете, что сами не колеблясь нарушаете границу его владений.

– Да, но, видите ли, я – законник, а законники, как известно, не способны соблюдать закон, точно так же как актеры не способны актерствовать. Кроме того, сударь, на нас оказывает воздействие природа, и природа одерживает верх над уважением к закону, как и над всем прочим. Когда я добрался сюда вчера ночью, природа одержала верх надо мной. Итак, я спал здесь, позабыв об уважении к весьма высокопоставленному и могущественному маркизу де Латур д’Азиру. Однако заметьте, господин Скарамуш, что, в отличие от вас и ваших товарищей, я нарушаю границу не столь демонстративно.

Надев сапоги, Андре-Луи легко спрыгнул вниз и стоял в рубашке, перекинув через руку редингот, который собирался надеть. Маленькие хитрые глазки «благородного отца»[49] внимательно изучали его. Незнакомец одет скромно, но на нем костюм хорошего покроя, а рубашка из тонкого батиста. Да и речь его подтверждает, что он человек образованный. Отметив про себя все это, господин Панталоне решил быть любезным.

– Я весьма признателен вам за предостережение, сударь, – начал он.

– Так воспользуйтесь им, друг мой. Люди господина д’Азира имеют приказ стрелять в нарушителей границы. Берите с меня пример и удирайте.

Актеры последовали за Андре-Луи через калитку в изгороди к лагерю, расположившемуся на выгоне. Уже попрощавшись с ними, он вдруг заметил молодого человека, который совершал утренний туалет над ведром, поставленным на деревянную ступеньку у задней стенки фургона. С минуту поколебавшись, Андре-Луи повернулся к господину Панталоне.

– Если бы я не боялся бессовестно злоупотреблять вашим гостеприимством, сударь, – сказал он откровенно, – то, перед тем как распроститься, я бы попросил разрешения последовать примеру этого превосходного молодого человека.

– Но, мой дорогой сударь, нет ничего проще. – Хозяин труппы был само добродушие. – Пожалуйста, прошу вас. Родомонт[50] даст вам все необходимое. На сцене он – пожиратель огня, а в жизни – самый большой щеголь труппы. Эй, Родомонт!

Умывающийся молодой человек выпрямил длинное тело, склоненное над ведром, и, весь в мыльной пене, взглянул на них. Панталоне отдал распоряжение, и Родомонт, который действительно был столь же дружелюбен и мягок в жизни, сколь грозен и ужасен на сцене, радушно предоставил ведро в распоряжение незнакомца.

Итак, Андре-Луи снова снял свой шейный платок и редингот и стал закатывать рукава тонкой рубашки. Родомонт снабдил его мылом, полотенцем, сломанным гребнем и даже засаленной лентой для волос – на случай, если господин потерял свою собственную. От ленты Андре-Луи отказался, а гребень с благодарностью принял. Наконец он покончил с умыванием и стоял с полотенцем через плечо, приводя в порядок растрепанные волосы перед обломком зеркала, прикрепленным к двери фургона.

Пока Андре-Луи причесывался под болтовню приветливого Родомонта, его слух вдруг уловил стук копыт. Он беззаботно взглянул через плечо и застыл с гребнем в руке, раскрыв рот. Вдали на дороге, идущей мимо выгона, показался отряд из семи всадников в синих мундирах с красными обшлагами жандармерии.

Андре-Луи ни на минуту не усомнился, за какой добычей они гонятся, и внезапно ощутил холодную тень виселицы. Отряд остановился, и сержант, возглавлявший его, заорал зычным голосом:

– Эй, вы! Эй! – В тоне слышалась угроза.

Все члены труппы – а их было около двенадцати – замерли на месте. Панталоне величаво выступил вперед, откинул назад голову – совсем как королевский прокурор.

– Что же это такое, черт побери? – изрек он, но было неясно, относятся ли его слова к Року, Небесам или сержанту. Затем, перейдя на крик, он снова спросил: – Что такое?

Последовало краткое совещание между всадниками, затем они рысью пустились через выгон прямо к лагерю актеров.

Андре-Луи все еще стоял у задней стенки фургона, продолжая машинально проводить расческой по спутанным волосам. Он следил за приближающимся отрядом, и ум его лихорадочно работал, готовый немедленно принять решение в зависимости от обстоятельств.

Еще не успев подъехать, сержант прорычал в нетерпении:

– Кто дал вам разрешение разбить здесь лагерь?

Вопрос отнюдь не успокоил и не ввел в заблуждение Андре-Луи. Облава на бродяг и нарушителей границы владений не имела никакого отношения к службе этих людей, и если они и занимались подобными делами, то лишь мимоходом – возможно, в надежде удержать налог в свою пользу. Вероятнее всего, отряд ехал из Рена и его настоящей задачей была охота на молодого законника, обвиняемого в призыве к мятежу. Между тем Панталоне заорал в ответ:

– Кто дал нам разрешение, спрашиваете вы? Какое такое разрешение? Это общинная земля,[51] которой могут пользоваться все.

Сержант рассмеялся неприятным смехом и пришпорил лошадь.

– Во всех огромных владениях господина де Латур д’Азира нет общинной земли в точном значении этого слова, – произнес голос над ухом Панталоне. – Это цензива,[52] и со всех, кто здесь пасет свой скот, взимаются налоги.

Панталоне повернулся и увидел рядом с собой Андре-Луи в одной рубашке, без шейного платка. На плече – полотенце, в руке – гребень.

– Пропади оно все пропадом, – выругался Панталоне, – да ведь этот маркиз де Латур д’Азир – настоящий великан-людоед!

– Я уже сообщил вам свое мнение о нем, – сказал Андре-Луи. – Что касается этих парней, лучше будет, если я займусь ими сам. У меня есть опыт в делах такого рода. – И, не дожидаясь согласия Панталоне, Андре-Луи выступил вперед, чтобы встретить приближающийся отряд. Он ясно понимал, что его может спасти только смелость.

Когда через минуту сержант остановил своего коня перед полуодетым Андре-Луи, тот расчесывал волосы, глядя снизу вверх с простодушной и обезоруживающей улыбкой.

Сержант резко окликнул его:

– Вы – предводитель этой группы бродяг?

– Да… то есть мой отец – вон там – действительно предводитель. – И он ткнул большим пальцем в сторону Панталоне, который, держась на заднем плане, уставился на них, ничего не слыша. – Что вам угодно, капитан?

– Мне угодно сказать, что вас, скорее всего, посадят в тюрьму – всю вашу компанию. – Сержант проговорил это громко и грубо, и голос его разнесся по выгону и дошел до слуха всех членов труппы, которые замерли, подавленные. Доля бродячих актеров достаточно тяжела и без тюрьмы.

– Но как же так, мой капитан? Это общинная земля – ею могут пользоваться все.

– Ничего подобного.

– А где ограждения? – спросил Андре-Луи, взмахнув рукой с гребнем, как бы показывая, что место не занято.

– Ограждения! – фыркнул сержант. – При чем тут ограждения! Это цензива. Здесь можно пастись, только уплатив ценз маркизу де Латур д’Азиру.

– Но мы же не пасемся, – изрек простодушный Андре-Луи.

– Черт вас подери, фигляр! Не пасетесь! Зато пасется ваш скот!

– Они так мало едят! – сказал Андре-Луи извиняющимся тоном и снова улыбнулся заискивающей улыбкой.

У сержанта стал еще более грозный вид.

– Не это главное. Главное то, что ваши действия могут рассматриваться как кража, а за кражу полагается тюрьма.

– Я полагаю, что теоретически вы правы, – вздохнул Андре-Луи и снова принялся расчесывать волосы, по-прежнему глядя снизу вверх в лицо сержанту. – Но мы грешили по неведению. Мы благодарны вам за предостережение. – Он переложил гребень в левую руку, а правую погрузил в карман панталон. Послышалось приглушенное звяканье монет. – Мы в отчаянии, что из-за нас вы отклонились от своего пути, и хотели бы хоть немного загладить причиненное беспокойство. Может быть, ваши люди окажут нам честь, выпив в ближайшей гостинице за здоровье господина де Латур д’Азира или кого угодно на свое усмотрение.

Тучи на челе сержанта начали рассеиваться.

– Ну ладно, – резко сказал он. – Но вы должны сняться с лагеря, ясно? – Он наклонился в седле, и Андре-Луи вложил ему в руку монету в три ливра.[53]

– Через полчаса, – сказал Андре-Луи.

– Почему через полчаса? Почему не сразу?

– О, но ведь нам нужно время, чтобы позавтракать.

Они взглянули друг на друга. Сержант перевел взгляд на большую серебряную монету в своей руке, и наконец его черты утратили суровость.

– В конце концов, – сказал он, – мы не обязаны работать на господина де Латур д’Азира. Мы – из ренской жандармерии. – Веки Андре-Луи дрогнули, выдав его. – Но не копайтесь, а то нарветесь на людей маркиза, а уж они-то не так сговорчивы. Ну ладно, приятного вам аппетита, сударь, – пожелал он на прощание.

– Доброго пути, капитан, – ответил Андре-Луи.

Сержант повернул свою лошадь, и отряд приготовился ехать. Они уже отъезжали, когда сержант снова остановился.

– Эй, сударь! – позвал он через плечо. Андре-Луи подскочил к стремени. – Мы разыскиваем негодяя по имени Андре-Луи Моро, из Гаврийяка, скрывающегося от правосудия. Его должны повесить за призыв к мятежу. Вам не встречался человек, поведение которого казалось подозрительным?

– Как раз встречался, – очень смело ответил Андре-Луи, и на лице его было написано горячее желание угодить сержанту.

– Встречался? – вскричал сержант. – Где? Когда?

– Вчера вечером в окрестностях Гишена…

– Да, да! – Сержант почувствовал, что идет по горячим следам.

– Был там один человек, который, по-моему, очень боялся, как бы его не узнали… Лет пятидесяти или около того…

– Пятидесяти! – воскликнул сержант, и лицо его вытянулось. – Нет! Это парень не старше вас, худой, примерно вашего роста, с черными волосами – точно такими, как у вас, судя по описанию примет. Будьте начеку, господин актер. Королевский прокурор Рена сообщил нам сегодня утром, что заплатит десять луидоров любому, кто даст сведения, которые помогут схватить этого негодяя. Итак, вы можете заработать десять луидоров, если будете смотреть в оба и сообщите властям. Может быть, вам повезет.

– Да, это было бы сказочное везение! – рассмеялся Андре-Луи.

Но сержант уже пришпорил лошадь и поскакал, догоняя своих людей. Андре-Луи продолжал смеяться совершенно беззвучно, как с ним иногда бывало, когда он находил шутку особенно остроумной.

Затем он медленно повернулся и снова пошел к Панталоне и остальным членам труппы, которые собрались вместе и пристально смотрели в его сторону.

Панталоне шел ему навстречу, протянув обе руки. Сначала Андре-Луи показалось, что он хочет его обнять.

– Мы приветствуем вас, наш спаситель! – с пафосом произнес толстяк. – Над нами уже нависла тень тюрьмы, от которой стыла кровь. Как бы бедны мы ни были, все мы – честные люди и ни один из нас не испытал такого ужасного бесчестия, как тюрьма. Никто из нас не пережил бы этого. Если бы не вы, мой друг, нам бы не миновать беды. Как вы совершили это чудо?

– Во Франции это чудо совершается с помощью портрета короля. Вы, вероятно, замечали, что французы – нация верноподданных. Они любят своего короля, а еще больше – его портреты, особенно когда они отчеканены на золоте. Их почитают, даже когда они отчеканены на серебре. Сержант был так ослеплен созерцанием этого благородного лика – на монете в три ливра, – что гнев его испарился, и он отправился своей дорогой, предоставив нам мирно удалиться.

– Ах, в самом деле! Он сказал, что мы должны сняться с лагеря. За дело, ребята! Пошли, пошли…

– Но только после завтрака, – сказал Андре-Луи. – Этот верноподданный короля был так глубоко тронут, что отпустил нам полчаса на завтрак. Правда, он говорил, что могут появиться люди маркиза. Но он, так же как я, знает, что их не стоит всерьез бояться и, даже если они появятся, портрет короля – на этот раз отчеканенный на меди – растопит и их сердца. Итак, мой дорогой господин Панталоне, завтракайте спокойно. Судя по запаху стряпни, который сюда доносится, излишне желать вам приятного аппетита.

– Мой друг, мой спаситель! – Панталоне стремительно обнял молодого человека за плечи. – Вы непременно позавтракаете с нами.

– Признаюсь, я питал надежды на ваше приглашение, – сказал Андре-Луи.