Читать книгу Скарамуш. Возвращение Скарамуша (сборник) - Рафаэль Сабатини - Страница 14

Если вступление труппы в городок Гишен и не было в точности таким триумфальным, как того желал Бине, по крайней мере оно было достаточно впечатляющим и оглушительным, чтобы селяне рот разинули. Комедианты казались им причудливыми существами из другого мира – да так оно и было. Впереди ехал фаэтон, запряженный двумя фламандскими лошадьми, который скрипел и издавал стоны. Правил им сам Панталоне, огромный и тучный Панталоне, затянутый в красный костюм, на который он надел длинную женскую ночную сорочку коричневого цвета. На лице красовался огромный картонный нос. На козлах рядом с ним восседал Пьеро, в белом балахоне с длинными рукавами, скрывавшими руки, в широких белых штанах и черной шапочке. Лицо его было набелено мукой. В руках у Пьеро была труба, и он извлекал из нее ужасающие звуки.

На крыше экипажа ехали Полишинель, Скарамуш, Арлекин и Паскарьель. Полишинель, в черном камзоле, покрой которого был в моде лет сто тому назад, с горбами спереди и сзади, с белыми брыжами и в черной маске, скрывавшей верхнюю часть лица, стоял широко расставив ноги, чтобы не свалиться, и торжественно и яростно колотил в барабан. Трое других сидели по углам крыши, свесив ноги. Скарамуш, весь в черном по испанской моде семнадцатого века, с наклеенными усами, бренчал на гитаре, которая издавала нестройные звуки. Арлекин, оборванный и покрытый заплатами всех цветов радуги, в кожаном поясе и с деревянной шпагой, время от времени ударял в тарелки. Верхняя часть его лица была вымазана сажей. Паскарьель, одетый лекарем – в шапочке и белом переднике, – веселил зрителей, демонстрируя огромный жестяный клистир, который, выпуская воздух, издавал жалобный писк.

В самом экипаже сидели три дамы, составлявшие женский персонал труппы. Они выглядывали в окошки, обмениваясь остротами с горожанами. Климена, Влюбленная, одетая в красивый атлас, затканный цветами, в тыквообразном парике, скрывавшем ее собственные локоны, выглядела настоящей светской дамой, так что становилось непонятно, как она попала в эту странную компанию. Мадам в роли «благородной матери» тоже была одета с роскошью, правда столь нарочитой, что это вызывало смех. Ее прическа представляла собой чудовищное сооружение, украшенное цветами и маленькими страусовыми перьями. Лицом к ним и спиной к лошадям сидела притворно застенчивая Коломбина в платье в зеленую и синюю полоску и в белом муслиновом чепце молочницы.

Старый фаэтон, в свои лучшие дни, быть может, возивший какого-нибудь прелата, просто чудом не разваливался и лишь стонал под чрезмерной и столь неподходящей для него ношей.

За фаэтоном следовал фургон, впереди которого шествовал длинный, тощий Родомонт, с лицом, вымазанным красной краской, нацепивший для пущего устрашения грозные усищи. На голове у него была широкая фетровая шляпа с грязным пером, на ногах – высокие сапоги. Зычным голосом он изрыгал угрозы, суля всем встречным кровавую расправу, от которой кровь стыла в жилах. На крыше фургона сидел один Леандр. Он был в голубом атласном костюме с кружевными гофрированными манжетами и в красных туфлях на каблуках. Волосы напудрены, на лице мушки, в руках – лорнет. На боку маленькая шпага. Леандр выглядел настоящим придворным и был очень красив. Женщины Гишена кокетливо строили ему глазки, а он принимал это как естественную дань своим чарам и отвечал им тем же. Подобно Климене, он выглядел чужим в этой компании разбойников.

Шествие замыкал Андре-Луи, который вел двух ослов, тащивших повозку с реквизитом. Он наклеил себе фальшивый нос, чтобы не быть узнанным. Больше он ничего не изменил в своей внешности, даже не переоделся. Андре-Луи устало плелся в хвосте рядом с ослами, и никто не обращал на него ни малейшего внимания, что вполне его устраивало.

Актеры обошли город, буквально бурливший: готовились к ярмарке, которая должна была состояться на следующей неделе. Время от времени они останавливались, какофония сразу смолкала, и Полишинель громовым голосом объявлял, что сегодня вечером в пять часов на старом рынке знаменитая труппа импровизаторов господина Бине сыграет новую комедию в четырех актах под названием «Бессердечный отец».

Наконец они прибыли на старый рынок, занимавший цокольный этаж ратуши. Рынок был открыт четырем ветрам: с обоих фасадов у него было по две арки, а по торцам – по одной. Почти все они были забиты досками. Через две незаколоченные арки публика будет входить в театр, а городские оборвыши и скряги, которым жаль истратить несколько су на билеты, смогут воспользоваться ими, чтобы хоть одним глазком взглянуть на представление.

Никогда в жизни Андре-Луи, не привыкший к физическому труду, не трудился так, как в этот полдень. Надо было соорудить и подготовить сцену в конце рыночного зала. Он начал понимать, какой ценой достанутся ему пятнадцать ливров в месяц. Сняв пышные наряды, Родомонт и Леандр помогали Андре-Луи плотничать. Они работали вчетвером – точнее, втроем, так как Панталоне только выкрикивал распоряжения. Примерно через полчаса остальные четверо актеров, пообедавших вместе с дамами, сменили Андре-Луи с товарищами, и те в свою очередь пошли обедать. Полишинель остался за главного.

Перейдя площадь, Андре-Луи с актерами подошли к маленькой гостинице, где они уже успели поселиться. В узком коридоре он лицом к лицу столкнулся с Клименой, которая, сбросив роскошное оперенье, переоделась в свое обычное платье.

– Ну что, понравилось? – развязно спросила она.

Он взглянул ей прямо в глаза.

– А я рассчитываю на вознаграждение, – ответил он своим странным холодным тоном. Когда он так говорил, трудно было понять, что он при этом думает.

Она нахмурилась.

– Вам… вам уже понадобилось вознаграждение!

– Клянусь честью, оно-то и привлекло меня с самого начала.

Они были совсем одни, так как остальные ушли в приготовленную для труппы комнату, где был накрыт стол. Андре-Луи внезапно остро ощутил очарование ее женственности, а поскольку, основательно изучив Мужчину, он ровным счетом ничего не смыслил в Женщине, то ему и в голову не пришло, что это сама Климена воздействует на него, тонко и неуловимо.

– Что же это за вознаграждение? – спросила она его с самым невинным видом.

– Пятнадцать ливров в месяц, – отрывисто ответил он, с трудом удержавшись на самом краю пропасти.

С минуту она озадаченно смотрела на него, совершенно сбитая с толку, затем пришла в себя.

– А в придачу к пятнадцати ливрам – полный пансион, – сказала она. – Не забудьте и его принять в расчет. Мне кажется, про пансион вы совсем забыли, и ваш обед остынет. Пойдемте!

– Вы еще не обедали? – воскликнул он, и ей послышалась взволнованная нотка в его голосе.

– Не обедала, – ответила она через плечо. – Я ждала.

– Чего? – спросил он с надеждой, простодушно подставив себя под удар.

– Вот дурень! Ну ясное дело – мне же надо было переодеться, – грубо ответила она. Заманив его в ловушку, она не могла отказать себе в удовольствии ударить. Но он был из тех, кто отвечает ударом на удар.

– Хорошие манеры вы оставили наверху вместе с нарядом светской дамы. Понятно.

Она густо покраснела.

– Вы дерзки, – ответила она запинаясь.

– Мне часто говорят об этом, но я не верю. – Андре-Луи распахнул перед Клименой дверь и, отвесив весьма изысканный поклон, который произвел на нее сильное впечатление (хотя он был просто скопирован у Флери[85] из «Комеди Франсез», где Андре-Луи часто бывал в дни учебы в коллеже Святого Людовика), жестом пригласил ее войти. – После вас, мадемуазель. – Для большей выразительности он умышленно разделил последнее слово на две части.

– Благодарю вас, сударь, – ответила она ледяным тоном, в котором слышалась насмешка – правда, едва заметная, ибо молодой человек был просто очарователен. Ни разу за весь обед она не обратилась к Андре-Луи, зато, вопреки обыкновению, уделила все свое внимание издыхавшему по ней Леандру. Бедняга так плохо играл ее возлюбленного на сцене, поскольку страстно мечтал сыграть эту роль в жизни.

Не обращая внимания на поведение Климены, Андре-Луи с большим аппетитом поглощал селедку с черным хлебом. Трапеза была скудная, как у всех бедняков в ту голодную зиму. Поскольку он связал свою судьбу с труппой, дела которой были далеки от процветания, ему следовало философски относиться к неизбежным невзгодам.

– У вас есть имя? – спросил его Бине, когда в беседе за столом возникла пауза.

– Думаю, что есть, – ответил Андре-Луи. – Я полагаю, это имя – Parvissimus.

– Parvissimus? – переспросил Бине. – Это фамилия?

– В труппе, где только руководитель пользуется привилегией иметь фамилию, ее не пристало иметь последнему члену. Итак, самое подходящее для меня имя – Parvissimus, или Самый Последний.

Шутка позабавила Бине. Она была остроумна и говорила о живом воображении. Определенно, им надо вместе заняться сценариями.

– Я бы предпочел это плотницким работам, – произнес Андре-Луи.

Однако в тот день ему снова пришлось трудиться в поте лица до четырех часов. Наконец тиран Бине заявил, что удовлетворен сделанным, и вместе с Андре-Луи занялся освещением, используя для этого сальные свечи и лампы, наполненные рыбьим жиром.

В пять часов раздались три удара, поднялся занавес и начался спектакль «Бессердечный отец».

Среди обязанностей, унаследованных Андре-Луи от исчезнувшего Фелисьена, были и обязанности билетера. Одетый в костюм Полишинеля, с картонным носом, он впускал публику. Это переодевание устраивало и его, и господина Бине, который, на всякий случай припрятав платье Андре-Луи, теперь был спокоен, что новичок не удерет с выручкой от сборов. Что до Андре-Луи, то он, не питая иллюзий относительно истинной цели Панталоне, охотно согласился переодеться, ибо таким образом был гарантирован от того, что его узнает какой-нибудь знакомый, случайно оказавшийся в Гишене.

Представление оставило немногочисленную публику совершенно равнодушной. На скамейках, поставленных в передней части зала, перед сценой, разместилось двадцать семь человек. Билеты на одиннадцать мест стоили по двадцать су,[86] остальные шестнадцать были по двенадцать су. За скамейками стояло еще около тридцати зрителей – эти места были по шесть су. Итак, сборы составили примерно два луидора десять ливров и два су. Заплатив за наем помещения рынка и освещение, а также расплатившись в гостинице по счету, господин Бине располагал бы не особенно крупной суммой, а надо было еще раздать жалованье актерам. Ничего удивительного, что добродушия господина Бине несколько поубавилось в тот вечер.

– Ну, что вы думаете о спектакле? – спросил он Андре-Луи, когда они возвращались в гостиницу после представления.

– Я допускаю возможность, что он мог быть хуже, но исключаю такую вероятность, – ответил тот.

В полном изумлении господин Бине замедлил шаг и, повернувшись, взглянул на своего спутника.

– Гм! – хмыкнул он. – Тысяча чертей! Однако вы откровенны.

– Да, подобная добродетель не слишком-то популярна у дураков.

– Ну я-то не дурак, – сказал Бине.

– Потому-то я и откровенен с вами. Я делаю вам комплимент, предполагая, что вы умны, господин Бине.

– О, в самом деле? Да кто вы такой, черт подери, чтобы что-либо предполагать? Ваши предположения дерзки, сударь. – После этих слов он умолк, занявшись невеселыми подсчетами.

Однако полчаса спустя, за ужином, он вернулся к прерванной беседе.

– Наш новичок, превосходный господин Parvissimus, имел наглость заявить мне, что допускает возможность, что наша комедия могла быть хуже, но исключает такую вероятность. – И он раздул большие красные щеки, приглашая посмеяться над глупым критиком.

– Да, нехорошо, – как всегда, сардонически отозвался Полишинель. Высказывая свое мнение, он бывал смел, как Радамант.[87] – Нехорошо. Но несравненно хуже, что публика имела наглость придерживаться того же мнения.

– Кучка невежественных олухов, – усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.

– Ты не прав, – возразил Арлекин. – Ты рожден для любви, мой дорогой, а не для критики.

Леандр, который, судя по всему, не хватал звезд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.

– А ты сам, для чего рожден ты? – осведомился он.

– Этого никто не знает, – последовало искреннее признание. – Да и вообще дело темное. И вот так у многих из нас, уж поверь.

– Но почему, – прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, – почему ты говоришь, что Леандр не прав?

– В общем – потому, что он всегда не прав. В частности – потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».

– Вы бы выразили свою мысль удачнее, – вмешался Андре-Луи, из-за которого начался спор, – если бы сказали, что «Бессердечный отец» слишком невзыскателен для публики Гишена.

– Ну а в чем тут разница? – спросил Леандр.

– Дело не в разнице. Я просто предложил более удачную форму изложения вопроса.

– Месье изощряется в остроумии, – усмехнулся господин Бине.

– Почему более удачную? – поинтересовался Арлекин.

– Потому что легче довести «Бессердечного отца» до уровня взыскательной гишенской публики, нежели гишенскую публику – до уровня невзыскательного «Бессердечного отца».

– Дайте-ка мне это обмозговать, – простонал Полишинель, схватившись за голову.

Но тут Климена, сидевшая на другом конце стола между Коломбиной и Мадам, бросила вызов Андре-Луи.

– Вы бы переделали эту комедию, не так ли, господин Parvissimus? – воскликнула она.

Он повернулся к ней, чтобы парировать злобный выпад.

– Я бы посоветовал ее изменить, – поправил он.

– А как бы вы изменили ее, сударь?

– Я? О, к лучшему.

– Ну разумеется! – произнесла она елейно-саркастическим тоном. – А как бы вы это сделали?

– Да, расскажите нам, – заорал господин Бине и добавил: – Тишина, прошу вас, дамы и господа. Послушаем господина Parvissimus’a.

Андре-Луи перевел взгляд с отца на дочь и улыбнулся.

– Черт возьми! – сказал он. – Я оказался между дубинкой и кинжалом. Мне повезет, если я останусь в живых. Ну что ж, раз вы приперли меня к стенке, расскажу, что бы я сделал. Я бы вернулся к оригиналу и использовал его еще шире.

– К оригиналу? – воскликнул автор – господин Бине.

– Кажется, пьеса называется «Господин де Пурсоньяк», а написана она Мольером.

Кто-то хихикнул, но, конечно, не господин Бине. Он был задет за живое, и взгляд маленьких глазок выдавал, что он далеко не так добродушен, как кажется.

– Вы обвиняете меня в плагиате, – вымолвил он наконец, – в краже идей у Мольера?

– Но ведь есть и другая возможность, – невозмутимо ответил Андре-Луи. – Два великих ума могут независимо друг от друга прийти к одному результату.

С минуту господин Бине внимательно изучал молодого человека. У того было любезное и непроницаемое выражение лица, и господин Бине решил загнать его в угол.

– Значит, вы не хотите сказать, что я воровал у Мольера?

– Нет, но я советую вам это сделать, сударь, – последовал странный ответ.

Господин Бине был шокирован.

– Вы советуете мне это сделать! Вы советуете мне, Антуану Бине, в моем возрасте стать вором!

– Он ведет себя возмутительно, – заявила мадемуазель с негодованием.

– Возмутительно, вот именно! Благодарю вас, моя дорогая. А я-то поверил вам на слово, сударь. Вы сидите за моим столом, вам выпала честь войти в состав моей труппы, и после всего вы имеете наглость советовать мне, чтобы я стал вором. Вы советуете мне заняться самым страшным воровством, которое только можно себе представить, – воровством идей! Это несносно, недопустимо! Боюсь, что я глубоко ошибся в вас, – да и вы, по-видимому, не за того меня приняли. Я не такой негодяй, каким вы меня считаете, сударь, и не собираюсь держать в своей труппе человека, который осмеливается предлагать мне стать негодяем. Возмутительно!

Он очень разозлился. Голос его гремел на всю маленькую комнату, а притихшие и испуганные актеры глядели на Андре-Луи – единственного, на кого этот взрыв праведного гнева не произвел ровно никакого впечатления.

– Сударь, отдаете ли вы себе отчет в том, что оскорбляете память великого человека? – спросил Андре-Луи очень спокойно.

– Что? – не понял Бине.

Андре-Луи принялся излагать свои софизмы:

– Вы оскорбляете память Мольера, который является величайшим украшением нашей сцены, а также одним из величайших украшений нашей нации, когда заявляете, что то, что он всегда делал не задумываясь, – низость. Не думаете же вы в самом деле, что Мольер когда-либо давал себе труд быть оригинальным в своих идеях, что истории, которые он рассказывал в своих пьесах, никогда не рассказывались до него. Они были взяты – как вам прекрасно известно, хотя вы, кажется, запамятовали, так что приходится напоминать вам, – у итальянских авторов, а уж откуда те их взяли, одному Богу известно. Мольер взял старые истории и пересказал их по-своему. Именно это я и предлагаю вам сделать. Ваша труппа – труппа импровизаторов, вы сочиняете диалоги по ходу действия, а Мольер никогда даже и не пытался сделать что-нибудь подобное. Вы можете, если вам угодно, обратиться прямо к Боккаччо[88] или Саккетти[89] – хотя, по-моему, это было бы чрезмерной щепетильностью. Однако даже тогда не будет никакой уверенности, что вы добрались до первоисточника.

Итак, Андре-Луи одержал полную победу. Вы видите, какой спорщик в нем погиб. С каким искусством умел он доказать, что черное – это белое. Он произвел сильное впечатление на труппу, особенно на господина Бине, который взял на вооружение неопровержимый довод против тех, кто в дальнейшем вздумал бы обвинять его в плагиате. Господин Бине отступил в полном боевом порядке.

– Итак, вы думаете, – сказал он, заключая бурный спор, – что фабула нашего «Бессердечного отца» могла бы выиграть, если полистать «Господина де Пурсоньяка»? Поразмыслив, я признаю, что между ними, возможно, и есть некоторое поверхностное сходство.

– Да, я совершенно уверен, что это следует сделать – только с умом. Со времен Мольера многое изменилось.

Следствием спора явилось то, что вскоре Бине удалился, прихватив с собой Андре-Луи. Эта парочка засиделась в ту ночь допоздна и была неразлучна все воскресное утро.

После обеда господин Бине прочитал собравшейся труппе новый вариант «Бессердечного отца», которого по совету господина Parvissimus’a он переделал, не пожалев сил. Еще до начала чтения труппа догадывалась, кто настоящий автор, когда же сценарий был дочитан, не оставалось никаких сомнений на этот счет. В пьесе появилась живость, автор умел овладеть вниманием публики. Более того – те, кто знал Мольера, поняли, что сценарий вовсе не приблизился к оригиналу, а еще больше отошел от него. Заглавная роль, взятая из пьесы Мольера, стала второстепенной, к великому неудовольствию Полишинеля, которому она досталась. Однако все другие роли стали значительнее, только у Леандра она осталась без изменений. Двумя главными персонажами стали теперь Скарамуш, ведущий интригу в духе Сбригантини, и Панталоне-отец. Имелась также комическая роль для Родомонта – крикливый забияка, нанятый Полишинелем, чтобы искрошить Леандра на мелкие кусочки. Поскольку Скарамуш вышел на первый план, пьеса получила теперь другое название – «Фигаро-Скарамуш».

Название было изменено не без сопротивления со стороны господина Бине. Но его подавил неумолимый соавтор, который фактически был единственным автором. Наконец-то Андре-Луи смог использовать свою завидную начитанность – правда, без зазрения совести, зато с выгодой для себя.

– Вы должны идти в ногу со временем, господин Бине. Сегодня весь Париж в восторге от Бомарше, а его Фигаро известен всему миру. Давайте-ка воспользуемся его славой, чтобы привлечь публику. Она пойдет смотреть даже пол-Фигаро, но ее не заманишь и дюжиной «Бессердечных отцов». Поэтому мы наденем плащ Фигаро на какой-нибудь персонаж и объявим об этом в нашем названии.

– Но поскольку я глава труппы… – неуверенно начал господин Бине.

– Если вы не в состоянии понять, в чем заключается ваша выгода, вы скоро останетесь главой без туловища. А кому она тогда нужна? Можем ли мы накинуть плащ Фигаро на плечи Панталоне? Вот видите, вы смеетесь над такой нелепой идеей. Подходящий кандидат для плаща Фигаро – Скарамуш: ведь это его брат-близнец.

Тиран Бине, укрощаемый подобным образом, уступил, утешаясь мыслью, что если он вообще что-либо смыслит в театре, то за свои пятнадцать ливров в ближайшее время получит ту же цифру, но в луидорах.

Прием, оказанный труппой «Фигаро-Скарамушу», утвердил его в этом мнении. Один Полишинель, раздосадованный исчезновением половины своей роли, заявил, что сценарий дурацкий.

– Ты назвал мое произведение дурацким, не так ли? – с угрозой в голосе спросил его господин Бине.

– Ваше произведение? – переспросил Полишинель и добавил с издевкой: – Ах, простите, я и не понял, что вы – автор.

– Так заруби это себе на носу сейчас.

– Что до авторства, то вы работали в весьма тесном содружестве с господином Parvissimus’ом, – дерзко намекнул Полишинель.

– А если и так? Что ты имеешь в виду?

– Разумеется, то, что он всего лишь очинял вам перья.

– Я тебе уши очиню, если ты не перестанешь дерзить, – заорал взбешенный Бине.

Полишинель немедленно встал и потянулся.

– Тысяча чертей! – сказал он. – Если Панталоне вздумалось играть Родомонта, я, пожалуй, пойду. Он не так уж забавен в этой роли. – И Полишинель удалился с важным видом, прежде чем господин Бине вновь обрел дар речи.