Читать книгу Марфа и Кровь Леса - Рамиль Латыпов - Страница 2

Я вернулась с охоты поздно. Слишком поздно.

Солнце уже клонилось к лесу, окрашивая небо в цвет старой крови – тусклый, почти чёрный багрянец. За спиной тяжело болтался заяц, убитый ещё до полудня, и пара куропаток, подстреленных на закате. Лук натёр плечо до мозолей, а в горле першило от дыма – не от костра, нет. От чего-то другого.

Я почувствовала это ещё за полверсты до села.

Воздух был неправильным. Не свежий, не сырой от болотца за холмом, не пахнущий дёгтем, копчёной рыбой и глиной. Он был мёртвым. Пустым. Как будто земля задержала дыхание.

Я ускорила шаг. Потом побежала.

Когда вышел на пригорок, откуда обычно видно наш городец – низкие тыны, дымок над кухнями, детей у ручья – там ничего не было. Только чёрный столб, медленно разворачивающийся над пепелищем. Ветер нес пепел прямо мне в лицо. Я не закашлялась. Не закричала. Просто остановилась. Стояла так долго, что заяц на плече начал течь талой кровью.

Наше село сожгли.

Не напали. Не разграбили. Сожгли.

Тыны рухнули внутрь, как будто их сначала подпилили, а потом подожгли снаружи. Хижины – одни угли. Колодец завален обгоревшими брёвнами. У ворот – тела. Не все. Кто-то их унёс или спрятал. Но те, что остались… я узнала Лукерью по лоскуту на рукаве. Она вчера ещё дарила мне ленту из льна – «на свадьбу», смеялась. А теперь лежала лицом вниз, с топором между лопаток.

Я не подошла. Не могла. Ноги будто приросли к земле. В ушах стоял звон – тонкий, как от удара в железный котёл. И в этом звоне я слышала всё: хруст брёвен, визг детей, хриплый смех чужаков. Всё это уже прошло, но звучало так, будто происходило сейчас.

– Марфа…

Голос вырвал меня из оцепенения. Я обернулась.

Из-под обгоревшего навеса пчельника выполз старый волхв Гостомысл. Его белая борода была в саже, руки дрожали, а глаза… глаза горели, как угли в печи. Он тащил за собой мешок – не с зерном, не с травами. Там что-то шевелилось.

– Подойди, – прохрипел он. – Быстрее.

Я сделала шаг. Потом второй. Третий – уже бегом.

Он упал на колени, когда я подоспела. Выпустил мешок. Из него вывалилось что-то маленькое, завёрнутое в тряпки. Ребёнок. Мальчик. Не наш – я бы знала. Но он дышал.

– Это сын князя из Велесовой Стражи, – выдавил Гостомысл. – Его мать убили первыми. Я спрятал его в пчельнике. Пчёлы… не тронули. Словно знали.

– А мои? – спросила я. Голос вышел чужим. Плоским. Без боли. Без страха. Просто вопрос.

Он посмотрел на меня. Долго. Потом кивнул в сторону дома на краю села – нашего. Там, где росла старая яблоня, под которой отец учил меня стрелять из лука.

– Там, – сказал он. – Но не ходи. Лучше не видеть.

Я пошла.

Дом стоял. Почти. Стены обуглены, крыша рухнула внутрь. Я обошла сбоку – там была наша кладовка, выложенная камнем. Иногда мы там прятались от грозы. Дверь была приоткрыта.

Внутри – тела.

Мать лежала первой. Сжав в руке нож – тот самый, что резала хлеб. Отец – на ней, как щит. Его спина была изрезана до костей. А между ними… мой младший брат Витя. Ему было шесть зим. Он держал в руке деревянного коня – отец вырезал ему на именины.

Я не заплакала.

Слёзы приходят позже. Когда тело понимает, что душа уже ушла. А сейчас я была пустой. Как выеденная изнутри тыква.

Я вошла, опустилась на колени, закрыла им глаза. Потом вынесла по одному. Положила рядом. Накрыла полотном. Сделала всё, как учила мать: сначала мёртвых почитай, потом плачь.

Когда вернулась к Гостомыслу, он уже не дышал.

Но в руке сжимал что-то твёрдое. Я разжала его пальцы. Там был обломок кости – не человеческой. Сквозь сажу виднелись руны. Старые. Не наши. Не славянские. Их я не знала.

– Что это? – прошептала я, хотя он уже не мог ответить.

Тогда он открыл глаза. На миг. И сказал:

– Ты не отсюда, Марфа. Твоя кровь – не наша. Ищи Лесную Мать. Она ждёт.

И умер.

Я сидела рядом с ним до ночи. Не молилась Перуну. Не звала Велеса. Не просила помощи у Даждьбога. Я просто смотрела в небо, где зажглись звёзды, и думала: если боги есть – они мертвы. Или на стороне тех, кто это сделал.

Утром я выкопала могилы. Четыре. Для родных. Одну – для Гостомысла. Мальчика положила рядом с ним – пусть хоть в смерти присмотрит. Земля была твёрдая, пришлось рубить лопатой корни. Руки в крови, ногти сломаны. Но я не остановилась.

Когда всё было готово, я сожгла остатки дома. Не из ненависти. Из уважения. Пусть пепел их смешается с пеплом села. Пусть никто не знает, где они лежат. Пусть враги не найдут.

Потом собрала всё, что могло пригодиться: нож отца, лук, колчан со стрелами, мешок с сушёными грибами, флягу с водой, плащ из оленьей шкуры. И кость с рунами – спрятала за пазуху. Она была тёплой. Живой.

Перед уходом я подошла к яблоне. Она тоже горела, но один сук уцелел. Я отпилила его топором, выстругала наконечник – острый, как клык. Насадила на палку. Получилось копьё. Не для охоты. Для войны.

Я не знала, кто сжёг село. Не знала, зачем. Но знала одно: если они думают, что убили всех – они ошиблись.

Я осталась.

И я вернусь.

Не как дочь погибших. Не как сирота. А как та, кого они не заметили. Та, чья кровь – не их кровь. Та, кого ждёт Лесная Мать.

Я пошла на восток. Туда, где начинается Чёрный Лес.

За спиной ветер поднял пепел. Он кружил над пепелищем, как стая ворон. А я не оглянулась.

Пусть помнят: я ушла. Но не исчезла.