Читать книгу Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт - Рассел Хобан - Страница 4

Каждую ночь Яхин-Боаз видел сны и каждое утро забывал их. Как-то ночью ему приснился ножничник, о котором в детстве ему рассказывала мать. Ножничник наказывал тех мальчиков, которые мочили постели, – отрезал им носы. Она говорила тогда носы? Во сне Яхин-Боаза ножничник был огромен, весь в черном, с широкими горбами плеч, длинным красным носом и бородой, как у его отца. Яхин-Боаз ужасно провинился, и жуткими ножницами ему должны были отрезать руки и ноги. «Очень болеть совсем не будет, – сказал ножничник. – Вообще-то ты с большим облегчением избавишься от этих тяжелых отростков – такую тяжесть таскать тебе не под силу». Когда он отрезал Яхин-Боазу левую руку, на звук получилось как будто по бумаге, а боли не было. Но Яхин-Боаз вскрикнул: «Нет!» – и проснулся с бьющимся сердцем. Потом снова заснул. Наутро свой сон он не забыл. Жена готовила на кухне завтрак, а он сидел на краю кровати, пытаясь вспомнить, сколько лет назад перестал просыпаться с эрекцией. Не смог вспомнить, когда это случилось последний раз.

Спустя несколько месяцев Яхин-Боаз сказал, что уезжает на пару недель в полевую экспедицию. Уложил планшет для карт, чертежные инструменты, компас, бинокль и прочее полевое снаряжение. Сообщил, что в соседнем городе его ждет землемер и они направятся вглубь суши. После чего сел на поезд в морской порт.

Прошел месяц, а Яхин-Боаз не возвращался. БоазЯхин открыл ящик, где хранилась карта карт. Ее там не было. В ящике вместо нее лежали купчая на дом и банковская книжка. Дом и сбережения передавались жене Яхин-Боаза. Половину средств со счета сняли. В ящике лежала записка:

Ушел искать льва.

– О чем это он? – спросила жена Яхин-Боаза. – Он что, свихнулся? Львов найти невозможно.

– Он ищет льва не такого облика, – сказал БоазЯхин, показывая на дверной упор. – Он о чем-то ином. И он забрал карту, которую обещал отдать мне.

– Он половину наших сбережений забрал, – сказала его мать.

– Если мы до сих пор жили, не тратя их, – ответил Боаз-Яхин, – сможем прожить и без той половины, какую он взял.

Боаз-Яхин и его мать взяли дело в свои руки, и те часы, когда Боаз-Яхин не ходил в школу, он продавал карты в лавке и поручал особые заказы землемерам, тем, кто собирал данные, и чертежникам. Как и его отец, он постепенно узнал о том многом, что ищут люди, и о тех местах, где это можно отыскать. Часто думал он о карте карт, которую ему обещали.

Как старик, сижу я в лавке, продавая людям карты, чтобы помочь им отыскать всякое, размышлял БоазЯхин, потому что мой отец забрал мою карту себе и сбежал отыскивать по ней новую жизнь. Мальчик стал стариком, а старик стал мальчиком.

Из ящика письменного стола Боаз-Яхин вытащил свой старый набросок карты и вновь принялся над ним трудиться. Он говорил со сборщиками данных и землемерами, а в блокнот себе заносил все, что б ни показалось ему полезным. Обходил улицы и переулки своего городка поздно ночью и рано утром. Все больше и больше постигал он то, чего ищут люди и где они это находят. Боаз-Яхин прилежно работал над своей картой, но та оставалась пустой и невнятной, если сравнивать с той, какую показал ему отец. Линии у него получались смазанные и кривые, им недоставало узора разумной цели.

У маршрутов, изображенных на карте его отца, имелись такие ясность и логика, от каких потуги Боаз-Яхина казались ему убогими. Он не был уверен в том, чего искать, и мало верил в собственную способность что-нибудь найти. Одному землемеру он поведал о своих затруднениях.

– Долгие годы я визировал, вымерял и привязывал тот пункт или иной к лицу земли, – сказал землемер, – а когда возвращался в те же места, обнаруживал, что мои вешки выдернуты, а межи колеблются и теряют точность. Я визирую, вымеряю и вновь вкапываю вешки, зная, что их снова выдернут. И теряются не только вешки и межи – то же нужно знать о картах, и я сообщу тебе такое, за постижение чего я заплатил многими годами: все найденное обязательно потеряется вновь, а ничего из найденного вновь никогда не потеряется. Ты это способен понять? Ты еще мальчишка, поэтому, может, и нет. Ты в силах такое понять?

Боаз-Яхин поразмыслил над словами землемера. Слова-то он понимал, но их смысл в него не проник, потому что их смысл не отвечал в нем ни на один вопрос. У себя в уме увидел он прямоугольник синего неба, окаймленный темными лицами. Почуял в себе рев и безмолвно открыл и закрыл рот.

– Нет, – ответил он.

– Ты еще мальчишка. Постигнешь, – сказал землемер.

А Боаз-Яхин продолжал работать над картой, хоть и без подлинного интереса. Места, куда раньше он намеревался отправиться, и маршруты, какими собирался этих мест достичь, теперь казались ему нелепыми. Чем больше думал Боаз-Яхин об отцовой карте карт, тем больше сознавал, что, когда Яхин-Боаз ее показал ему, сам он не умел судить о ее ценности. Дело было вовсе не в аккуратности или доводке – теперь он видел, что размах и подробности замысла лежали далеко вне его. Эта карта казалась ответом на все, и отец ее у него забрал.

Боаз-Яхин решил отыскать отца и попросить у него карту карт. Он понятия не имел, где мог сейчас оказаться Яхин-Боаз, но и не думал, будто отыскать его можно, пытаясь следовать за ним от городка к городку, от деревни к деревне и через горы и равнины. Ему казалось, что на свете должно быть место, какое ему сперва следует найти, и вот уже в этом месте он будет знать, как продолжать свои поиски.

Он походил в лавке по проходам, минуя и вновь минуя карты в шкафах, карты по стенам. Постоял, глядя на дверной упор с припавшим к земле львом.

– Ушел искать льва, – сказал он. Львов больше нет. Нет больше львиных мест. – Место львов, – произнес он. – Чертеж места львов. Чертог львов. Дворец львов. – В пустыне был дворец львов, о котором он читал. То был чертог, где в своей гробнице лежал последний царь, а на стенах громадного зала в камне были высечены сцены великой царской охоты. Боаз-Яхин посмотрел на карту и увидел, что дворец – возле городка, до которого всего три часа автобусом.

Днем в ту пятницу Боаз-Яхин сказал матери, что на выходные поедет в соседний городок проведать друга. Та ему дала немного денег на дорогу, а когда мать вышла из кабинета в глубине лавки, он взял еще денег из кассы. Сложил в рюкзак кое-какую одежду, взял гитару и свою неоконченную карту, отправился на автовокзал и купил билет в один конец.

В автобусе ехали мальчишки и девчонки его лет, смеялись, болтали, ели взятую в дорогу снедь, обжимались. Боаз-Яхин отвернулся от них. У него была девушка, с которой он ни разу не предался любви. Он с ней не попрощался. Теперь рядом сидел какой-то толстяк, от которого пахло лосьоном для бритья. На выезде из города Боаз-Яхин бросил взгляд на проплывающие за окном бензоколонки и лачуги, крытые гофрированной жестью. За городом он наблюдал за сухой бурой землей, тощими холмами, мелькающими телефонными столбами. Порой стояли и ждали люди с дешевыми чемоданами. Однажды автобус затормозил, пропуская через дорогу отару овец. Небо темнело, покуда в окне ему не стало видно только собственное лицо.

Когда автобус прибыл на место, бензоколонки сияли, оказались безжалостно освещены и закрыты. Все остальное было темно, если не считать нескольких кафе, озаренных желто-красным, с жиденьким воем музыки и вонью прогорклого жира. По пустым улицам трусили собаки.

Человек в билетном окошке сказал, что дворец в трех милях от города, а следующий автобус пойдет туда в десять утра. Боаз-Яхин взвесился, купил шоколадный батончик и вышел на дорогу.

Желтые фонари отстояли далеко друг от друга, между ними – чернота. Луны не было. Машин ездило немного, и между ними он слышал стрекот сверчков и далекий собачий лай. Боаз-Яхин даже не пытался поймать машину, и никто не предложил подвезти. Шаги его по камням обочины звучали далеко от всего на свете.

Наверное, нескоро добрался он до сетчатой ограды вокруг цитадели, где из пустыни выкопали дворец. Неподалеку от запертых ворот он увидел озаренное лампой дневного света окно низкой постройки, за которым сидели и пили кофе охранники.

Боаз-Яхин перекинул рюкзак через ограду и услышал, как тот шмякнулся на другой стороне. Снял ремень, пряжкой пристегнул его к ручке на гитарном чехле, перекинул ремень через плечо, вскарабкался на забор, оцарапав пальцы и порвав себе штаны о торчащие концы проволоки на гребне, и тяжко перевалился на ту сторону.

При свете звезд он видел достаточно хорошо, чтобы отыскать постройку, где располагались руины огромного зала и резьба львиной охоты. Дверь стояла незапертой – и так он понял, что охранники наведываются сюда с обходами. Над собой Боаз-Яхин увидел световые люки, однако внутри здания было гораздо темней, чем ночь снаружи. Он на ощупь осторожно продвигался вперед. Нашел чулан, пахший мастикой для натирки полов, нащупал внутри швабры и метлы. Расчистил себе место на полу так, чтобы можно было сесть, прислонясь спиной к стене. Потом он заснул.

Проснувшись, Боаз-Яхин взглянул на часы. Четверть седьмого. Он приоткрыл дверь чулана и увидел дневной свет в здании. Прошел мимо барельефа, пока еще не глядя на него. Смотрел он в пол, пока не добрался до конца зала и коридора, где были туалеты. Облегчившись, вымыл руки и лицо, посмотрел на себя в зеркало. Трижды произнес свое имя:

– Боаз-Яхин, Боаз-Яхин, Боаз-Яхин. – Затем единожды произнес имя своего отца: – Яхин-Боаз.

По залу он вернулся, не глядя на стены по сторонам, но держался середины, глядя на световые люки. Когда же был готов, остановился и посмотрел налево.

Вырезанный в буроватом камне был лев с двумя стрелами в хребте – он прыгал сзади на царскую колесницу, вцеплялся зубами в высокое колесо ее и умирал на копьях царя и его копейщиков. Лошади неслись галопом дальше, борода хладноликого царя тщательно завита, царь смотрел прямо назад поверх колесницы, поверх льва, вцепившегося зубами в колесо и умиравшего на копье. Обеими передними лапами лев вцепился во вращающееся колесо, что тащило его вверх на копья. Зубы его впились в колесо, морда сморщилась в оскале, брови хмуро сведены вместе, из-под их теней прямо вперед глядели глаза. У царя лицо не выражало ничего. Он смотрел поверх льва и вне его.

– Царь – ничто. Ничто, ничто, ничто, – проговорил Боаз-Яхин. Он заплакал. Кинулся в чулан, закрыл дверь, сел в темноте на пол и зарыдал. Закончив плакать, он покинул здание через тот выход, который не видели охранники из караулки, и прятался за сараем, пока первый автобус не привез зевак, чье присутствие позволило ему свободно гулять повсюду.

Боаз-Яхин вновь вошел в зал. Прежде чем вернуться к тому льву, кого увидел первым, он мельком оглядел другие барельефы львиной охоты. Там было много львов, которых убивал тот же хладноликий царь – стрелами, копьями, даже мечом. Никто из этих других львов не имел значения для Боаз-Яхина. Долго, пока вокруг него болтали голоса и мимо шаркали шаги, вглядывался Боаз-Яхин в умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо.

Потом он выбрался наружу и побродил среди раскопанных развалин нескольких дворцовых построек, дворов, храмов и гробниц. Небо было бледно и жарко. Все – львиного цвета, низкое, смуглое, сломанное, заповедное в забвении, обнаруженное так, чтоб утраченность его закрепилась и сделалась постоянной, окруженное забором, со сломанными клыками, лишенное покровов времени и почвы, поруганное, немотствующее.

Неподалеку от развалин дворца указатель определял высокий курган как искусственную насыпь, где стояли зрители, покуда царь охотился на львов, освобожденных из клеток на равнине внизу.

Боаз-Яхин вскарабкался на холм и сел, глядя на львиного цвета равнину, ныне усеянную детворой и взрослыми, которые фотографировали друг дружку, жевали сэндвичи и пили газировку. Взрослые рассматривали планы цитадели и тыкали пальцами в разные стороны. Дети разливали напитки себе на платье, пачкались едой, ссорились, носились, разгуливали и прыгали яростно и беспорядочно. В тонком мареве их голоса подымались, словно вонь старой стряпни в многоквартирном доме. Над равниной мерцала жара, и Боаз-Яхину почудилось, будто он видит в воздухе бег львов, смуглый, великий, мимолетный. Он почуял в себе умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо. Отпустив все остальное, он мог себе позволить быть со львом.

И, будучи со львом, он почуял в себе вкус, яростный, памяти о ловушке и падении в нее, о синем прямоугольнике неба над головой, о темных лицах, глядящих сверху в яму, о тяжком плетенье ячей сети, что рухнула на него и прильнула, и удушила, и обессилила его ярость. Темнота ямы, синева неба и глядящие темные лица маленьких темных людей, что были чужаками в любой земле, темных человечков, которые читали ветер, которые читали землю, по которой ступали. Охотясь, они озирались по сторонам и нюхали воздух. В незримом воздухе, вмещавшем духи зверей живых и мертвых, перебирали они проворными, сильными пальцами – и вытягивали, как долгую нить, дух животного, которого поймают. Лев мог убить их ударом лапы, стой они пред ним, но они были слишком хитры. Лев для них – что дитя.

В Боаз-Яхине возникла память о тяжелых повозках с клетками – о тряске, и о суши, и о жажде. Затем – о деревянных клетях на равнине, и поверх каждой стояла другая клетка, поменьше, где, как птицы, примостились маленькие темные хитрые люди. Шестами открывали они дверцы клетей и гнали львов в жар дня, к месту их смерти.

Львы из клетей выступали осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча, меж тем как загонщики и их собаки наступали на них, дабы двигались они вперед, чтобы на них там охотился царь. Сухой ветер предлагал лишь хаос. Сухой ветер пел охотника, на кого охотятся, его последняя добыча далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, был копьями по щитам, лаял в глотках мастифов, пел в тетивах смерть, смерть, смерть.

И вот львы на равнине. Загонщики и собаки, копейщики и щитоносцы возвели стены, сквозь которые львам не проломиться, каких им не перепрыгнуть. На высоких колесах выкатывались колесницы, и царь слал стрелы, сея смерть среди львов.

Львы храбры, но надежды у них никакой. Будь у них свой царь, он повел бы их против царя колесниц и коней. Но у львов не оставалось времени выбирать себе царя. Колесницы уже средь них, копейщики и лучники охраняют своего царя и несут смерть каждому льву.

Последний лев, оставшийся в живых, – как раз тот, кого другие сделали бы своим царем, если б им позволили. Он был крупен, силен и свиреп и, с двумя стрелами в хребте, – еще жив. Стрелы жгли в нем огнем, зрение меркло, в ушах ревела кровь, а колеса колесниц рокотали. Пред ним и над ним, уносясь прочь, блистающий царь хладен в колеснице своей, копье наизготовку, копейщики рядом. Умирающий царь-лев прыгнул, вцепился в высокое и вращавшееся колесо, что подняло его к копьям. Рыча и хмурясь, впился зубами он в колесо, что подняло его и вознесло во тьму.

Лев пропал. Там, где был лев, вдруг стала пустая головокружительная чернота – похожее ощущение, когда слишком быстро разгибаешься после того, как долго был согбен.

Боаз-Яхин вновь осознал людей – они фотографировались, ели сэндвичи, пили газировку. Он прислушался к призрачным ревам за голосами, разобрал лишь кипень отсутствия в полости безмолвия: так можно услышать море в раковине.

– Львов больше нет, – произнес Боаз-Яхин.

Он подумал об отце и карте, которую тот забрал. Что можно было б найти, не унеси Яхин-Боаз прекрасную карту с собой! У него, сына продавца карт, картографа и любителя карт, не имелось к картам никакого таланта, он не мог сам составить ни одной, что не была б дурацкой, уродливой и замаранной, и так вот отец наказал его – оставил без карты и одного со своею брошенной матерью, торчать в темной лавке по-стариковски, ждать, когда на двери звякнет колокольчик, ждать, чтобы продать средство обретения другим взыскующим.

В рюкзаке у Боаз-Яхина вместе с его одеждой и неоконченной картой лежали карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал львиной охоты, одинокий среди людей вокруг. Тщательно измерил умирающего льва, прыгавшего на царскую колесницу. Измерил торчащие из льва стрелы, также измерил копья царя и царских копейщиков. В другой части того же барельефа была стрела, пронзившая умирающую львицу. Виднелись оба конца стрелы, и Боаз-Яхин сумел измерить ее полную длину. Все свои измерения он записал, аккуратно сложил бумагу и сунул в карман.

После этого покинул зал львиной охоты и вновь взошел на высокий курган, холм зрителей. Здесь он просидел долго. Забирая деньги из кассы в кабинете, Боаз-Яхин был уверен, что в лавку не вернется. Раньше он видел себя одиноким скитальцем – на улице играет на гитаре, на мостовой открыт чехол, чтобы прохожие кидали в него деньги. Однако в бессловесном отказе развалин вокруг, во вспомненном стуке его шагов по камням дорожной обочины минувшей ночью услышал он безмолвие неготовности.

Он побывал со львом. В нем это было. Пришло к нему, и что-то заставило его измерить изображение льва и изображения копий и стрел. Он не знал, зачем это сделал. Что-то большее может прийти к нему. В это место он явился найти, что делать дальше, а он хотя бы нашел, чего дальше не делать: он пока не станет искать отца. Он покамест вернется в лавку.

В сувенирном ларьке у ворот Боаз-Яхин купил фотографию барельефа львиной охоты с изображением умирающего льва, что прыгает на царскую колесницу и вцепляется зубами в колесо. Еще он взял сэндвич и апельсиновую газировку. Когда подъехал автобус, Боаз-Яхин вернулся в городок, а оттуда следующим автобусом поехал к себе.