Читать книгу Песок и Пепел: Клятва Раба - RemVoVo - Страница 2

Лязг тяжелого засова, вонзившегося в скобы снаружи, отозвался в Лёхиной груди глухим ударом. Не просто заперли. Замуровали. В темноте, густой и вязкой, как деготь, смешанной с запахами, от которых свело желудок: немытые тела, плесень, моча, гниющая солома и глубокая, въевшаяся в стены безнадега. Барак. Его новый дом.

Его толкнули в спину, и он едва удержался, спотыкаясь о что-то мягкое и издавшее стон. Внутри было чуть светлее – тусклый отсвет факела или масляной лампы пробивался из дальнего угла, выхватывая из мрака жалкие очертания. Нары в три яруса вдоль стен, больше похожие на полки для дров, заваленные темными комьями – спящими или просто недвижимыми телами. Посередине – грязный проход, залитый той же липкой жижей, что была и снаружи.

«Добро пожаловать в ад, новенький,» – хрипло прозвучал голос справа. Лёха повернул голову. На нижних нарах, прислонившись к стене, сидел старик. Лицо – паутина морщин, впалые щеки, глаза мутные, но не пустые. В них тлел крошечный уголек какого-то старого, изношенного цинизма. Он был одет в лохмотья, не лучше Лёхиных, но на шее – такой же грубый железный ошейник. «Место свободно. Там, в углу. Рядом с крысами, они тебя согреют.» Старик махнул рукой в сторону глубокой тени, откуда действительно доносилось шуршание и писк.

Лёха молча двинулся туда, цепь на руках звякнула. Ноги подкашивались от усталости и шока. Указанное «место» – это просто грязный угол, устланный тонким слоем прелой соломы, от которой пахло плесенью. Он рухнул на нее, прислонившись спиной к холодному, влажному камню. Боль во всем теле накрыла волной. Скованные за спиной руки немели. Голова гудела.

«Марк меня звать,» – продолжил старик, не глядя на него, будто разговаривал сам с собой. «Тридцать зим тут тяну. А тебя?»

«Лёха,» – выдавил он. Голос все еще был чужим, с хрипотцой.

«Лёха…» – Марк повторил, будто пробуя на вкус. «Звучит… нездешне. С какого края прибило?»

«Далекий,» – буркнул Лёха, закрывая глаза. Мысль объяснять «откуда» казалась не просто бессмысленной, но и опасной.

«Все тут далекие,» – усмехнулся Марк. Звук был похож на скрип ржавых петель. «Кому повезло – с соседнего графства. Кому не повезло – с южных рудников или с полей Великой Чумы. А теперь вот ты. Покупатель – Грот, управильщик нашего милого графства Даркель. Значит, и тебе не повезло. Даркели…» Он плюнул в грязь у своих ног. «Дыра. Последняя дыра перед вечностью.»

Лёха открыл глаза. «Граф?»

«Артурчик наш,» – язвительно протянул Марк. «Дитя неразумное. Лет двадцать ему, небось. Батька его, старый граф, говорят, дышит на ладан где-то в столице, а то и вовсе помер. Оставил сынку разоренное гнездо да кучу долгов. Поговаривают, даже дань Темному вовремя платить не могут. Вот и бедствуют. А мы – бедствуем вместе.» Он кашлянул, долгим, надсадным кашлем. «Грот тут царь и бог. Он и дань выбивает, и рабами рулит. Живодер, но умный живодер. Ты ему не перечь, новенький. Сожрет.»

Дверь снова лязгнула. В барак вошел тот самый туповатый детина, что тащил Лёху на веревке. За ним – тщедушный паренек с ведром и черствыми лепешками в руках. Детина – Борк, как окликнул его кто-то с нар – с силой поставил на пол деревянную бадью с мутной жидкостью. Паренек молча начал бросать лепешки на пол в грязь, возле бадьи.

«Жрать!» – рявкнул Борк. – «Быстро! Утро рано наступает!»

Рабы, словно тени, стали сползать с нар. Ни толчеи, ни давки. Какая-то мертвая, вымученная дисциплина отчаяния. Они молча подходили, хватали лепешку, макали ее в мутную похлебку в бадье (Лёха разглядел плавающие желтые жировки и обрывки неизвестных кореньев) и отползали в свои углы, жадно, но беззвучно жуя.

Марк толкнул Лёху локтем. «Иди. Пропустят разок, но завтра не видать пайки, если не успеешь.»

Лёха с трудом поднялся. Цепи мешали. Он подошел к бадье. Вонь от похлебки была тошнотворной. Лепешки лежали прямо в грязи. Голод, зверский, сводящий желудок спазмом, пересилил отвращение. Он схватил одну, сунул уголок в похлебку и откусил. Жестко. Пресно. С привкусом земли и плесени. Он заставил себя проглотить. Затем еще кусок. Еда. Топливо для раба.

Пока он жевал, стоя у бадьи, он почувствовал на себе взгляд. Не грубый, как у Борка, а… осторожный. Женский. Он поднял глаза. У дальней стены, возле слабого источника света – коптящей масляной плошки – стояла девушка. Лет восемнадцати. Лицо бледное, изможденное, но с правильными чертами, которые могли бы быть милыми, если бы не синяк под глазом и не пустота в больших серых глазах. Густые, темные волосы были неопрятно собраны. На ней – чуть менее рваная, но все равно грубая холщовая рубаха. И ошейник. Она быстро отвела взгляд, когда их глаза встретились, и потупилась, взяв свою лепешку.

«Лиза,» – шепнул Марк, подойдя к Лёхе с лепешкой в руке. Он заметил его взгляд. «Служанка. Моет полы в господском доме. Иногда моет и Грота. Не заглядывайся, новенький. Она Гроту понравилась. Он ее… посещает. Когда захочет.» В голосе старика не было ни сочувствия, ни злорадства. Констатация факта. Как о погоде.

Лёха посмотрел на синяк под глазом Лизы. На ее сгорбленные плечи. Что-то холодное и тяжелое опустилось ему в живот. Не жалость. Скорее, понимание. Понимание правил этой скотобойни. Лиза была просто чуть более ценной скотиной. И доступной. Мысль мелькнула грязно и цинично, рожденная голодом, унижением и адреналином: А чем я лучше? И мне надо выживать.

Борк забрал пустое ведро и удалился, снова задвинув тяжелый засов. В бараке воцарилась тишина, нарушаемая только чавканьем, редким кашлем и писком крыс. Лёха вернулся в свой угол. Холод от камня проникал сквозь тонкую ткань рубища. Он съел лепешку до крошки, слизал грязь с пальцев. Голод притупился, но не исчез. На смену ему пришла ледяная ярость. Беспомощная пока что.

«Завтра,» – сказал Марк из темноты, словно читая его мысли. «Завтра увидишь все своими глазами. И почувствуешь на своей шкуре. У Даркелей земли мало, но дерьма – навалом. И тебе его разгребать.»

Утро пришло резко, с грохотом засова и грубым ревом Борка: «Подъем, падаль! На работу!»

Сон, если это был сон, оказался коротким и тревожным. Лёха встал, чувствуя, как каждое движение отзывается болью в мышцах и натертых цепью запястьях. Рабов выгнали во двор. Воздух был холодным, сырым, небо – все тем же свинцово-серым. Грот уже стоял там, засунув руки в кармасы своего поношенного камзола, лицо каменное. Рядом – несколько надсмотрщиков с плетьми, включая Борка.

«Новый!» – Грот кивнул на Лёху. – «Тебе – ямы. С Кривым. Он покажет. Остальные – по плану. Быстро!»

«Кривой» оказался хмурым мужиком лет сорока, с действительно перекошенным от старого шрама лицом и пустым взглядом. Он молча кивнул Лёхе и пошел к сараю, откуда вытащил две лопаты с обломанными черенками. Одну сунул Лёхе.

«За мной,» – буркнул он хрипло.

Они вышли за ворота поместья, к краю поля, которое больше напоминало болото. Там, в стороне от жалких всходов, зияли несколько глубоких ям. Вонь ударила в нос еще сильнее, чем в бараке. Тухлятина, экскременты, разложение.

«Выгребные,» – пояснил Кривой без эмоций, указывая лопатой на ямы. – «Из замка, из кухни, из казарм надсмотрщиков. Все сюда. Надо вычерпать, оттащить подальше в овраг, засыпать. Берегись, провалишься – не вылезешь. И не дыши глубоко, а то сдохнешь.»

Работа была адской. Густая, липкая масса, кишащая червями и личинками, цеплялась за лопату, не желая отставать. Каждое движение требовало нечеловеческих усилий. Вонь пропитывала одежду, кожу, волосы, лезла в нос и рот, вызывая постоянные позывы к рвоте. Лёха копал, вычерпывал, таскал тяжелые корыта с дерьмом к краю оврага. Пот заливал глаза, смешиваясь с грязью. Руки, и без того израненные цепями, покрывались волдырями. Кривой работал молча, методично, как автомат, лишь изредка бросая на Лёху безучастный взгляд. Надсмотрщик с плетью лениво наблюдал за ними с пригорка.

К полудню Лёха едва стоял на ногах. Казалось, он провалился в эту яму по горло. Грязь стала его второй кожей, вонь – воздухом. Он с ненавистью смотрел на замок Даркелей, жалкую каменную коробку, извергавшую эту мерзость. И снова, как вчера, его взгляд нашел то узкое окно. Оно было пустым.

«Перерыв!» – крикнул надсмотрщик. – «На воду!»

У колодца во дворе поместья собрались другие рабы. Лиза была там, набирая воду в ведра. Она украдкой взглянула на Лёху, покрытого слоем нечистот, и быстро отвела глаза. Надсмотрщики раздавали черствые корки хлеба и черпаки мутной воды из общего ведра. Лёха жадно проглотил свою порцию, запивая тепловатой, пахнущей железом водой. Он сидел на корточках у стены, пытаясь отдышаться, когда во двор вышел он.

Молодой человек. Лет девятнадцати-двадцати. Одет в темно-синий, местами вытертый камзол, слишком широкий на его худощавом теле, и черные брюки, заправленные в сапоги, которые явно требовали починки. Лицо… Ничего героического. Никакой силы. Черты приятные, даже мягкие, но бледные, с тенью неуверенности или усталости вокруг глаз. Темные волосы были небрежно откинуты со лба. Он нервно теребил перчатку, которую держал в руке. Это был Артур фон Даркель. Граф. Владелец всего этого запустения. И Лёхи.

Артур оглядел двор. Его взгляд скользнул по рабам, как по мебели, без интереса. Он что-то сказал Гроту, подошедшему к нему с низким поклоном, но слишком тихо, чтобы расслышать. Грот кивал, указывая куда-то рукой. Артур слушал, но его взгляд блуждал, будто он думал о чем-то другом. О чем мог думать этот мальчишка? О долгах? О столичных балах, на которых ему не место? О том, как он не справляется?

И вдруг Артур посмотрел прямо на группу рабов у колодца. Его взгляд на мгновение задержался на Лёхе. Возможно, привлекла его новая, чуть менее изможденная фигура, или просто слой свежей грязи. Лёха не отвел глаз. Он смотрел на этого юношу, который был его хозяином, его богом в этом крошечном аду. И в глазах Лёхи не было страха. Была холодная оценка. И презрение. Глубокое, жгучее презрение к этой слабости, облаченной в бархат.

Артур, поймав этот взгляд, смутился. Он резко отвел глаза, будто его укололи. Его бледные щеки слегка окрасились румянцем – от гнева? От стыда? Он что-то резко сказал Гроту, голос его на мгновение сорвался в более высокий регистр. Затем он резко развернулся и почти побежал обратно к дверям замка, поправляя неудобный камзол.

«Ну что, новенький, понравился наш милый графчик?» – прошипел Марк, сидевший рядом. Он видел этот взгляд. «Птенчик неоперившийся. Боится собственной тени. И нас, падаль, боится. Вот Грот его и держит. А Грот… Грот знает, как с нами обращаться.»

Грот подошел к ним, его каменное лицо было непроницаемо, но в глазах светился холодный огонек. Он остановился перед Лёхой.

«Граф обратил на тебя внимание, мразь,» – произнес он тихо, но так, что слышали ближайшие рабы. – «Не понравилось ему, как ты смотришь. Запомни: здесь ты – грязь под ногами. Даже думать о господах – дерзость. А уж смотреть…» Он не закончил. Его рука мелькнула. Плеть с короткой рукоятью и свинцовым набалдашником на конце ударила Лёху по плечу. Боль, острая и жгучая, пронзила тело. Лёха стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. «Вот тебе урок вежливости. На работу! Быстро!»

Боль горела на плече, смешиваясь с болью в руках, в спине, с унижением. Лёха поднялся. Он поднял взгляд на окно. На ее окно. Оно было по-прежнему пустым. Элина. Холодная, недосягаемая, как ледяная статуя. Она была частью этого мира господ. Частью системы, которая превратила его в говночерпателя. Но почему-то мысль о ней не вызывала такого же яростного презрения, как вид ее братца. Наоборот. Она была вызовом. Целью. Абсурдной, невозможной, но единственной искрой в этом мраке, которая не была связана с болью, грязью или голодом. Искрой, которую хотелось схватить, даже если она обожжет дотла.

Он взял лопату и пошел за Кривым обратно к ямам. Ярмо Даркелей легло на его шею тяжелее железного ошейника. Но где-то в глубине, под слоем грязи и ярости, зрело решение. Он не сломается. Как эти другие. Он выживет. А потом… Потом он разберется и с Гротом, и с мальчишкой-графом. И доберется до ледяной принцессы в ее ветхом замке. Любой ценой.