Читать книгу Песок и Пепел: Клятва Раба - RemVoVo - Страница 3

Время в поместье Даркелей текло, как густая, зараженная грязь из выгребных ям – медленно, липко и отравляюще. Дни сливались в однообразный кошмар. Рассвет – грубый окрик Борка, ледяная вода из колодца, чтобы смыть с лица хотя бы верхний слой грязи, черствая пайка хлеба, пропитанная запахом немытых рук и отчаяния. Затем – работа. Бесконечная, калечащая душу работа.

Лёху редко возвращали к ямам после первого дня. Грот, словно испытывая его, бросал на разные задания: таскать камни для полуразрушенной ограды, копать канавы на болотистом поле, где вода сочилась в сапоги, превращая ноги в мокрую, зудящую массу, чистить конюшни, где вонь аммиака резала глаза, а здоровенные кони норовили лягнуть или укусить. Надсмотрщики с плетьми были неотъемлемой частью пейзажа. Удары сыпались за малейшую провинность: замешкался, споткнулся, не так посмотрел. Плеть Грота с свинцовым набалдашником оставила на плече Лёхи багрово-синюю полосу, которая ныла при каждом движении.

Казарма стала его ночным адом. Холод проникал сквозь тонкую солому. Крысы бегали по ногам, их писк и шуршание сливались с храпом, кашлем и стонами рабов. Марк, его сосед по нарам внизу, стал его циничным гидом по этому аду.

«Видишь вон того?» – кивнул Марк однажды вечером на костлявого, вечно дрожащего мужчину в углу. – «Славик. Был конюхом у прежнего графа. Поймали, как воровал овес для больной дочери. Дочь сгинула в лихорадке, ему руки на наковальне раздробили. Теперь таскает воду. До первой зимы не протянет.»

«А та?» – Лёха едва заметно кивнул на женщину лет сорока с пустым взглядом, беззвучно шевелящую губами в темноте.

«Марта. Из деревни. Муж ее на охоте графской подстрелил – спутали с кабаном. Ее с детьми сюда. Дети… не выжили. Она – вот. Ни ума, ни памяти. Место занимает.» Марк сплюнул. «Таких тут много. Гнилье. Скоро и мы…»

Лёха молчал. Его собственная ярость, поначалу кипящая, начала трансформироваться. Не гаснуть, нет. Она затвердевала, как грязь на сапогах, превращаясь в холодную, расчетливую решимость. Выжить. Выжить любой ценой. И чтобы выжить здесь, нужно было стать частью этой гнили? Нет. Нужно было стать сильнее гнили. Использовать ее. Он наблюдал. За надсмотрщиками. За Гротом. За редкими появлениями Артура. За тем, как другие рабы боролись за крохи.

И за Лизой. Она была слабым огоньком в этом мраке. Не надежды – просто напоминанием, что кроме грязи и боли, есть что-то еще. Женское. Доступное? Мысль приходила все чаще, особенно по ночам, когда холод и отчаяние грызли изнутри. Она прислуживала в доме, поэтому была чуть чище других, ее холщовая рубаха менее рваная. Иногда, когда она несла ведра мимо, Лёха ловил ее украдкой брошенный взгляд. Не приглашающий. Скорее, испуганно-сочувствующий. И всегда – синяк под глазом не успевал зажить, как появлялся новый. Грот. Мысль о том, что этот жирный, жестокий управитель имеет право трогать ее, вызывала в Лёхе приступ слепой ярости. Но ярость была бесполезна. Пока.

Однажды вечером, возвращаясь с поля, промокший до костей под холодным дождем, Лёха увидел сцену у колодца. Грот, краснолицый, явно выпивший, держал Лизу за руку. Она пыталась вырваться, лицо искажено страхом.

«…сказала, нечистое ведро?!» – рычал Грот. – «Я тебя, стерва, научу чистоту соблюдать!»

Он занес руку для пощечины. Лиза зажмурилась. В этот момент ее взгляд метнулся в сторону, встретившись с глазами Лёхи. В нем был немой ужас, мольба. Лёха остановился, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Он видел лица других рабов – потупленные, безразличные. Они знали: вмешаться – значит получить плетей или отправиться в яму навсегда. Марк схватил его за локоть, резко дернув назад.

«Не дури,» – прошипел он. – «Сдохнешь зря. Она – его игрушка.»

Лёха замер. Ярость клокотала в нем, требуя действия. Но холодный расчет, выкованный неделями рабства, был сильнее. Он опустил взгляд. В этот момент раздался хлопок пощечины. Лиза вскрикнула и упала на колени, прижимая руку к щеке. Грот что-то буркнул, плюнул ей под ноги и пошел прочь.

Лёха не стал смотреть, как Лиза, всхлипывая, поднимается. Он пошел в барак, чувствуя вкус горечи и собственного бессилия на языке. Выжить. Стать сильнее. Запомни, – шептал ему внутренний голос, звучавший все циничнее. Запомни эту боль. И отплати потом. Сторицей.

Единственным спасением, кроме животного сна, была еда. Вернее, ее жалкое подобие. Пайка. Кусок черствого хлеба размером с кулак утром и вечером, да похлебка, в которой плавало что-то неопознаваемое, в обед. Этого едва хватало, чтобы не умереть, но не чтобы насытиться. Голод был постоянным спутником, зверем, грызущим изнутри, затуманивающим мысли, делающим каждый день пыткой.

Именно голод привел к переломному моменту.

Был холодный, промозглый день. Дождь перешел в мокрый снег, превращая двор поместья в ледяное месиво. Рабы вернулись с поля раньше – земля замерзла. Борк, злой от холода и скуки, небрежно бросил вечерние пайки на грязный пол казармы возле бадьи с водой. Хлеб. Не черствый сегодня, а почти свежий, чуть крупнее обычного. Видимо, пекарь ошибся в расчетах.

Глаза десятка голодных людей сразу устремились к нему. В воздухе повисло напряжение, густое, как смрад от выгребных ям. Обычно пайки раздавали, сегодня их бросили в кучу. Свободный рынок рабского ада.

Первым прыгнул Славик, тот самый бывший конюх с раздробленными руками. Он упал на колени, пытаясь схватить два хлеба сразу своими искалеченными культями. Но его отшвырнул здоровенный детина, один из тех, кто таскал камни. Мужчина по прозвищу Глыба.

«Отойди, калека!» – рявкнул он, хватая три хлеба. – «Мне мало!»

Это было искрой. Голод и отчаяние взорвались. Кто-то бросился на Глыбу, пытаясь вырвать хлеб. Тот оглушительно ударил обидчика кулаком в висок. Тот рухнул. Но это не остановило остальных. В драку ввязались еще несколько человек. Крики, проклятия, хруст костей, чавканье грязи под телами. Это был хаос, звериная схватка за кусок хлеба.

Лёха стоял в стороне, наблюдая, как его кровь стыла в жилах от холода, а зверь внутри рычал от голода. Он видел, как Марк, ловко увернувшись от толкотни, схватил один хлеб и юркнул в тень. Увидел, как Лиза, прижавшись к стене, с ужасом смотрела на бойню, не решаясь подойти. Увидел, как Глыба, отбиваясь кулаками, запихивал один хлеб за пазуху, роняя другой.

И этот упавший хлеб покатился по грязи… прямо к ногам Лёхи.

Время замедлилось. Он видел, как к хлебу тянутся чужие руки – костлявая рука Славика, чья-то грязная ладонь. Зверь внутри взревел. Голод, недели унижений, боль от плети, образ Лизы с синяком под глазом, холодный взгляд Элины из окна – все это слилось в одну белую вспышку ярости.

Лёха двинулся. Не раздумывая. Как пружина, сжатая до предела. Он не просто схватил хлеб. Он наступил на руку Славика, тянущуюся к нему, услышав хруст хрупких костей. Старик взвыл. Лёха рванул хлеб к себе и одновременно локтем со всей силы ударил в горло другого претендента – тщедушного парня, который чистил конюшни. Тот захрипел, схватившись за шею, и рухнул, давясь.

Глыба, заметив нового соперника, рыкнул и бросился на Лёху, размахивая кулачищем. Лёха не отступил. Голод придал ему адреналиновой силы, ярость – ловкости. Он пригнулся под удар, почувствовав свист ветра у виска, и всадил свой кулак, зажатый вокруг хлеба, Глыбе прямо в солнечное сплетение. Тот ахнул, согнувшись пополам. Лёха не остановился. Он поднял колено, бьющее вниз, в лицо согнувшегося гиганта. Раздался отвратительный хруст носа. Глыба рухнул навзничь в грязь, хлюпая кровью.

Тишина. Гнетущая, звенящая. Драка стихла так же внезапно, как и началась. Все замерли, уставившись на Лёху. Он стоял над поверженным Глыбой, сжимая в одной руке драгоценный хлеб. Его грудь вздымалась, из разбитой в драке губы текла кровь, смешиваясь с грязью на подбородке. Его глаза… В них не было триумфа. Там горел холодный, звериный огонь. Огонь выжившего любой ценой. Он медленно обвел взглядом остальных рабов. Взгляд скользнул по Славику, скулящему на полу, по хрипящему парню, по испуганным лицам. Никто не двинулся с места. Никто не посмел даже посмотреть ему в глаза. Страх. Чистый, животный страх витал в воздухе теперь. Но это был страх перед ним.

Лёха медленно поднес хлеб ко рту. Откусил. Жевал. Не сводя холодного взгляда с толпы. Он проглотил. Откусил еще. Хлеб был теплым, влажным от грязи, но на вкус – амброзией. Он чувствовал, как сила возвращается в тело. Сила победителя.

В этот момент дверь барака распахнулась. На пороге, закутанный в темный плащ, стоял Артур фон Даркель. Его лицо было бледным, глаза широко раскрытыми от шока. За ним маячила фигура Грота, чье каменное лицо выражало лишь привычное презрение.

Граф, видимо, услышал шум драки и решил проверить. Его взгляд скользнул по лежащим в грязи телам, по перекошенным от страха лицам рабов… и остановился на Лёхе. На его разбитом лице, на крови, на грязи… и на куске хлеба в его руке. На его глазах, в которых еще не погас дикий огонь только что отгремевшей схватки.

Артур замер. Он не видел самой драки, но сцена говорила сама за себя. Один стоит. Остальные – повержены или в страхе. И этот один… этот новый раб, который уже раз посмотрел на него с непозволительной дерзостью…

«Что… что здесь происходит?» – голос Артура дрогнул, выдавая его страх и растерянность.

Грот шагнул вперед. «Бунт, милорд. Мелкий. Рабы подрались из-за пайки. Этот,» – он кивнул на Лёху, – «видимо, оказался проворней. Или злее.»

Артур не отвечал. Он смотрел на Лёху. И Лёха смотрел на него. Не опустив глаз. Кровь стекала по его подбородку. Он откусил еще кусок хлеба. Медленно. Вызывающе.

«Он… он весь в крови,» – пробормотал Артур.

«Выживет, милорд,» – равнодушно ответил Грот. – «Крепкий экземпляр. Зря мы за него так мало отдали. Животное, но сильное животное. Полезное.»

Артур сглотнул. Его взгляд снова встретился с горящими глазами Лёхи. На этот раз в глазах графа мелькнуло не только смущение, но и… любопытство? Смешанное со страхом. Страхом перед этой дикой, неконтролируемой силой, стоящей перед ним в грязи и крови.

«Уберите… уберите это,» – Артур махнул рукой в сторону лежащих тел. – «И… накажите зачинщиков.» Он бросил последний взгляд на Лёху, быстро отвел глаза и, кутаясь в плащ, поспешил выйти из барака, словно бежал от чумы.

Грот остался. Его холодные глаза изучали Лёху.

«Сильно дерешься для новенького,» – произнес он без интонации. – «И глаза дерзишь. Граф обратил внимание. Дважды. Это опасно.» Он помолчал. «Или полезно. Зависит от тебя.» Он повернулся к надсмотрщикам. «Унести калек в лазарет. Если умрут – в яму. Остальных – по местам. А этого,» – он кивнул на Лёху, – «завтра ко мне. Найду применение твоей… прыти.»

Грот ушел. Рабы молча разошлись, унося раненых. Лёха стоял, доедая хлеб. Кровь на губах была соленой. Он чувствовал на себе взгляды – страх, ненависть, скрытое любопытство. Марк подошел ближе.

«Ну, новенький… или уже не новенький,» – старик кашлянул. – «Теперь ты или на дно пойдешь быстрее всех… или выплывешь. Грот любит сильных псин. Но долго они у него не живут. Или становятся такими же, как он.» Он посмотрел на Лёху. «А глаза у тебя… как у зверя загнанного. Опасные глаза.»

Лёха промолчал. Он подошел к ведру с водой, зачерпнул пригоршню, смыл кровь с лица. Боль в скуле и разбитой губе была ничтожной по сравнению с чувством, которое его переполняло. Он победил. Он отстоял свой кусок. Он заставил бояться. И граф… этот мальчишка-граф… увидел это.

Он поднял голову, инстинктивно глянув вверх, на то самое узкое окно в замке. Оно было освещено. И в нем, едва различимая в сумерках, стояла фигура. Элина. Она смотрела вниз, во двор, на барак. Прямо на него. Расстояние было большим, но Лёхе показалось… нет, он увидел, как уголки ее губ, обычно таких холодных и строгих, дрогнули. Не в улыбке. Никогда. Но в чем-то… похожем. В тени одобрения? В отсвете интереса к только что зажженному пламени жестокости? Он не знал. Но в этот миг его звериная ярость, его готовность пачкать руки в грязи и крови ради куска хлеба – все это обрело новый смысл. Новую цель.

Он сжал кулаки. Грязь подножия была его стихией. Но он больше не собирался просто барахтаться в ней. Он начал строить свою лестницу наверх. Из грязи, крови и сломанных костей. И первая ступенька была проложена сегодня.