Читать книгу Серафина - Рейчел Хартман - Страница 5

Следующие пять лет Орма был моим учителем и единственным другом. Он отнесся к своим воспитательским обязанностям очень серьезно, если учесть, что до этого даже не собирался признавать себя моим дядей. Орма учил меня не только музыке, а всему, что, как он считал, я должна знать о драконьем племени: истории, философии, физиологии, высшей математике (самое близкое к религии, что у них было). Он отвечал даже на самые дерзкие вопросы. Да, при определенных обстоятельствах драконы могут различать цвета по запаху. Да, весьма опрометчиво перекидываться саарантрасом, если только что съел целого тура. Нет, он не понимает точной природы моих видений, но полагает, что сможет мне помочь.

Пребывание в человеческом теле для драконов было непростым и часто ошеломляющим опытом, так что за многие годы они разработали стратегии, помогающие им, принимая человеческую форму, держать разум «в арде». Ард – центральная концепция драконьей философии. Примерно это слово можно перевести как «порядок» или «корректность». Гореддцы использовали его для обозначения драконьего батальона – такое значение у него тоже было. Но для драконов оно обозначало очень сложную и глубокую идею. Ардом называлось должное мироустройство, победа порядка над хаосом, этическая и физическая правильность.

Человеческие эмоции, запутанные и непредсказуемые, в драконьей системе ценностей были противны арду. С помощью медитации и того, что Орма называл когнитивной архитектурой, драконы умели разделять свой разум на самостоятельные ячейки. К примеру, в одной из таких ячеек запирались материнские воспоминания, поскольку были очень напряженными и отвлекали – чтобы свалить меня, хватило одного-единственного. Эмоции, которые саары находили неудобными и назойливыми, были надежно заперты и никогда не просачивались наружу.

Орма ни разу не слышал о таких видениях, как у меня, и не знал, что их вызывало. Но он был уверен, что система когнитивной архитектуры поможет мне научиться не терять от них сознания. Мы попытались создать для меня ячейку материнской памяти, похожую на его собственную: запирали видения (точнее, воображаемую книгу, которая их представляла) в сундуке, в склепе, наконец, в темнице на дне морском. На несколько дней это помогало, но потом по дороге домой от святой Иды я теряла сознание, и приходилось начинать сначала.

Видения показывали мне одних и тех же людей снова и снова; они стали мне настолько привычны, что я дала им всем прозвища. Их было семнадцать – замечательное простое число, которое Орму безмерно интересовало. Наконец его осенило, что можно попытаться запереть именно их, а не сами видения.

– Постарайся создать образ, ментальный аватар каждого из них, и обстановку, в которой им хотелось бы находиться, – сказал тогда он. – Тот мальчишка, Летучий мыш, все время залезает на деревья, так посади в своем разуме дерево. Посмотрим, захочет ли его аватар забраться на это дерево и остаться на нем. Возможно, если ты начнешь развивать и укреплять связь с этими сущностями, они перестанут искать твоего общества в неподходящее время.

Из этого предположения вырос целый сад. В саду гротесков у каждого аватара было свое место; я навещала их каждый вечер, а если забывала, расплачивалась головными болями и видениями. Но пока у этих странных жителей все было тихо и спокойно, видения меня не мучили. Ни я, ни Орма не понимали точно, почему все получилось. Орма утверждал, что никогда не слышал о более необычайной ментальной структуре и сетовал, что не может написать о ней диссертацию; но я была тайной даже среди драконов.

Вот уже четыре года меня не мучили нежеланные видения, но ослаблять бдительность было нельзя. Мигрень, которая началась после похорон принца Руфуса, означала, что гротескные жители моего сада возбуждены; очень возможно, что скоро начнется приступ. Когда Орма оставил меня на мосту, я поспешила как можно скорее вернуться в замок Оризон, предвкушая целый час ментальной гигиены или, как говорил Орма, приведения разума в ард.

В моих дворцовых покоях было две комнаты. Первая – гостиная, где я занималась музыкой. Спинет, который мне подарил Орма, стоял у дальней стены; рядом был шкаф, где хранились книги, флейты и уд. Шатаясь, я добралась до второй комнаты, где стояли шифоньер, стол и кровать; я жила здесь всего две недели, но успела настолько ко всему привыкнуть, что чувствовала себя как дома. Прислуга замка уже разобрала постель и разожгла огонь в очаге.

Я разделась до полотняной нижней сорочки. Следовало первым делом вымыть и смазать чешую, но каждый дюйм тела умолял поскорее лечь в кровать, да еще нужно было разобраться с головной болью.

Стянув с кровати подушку-валик, я села в позу лотоса, как учил Орма. Закрыла глаза – боль была к тому времени уже настолько сильной, что выровнять дыхание удалось не сразу, – и до тех пор повторяла мантру «все в арде», пока не увидела, как перед мысленным взором до горизонта раскидывается пестрый, пышный сад.

Оглядываясь, я поначалу немного растерялась – в каждое мое посещение план сада менялся. Передо мной расположилась изгородь из древних плоских камней; из каждой щели, словно пучки зеленой шерсти, росли папоротники. За нею я разглядела фонтан Безликой дамы, маковый вал и лужайку с запущенными, буйно разросшимися садовыми деревьями. Следуя наставлениям Ормы, я каждый раз останавливалась на несколько секунд у входа, положив руки на ворота – на этот раз чугунные – и говорила: «Это сад моего разума. Я возделываю его, я владею им. Мне нечего бояться».

Среди деревьев виднелся Пеликан, получивший свое прозвище за большой, мягкий зоб, который подрагивал у него на шее и свисал на тунику, будто кожаный слюнявчик. Всегда было тяжело, если первым попадался кто-нибудь с уродством, но я натянула на лицо улыбку и ступила на траву лужайки. К моему удивлению, ноги тут же промокли от росы; я даже не заметила, что была босиком. Пеликан не обратил никакого внимания на мое приближение и не отрывал глаз от неба, которое в этой части сада всегда было темным и звездным.

– Как поживаете, мастер П.? – Гротеск недобро закатил глаза; он был встревожен. Я попыталась было взять его за локоть (старалась не трогать их за руки, если этого можно было избежать), но он отстранился. – Да, день был непростой, – мягко сказала я, потихоньку оттесняя Пеликана к его излюбленной каменной скамейке. Углубление в сиденье было заполнено землей и засажено душицей, от которой разливался успокаивающий аромат, стоило присесть на скамью. Пеликан находил это приятным. В конце концов он отправился туда и устроился среди ростков.

Я еще несколько мгновений понаблюдала за ним, чтобы убедиться, что он окончательно успокоился. Кожей и темными волосами он был похож на порфирийца, а вот красное растянутое горло, которое расширялось и опадало с каждым вздохом, не было похоже ни на что на свете. Хотя мои видения и были очень четкими, тревожно было думать, что они – и другие, еще более изуродованные – на самом деле живут где-то в реальном мире. Не может же быть, чтобы боги Порфирии были так жестоки, что позволили Пеликану существовать на самом деле? Мое бремя чудовищности по сравнению с этим было ничтожно.

Он совсем утихомирился. Что ж, с одним разобрались, и это оказалось совсем не сложно. Странно, почему тогда голова так раскалывалась? Может быть, другие окажутся взволнованы сильнее?

Поднявшись со скамьи, чтобы продолжать свой обход, я босой ногой наступила в траве на что-то холодное и кожистое, наклонилась и увидела большой кусок апельсиновой кожуры. Еще несколько было рассыпано под высоченными самшитами.

Я сознательно наполнила сад вещами, приятными каждому отдельному персонажу – деревья для Летучего мыша, звездное небо для Пеликана – но все остальное обеспечило мое подсознание, скрытый поток, который Орма звал «подмыслием». Новые украшения, диковинные растения и статуи появлялись без предупреждения. И все же мусор на лужайке казался чем-то неправильным.

Бросив кожуру под изгородь, я вытерла руки о юбку. Насколько мне было известно, в этом саду лишь одно апельсиновое дерево. Пока волноваться рано, нужно сперва добраться до него.

Мизерере обнаружилась у перелаза через изгородь; она выдергивала себе перья. Я отвела ее в гнездо. Тритон бился под яблонями, сминая колокольчики; его я увела обратно в лужу и втерла грязь в его нежную голову. Потом проверила, держится ли замок на Крохотном домике, и кое-как пробралась босиком через неожиданно появившееся на пути поле чертополоха. Вдали уже виднелись высокие деревья рощи Летучего мыша. Я двинулась по липовой аллее, время от времени ныряя в сторону, в зеленеющие сады, успокаивая, убаюкивая, воркуя над каждым жителем. В конце аллеи путь мне преградила разверзшаяся в земле трещина. Расщелина Грома сменила место и теперь мешала мне пройти к финиковым пальмам, в которых жил Мыш.

Громом я называла самсамского волынщика, который привиделся мне в детстве. Он был моим любимцем; к стыду своему, меня больше тянуло к тем из жителей, кто выглядел более-менее нормально. Этот аватар отличался от остальных тем, что издавал звуки (отсюда и пошло имя), мастерил всяческие штуки и иногда покидал отведенный ему участок. Кроме него, бродить повадился лишь еще один персонаж, Джаннула, и она пугала меня до такой степени, что я заперла ее с глаз долой в Крохотном домике.

От видений у меня было такое ощущение, будто я заглядываю в чужую жизнь через волшебную подзорную трубу. Джаннуле каким-то образом удавалось через свой аватар смотреть на меня в ответ. Она говорила со мной, любопытствовала, требовала, врала и воровала; она пила мой страх, будто нектар, и чуяла мои желания в ветре. В конце концов она стала пытаться влиять на мои мысли и контролировать мои действия. Запаниковав, я рассказала о ней Орме, и он помог мне изгнать ее в домик. Я едва сумела заманить ее туда. Трудно обмануть того, кто знает, о чем ты думаешь.

Однако движения аватара Грома казались механическими; у меня не появлялось ощущения, что где-то настоящий самсамский волынщик через него смотрит на меня. По всему саду были рассыпаны бельведеры и перголы – дары Его Громейшества – и мне радостно было глядеть на них.

– Гром! – крикнула я, стоя у обрыва. – Мне нужен мост!

Тут показалось сероглазое, круглощекое лицо, а следом – огромное тело в самсамских черных одеждах. Он сел на выступе утеса, достал из своего мешка трех рыбин и женскую ночную сорочку – все это время не переставая дудеть – и развернул их, превратив в мост.

В этом саду все было почти как во сне. Я старалась не задумываться над логикой происходящего.

– Как ты? Ничем не расстроен? – спросила я, похлопывая его по жесткой светловолосой макушке. Ухнув, он исчез в разломе. Это было нормально; он часто бывал спокойнее остальных, наверное, потому что все время занимался делом.

Я поспешила к роще Мыша, наконец начиная волноваться по-настоящему. Летучий мыш был моим самым любимым персонажем, а единственное апельсиновое дерево в саду росло среди его фиг, фиников, лимонов и других порфирийских фруктов. Я добралась до рощи и подняла голову, но в листве его не оказалось. Я поглядела вниз; он уложил опавшие фрукты в аккуратные пирамидки, но самого его нигде поблизости не было.

Мыш раньше никогда не покидал отведенный ему участок, ни разу. Я долго стояла, уставясь на пустые деревья, пытаясь осознать его отсутствие.

Пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце.

То, что Летучий мыш бродил где-то по саду, объясняло апельсиновую кожуру на лужайке Пеликана, да и сила моей мигрени становилась теперь понятна. Если какой-то маленький порфириец нашел способ заглянуть в мою подзорную трубу, как Джаннула… Я похолодела с головы до ног. Это было немыслимо. Должно быть другое объяснение. У меня сердце разорвется, если придется обрубить связь с мальчишкой, который стал мне так необъяснимо дорог.

Я двинулась дальше, успокаивая оставшихся жителей, но мысли мои были далеко. У Ворчащего ручья и на Трех дюнах нашлась еще апельсиновая кожура.

Напоследок мне предстояло обойти розовый сад, чопорно-аккуратные владения госпожи Котелок. Это была невысокая, дородная старушка в чепце и толстых очках, невзрачная, но не имеющая никакого выраженного уродства.

С ней я тоже познакомилась в первой волне видений – она суетилась над рагу в котелке. Отсюда и пошло ее прозвище.

Чтобы ее найти, мне понадобилось несколько мгновений – за которые меня едва не хватил удар от страха – но она всего лишь сидела на корточках на земле за каким-то необычно пышным белоцветковым растением и занималась тем, что выдергивала сорняки, пока они еще не выпустили побеги. Получалось неплохо, хоть и выглядело необычно. Она не казалась особенно взволнованной; на меня так вовсе не обратила внимания.

Через лужайку с солнечными часами я бросила взгляд на выход; мучительно хотелось вытянуться на постели и отдохнуть, но я не смела. Нужно было найти Мыша.

На циферблате часов лежала кожура от целого апельсина, снятая одним куском.

А вот нашелся и сам мальчишка, на вековом тисе у стены. Судя по виду, он обрадовался, что я его заметила; помахал, спрыгнул на землю и бросился ко мне через лужайку. У меня отвисла челюсть; я с тревогой следила за его светящимися глазами и улыбкой, боясь того, что они могут означать.

Он протянул мне дольку апельсина. Она лежала в его коричневой ладошке, свернувшись, будто креветка.

Я уставилась на нее в растерянности. Взяв гротеска за руку, можно было сознательно вызвать видение; я сделала так однажды с каждым из них, чтобы обрести контроль над видениями и не позволить им контролировать себя. Это было только один раз. Меня преследовало ощущение неправильности, словно я шпионила за людьми.

Точно ли он просто предлагал мне апельсин, или ему хотелось, чтобы я взяла его за руку? От последней мысли у меня по спине побежали мурашки.

– Спасибо, Мыш, но я сейчас не хочу есть. Пойдем-ка, найдем твои деревья.

Он пошел за мной покорно, будто щенок, мимо болота Пудинга, через сад бабочек и до самой своей рощи.

Я ожидала, что он тут же запрыгнет обратно на дерево, но он посмотрел на меня, широко распахнув черные глаза, и снова протянул дольку апельсина.

– Оставайся здесь и больше никуда не уходи, – укоризненно попросила я. – Хватает и того, что Гром постоянно бродит по саду. Понимаешь?

Он ничем не показал, что понял; уставился вдаль и проглотил дольку. Я похлопала его по пушистому облаку волос и подождала, пока он не заберется обратно на дерево.

Только тогда отправилась я к воротам, поклонилась солнечным часам и произнесла прощальные слова: «Это мой сад, все в арде. Я верно за ним ухаживаю; пусть же и он отвечает мне верой».

Открыв глаза в собственных покоях, я наконец вытянула затекшие конечности. Налила себе воды из кувшина на столе и кинула подушку обратно на кровать. Головная боль испарилась; видимо, я решила проблему, даже если и не поняла, в чем она заключалась.

Орме найдется что об этом сказать. Я решила спросить его завтра же и, этой мыслью убаюкав тревогу, уснула.

Мой утренний туалет был сложным и долгим, поэтому Орма снабдил меня механизмом, который отсчитывал время и в указанный ранний час начинал щебетать так истошно, что на него не хватало всех самых страшных проклятий. Я держала его на книжном шкафу в передней комнате, в корзине с другими безделушками, специально чтобы мне приходилось плестись туда и копаться в ней, прежде чем его выключить.

Система работала исправно, за исключением тех случаев, когда я уставала настолько, что забывала поставить будильник. Я проснулась в панике за полчаса до того, как мне нужно было вести репетицию хора.

Торопливо вынув руки из рукавов ночной рубашки, я просунула их в ворот и стянула ее на пояс на манер юбки. Вылила содержимое кувшина в таз и добавила воду из чайника, слегка теплую от того, что он всю ночь стоял на очаге. Потерла чешую на руке и на поясе мягкой тканью. Сами чешуйки температуры не чувствовали, но капли, которые скатывались вниз на кожу, были сегодня неуютно холодными.

Остальные мылись раз в неделю, а то и реже, но им же не грозили паразиты, живущие в чешуе. Вытершись, я поспешно достала из шкафа горшочек с мазью. Только определенный набор трав, смешанных с гусиным жиром, ослаблял зуд. Орма нашел хорошего поставщика в единственном дружелюбно настроенном к драконам районе города – квартале под названием Квигхол.

Обычно, намазывая чешую этой жижей, я тренировалась улыбаться, потому что решила, что если смогу выдержать с улыбкой это, то все остальное – легко. Сегодня времени попросту не было.

Я подтянула рубашку обратно и завязала шнурок вокруг левой руки, чтобы рукав не спадал. Надела верхнюю юбку, платье и плащ; даже летом на мне всегда было как минимум три слоя одежды. В честь принца Руфуса накинула белый шарф, торопливо причесалась и выбежала в коридор, чувствуя, что совсем не готова встретиться лицом к лицу с миром.

К тому времени как я прибежала, запыхавшись и зажав в руке рулет, подхваченный на завтрак, Виридиус уже начал дирижировать замковым хором, растянувшись на своем подагренном диване. Он прожег меня взглядом; брови у него были по-прежнему огненно-рыжие, хотя ореол волос на голове уже стал ослепительно белым. Басы замялись, и он гаркнул:

– «Glo-ri-a», стадо тугодумов! Куда вы рты позакрывали? У меня что, рука остановилась? Вот именно, что нет!

– Простите за опоздание, – пробормотала я, но он не удостоил меня больше и взглядом до тех пор, пока не отзвучал последний аккорд.

– Так-то лучше, – сказал он хору, и со злобным видом повернулся ко мне. – Ну?

Я притворилась, что решила, будто он хочет услышать о вчерашнем выступлении.

– Похороны прошли хорошо, как вы, наверное, уже слышали. Гантард случайно сел на свой шалмей и сломал…

– У меня был запасной, – встрял Гантард, который и в хоре тоже участвовал.

– Ты его нашел только потом, в таверне, – заметил кто-то.

Виридиус нахмурился, заставив всех замолкнуть.

– Попрошу хор идиотов воздержаться от идиотизма! Дева Домбей, я имел в виду, какова причина твоего опоздания. Надеюсь, что она серьезная!

Я с трудом сглотнула, повторяя про себя: «Я хотела эту работу!» Я восхищалась музыкой Виридиуса с того самого мгновения, как впервые увидела его «Фантазии», но тяжело было осознать, что автор неземной «Suite Infanta» и этот вредный старик на диване – один и тот же человек.

Певчие глядели на меня с любопытством. Многие из них пробовались на мое место; каждый раз, когда Виридиус меня ругал, они говорили себе, что избежали незавидной судьбы.

Я присела в смущенном реверансе.

– Я проспала. Больше такого не повторится.

Виридиус тряхнул головой так резко, что обвислые щеки задрожали.

– Неужели мне нужно объяснять вам, бездарные крикуны, что, когда ардмагар Комонот прибудет с визитом, по качеству наших выступлений будут судить о гостеприимстве королевы – нет, о культуре всего нашего народа?

Несколько музыкантов засмеялись; Виридиус снова нахмурился, пресекая веселье.

– Думаете, это смешно, тугоухие вы негодяи? Музыка – единственное, в чем мы не уступаем драконам. Они бы хотели одержать верх, ведь она их завораживает. Пытаются и пытаются снова и снова. Технического совершенства они, быть может, и достигли, но чего-то все равно не хватает. И знаете, почему?

Внутри все обратилось в лед, но я послушно произнесла хором с остальными:

– У драконов нет души!

– Именно! – сказал Виридиус, потрясая в воздухе кулаком, искалеченным подагрой. – Только это одно им не под силу – а для нас это самый естественный, самый прекрасный дар Небес, и мы должны ткнуть их в это носом!

Ответив ему негромким «ура!», певчие начали расходиться. Они потекли рекой мимо меня, но я оставалась на месте; Виридиусу наверняка понадобится со мной поговорить. Конечно же, у семи или восьми певчих нашлись срочные вопросы. Они толклись вокруг его подагренного дивана с таким почтением, будто он был пашегой Зизибы. Виридиус же напустил на себя равнодушный вид, словно они не похвалами его осыпали, а просто сдавали обратно певческие одеяния.

– Серафина! – громыхнул он, наконец обратив на меня внимание. – Я слышал положительные отзывы о твоем «Призыве». Жаль, меня там не было. Этот адский недуг превращает тело в тюрьму.

Я провела пальцем по левому рукаву. Он даже не представлял, как хорошо я его понимаю.

– Неси-ка чернила, девочка, – сказал он. – Хочу вычеркнуть сделанное из списка.

Я принесла письменные принадлежности и перечень дел, который он продиктовал мне, когда я только начала на него работать. Осталось всего девять дней до приезда генерала Комонота, ардмагара всего драконьего племени; в первый вечер намечался приветственный концерт и бал, а через несколько дней – празднество в честь кануна Дня соглашения, которому предстояло длиться всю ночь. Я трудилась уже две недели, но сделать предстояло еще очень много.

Я зачитывала список вслух, пункт за пунктом; он то и дело перебивал.

– Со сценой разобрались! Вычеркивай! – восклицал он. А потом: – Почему ты еще не поговорила с распорядителем винного погреба? Это же самое простое дело во всем списке! По-твоему, я стал придворным композитором, потому что виртуозно прокрастинировал? Вот уж нет!

Наконец дошли до пункта, которого я ждала с ужасом: до прослушиваний. Виридиус сощурил водянистые глаза и спросил:

– Да-да, как продвигается дело, дева Домбей?

Он отлично знал, как оно продвигается; по-видимому, ему просто хотелось посмотреть, как я покроюсь испариной. Я не позволила своему голосу дрогнуть.

– Большинство пришлось отменить из-за несвоевременной кончины принца Руфуса… да пирует он со святыми за Небесным столом. Я переназначила часть из них на…

– Нельзя было откладывать прослушивания на последнюю минуту! – крикнул он. – Надо было утвердить исполнителей еще месяц назад!

– При всем уважении, мастер, месяц назад я здесь даже не работала.

– Думаешь, я этого не знаю? – Он раскрыл и закрыл рот; потом уставился на свои забинтованные руки. – Прости меня, – сказал наконец старик хриплым голосом. – Горько сознавать, что уже не можешь делать все, к чему привык. Умирать надо молодым, Серафина. Терциус не промахнулся.

Я растерялась, не зная, как реагировать.

– Не все так плохо, как кажется. Каждый из ваших протеже обязательно придет; программа уже наполовину заполнена.

При упоминании своих учеников он задумчиво кивнул; их у него было больше, чем у обычного человека друзей. Почти настало время идти на урок к принцессе Глиссельде, так что я закрыла чернильницу и принялась вытирать перо лоскутом.

– Когда ты сможешь найти время на наш мегагармониум? – заговорил вдруг Виридиус.

– Что? – спросила я, укладывая перо обратно к остальным.

Он закатил красные глаза.

– Объясни мне, зачем я пишу тебе записки, если ты их не читаешь? Строитель мегагармониума хочет с тобой поговорить. – Судя по всему, вид у меня был по-прежнему недоуменный, потому что он начал говорить медленно и громко, будто объясняя дураку: – Мы устанавливаем в южном трансепте собора святой Гобнэ огромный инструмент. Ме-га-гар-мо-ни-ум.

Я вспомнила, что видела в соборе какое-то строительство, но вот записку, наверное, проглядела.

– Это музыкальный инструмент? Я думала, какой-то механизм.

– И то, и другое! – вскричал он, и глаза его засветились радостью. – И работа почти закончена. Я оплатил половину расходов из своего кармана. Самый подходящий проект для того, кто уже прощается с этой жизнью. Наследие. Звук будет такой, какого мир никогда еще не слышал!

Я уставилась на него в изумлении, заметив, как сквозь личину вспыльчивого старика пробивается восхищенный юнец.

– Его тоже делает мой протеже. Его зовут Ларс, вы должны познакомиться, – провозгласил он, словно был епископом, а подагренный диван – его кафедрой. – И часы Комонота на соборной площади тоже он построил; настоящий самородок. Вы замечательно поладите. Обычно он является очень поздно, но я непременно уговорю его прийти в разумное время. Скажу, когда увидимся с тобой на сегодняшнем приеме в голубом салоне.

– Простите, только не сегодня, – сказала я, поднявшись и подхватив свои партитуры для клавесина с одной из его захламленных полок.

Принцесса устраивала званые вечера в голубом салоне почти ежедневно. Я была неизменно приглашена, но не ходила ни разу, хотя Виридиус постоянно зудел об этом и ругал меня. К вечеру я страшно уставала от того, что приходилось постоянно быть начеку и всего опасаться, да и оставаться допоздна не могла, потому что нужно было ухаживать за садом и ни на день не забывать о чешуе. Виридиусу знать обо всем этом было нельзя; я раз за разом разыгрывала стеснительность, но он продолжал настаивать.

Старик вскинул кустистую бровь и почесал щеку.

– Ты никуда не пробьешься при дворе, если будешь бегать от людей, Серафина.

– Меня совершенно устраивает мое нынешнее положение, – ответила я, перебирая листы пергамента.

– И ты рискуешь обидеть принцессу Глиссельду, пренебрегая ее приглашением. – Тут он проницательно прищурился и добавил: – Быть такой необщительной не совсем нормально, тебе не кажется?

Внутри все сжалось. Я передернула плечами, стараясь ничем не выдать, как чувствительно отношусь к слову «нормально».

– Сегодня ты придешь, – заключил старик.

– У меня на сегодня уже есть планы, – сказала я с улыбкой, той самой, которую обычно тренировала по утрам.

– Значит, придешь завтра! – приказал он, от гнева сорвавшись на крик. – Голубой салон, девять вечера! Либо ты придешь, либо очень скоро окажешься без работы!

Трудно было определить, говорил ли он серьезно или блефовал; я еще плохо его знала. Нервно вздохнув, я решила, что сходить разок на полчаса – это не так уж страшно.

– Простите, сэр, – склонила я голову. – Приду обязательно. Я не знала, что для вас это так важно.

А потом, держа улыбку, словно щит между нами, сделала реверанс и вышла.

Даже из коридора было слышно, как хихикают принцесса и одна из ее фрейлин – кого она там на этот раз притащила с собой. Судя по тону, ровесница. Я мимоходом подумала, как звучал бы хихикательный концерт. Понадобился бы целый хор из…

– Так что, она очень вредная? – спросила фрейлина.

Я застыла на месте. Не могли же они говорить обо мне?

– Прекрати! – воскликнула принцесса. Смех ее журчал, как вода. – Я сказала «раздражительная», а не «вредная».

У меня запылало лицо. Раздражительная? Неужели вправду?

– Но все равно, сердце у нее доброе, – добавила принцесса Глиссельда, – что делает ее полной противоположностью Виридиусу. К тому же она почти мила, вот только вкус в одежде ужасный – и я решительно не могу понять, что она творит со своей прической.

– Ну, этому легко помочь, – вставила фрейлина.

Я наслушалась достаточно и шагнула за порог, кипя от ярости, но стараясь не подтвердить данную мне характеристику. Фрейлина была наполовину порфирийка, если судить по темным кудрям и теплому, смуглому оттенку кожи. Смутившись, что ее подслушали, она прижала ладонь ко рту.

– Фина! – воскликнула принцесса Глиссельда. – Мы как раз о тебе говорили!

Только принцессам позволено никогда ни в каком разговоре не чувствовать неловкости. Она улыбнулась ослепительно безмятежной улыбкой; солнечный свет из окна у нее за спиной превратил ее золотые волосы в нимб. Присев в реверансе, я подошла к клавесину.

Принцесса Глиссельда поднялась и стремительно двинулась от окна в мою сторону. Ей было пятнадцать – на год меньше, чем мне, и от этого мне было странно ее учить. Для своего возраста она была очень миниатюрна, отчего я чувствовала себя неуклюжей великаншей. Она обладала любовью к парче, усыпанной жемчугом, и такой уверенностью в себе, о какой я и мечтать не могла.

– Фина, – прощебетала она, – это леди Милифрин. Она, как и ты, обременена излишне длинным именем, поэтому я зову ее Милли.

Приветственно кивнув Милли, я едва удержалась от того, чтобы заметить, как глупо эти слова звучат из уст человека по имени Глиссельда.

– Я приняла решение, – провозгласила принцесса. – Я буду выступать на концерте в честь кануна Дня соглашения, исполню гальярду и павану. Но только сочинения Терциуса, а не Виридиуса.

Я расставляла ноты на пюпитре, но при этих словах помедлила с книгой в руке, взвешивая ответ.

– Если помните, в сюите Терциуса вам нелегко давались арпеджио…

– Ты хочешь сказать, мне не хватит мастерства? – Глиссельда угрожающе вздернула подбородок.

– Нет, всего лишь напоминаю, что вы назвали Терциуса жалкой трухлявой жабой и швырнули ноты о стену. – Тут обе захохотали. Я добавила осторожно, словно ступая на шаткий мост: – Если вы будете упражняться и послушаетесь моих советов по поводу аппликатуры, у вас начнет получаться достаточно хорошо.

Достаточно хорошо, чтобы не опозориться, следовало бы добавить, но это было бы неблагоразумно.

– Я хочу показать Виридиусу, что Терциус в дурном исполнении все равно звучит лучше, чем его дурацкие песенки – в хорошем, – сказала она, покачав пальцем. – Достанет мне для этого мелочной мстительности?

– Без всякого сомнения, – сказала я и только потом поняла, что не стоило отвечать так поспешно. Но девочки лишь рассмеялись снова, и я решила – ничего страшного.

Глиссельда села на скамейку, вытянула элегантные пальчики и принялась за Терциуса. Виридиус однажды объявил – громко и перед всем двором, – что таланта у нее, как у вареной кочерыжки; но я находила, что при должном отношении она проявляет и интерес, и прилежность. Мы долбили эти арпеджио больше часа. Руки у нее были маловаты – получалось с трудом – но она не жаловалась и не отступалась.

Урок завершился урчанием у меня в животе. Даже мое тело отдельно от меня вечно нарушало правила приличия!

– Пора отпустить вашу бедную учительницу на обед, – сказала Милли.

– Это у тебя в животе? – с живостью спросила принцесса. – А я могла бы поклясться, что в комнате дракон. Да сохранит святой Огдо наши кости от ее зубов!

Я провела по зубам языком, выдерживая паузу, чтобы ответ не прозвучал резко.

– Высмеивать драконов, конечно, популярная забава у нас, гореддцев, но скоро прибудет ардмагар Комонот, я не уверена, что ему понравятся такие разговоры.

Псы небесные, а я ведь и вправду раздражительная, хоть и старалась держаться. Она не преувеличивала.

– Драконам никогда ничего не нравится, – сказала Глиссельда, выгибая бровь.

– Но она права, – заметила Милли. – Грубость остается грубостью, даже если на нее не обиделись.

Принцесса закатила глаза.

– Леди Коронги сказала бы, что нам надо показать свое превосходство и поставить их на место. Подавляй, иначе окажешься подавленным. Драконы по-другому не умеют.

Мне подумалось, что обращаться таким образом с драконами очень и очень опасно. Я замялась, не зная, есть ли у меня права поправлять леди Коронги, гувернантку Глиссельды – ведь она во всем стояла выше меня по положению.

– Почему, как ты думаешь, они наконец сдались? – продолжала принцесса. – Потому что осознали наше превосходство – военное, умственное и моральное.

– Это леди Коронги так говорит? – спросила я, стараясь не показывать, как меня это встревожило.

– Все так говорят, – фыркнула Глиссельда. – Это же очевидно. Драконы нам завидуют; поэтому и перекидываются в нас, когда только могут.

Я уставилась на нее, раскрыв рот. Святая Прю!

И Глиссельда ведь когда-нибудь станет королевой! Как можно внушать ей такие мысли…

– Что бы вам там ни говорили, мы не одержали верх в войне. Наша дракомахия принесла нам что-то вроде ничьей; драконы не могли победить, не понеся неприемлемых потерь. Они не сдались, они предложили мир.

Глиссельда сморщила нос.

– Послушать тебя, получается, что мы их вовсе не одолели.

– Нет – к счастью! – Я вскочила, но попыталась скрыть волнение, бросившись поправлять ноты. – Они бы этого не допустили; притаились и выждали время, чтобы напасть.

Вид у нее теперь был глубоко встревоженный.

– Но если мы слабее их…

Я оперлась о клавесин.

– Дело не в силе и слабости, принцесса. Как по-вашему, из-за чего наши народы так долго воевали?

Глиссельда сложила руки, словно читая молитву.

– Драконы ненавидят нас, потому что истина и святые на нашей стороне. Зло всегда пытается одолеть добро, которое ему противостоит.

– Нет. – Я едва не грохнула кулаком по крышке клавесина, но вовремя опомнилась и только дважды постучала по ней ладонью. И все же принцесса глядела на меня круглыми глазами, ожидая услышать какое-то удивительное откровение. Я попыталась говорить как можно спокойней: – Драконы хотели вернуть себе эти земли. Горедд, Нинис и Самсам когда-то были их охотничьими угодьями. Здесь было полно дичи – лосей, туров, оленей – стада тянулись до самого горизонта. А потом явилось наше племя и распахало землю.

– Это было очень давно. Неужели они до сих пор не оправились? – серьезно спросила Глиссельда. Тут я заметила себе, что делать предположения об уме на основании ангельского лица недальновидно. Взгляд у нее оказался такой же проницательный, как у Люциана.

– Наш народ переселился сюда две тысячи лет назад, – сказала я. – Это десять драконьих поколений. Стада вымерли тысячу лет назад, но драконы в самом деле до сих пор страдают из-за этого. В их владении остались лишь горы, численность населения сокращается.

– Разве они не могут охотиться на северных равнинах? – спросила принцесса.

– Могут и охотятся, но северные равнины по территории уступают объединенным Южным землям в три раза, и у них тоже есть хозяева. Драконам приходится соперничать за вымирающие стада с местными племенами варваров.

– А почему они не могут просто есть варваров?

Мне не понравился ее надменный тон, но не в моей воле было ее одергивать. Я провела пальцами по резной крышке клавесина, изливая раздражение в завитушки узора, и ответила:

– Нас, людей, не очень удобно есть – мы слишком жилистые – и охотиться на нас неинтересно, потому что мы собираемся вместе и даем отпор. Мой учитель как-то слышал, что один дракон сравнил нас с тараканами.

Милли сморщила нос, но Глиссельда глядела озадаченно. Похоже, она в жизни ни разу не видела таракана.

Я позволила Милли объяснить самой; от ее описания принцесса взвизгнула.

– Каким же образом мы напоминаем им этих тварей?

– Посмотрите на ситуацию с точки зрения дракона: мы везде, легко прячемся, относительно быстро размножаемся, мешаем им охотиться, и от нас воняет.

Девочки нахмурились.

– От нас не воняет! – возразила Милли.

– А вот им так кажется. – Похоже, эта аналогия оказалась неожиданно подходящей, так что я довела ее до логического завершения. – Представьте, что вас одолели паразиты. Что надо делать?

– Избавиться от них! – воскликнули девочки в унисон.

– Но что, если тараканы разумны и сражаются против вас все вместе? Что, если у них есть реальная возможность победить?

Глиссельду передернуло от ужаса, но Милли сказала:

– Заключить с ними мир. Позволить им жить в своих домах, если они не будут трогать наши.

– Но это будет не всерьез, – сказала принцесса мрачно, тарабаня пальцами по клавесину. – Мы бы притворились, что заключили мир, а потом подожгли их дома.

Я рассмеялась; она меня удивила.

– Напомните мне никогда вас не гневить, принцесса. Значит, если бы тараканы нас одолевали, мы бы не поддались? Мы перехитрили бы их?

– Без сомнения.

– Понятно. А есть что-нибудь такое – что угодно – что тараканы могли бы сделать, чтобы мы их пощадили?

Девочки обменялись скептическими взглядами.

– Тараканы только и могут, что разводить грязь да портить еду, – сказала Милли, обнимая себя руками за плечи. Видно, у нее был опыт.

А вот Глиссельда глубоко задумалась, даже язык высунула.

– Может, если бы они устраивали приемы или писали стихи?

– Вы бы позволили им жить?

– Может быть. А они вообще очень противные, да?

Я ухмыльнулась.

– Нет уж, поздно: они вас заинтересовали. Вы понимаете, что они говорят. А что, если бы вы сами могли превращаться в таракана, даже ненадолго?

Их скрутило от хохота. Я чувствовала, что они поняли, но все равно подвела итог:

– Мы не можем победить их, чтобы выжить. Мы можем их только в достаточной степени заинтересовать.

– Скажи мне, – спросила Глиссельда, вытирая глаза вышитым носовым платком, позаимствованным у Милли, – откуда простая помощница концертмейстера столько знает о драконах?

Я выдержала ее взгляд и подавила дрожь в голосе.

– Мой отец – юрист, королевский эксперт по соглашению Комонота. Он читал мне его на ночь вместо сказок.

Только договорив, я поняла, что это не очень-то объясняло мои познания, но девочкам эта картина показалось столь уморительной, что дальше расспрашивать они не стали. Я улыбалась вместе с ними, но сердце кольнуло при мысли о моем несчастном папе. Бедняга, он всю жизнь так отчаянно пытался понять, в каком положении оказался юридически, по незнанию женившись на одной из саарантраи.

Как говорится, барахтался в плевке святого Витта по самую шею – вместе со мной. Я поклонилась и поспешно вышла, опасаясь, как бы девочки не заметили на мне Небесной слюны. Ведь мне самой, чтобы выжить, приходилось быть в равных долях интересной и невидимой.