Читать книгу Майя - Ричард Адамс - Страница 32

Теревинфия, Оккула и Дифна сидели у очага в женских покоях, что весьма удивило Майю, вернувшуюся из маршальского особняка, – обычно в это время дня сайет или одна из невольниц прислуживала верховному советнику. Оккула подбежала к подруге, помогла ей снять промокшую накидку и весело спросила:

– Ну что, банзи, ловко он тебя отбастал? Довольна?

Майя рассмеялась, стаскивая с рук тяжелые серебряные браслеты.

– Ох, по самое не могу! И в лепешку раскатал, и умаслил, и на вертел насадил, – ответила она в тон подруге; недавняя робость исчезла без следа.

– Тогда выкладывай подробности: что, как, куда и сколько, – захихикала Оккула.

– Погоди, сейчас все по порядку расскажу… – Майя осеклась, заметив вопросительный взгляд Теревинфии, вспомнила о маршальском кошеле и поспешно вручила его толстухе.

– Он запечатан, сайет.

– Сама вижу, – проворчала Теревинфия. – Был бы не запечатан, тебе не поздоровилось бы. Я тебе нарочно про печать не сказала. Это Оккула тебя предупредила?

– Нет, сайет, – возразила Оккула. – По правде говоря, я о печати и забыла. Майя сама догадалась. Ой, давайте глянем, сколько там!

– Что ж, сейчас посмотрим… – Теревинфия высыпала на ладонь содержимое кошеля и удивленно ахнула.

– Ух ты! – воскликнула Оккула. – Двести сорок мельдов! Неслыханный лиголь… ну, по теттитским меркам, не знаю уж, как у вас тут в Бекле заведено.

– Да, сумма значительная, – весомо заметила Теревинфия. – Молодец, Майя. Держи свою долю. – Она пересчитала монеты. – Гм, тебе девяносто шесть полагается, но у меня мелочи нет, поэтому так уж и быть, ради почина бери полную сотню. Вот уж не думала, что маршал так расщедрится!

– Благодарю вас, сайет.

– Ну, банзи, еще сто пятьдесят раз так отличишься – на вольную заработаешь. Если, конечно, не надорвешься.

Ночью, под негромкий шорох дождя, подруги с головой накрылись одеялами. Майя, дрожа, прижалась к Оккуле и шепотом рассказывала о случившемся:

– …а он говорит… опасность велика… щедро награжу… если уцелеешь… и деньги, и вольная!.. за три дня найти способ известить…

Оккула молча выслушала подругу, успокаивая ее ласковыми словами и нежными поглаживаниями, как малого ребенка или зверька.

– Послушай, банзи, – наконец прошептала она в Майино ухо. – Выбора у тебя нет, придется согласиться. Если откажешься, он решит, что ты слишком много знаешь, и велит тебя убить.

– Почему он вообще меня выбрал? – чуть слышно всхлипнула Майя и в голос застонала: – Я же ничего не знаю! И в Бекле недавно…

– Ш-ш-ш! Он сам тебе частично объяснил почему. Ты молоденькая, ведешь себя как наивная простушка, тебя никто не заподозрит. Вдобавок ты красавица, голову кому угодно вскружишь. Судя по твоим рассказам, ты даже маршала с ума свела… ну, на пару часов. Ты пока не поняла, какое влияние красивая женщина оказывает на мужчин. Многие девчонки всю жизнь не понимают. Мужчины иначе устроены. При виде красавицы они теряют волю и голову, больше ни о чем думать не могут, только увиваются, как кобели вокруг течной суки. Не нужны им ни участие, ни дружба, ни любовь. Им главное – отбастать красавицу. Ради этого они на все пойдут, любые секреты выболтают. По-моему, Кембри тебе об этом тоже говорил, только ты не поняла. Надо же, а он-то думает, что ты сообразительная!

– Но почему? Он же ни слова не сказал, пока…

– Ты же тоже молчала? То-то же.

– А еще он предупредил, что это опасно.

– Знаешь, для нас все опасно. Не бойся, банзи, может, все и обойдется. Так что привыкай.

– Он велел ответ дать через три дня. И что теперь делать?

– Не волнуйся, я уже все придумала. Я сама ему твой ответ передам.

– Как?

– Очень просто. Завтра скажешь Теревинфии, что маршалу проболталась о своей чернокожей подруге и ему любопытно стало. Это гораздо убедительнее, чем сказать, что ты ему понравилась и он второй раз с тобой хочет встретиться. Понимаешь, тебе же никакой выгоды нет, если меня к нему пошлют.

– А она мне поверит?

– Нет, конечно. Но жадность пересилит – а вдруг за меня еще сто сорок мельдов перепадет? Наш боров ни трага из твоего лиголя не увидел, она все себе забрала, не сомневайся. Кстати, ему нездоровится – обожрался за ужином, лежит в постели, стонет. Поэтому мы все и сидели без дела, когда ты вернулась. Так что Теревинфия обязательно справится у маршальской сайет, а та к хозяину своему пойдет. Кембри же ожидает от тебя весточки, вот и сообразит, что к чему, меня к себе потребует.

– Но он же сказал, что если я кому обмолвлюсь…

– Не бойся, я ему твой ответ передам так, будто сама не понимаю, о чем речь, – мол, подруга моя благодарит вас, мой повелитель, и рада любую вашу прихоть исполнить. О великий Крэн, найду я, как ему это сказать, не сомневайся.

– Ах, Оккула, я тебя обожаю! А почему ты дрожишь? В чем дело?

– Ох, ужасный это город! – помолчав, вздохнула чернокожая невольница. – Семь лет назад здесь реки крови текли, и сейчас ничего не изменилось. Все то же самое. Молись всем богам, банзи, чтобы мы с тобой уцелели!

Следующим утром Оккула как ни в чем не бывало веселилась напропалую, придумывала всякие забавные игры и развлечения, соревновалась с Дифной, кто лучше соврет, изображала, как мужчины увиваются за Майей, и всякий раз, как подруга заливалась смехом, шлепала ее мухобойкой.

Сенчо нездоровилось; Теревинфия сказала, что в постели он проведет два-три дня, потому что доктор прописал ему слабительное, покой и сон. Никаких посетителей к верховному советнику не допускали, хотя к нему просились несколько человек.

Оккула заставила Майю несколько раз повторить историю, составленную для Теревинфии, и наконец разрешила подруге обратиться к сайет наедине. Толстуха, выслушав девушку, спросила, когда именно маршал хотел увидеться с чернокожей невольницей, но Майя, наученная Оккулой, притворилась, что не помнит таких подробностей. Теревинфия отругала ее за невнимание к словам важного господина, однако улыбнулась, услышав Майино объяснение, – мол, маршал так ее отбастал, что у нее из головы все вылетело.

Одного из слуг отправили в маршальский особняк разузнать подробности. Подруги с тревогой ожидали его возвращения, но вскоре выяснилось, что Оккула была права: Кембри, сообразив, в чем дело, потребовал в тот же день прислать к нему чернокожую рабыню. Оккула приняла ванну с ароматическим маслом, посеребрила веки, вставила в ноздрю золотую серьгу, обвила шею ожерельем из когтей, с позволения Теревинфии надела оранжевый метлан и охотничью безрукавку и отправилась в екже к маршалу.

Вернулась Оккула поздно: перед самым ее уходом маршальская сайет сказала, что с чернокожей невольницей хочет встретиться Эльвер-ка-Виррион, сын Кембри, чтобы показать ее своим приятелям. Разумеется, Оккуле пришлось повиноваться. Друзей молодого господина развлекали еще несколько девушек, в том числе Отависа и прославленная шерна по имени Неннонира, любимица Леопардов.

– У них просто веселая пирушка была, никаких постельных утех, – добавила Оккула, протягивая Теревинфии полученный от Кембри лиголь в две сотни мельдов, из которых невольнице полагалось восемьдесят. – Зато я завела знакомство с богатыми и знатными господами, постаралась, чтобы они меня запомнили. Такие связи в будущем пригодятся, сайет.

После ужина Оккула пожаловалась на головную боль и ушла в опочивальню. Майя осталась с Теревинфией, помогая разбирать роскошные наряды невольниц верховного советника. Толстуха, узнав, что Майя умеет шить, заставила ее штопать оторванные подкладки и приметывать подолы.

Наконец Майя отправилась в опочивальню. Оккула не спала, а сидела у лампы, выцарапывая что-то ножом на обратной стороне глиняной кошечки.

– Чем это ты занята? – спросила Майя, усаживаясь на кровать и расчесывая гребешком длинные золотистые кудри; после празднества дождей она поняла, как важно хорошо выглядеть, и старалась следить за своей внешностью.

Оккула поставила глиняную фигурку на полку:

– Да так, глупостями всякими. Должна же быть у кошки венда, иначе как жить?

– У тебя же голова разболелась, – недоуменно напомнила Майя.

– Ну да, – ответила Оккула. – Давай гаси лампу и ложись. Я тебе кое-что расскажу. Только мне надо, чтобы меня кто-нибудь обнял и приласкал. Ты сгодишься, пожалуй.

Под одеялом она зашептала Майе на ухо:

– Сработала наша задумка, банзи. Ну, для начала он меня отбастал… Правда, потом сам мне признался, что после вчерашнего еще не оправился. Ничего, четверть часа с пользой потратил, а после этого спросил, зачем меня прислали.

– А ты что?

– Я ему твое решение передала: мол, что ты всегда готова его ублажить, – и все. Объяснила ему, что мы с тобой подруги, рассказала, как мы встретились, как я тебя оберегаю. И про Геншеда упомянула мимоходом – мало ли, вдруг ему откликнется, гаду этому. Чуть погодя Кембри спросил, что ты мне про вчерашнее рассказала, только я прикинулась, будто не понимаю, о чем он. Тогда он начал про тебя расспрашивать, мол, что и как. Ох, банзи, все-таки я сообразительная! Я ему тебя на все лады расхваливала, только предупредила, что ты пока неопытная и еще слишком наивная. И вроде как в шутку про случай в Хесике упомянула – ну, про Зуно, ортельгийского торговца и золотого медведя. «Видите, мой повелитель, она кому хочешь голову вскружит, но за ней приглядывать надо. У меня это хорошо получается…» А потом извинилась, что всякие глупости ему рассказываю… Ну, он велел вина принести и угощения всякого, мы о разных пустяках поболтали, он меня еще раз отбастал и отправил домой. Похоже, он думал, что я о тайных поручениях заговорю, тогда бы он сразу понял, что ты мне все рассказала. Только я об этом ни полслова, вроде как и забыла обо всем. Он мне лиголь дал, я к выходу направилась, тут он меня и окликнул, велел дверь закрыть, рядом усадил и произнес речь, как тебе вчера, – про то, что ему глаза и уши нужны, особенно среди уртайцев. По-моему, он Сенчо то ли не доверяет, то ли убедить его не может к уртайцам осведомителей послать. Нет, он ясно не говорил, но я поняла, что для него это очень важно. Знаешь, все эти знатные господа – мошенники, веры у них друг другу нет. И похоже, нашим хозяином многие недовольны, мол, толку от него мало, весу не хватает… – Оккула хихикнула. – Вот только Сенчо слишком много знает, поэтому Кембри с Деракконом от него избавиться не могут.

Майя откинула одеяло до пояса и задумалась. Дождь перестал, только шелестела под ветром листва и прошмыгнул вдоль стены какой-то зверек – мышь, тушканчик или длиннохвостый чидрон.

Майя снова забралась с головой под одеяла и зашептала на ухо подруге:

– А мы-то тут при чем? Мы же рабыни. Какая нам выгода чью-то сторону принимать?

– Кембри пообещал тебе щедро заплатить и вольную отписать, – напомнила Оккула. – Конечно, в этом проклятом городе никому верить нельзя, но все-таки… Вдобавок мы с тобой знакомствами обзаведемся, вот тебе и выгода.

– Мы с тобой?

– Конечно. Ой, банзи, я совсем забыла тебе сказать! Я маршала убедила, что тебе без моей помощи никак не обойтись, у меня опыта больше и сноровки. Уж не знаю, что он там нам поручит, но заниматься этим будем мы обе. Глядишь, одна из нас уртайцев и разговорит.

В следующие дни ничего не произошло. Сенчо, оправившись от недомогания, велел выпороть и продать одного из поваров и призвал к себе Лаллока, чтобы договориться о покупке нового.

Отношение Майи к хозяину оставалось неоднозначным: страх и смутное восхищение сменяли друг друга, как тени и солнечные лучи, скользящие по склону холма. Она поняла, что, как и объясняла Оккула, для Сенчо унижение других было важной составляющей плотских утех. Однажды вечером, когда Майя с Оккулой ублажали хозяина в бассейне, вошла Теревинфия и объявила, что к верховному советнику пришел осведомитель, пастушок из Урты, проделавший семь лиг в грязи, под дождем, по раскисшим дорогам. Сенчо благосклонно велел привести паренька, раздеть догола и хорошенько растереть, а потом, продолжая развлекаться с невольницами, усадил юношу у бассейна и заставил обнаженную Майю подать гостю угощение. Затем верховный советник начал подробно расспрашивать пастушка, наслаждаясь его смущением и неловкими попытками скрыть естественное возбуждение при виде красавиц-рабынь.

Дераккон прислал к Сенчо молодого офицера с каким-то поручением. Верховный советник выслушал его и осведомился, нравится ли ему Дифна. Офицер выразил свое восхищение рабыней, и Сенчо тут же предложил ему девушку, с условием, однако, что хозяин будет при этом присутствовать. Юноша, боясь вызвать неудовольствие верховного советника, с заметной неохотой согласился выполнить его требование.

Сенчо любил развлекаться, причиняя девушкам боль под видом любовных ласк, – он щипал и шлепал рабынь, крутил им соски или дергал волоски в паху.

И все же, даже выполняя какие-то омерзительные действия – к примеру, вызывая у верховного советника тошноту или помогая ему опорожнить кишечник, – Майя не могла сдержать в себе странного возбуждения и восхищения хозяином. Впрочем, подобные чувства нередки у тех, кого насильно к этому принуждают. Выбора у нее не было, она во всем зависела от прихотей Сенчо. Верховный советник предпочитал обсуждать свои желания не с рабынями, а с поварами: от первых он ожидал безусловного повиновения, а от вторых – разнообразия и изобретательности. В доме Сенчо учитывались требования и удобства одного-единственного человека – хозяина. Майя покорно исполняла любые его приказания и смирилась с бесправным и зависимым положением, впрочем выгодно отличавшимся от положения тонильданской крестьянки. В отличие от своей подруги, Майя походила на великолепную борзую или сокола – она не задумывалась о тяготах своего существования. Сенчо был ее хозяином и предоставлял выход ее жизненным силам и энергии. Ублажать верховного советника и прислуживать ему было гораздо легче, чем ухаживать за скотиной, даром что навоза приходилось выгребать больше, чем из коровника, однако с меньшими усилиями, – Теревинфия весьма искусно заботилась о любых нуждах развратного обжоры, и в доме было много полезных и удобных приспособлений.

С утра до вечера Сенчо услаждал свой ненасытный аппетит, с необузданным бесстыдством предаваясь чревоугодию и извращенным утехам. Дни его протекали в блаженной праздности, излюбленной теми, кто начинал жизненный путь в крайней нищете. Пресытившись роскошными яствами и удовлетворив на время похоть, Сенчо в расслабленном забытьи возлежал на ложе или в бассейне, как громадный отъевшийся паук, притаившийся в своей паутине. За долгие месяцы, проведенные у верховного советника, Майя так и не поняла, знает ли он грамоту, – читать и писать он всегда заставлял Теревинфию, полагая подобные занятия слишком утомительными.

Оккула и Дифна наловчились несколько усмирять жестокую похотливость хозяина, выполняя его требования с отрешенной покорностью, словно бы снисходя к капризам малого ребенка, однако Майе это не удавалось. После наказания Мерисы она ощущала загадочное, непонятное стремление удовлетворять любые, самые низменные желания Сенчо. Часто, когда Майя, обнаженная, в одних сандалиях и драгоценных украшениях, прислуживала ему, а он больно щипал или кусал ее, она, распаленная, не дожидаясь хозяйского повеления, бросалась к нему на ложе. Впрочем, на такую дерзость невольницы верховный советник не жаловался. Непредсказуемость его настроения стала неотъемлемой частью ликующего возбуждения, которое Майя испытывала в присутствии Сенчо. Вдобавок ее тешило сознание того, что она во всем удовлетворяет хозяина и он ни за какие деньги не пожелает расстаться с любимой невольницей.

Майя гордилась тем, что доставляет удовольствие богатому и знатному господину, не задумываясь о том, какие унижения ей приходится терпеть, – так простой солдат, доказывая свою доблесть командирам, гордится тем, что покорно сносит тяготы военной службы. Если бы Майе представился случай вернуться домой, на берег озера Серрелинда, она похвалялась бы перед всеми неоспоримыми свидетельствами своей привлекательности в глазах хозяина – как его извращенными выходками по отношению к ней, так и своими собственными поступками.

Впрочем, ей и без того было чем похвастаться – рабынь содержали в роскоши, уступающей только хозяйской. Жила Майя в женских покоях, обставленных со всевозможными удобствами; за чистотой и порядком в помещениях следили слуги. Верховный советник считал, что вкусная еда подстегивает любострастие, а потому невольниц кормили так сытно, что Оккуле пришлось ревностно следить за своим весом, чтобы не растолстеть, однако на Майе изобилие пищи никак не сказывалось, хотя она ежедневно наедалась до отвала. Они с Оккулой делили опочивальню и широкую мягкую постель – отдыху и сну, необходимому для поддержания красоты девушек, не мешали ни мухи, ни орущие младенцы.

Короче говоря, с невольницами обращались как с невероятно ценной собственностью. Теревинфия лично осматривала их, умело растирала и разминала, а при малейшем недомогании – больном горле или несварении желудка – вызывала врача. Однажды Дифна пожаловалась на мозоль, и из нижнего города тут же привели особого человека, который ее удалил. Ссоры, а тем более драки между невольницами строго запрещались – виновниц примерно наказывали. Как выяснилось, Теревинфия неспроста испытывала неприязнь к Мерисе: девушка отличалась непредсказуемым и вспыльчивым нравом, а исцарапанное лицо или синяки и ссадины на теле невольницы снижали ее ценность и вызывали неудовольствие верховного советника.

На наряды рабынь тратили не меньше денег, чем на удовлетворение обжорства Сенчо. Верховный советник требовал, чтобы девушек одевали с великолепием, подобающим его положению, – то есть их наряды роскошью превосходили одеяния самых богатых и знатных жительниц Беклы. Одежда, нижнее белье, украшения, обувь – любая мелочь на теле невольниц – отличались такой невероятной красотой, что Майя со стыдом вспоминала свое изумление при виде простенького платья, которым ее заманили работорговцы.

Как-то раз верховный советник устроил пир в честь приезда в столицу лапанского правителя Рандронота, известного своей расточительностью и пристрастием к очень молоденьким девушкам. Владыка Лапана, знаменитый военачальник и весьма притягательный человек, пользовался огромным уважением и любовью лапанцев, а потому Леопарды не возражали против его правления, хотя он и тратил общественные деньги на удовлетворение своих нужд.

Сенчо велел невольницам прислуживать на пиру и ничуть не удивился, когда Рандронот заявил о своем интересе к Майе. Верховный советник, польщенный откровенной завистью лапанского правителя и вдобавок имея веские причины заручиться его расположением, с готовностью предложил Рандроноту провести ночь с Майей.

Оставшись наедине с правителем, девушка стала медленно снимать великолепный наряд и внезапно заметила, что роскошные вещи вызывают у Рандронота не меньшее восхищение, чем скрытые под ними прелести. Он пощупал дорогую ткань, внимательно осмотрел драгоценные украшения и осведомился о цене. Майя ответила, что не знает. Тогда Рандронот объявил, что все это стоит не меньше семи тысяч мельдов.

– Это пустяки, мой повелитель. – Майя равнодушно пожала плечами и лукаво заметила: – То, что под этими безделушками, стоит в два раза больше.

Услышав такой ответ, владыка Лапана пришел в невообразимый восторг и донельзя распалился. Его восхищали не столько действия Майи, сколько само ее присутствие, как если бы в девушке нашли свое воплощение некие тайные, неутоленные желания Рандронота. Невольница, искушенная в постельных утехах, сочла бы такое поведение странным и неуравновешенным; так знаток безошибочно распознает необычайное совершенство там, где человек необразованный не видит ничего особенного или чудесного. Майя все еще наслаждалась тем, что мужчины находят ее привлекательной, а потому восприняла безудержный пыл Рандронота как нечто само собой разумеющееся. На следующее утро лапанец объявил, что должен обязательно увидеться с ней еще раз, осыпал ее похвалами и потребовал заверений, что она тоже воспылала к нему страстью. Майя, догадываясь, что мужчины обычно говорят такое после бурной ночи, почтительно выразила ему свое восхищение, как и полагалось хорошо обученной невольнице.

Она всего лишь считала, что доставила высокому гостю ожидаемое удовольствие, и в своей наивной простоте не подозревала, к каким последствиям это приведет. На самом деле владыка Лапана совершенно потерял голову и полностью отдался на волю своего безрассудного увлечения.

Восхищенный беззастенчивым заявлением пятнадцатилетней девушки о своей ценности, Рандронот передал ее слова Сенчо. Верховного советника весьма обрадовало, что Майя сумела произвести должное впечатление на лапанского правителя, который простился с рабыней, как с единственной возлюбленной.

За свои труды Майя получила такой щедрый лиголь, что даже обычно невозмутимая Теревинфия не удержалась от похвалы.

Подобный образ жизни, несмотря на все унижения и оскорбления, пришелся Майе по душе – даже когда Теревинфия укладывала ее на ложе, чтобы Сенчо отшлепал упругие ягодицы своей любимой невольницы. Внутренняя удовлетворенность вкупе с искренней любовью и заботой Оккулы спасали Майю от скуки и праздности. Вскоре, подбадриваемая чернокожей подругой, она уговорила Дифну обучить их грамоте, освоила начатки игры на киннаре (хотя знала, что хорошей певицей никогда не станет, – голоса не хватало) и даже, подольстившись к Теревинфии, заставила толстуху нанять белошвейку для уроков вышивания.

Однако больше всего времени Майя посвящала своему любимому занятию – танцам. Под пристальным наблюдением Оккулы она проводила долгие часы, разучивая не только соблазнительные фигуры сенгуэлы, но и йельдашейские и белишбанские танцы и стремительные дильгайские пляски, – чернокожая девушка не без пользы провела шесть лет в «Лилейном пруду» и многое переняла у знакомых танцовщиц.

В те дни, когда Сенчо призывал к себе других невольниц, Майя, оставшись в одиночестве, безмятежно сидела у окна – не в тревоге или в унынии, а, по крестьянской привычке, думая ни о чем. Иногда она смотрела в окно, выходящее на север, откуда за крепостной стеной верхнего города виднелись Павлиньи ворота и высокие стройные башни нижнего города, теперь известные Майе поименно. За окном, выходящим на запад, простирались зеленые, напитанные влагой сады и березовая роща у озера Крюк, а на противоположном берегу озера высился Леопардовый холм, на вершине которого сиял дворец Баронов с двадцатью башенками. Однажды на закате дождь ненадолго прекратился, и сквозь тяжелые облака выглянуло солнце – громадный багровый шар, медленно плывущий по волнам зыбкого неба в далекие края: в Катрию, Терекенальт и даже на родину Оккулы, в неведомый Серебряный Теджек за пустыней Говиг. «Может, оно там сияет как раз над длинной песчаной косой, где ярмарки устраивают, – лениво подумала Майя. – Наверное, очень красиво: алое солнце над серебристым песком». Разумеется, ей не пришло в голову, что в Теджеке до заката еще очень далеко.

Майя мимоходом вспоминала нищенское детство, оставшееся позади, – без огорчения, без сожалений, будто выброшенное старое платье или букет увядших цветов. Скучала она только по неоглядному простору озера Серрелинда и по своим любимым водопадам… да еще по Таррину – приветливому и улыбчивому, хотя и отъявленному плуту.

Теперь она хорошо понимала, что отчим был лентяем, мошенником и вообще распутным малым, который не устоял – да и не пытался устоять – перед возможностью соблазнить хорошенькую девчонку. А когда Майя исчезла, на этом все и кончилось: подумаешь, пропала и пропала, еще не то бывает. Как пришло, так и ушло. «Интересно, что матушка ему сказала? – думала Майя. – И что он ей ответил? Да ничего, наверное. Ну и пусть. Все равно он добрый был и обходительный, смешил меня, не обижал. А мы с ним славно повеселились. Я бы ему даже сейчас не отказала. Он меня не щипал, не кусал и по полу на четвереньках не заставлял ползать. Ох… – Тут она с удовлетворением оглядела свой роскошный наряд и украшения. – Вот бы я ему сейчас показала… Так бы и сказала: „Погляди, все это мне потому досталось, что тебе лень было меня отыскать. И вообще, некогда мне с тобой прохлаждаться, меня маршал в Бекле ждет – двести мельдов на дороге не валяются!“ Ой, и правда ведь, маршал же…»

При мысли о маршале все приятные воспоминания улетучились. Майя не особо тревожилась о неведомых поручениях и приказах, решив, что Кембри о ней и думать забыл. Но сейчас, в одиночестве, в тишине зеленоватых сумерек, пропитанных запахом дождя и пронизанных замысловатыми трелями дроздов, она вспомнила слова маршала о грозящих ей опасностях – так вода просачивается в щелку под дверью. Какие опасности? Откуда? Когда? «Если уцелеешь…» – то же самое, наверное, говорят командиры своим солдатам, отправляя их в бой. Эх, зря она Кембри послушала!

Впрочем, он обещал ей щедро заплатить и вольную выправить. Майя представила, как станет знаменитой бекланской шерной, и дух перехватило от восторга. Багровый шар солнца скрылся за тучами, снова пошел дождь, но все мысли Майи уже обратились к неясному, но великолепному будущему – ведь молодости неведом страх перед грядущими бедами и несчастьями. Нет, ей обязательно повезет – везло же до сих пор! Ее продали в рабство, а оказалось, что это к лучшему.

Тут за Майей пришла Теревинфия, чтобы отвести ее в обеденный зал, к хозяину. Майя отринула глупые страхи и поправила вырез платья, открывая пышную грудь, как любил Сенчо.

Оккула тоже тревожилась неизвестностью, хотя виду старалась не подавать. Она устроила в опочивальне алтарь, где покоилась черная фигурка Канза-Мерады, и Майя не раз заставала подругу распростертой на полу перед статуэткой.

– Всесильны законы подземного мира, о Канза-Мерада, смирись и молчи… – еженощно повторяла Оккула ставшие знакомыми слова странного гимна, впервые услышанного Майей у ручья на тракте из Хирдо в Хесик.

Подруга сжимала черную фигурку богини в ладонях, будто пытаясь выдавить из нее спокойствие, как сок из спелого плода.

Однажды Майя, разглядывая глиняную кошечку, заметила, что Оккула выцарапала на обратной стороне какие-то слова.

– Готова… сделать… что угодно, – медленно прочитала Майя. – Оккула, а что это значит?

– Что? Ах это! – вздрогнув, ответила подруга. – Молитва такая. Если ее выцарапать, то больше помогает. Вроде как действеннее становится. Это молитва повиновения.

– Повиновения? Чему?

– Ну… не знаю. Всему. Тому, что надо исполнить. – Оккула встала, зевнула и подняла руки над головой. – Лучше помоги мне платье снять! О великий Крэн, говорила же я Теревинфии, что белый атлас слишком тяжелый! И крючки сзади расстегни. Ох, и устала же я! Завтра целый день просплю.