Читать книгу Жук - Marsh Richard, Richard Marsh - Страница 8

Он был в вечернем костюме, а в левой руке держал небольшой портфель. Если, обнаружив меня в своем доме, он и удивился – а иначе, наверное, и быть не могло, – он не позволил себе никак это внешне проявить. Невозмутимость Пола Лессингема при любых обстоятельствах была всем известна и даже вошла в пословицу. Все на свете прекрасно знали, что его хладнокровие непоколебимо в каких угодно ситуациях – даже если бы он обращался с трибуны к разгоряченной толпе или участвовал в бурной дискуссии в палате общин. Принято было считать, что его успехи в политике в значительной степени объяснялись именно его умением найти нужный ход даже в самом сложном положении благодаря удивительному присутствию духа. Мне представилась возможность лично убедиться в его поразительной способности владеть собой. Он стоял передо мной в типичной для него позе, в которой его нередко изображали на страницах прессы политические карикатуристы, – твердо поставив ноги, расправив широкие плечи, чуть наклонив вперед благородную голову. В его голубых глазах я заметил выражение, характерное для хищных птиц, прикидывающих, как именно лучше нанести добыче разящий удар. В течение нескольких секунд он внимательно разглядывал меня, не произнося ни слова. Не могу сказать, поежился ли я под его взглядом внешне – но внутренне, точно знаю, так оно и было. Заговорив, он не сдвинулся с места ни на дюйм, причем обратился ко мне с такой интонацией, словно к одному из своих знакомых, который просто решил зайти к нему в гости.

– Могу я узнать, сэр, чему обязан удовольствием находиться в вашем обществе? – Тут Пол Лессингем сделал паузу, словно ожидал от меня ответа. Затем, не получив его, переформулировал свой вопрос:  – Прошу вас, сэр, скажите, кто вы и кто пригласил вас сюда?

Я продолжал стоять и смотреть на Лессингема, никак не реагируя на его вопросы – ни словом, ни жестом. Это, по-видимому, заставило его присмотреться ко мне более внимательно. Скорее всего, то, как странно – выражаясь максимально мягко – я выглядел, вызвало у него предчувствие, что он столкнулся с чем-то необычным. Не могу с уверенностью сказать, принял ли он меня за умалишенного. Однако, если судить по тому, в каком ключе он решил общаться со мной после первого контакта, это было вполне возможно. Пол Лессингем медленно двинулся ко мне и при этом заговорил исключительно мягко и вежливо:

– Будьте любезны, отдайте мне револьвер и бумаги, которые вы держите в руке.

Когда Лессингем приблизился, я ощутил, как что-то вошло в меня, а затем словно бы с усилием выскользнуло наружу из моего рта. И в тот самый момент я низким голосом – клянусь, не моим – прошипел:

– ЖУК!

Не могу утверждать определенно, случилось ли то, что произошло непосредственно после этого, на самом деле или же это было плодом моего разыгравшегося воображения. Так или иначе, но мне показалось, что свет погас и комната погрузилась в темноту. Затем у меня снова появилось омерзительное ощущение присутствия чего-то, что можно было назвать олицетворением зла. Однако притом, что, наверное, все это можно было бы списать на мое больное воображение, то, что исторгли мои уста, несомненно, произвело эффект на мистера Лессингема. Когда черная пелена у меня перед глазами, реальная или воображаемая, рассеялась, я обнаружил, что он, попятившись, стоит в самом дальнем от меня конце комнаты, судорожно прижавшись спиной к книжным полкам, и вид у него такой, как будто ему только что нанесли тяжелый удар, от которого он пока еще не успел оправиться. Но больше всего меня поразило то, как изменилось выражение его лица. Оно одновременно в равной степени отражало сразу три эмоции – изумление, испуг и самый настоящий ужас, – которые, казалось, боролись за доминирование, и трудно было сказать, чем эта борьба закончится. Жалкий, напуганный вид, который внезапно приобрел великий Пол Лессингем, мой политический кумир, объект моего поклонения, произвел на меня крайне неприятное, тяжелое впечатление.

– Кто вы? Ради всего святого, кто вы такой?

Мне показалось, что и голос Лессингема изменился – его бы в этот момент не узнали ни поклонники, ни враги. Он стал словно бы придушенным, с явственно проскальзывавшими нотками лихорадочного возбуждения, граничащего с безумием.

– Кто вы? Вы меня слышите? Я вас спрашиваю – кто вы такой? Богом молю, скажите!

Видя, что я продолжаю стоять неподвижно, Лессингем начал проявлять признаки такой нервозности, что мне стало еще более неприятно на него смотреть. Особенно тяжело мне было наблюдать, как он по-прежнему, скорчившись, продолжает прижиматься спиной к книжным полкам, словно боится распрямиться. При его знаменитом хладнокровии и умении сохранять присутствие духа в любой ситуации мне тем более странно и больно было видеть, что все его тело и мышцы лица дрожат мелкой дрожью, словно в приступе лихорадки. Даже его пальцы отвратительно подрагивали, пока он судорожно хватался за корешки книг у себя за спиной, словно это помогало ему сохранять равновесие.

– Откуда вы явились? Что вам нужно? Кто вас сюда послал? Какое вам до меня дело? Неужели это так необходимо – чтобы вы, явившись сюда, подвергали меня подобным дурацким детским шуткам? Зачем? Зачем?

Лессингем с удивительной скоростью сыпал вопросами. Поскольку я продолжал молчать, он выстреливал ими один за другим в еще большем темпе, время от времени перемежая их фразами, которые при желании я мог истолковать как попытки меня оскорбить.

– С какой стати вы явились сюда в таком странном наряде – это хуже, чем прийти голым, да, хуже, чем голым! Уже за одно это я мог бы потребовать, чтобы вас наказали, и я это сделаю! И вы еще пытаетесь валять здесь дурака – интересно зачем? Вы хотите каким-то образом облапошить меня, предварительно напугав? Ну, такое может прийти в голову разве что какому-нибудь недотепе. Я вам не маленький мальчик! Так что если вы явились сюда с этой целью, то ничего у вас не выйдет. И кем бы ни был тот, кто вас сюда послал, у вас должно было хватить соображения, чтобы это понять. Если вы скажете мне, кто вы такой, кто вас послал и чего вы хотите, я проявлю снисходительность. Если же нет, я вызову полицию, и вы понесете заслуженное наказание – так что, предупреждаю, вам все это дорого обойдется. Вы меня слышите? Эй вы, дурак безмозглый! Ну-ка, немедленно скажите мне, кто вы такой!

Последнюю фразу Лессингем произнес таким тоном, словно ко мне обращался разгневанный ребенок. Впрочем, в следующий момент он, по-видимому, и сам понял, что последний его пассаж прозвучал, мягко говоря, не слишком достойно, и ему стало стыдно. Он наконец выпрямился. Затем, достав из внутреннего кармана пиджака носовой платок, вытер им губы. После этого Лессингем, крепко зажав платок в пальцах, вперил в меня пристальный взгляд, выдержать который при иных обстоятельствах мне было бы крайне трудно или просто невозможно.

– Ну же, сэр, – снова заговорил Лессингем. – Правильно ли я понимаю, что ваше упорное молчание предусмотрено той ролью, которую вы пытаетесь играть? – Его тон стал более твердым и уверенным, а поведение – более соответствующим его репутации. –  Что ж, если это так, то я полагаю, что меня, по крайней мере, ничто не ограничивает, так что я могу говорить. Думаю, вы согласитесь, что в ситуации, когда я натыкаюсь в своем доме на джентльмена, даже такого мастера молчания, как вы, выступающего в роли взломщика, с моей стороны уместно будет сказать несколько слов.

Тут мистер Лессингем сделал еще одну паузу. Я невольно почувствовал, что свой не слишком изящный сарказм он использует для того, чтобы выиграть время, прийти в себя и, если получится, снова обрести свойственное ему мужество. При этом именно его стремление сделать вид, будто он относится ко всему случившемуся с оттенком циничной веселости и легкомыслия, на мой взгляд, лишь подчеркивало, что произнесенное мной таинственное слово по совершенно неизвестным мне причинам потрясло Лессингема до глубины души.

– Прежде всего, позвольте поинтересоваться – вы прошли в вашем наряде через весь Лондон или только через какую-то его часть? Впрочем, сомневаюсь, что это можно назвать нарядом. Мне кажется, такое было бы неуместно даже на улицах Каира – да что там, даже на рю де Рабагас. Кажется, так называлась та улочка?

Видимо, в вопросе Лессингема имелся некий скрытый смысл, но я его, увы, не понял. Должен сказать, что обо всем том, о чем Лессингем попытался беседовать непосредственно после того, как он наткнулся на меня в собственном доме, я не имел ни малейшего представления – словно человек не от мира сего. Однако полагаю, мне было бы трудно убедить Лессингема в том, что это так.

– Как я понимаю, ваше появление – это напоминание о рю де Рабагас. Ну да, конечно. Разве не так? Маленький домик с серо-голубыми жалюзи на окнах, пианино, на клавиатуре которого не хватает фа-диез. Оно, кстати сохранилось? Помнится, у него еще такие пронзительные верхние тоны. Вся атмосфера там была какая-то пронзительная – вы со мной согласны? Я не забыл об этом. И даже не боюсь об этом вспоминать. Улавливаете?

В этот момент Лессингему, похоже, пришла в голову какая-то неожиданная мысль – возможно, причиной тому стало мое продолжающееся молчание.

– Вы похожи на англичанина. Но, может быть, вы не англичанин? Тогда кто вы? Француз? Сейчас посмотрим!

Тут Лессингем, обращаясь ко мне, произнес несколько фраз. Я понял, что они были сказаны по-французски, но был недостаточно знаком с этим языком, чтобы их понять. Как видно из моего рассказа, я довольно толково использовал все возможности для совершенствования моего скромного образования; однако с сожалением вынужден констатировать, что у меня никогда не было даже призрачного шанса получить хотя бы элементарные знания в области какого бы то ни было другого языка, кроме родного. Видимо, поняв по моей реакции, что французского я не знаю, Лессингем умолк, затем добавил к сказанному еще что-то и улыбнулся. После этого он заговорил со мной на каком-то третьем языке, который, если можно так выразиться, был в еще большей степени мне незнаком, нежели французский, – потому что на этот раз я даже не уловил, что это за язык. Мне он, во всяком случае, показался полной тарабарщиной. Глядя на меня, Лессингем сразу же сообразил, что и на этот раз зря теряет время, и снова перешел на английский.

– Значит, французским вы не владеете – и диалектом, на котором говорят на рю де Рабагас, тоже. Что ж, хорошо. Тогда какие иностранные языки вы знаете? А может, вы дали обет молчания? Или вы просто немой? Быть может, говорите только в каких-то особых случаях? Судя по вашему лицу, вы англичанин. Ладно, буду исходить из этого. Если это так, то слова, произнесенные на английском языке, должны находить какой-то отклик у вас в голове. Так что послушайте, сэр, что я вам скажу, – и, сделайте одолжение, послушайте внимательно.

Пол Лессингем все больше становился самим собой. В его теперь уже уверенно звучавшем голосе можно было уловить нечто похожее на угрозу – хотя в самих словах, которые он произносил, ничего такого вроде бы не было.

– Вам что-то известно про часть моей жизни, о которой я решил забыть, – это ясно. Вас прислал человек, который, вероятно, знает еще больше. Отправляйтесь обратно к нему и скажите, что для меня то, что забыто, – забыто. Так что, если кто-то попытается заставить меня об этом вспомнить, из этого ничего не выйдет. То время было миражом, иллюзией, вызванной чем-то вроде болезни. Мои тело и рассудок находились в таком состоянии, что разыграть и обмануть меня мог любой пройдоха. И именно это со мной и происходило. Теперь я очень хорошо это понимаю. Я вовсе не хочу сказать, что являюсь экспертом в том, что касается методов, которыми пользуются мошенники, и в том числе ваш хозяин, – но все они не так уж эффективны и зачастую очевидны. Так что отправляйтесь обратно к вашему приятелю и объясните ему, что его прежние фокусы со мной больше не пройдут – и новые тоже. Вы меня слышите, сэр?

Я по-прежнему молчал и не двигался, что, во-видимому, сильно злило Лессингема.

– Вы что – глухой и немой? Нет, вы не немой, я это чувствую. Послушайтесь моего совета, не заставляйте меня прибегать к мерам, в результате которых вы испытаете серьезный дискомфорт. Вы меня слышите, сэр?

Поскольку Лессингем и на этот раз не получил от меня никаких свидетельств того, что я его слышу и понимаю, его раздражение возросло еще больше.

– Что ж, пусть будет так. Хотите молчать – молчите. Вам же от этого будет хуже, не мне. Если вы решили строить из себя сумасшедшего – надо признать, вы делаете это весьма искусно, – можете продолжать в том же духе. Но когда я говорю самые простые, понятные вещи, вы меня понимаете, я в этом не сомневаюсь. Итак, к делу, сэр. Отдайте мне револьвер и письма, которые вы выкрали из моего стола.

Говорил Лессингем так, словно пытался уговорить и убедить в чем-то не только меня, но – в равной степени – и себя тоже. В последней его фразе можно было уловить оттенок грубоватой развязности и бахвальства. Я, однако, по-прежнему никак не реагировал на его слова.

– Вы собираетесь сделать то, что я говорю, или же вы до такой степени не в своем уме, что намерены отказаться выполнять мои требования? В последнем случае я позову на помощь, и все это быстро закончится. Только не воображайте, что я поверю, будто вы не понимаете, в какое положение попали. Я на это не куплюсь. Итак, спрашиваю еще раз: вы собираетесь отдать мне револьвер и письма?

Я опять ничего не ответил. Это привело к тому, что гнев и нервное возбуждение Лессингема мгновенно резко усилились. В мои прежние представления о нем совершенно не укладывалось то, что этот политик может до такой степени давать волю чувствам, которые, как я предполагал до этого, он умел полностью контролировать. Он показал, что на самом деле совершенно не является тем человеком и государственным деятелем, образ которого я создал в своем воображении и которого беспредельно уважал.

– Может, вы думаете, что я вас боюсь? Вас?! Такое ничтожество?! Делайте, что я вам говорю, или я заставлю вас подчиниться и преподам вам хороший урок, который вы, несомненно, заслужили.

Лессингем заметно повысил голос. Однако в его внешне грозном поведении и словах чувствовалось что-то напускное, ненастоящее. Возможно, он не отдавал себе в этом отчета, но то, что он раз за разом повторял свои угрозы, не прибегая ни к каким действиям, являлось признаком слабости, а не силы. Он сделал шаг-другой в мою сторону, но тут же снова остановился, и я заметил, что его начала бить дрожь. Над бровями у него выступили крупные капли пота, которые он время от времени суетливым движением руки промокал своим измятым носовым платком. Взгляд Лессингема блуждал по сторонам, словно он искал глазами что-то такое, что боялся увидеть, но в то же время не мог заставить себя перестать озираться. Затем он принялся вслух громко разговаривать сам с собой, раз за разом произнося бессвязные, на мой взгляд, фразы и совершенно забыв, как мне показалось, о моем присутствии.

– Что это было? Ничего. Это просто мое воображение. Мои нервы совершенно не в порядке. Я в последнее время слишком много работал. Поэтому я неважно себя чувствую. Что это?

Последний вопрос Лессингем не просто произнес, а испуганно выкрикнул. Как раз в этот момент дверь в комнату приоткрылась, и в образовавшемся проеме показался пожилой полуодетый мужчина. У него был взъерошенный вид человека, которого внезапно разбудили во время глубокого сна и подняли с постели. Мистер Лессингем уставился на него так, словно увидел привидение. Мужчина же, в свою очередь, таращился на Лессингема с таким видом, как будто ему трудно было поверить собственным глазам. Именно он в конце концов прервал затянувшуюся паузу.

– Простите великодушно, сэр, – заикаясь, изрек он, – но одному из слуг показалось, что он слышал звук выстрела, и мы спустились проверить, не случилось ли чего. Я и понятия не имел, сэр, что вы здесь.

Мужчина чуть повернул голову и наткнулся взглядом на меня. Глаза его расширились так, что стали чуть ли не вдвое больше.

– Господи, спаси нас! А это еще кто?

По-видимому, услышав испуг в голосе слуги, мистер Лессингем понял, что в сложившейся ситуации он и сам выглядит не лучшим образом. Так или иначе, он явно попытался взять себя в руки и продемонстрировать, что настроен весьма решительно.

– Рад, что вы его заметили, Мэтьюз. Да, в помещении действительно есть посторонние, отдаю должное вашей наблюдательности. Сейчас вы можете идти. Я хочу решить все вопросы с этим типом сам. Только оставайтесь вместе с другими мужчинами на лестничной площадке, чтобы, если я вас позову, вы могли быстро прийти мне на помощь.

Мэтьюз, выполняя отданное ему указание, вышел из комнаты – как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессингем тем временем снова сосредоточил все свое внимание на мне. Теперь он держался гораздо более твердо, словно появление прислуги помогло ему собраться с духом.

– Итак, дорогой мой, вы видите, как обстоит дело. Стоит мне сказать хоть слово – и вы будете обречены на долгое пребывание в тюремной камере. И тем не менее я все еще готов проявить милосердие. Положите револьвер и отдайте мне письма – и я воздержусь от проявления суровости по отношению к вам.

Я, однако, никак не отреагировал на его слова и продолжал стоять молча, словно каменное изваяние. Лессингем, вероятно, неправильно истолковал причину моего молчания – или, по крайней мере, сделал вид, что неверно ее понял.

– Ну же, сэр. По-моему, вы опасаетесь, что мои истинные намерения по отношению к вам гораздо суровее, чем я говорю. Давайте не будем устраивать сцену, провоцировать скандал. Будьте же благоразумны и отдайте мне письма!

Лессингем снова двинулся в мою сторону, но и на этот раз ограничился одним или двумя шагами, после чего остановился и стал с испуганным видом оглядываться по сторонам. Затем он опять заговорил сам с собой:

– Это какой-то трюк, фокус! Ну конечно! Всего-навсего. А что же еще это может быть? Меня теперь не проведешь. Я стал старше. Я просто устал и придаю всему этому слишком большое значение – вот и все.

После этих слов Лессингем сделал небольшую паузу, а затем завопил:

– Мэтьюз! Мэтьюз! На помощь! Помогите!

В комнату вошел Мэтьюз, а за ним еще трое мужчин – по возрасту более молодые, чем он. Было очевидно, что все они успели одеться в то, что первым попалось под руку. При этом каждый держал в руке дубинку и другие предметы, которые можно было назвать хоть и примитивным, но оружием.

Их хозяин тут же приказал применить силу по отношению ко мне.

– Выбейте у него револьвер, Мэтьюз! Сшибите его с ног! Заберите у него письма! Да не бойтесь! Я же не боюсь!

Как бы доказывая справедливость свои последних слов, Лессингем тоже бросился на меня – как-то вслепую, чуть ли не зажмурив глаза. Как только он это сделал, я, словно повинуясь чьей-то воле, снова выкрикнул чужим, незнакомым мне голосом:

– ЖУК!

В тут же секунду комнату заволокла тьма. Кто-то отчаянно закричал – не то от страха, не то от боли. Я почувствовал, что в комнате появилось что-то, чего до этого в ней не было. Не знаю, как и почему, но я сразу же понял, что это нечто ужасное. Следующее, что я помню, – как под покровом темноты выскакиваю из комнаты и мчусь прочь, влекомый неизвестной мне силой.