Читать книгу Доктор Торндайк. Тайна дома 31 в Нью Инн - Ричард Остин Фримен, Ричард Фримен, Ричард О. Фримен - Страница 4

Оглядываясь на годы своего сотрудничество с доктором Торндайком, я вспоминаю множество приключений и необычных событий, выпадающих на долю очень немногих, живущих в пределах слышимости Биг-Бена. Многие из этих событий я описал, но сейчас мне пришло в голову, что я не описал один из самых загадочных и невероятных случаев, который для меня имеет особое значение, потому что предшествовал постоянному сотрудничеству с моим ученым и талантливым другом и означал окончание несчастливого и бесперспективного периода моей жизни.

Память, влекущая меня через годы назад, к началу тех необычных событий, приводит меня в обшарпанную маленькую комнату на первом этаже дома вблизи Уолдфордского конца Кенсингтон Лейн. Несколько дипломов в рамках на стене, таблица Снеллена для определения остроты зрения и стетоскоп на столе показывают, что это консультационный кабинет врача; а то, что за тем самым столом в кресле сижу я, свидетельствует, что я и есть этот врач.

Уже почти девять часов. Шумные маленькие часы на каминной доске сообщают об этом; их лихорадочное тиканье словно подтверждает мое желание, чтобы часы консультаций побыстрее закончились. Я печально смотрю на свои забрызганные грязью ботинки и думаю, можно ли уже обуть тапки, которые стыдливо выглядывают из-под потрепанного дивана. Я даже позволяю себе подумать о трубке в кармане пальто. Еще минута, и я смогу выключить газ в операционной и закрыть входную дверь. Суетливые маленькие часы предупредительно кашляют или икают, как бы говоря: «Леди и джентльмены, я собираюсь ударить». И в этот момент мальчик, исполняющий обязанности швейцара, открывает дверь, просовывает голову и произносит одно слово: «Джентльмен».

Крайняя скупость на слова приводит к двусмысленности. Но я понял. На Кенсингтон Лейн раса обычных мужчин и женщин как будто вымерла. Теперь здесь все джентльмены (конечно, если они не леди или дети), как, говорят, в армии Либерии только генералы. Уборщики, рабочие, почтальоны, уличные торговцы – их всех демократичный мальчик-швейцар именует джентльменами. Этот джентльмен, как оказалось, занят аристократическим делом – он кучер извозчичьего экипажа. Войдя, он коснулся шляпы, тщательно закрыл дверь и молча протянул мне записку, на которой было написано: «Доктору Стилбери».

– Вы должны знать, – заметил я, собираясь открыть конверт, – что я не доктор Стилбери. Он в отъезде, и я забочусь о его пациентах.

– Не имеет значения, – сказал этот человек. – Вы подойдете.

Я открыл конверт и прочел записку, краткую и на первый взгляд ничем не примечательную.

«Дорогой сэр, – говорилось в ней, – не будете ли вы так добры, что приедете ко мне и взглянете на моего друга, остановившегося у меня? Носитель записки сообщит вам подробности и доставит к дому. Искренне ваш, Г. Вайсс».

Ни адреса, ни каких-либо других данных не было, и человек, написавший записку, мне незнаком.

– Здесь говорится о подробностях, – сказал я. – Какие они?

Посыльный в замешательстве провел рукой по волосам.

– Дурацкое дело, – произнес он с презрительным смехом. – На месте мистера Вайсса я бы с ним не связывался. Больной джентльмен, мистер Грейвз, из тех, кто не выносит докторов. Он болен уже неделю или две, но никто не может уговорить его позвать врача. Мистер Вайсс делал все, чтобы убедить его, но ничего не выходило. Он не соглашался. Однако мистер Вайсс пригрозил, что пошлет за врачом сам, так как он начал нервничать, и мистер Грейвз согласился. Но только с одним условием. Он сказал, что доктор должен приехать издалека, ему нельзя говорить ничего о нем и о том, где он живет; он заставил мистера Вайсса согласиться с этим условием, прежде чем пошлют за доктором. Мистер Вайсс пообещал и, конечно, должен сдержать свое слово.

– Но, – произнес я с улыбкой, – вы только что назвали его имя, если, конечно, его действительно зовут Грейвз.

– Вы сами сможете судить об этом, – сказал кучер.

– И относительно того, что я не буду знать, где он живет, – добавил я, – то увижу сам. Я не слепой.

– Мы рискнем тем, что вы увидите, – ответил этот человек. – Вопрос в том, беретесь ли вы за работу.

Да, вопрос в этом, и я ненадолго задумался, прежде чем ответить. Мы, медики, хорошо знакомы с людьми, которые «не выносят врачей», и стремимся как можно реже иметь с ними дело. Такой пациент неблагодарен и труден для лечения. Общение с ним неприятно, он доставляет много хлопот и плохо реагирует на лечение. Если бы это была моя практика, я бы сразу отказался. Но это не моя практика. Я только заместитель. И не могу отказаться от работы, которая приносит прибыль моему патрону, какой бы неприятной она ни оказалась.

Думая об этом, я полуосознанно разглядывал своего посетителя – к его замешательству, – и его наружность понравилась мне не больше, чем его поручение. Он оставался у двери, где освещение было самое слабое, потому что сосредоточено на столе и кресле пациента. У него хитрое, непривлекательное лицо и жирные рыжие усы, не соответствующие небрежной ливрее, хотя это может быть предрассудком. Он в парике, хотя в том нет ничего порочного, и ноготь большого пальца на руке, которой он держит шляпу, носит следы какой-то травмы, что, хотя тоже непривлекательно, ничего не говорит о его характере. Наконец он смотрел на меня с выражением, в котором смешивались хитрость и удовлетворение, и это тоже было неприятно. В целом он мне не нравился, тем не менее я решил принять вызов.

– Вероятно, – сказал я наконец, – не мое дело, кто пациент и где он живет. Но как вы собираетесь это сделать? Меня поведут с завязанными глазами, как в бандитское логово?

Он слегка улыбнулся и явно испытал облегчение.

– Нет, сэр, – ответил он, – мы не станем завязывать вам глаза. У меня снаружи карета. Не думаю, что вы из нее много увидите.

– Хорошо, – сказал я, отрывая дверь, чтобы выпустить его. – Буду с вами через минуту. Вероятно, вы не можете мне сказать, что с пациентом?

– Нет, сэр, не могу, – ответил он и вышел к своей карете.

Я положил в сумку несколько лекарств на чрезвычайный случай и диагностические инструменты, выключил газ и вышел через операционную. Карета стояла у обочины под присмотром кучера, на нее с глубоким интересом смотрел мальчик. Я тоже посмотрел на нее со смесью интереса и неодобрения. Большая карета из числа тех, какими пользуются путешествующие коммерсанты; обычное стеклянное окно заменено деревянными ставнями, призванными скрыть ящики с образцами товаров, дверь, закрывающаяся на ключ снаружи.

Когда я вышел, кучер открыл дверцу и держал ее открытой.

– Сколько продолжится поездка? – спросил я, вставая на ступеньку.

Кучер на мгновение задумался и ответил:

– Мне потребовалось полчаса, чтобы приехать сюда.

Услышать это было приятно. Полчаса туда и обратно, полчаса у пациента. При таких темпах я буду дома в половине одиннадцатого, и вполне вероятно, вернувшись, я найду другого посыльного, нетерпеливо ждущего меня. Пробормотав проклятие мистеру Грейвзу и тревожной жизни временного заместителя, я вошел в непривлекательный экипаж. Кучер немедленно захлопнул дверь и запер ее, оставив меня в полной темноте.

У меня осталось одно утешение – трубка в кармане. Я набил ее в темноте и, закуривая от восковой спички, воспользовался возможностью осмотреть внутренности моей темницы. Неприглядная тюрьма. Состояние побитых молью синих подушек говорило, что они давно не использовались регулярно; покрывающая пол клеенка в дырах; никакой внутренней фурнитуры нет. В то же время очевидно, что карету тщательно готовили к этой поездке. Внутренняя ручка дверей, очевидно, удалена; деревянные ставни закреплены так, что их нельзя раскрыть; к фрамуге под каждым окном прилеплены бумажные полоски, очевидно, скрывающие имя и адрес изготовителя кареты или ее предыдущего владельца.

Наблюдения дали мне достаточно пищи для размышлений. Этот мистер Вайсс, должно быть, очень добросовестный человек, если сопровождает свое обещание мистеру Грейвзу такими чрезвычайными мерами. Очевидно, простое следование букве закона не удовлетворяло его чувствительную совесть. Конечно, если у него не имелось причин разделять неестественное стремление мистера Грейвза к секретности, потому что невозможно предположить, будто эти меры предпринял сам пациент.

Следующие выводы из размышлений были несколько тревожными. Куда меня везли и с какой целью? Мысль о том, что меня везут в какое-то логово преступников, где меня ограбят и могут убить, я отбросил с улыбкой. Воры не разрабатывают тщательные планы, чтобы ограбить таких бедняков, как я. У нищеты в этом отношении свои преимущества. Но есть другие возможности. Воображение, подкрепленное некоторым опытом, подсказывало немало ситуаций, в которых врача можно привлечь – принуждением или без него, – чтобы он стал свидетелем или даже участником какого-нибудь незаконного действия.

Такие размышления, не слишком приятные, занимали меня во время этой необычной поездки. Ее монотонность прерывали и другие отвлечения. Например, я с большим интересом заметил, что, когда одни чувства временно не действуют, другие компенсируют это отсутствие, усиливая свою восприимчивость. Я сидел в полной темноте, которую нарушало лишь неяркое свечение тлеющего табака в моей трубке, и, казалось, был полностью отрезан от внешнего мира. Но это не так. Дрожание кареты, с ее жесткими пружинами и окованными железом колесами, точно и определенно передавало характер дороги. Гул гранитной брусчатки, подпрыгивание на мостовой, крытой щебнем, гладкий шорох деревянного покрытия, толчки и повороты при пересечении рельсов – все это очень узнаваемо и позволяет представить себе общий характер местности, через которую я проезжал. А слух дополнял подробности. Гудок буксира говорил о близости реки. Неожиданное и краткое гулкое эхо сообщало о проезде под железнодорожным переездом (кстати, за время поездки это происходило несколько раз), а когда я услышал знакомый свисток железнодорожного дежурного и пыхтение отходящего локомотива, я так ясно представил себе тяжелый пассажирский поезд, отходящий от станции, словно увидел его при свете дня.

Я только успел докурить трубку и выколотить пепел о каблук ботинка, как карета пошла медленнее и вошла в какой-то крытый переход, о чем я мог судить по гулким звукам эха. Потом я услышал, как за нами закрылись тяжелые деревянные ворота, и мгновение или два спустя дверцу отперли и открыли. Я, мигая, вышел и увидел крытый, вымощенный булыжниками проход, ведущий, очевидно, к конюшне, но было темно и у меня не оставалось времени делать наблюдения: карета остановилась перед открытой дверью, в которой стояла женщина, держащая зажженную свечу.

– Это доктор? – спросила она с отчетливым немецким акцентом и заслонила рукой огонь свечи, всматриваясь в меня.

Я ответил утвердительно, и она воскликнула:

– Я рада, что вы пришли. Мистер Вайсс тоже будет рад. Входите, пожалуйста.

Я вслед за ней прошел по темному коридору в темную комнату, где она поставила свечу на комод и повернулась, собираясь уходить. Но у двери остановилась и оглянулась.

– Не слишком хорошая комната, чтобы приглашать вас войти, – сказала она. – У нас сейчас беспорядок, но вы должны нас простить. Мы очень тревожимся о бедном мистере Грейвзе.

– Значит, он болеет уже какое-то время?

– Да. Небольшое время. С перерывами, понимаете. Иногда лучше, иногда не так хорошо.

Говоря, она пятилась в коридор, но не ушла сразу. Я соответственно продолжал спрашивать.

– Он не обращался к врачу?

– Нет, – ответила она, – он всегда отказывался показаться врачам. Для нас это было большой бедой. Мистер Вайсс всегда расстраивался из-за этого. Он будет так рад, что вы пришли. Пойду скажу ему. Будьте так добры, посидите, пока он к вам не придет.

И с этими словами она ушла.

Мне показалось немного странным, что, учитывая тревогу и явную чрезвычайность происходящего, мистер Вайсс сам не ждет меня. И когда прошло несколько минут, а он все не появлялся, положение стало казаться мне еще более странным. После поездки в карете мне не хотелось сидеть, поэтому я проводил время, осматривая комнату. А комната необычная: грязная, заброшенная и, очевидно, неиспользуемая. На пол неаккуратно брошен поблекший ковер. Посредине комнаты небольшой побитый столик, три стула, накрытые плетенками из лошадиных волос, и комод – вот и вся обстановка. На заплесневевших стенах ни одной картины; на окнах со ставнями нет занавесок; темная, свисающая с потолка паутина, как память о поколениях пауков – все говорит о месяцах заброшенности и невнимания.

Комод – неуместный предмет мебели для того, что кажется столовой, – как самый хорошо освещенный, привлек мое особое внимание. Старый, из почерневшего красного дерева, побитый, в последней стадии разрушения, но первоначально был явно предметом с особыми претензиями. Жалея о его печальном состоянии, я с интересом осмотрел его и едва увидел в углу ярлычок с печатной надписью «Лот 201», как услышал шаги на ступенях. Мгновение спустя дверь открылась, на пороге стояла темная фигура.

– Добрый вечер, доктор, – сказал незнакомец низким спокойным голосом с отчетливым, хотя и не сильным немецким акцентом. – Прошу прощения за то, что заставил вас ждать.

Я немного чопорно принял извинение и спросил:

– Полагаю, вы мистер Вайсс?

– Да, я мистер Вайсс. Вы очень добры, что пришли к нам так издалека, вечером и не возражали против нелепых условий, на которых настаивал мой бедный друг.

– Нисколько, – ответил я. – Я должен идти туда и тогда, где и когда я нужен, и не мое дело интересоваться личной жизнью пациента.

– Это очень хорошо, сэр, – сердечно согласился он, – и я очень рад, что вы так смотрите на дело. Я говорил об этом своему другу, но он не очень разумный человек. Он очень скрытен и подозрителен по природе.

– Так я и понял. Но относительно его болезни – он серьезно болен?

– Ах, – ответил мистер Вайсс, – я хочу, чтобы вы сказали мне об этом. Меня самого он очень удивляет.

– Но какова природа его болезни? На что он жалуется?

– Он почти ни на что не жалуется, хотя он явно болен. Но дело в том, что он почти все время спит. Лежит в сонном оцепенении с утра до вечера.

Мне это показалось очень странным и никак не вяжущимся с энергичным отказом пациента видеть врача.

– Он никогда не просыпается полностью? – спросил я.

– О, да, – быстро ответил мистер Вайсс, – время от времени он встает и бывает совершенно разумным. И как вы можете догадаться, очень упрямым. Это самое странное и удивительное, эти переходы от оцепенения к почти нормальному и здоровому состоянию. Но, может, вам лучше посмотреть на него и судить самому. Сейчас у него тяжелый приступ. Идите за мной, пожалуйста. Лестница темная.

На лестнице действительно оказалось очень темно, и, как я заметил, на ступенях не было никакого ковра, даже клеенки, и наши шаги звучали так, словно мы в пустом доме. Я шел за проводником, держась за перила, и на втором этаже прошел вслед за ним в комнату такого же размера, как та, что внизу, и тоже скудно обставленную, хотя и не такую убогую. Единственная свеча в дальнем конце бросала слабый свет на фигуру на кровати, оставляя остальную часть комнаты в полутьме.

Когда мистер Вайсс вошел в комнату, женщина, та самая, с которой я разговаривал внизу, встала со стула у кровати и неслышно вышла из комнаты через вторую дверь. Мой проводник остановился и, пристально глядя на лежащего, сказал:

– Филип! Филип! Врач пришел осмотреть тебя.

Он помолчал мгновение и, не получив ответа, произнес:

– Кажется, он дремлет, как всегда. Не хотите ли подойти и посмотреть, что можно сделать?

Я прошел к кровати, оставив мистера Вайсса в конце комнаты у двери, в которую мы вошли. Он там остался и молча стал расхаживать в полутьме взад и вперед. При свете свечи я увидел пожилого мужчину с приятным, умным и привлекательным лицом, но очень изможденным, бледным и землистым. Он лежал совершенно неподвижно, только еле заметно поднималась и опускалась грудь, глаза закрыты, лицо расслаблено, и, хотя он не спал, но находился в сонном летаргическом состоянии, словно под влиянием наркотика.

Я с минуту наблюдал за ним, по часам следя за ритмом его дыхания, потом неожиданно и резко обратился к нему по имени; но ответом было лишь легкое поднятие век; после короткого сонного взгляда на меня веки вернулись в прежнее положение.

Я начал физический осмотр. Вначале проверил пульс, взяв запястье с намеренной резкостью, надеясь вырвать пациента из оцепенения. Удары медленные, слабые и слегка нерегулярные, свидетельствующие – хотя в этом не было необходимости – о пониженной жизнеспособности. Я прослушал сердце, удары которого через худую грудную клетку звучали очень отчетливо, но не нашел ничего ненормального, кроме слабости и неуверенности действия. Потом я занялся глазами, внимательно осмотрел их при свете свечи, поднимая по очереди веки, чтобы увидеть радужную оболочку. Пациент не сопротивлялся моему намеренно грубому обращению с этими чувствительными структурами и не проявлял никакого недовольства, даже когда я поднес пламя свечи на расстояние в несколько дюймов от глаз.

Но его чрезвычайная терпимость к свету легко объяснилась при более близком осмотре: зрачки были сжаты так сильно, что в середине радужной оболочки виднелась только узкая черная полоска. И это оказалось не единственным ненормальным отличием глаз больного. Пациент лежал на спине, правая радужная оболочка слегка прогнулась к центру, отчетливо показывая вогнутую поверхность, и когда я попробовал вызвать легкое, но быстрое движение глазного яблока, заметил волнообразное движение. У пациента было то, что называется «трепещущей радужной оболочкой». Это происходит, когда хрусталик извлекают для лечения катаракты или случайно, оставляя радужную оболочку без поддержки. В данном случае общее состояние радужной оболочки свидетельствовало, что операции по извлечению хрусталика не было, как не было и менее обычной операции с иглами. Отсюда следовало, что пациент страдает от так называемого «смещения хрусталика», а значит, он почти полностью слеп на правый глаз.

Этому выводу явно противоречила вмятина на переносице, свидетельствующая об очках, и следы за ушами, что я искал и нашел, они соответствовали дужкам очков. Очки, снабженные дужками для ушей, обычно носят постоянно, и это соответствует впадине на переносице, которая глубже, чем если бы очки надевали только для чтения. Но если зрячий лишь один глаз, можно было бы пользоваться очками с одной линзой; однако это возражение несущественно, потому что такие очки при постоянном использовании гораздо менее удобны, чем очки с дужками за ушами.

Что касается природы болезни пациента, казалось возможным только одно мнение. Это ясный и типичный случай отравления опием или морфием. На такой вывод указывали буквально все симптомы. Обложенный язык, медленно и трепетно показанный пациентом после несколько громких требований на ухо; желтая кожа и мертвенное выражение; сжатые зрачки и оцепенение, из которого его не могло вывести самое грубое обращение, но которое в то же время не достигало полной бесчувственности, – все это образовало отчетливую и связную группу симптомов, указывающих не только на наркотик, но и на очень большую его дозу.

Но такой вывод поднимал другой очень неловкий и трудный вопрос. Если была принята большая и ядовитая доза – кто ее предоставил? Тщательный осмотр рук и ног пациента не обнаружил ни одного следа, который указывал бы на применение шприца. Этот человек явно не обычный наркоман; отсутствие следов уколов не позволяло установить, сам ли пациент использовал наркотик или это сделал кто-то другой.

Оставалась еще возможность, что я ошибся в своем диагнозе. Я был совершенно уверен, но мудрый человек всегда допускает сомнения. А учитывая состояние пациента, такое сомнение становилось особенно тревожным. Пряча стетоскоп в карман и в последний раз взглянув на неподвижную фигуру, я понял, что мое положение очень трудное и непонятное. С одной стороны, мои подозрения, вызванные весьма необычными обстоятельствами этого визита, требовали осторожности; с другой стороны, мой долг – сообщить любую информацию, которая может оказаться полезной пациенту.

Когда я отвернулся от кровати, мистер Вайсс перестал медленно расхаживать взад и вперед и остановился передо мной. Теперь на него упал слабый свет свечи, и я впервые увидел его отчетливо. Он не произвел на меня благоприятного впечатления. Мужчина плотного телосложения, с круглыми плечами, типичный немец с волосами цвета пакли, смазанными кремом и гладко расчесанными, с большой, неровной, песочного цвета бородой и грубыми чертами лица. Нос большой и толстый, утолщенный в конце, красновато-пурпурного цвета, причем этот цвет словно стекал на остальную часть лица. Брови большие и густые над глубоко посаженными глазами, и он в очках, делающих его слегка похожим на сову. Внешность непривлекательная, а я был в настроении, которое заставляло меня особенно остро реагировать на неприятную внешность.

– Что скажете о нем? – спросил он.

Я колебался между требованиями осторожности и откровенности, но наконец ответил:

– Он в тяжелом состоянии, мистер Вайсс.

– Да, я это вижу. Но вы пришли к какому-нибудь выводу о природе его болезни?

В вопросе слышались тревога и напряженное сдержанное ожидание; что естественно в таких обстоятельствах, но это не рассеяло мои подозрения, напротив, еще больше убедило в необходимости осторожности.

– В настоящее время не могу высказать окончательное мнение, – настороженно ответил я. – Симптомы неясные и могут указывать на несколько разных болезней. Они могут свидетельствовать о кровоизлиянии в мозг, и, если бы не было других указаний, я склонился бы к этому. Альтернатива – отравление наркотиком, таким, как опий или морфий.

– Но это совершенно невозможно. В доме нет таких веществ, а он никогда не покидает свою комнату и получить снаружи тоже не мог.

– А как насчет слуг? – спросил я.

– Слуг нет, кроме моей экономки, а она абсолютно достойна доверия.

– У него мог быть запас наркотика, о котором вы не знали. Он надолго остается один?

– Очень редко. Я провожу с ним столько времени, сколько могу, а когда не могу, миссис Шаллибаум, моя экономка, остается с ним.

– Он часто так же дремлет, как сейчас?

– Очень часто. Я бы сказал, что это его обычное состояние. Время от времени он встает и тогда примерно на час остается рассудительным и кажется вполне здоровым, но вскоре снова начинает дремать и часами спит или полуспит. Вы знаете болезнь, которая приводит людей в такое состояние?

– Нет, – ответил я. – Таких симптомов нет ни у одной известной мне болезни. Зато они очень похожи на отравление опием.

– Но мой дорогой сэр, – нетерпеливо возразил мистер Вайсс, – так как это совершенно невозможно, это не отравление опием. Должно быть что-то другое. Что это может быть? Вы говорили о кровоизлиянии в мозг.

– Но против этого говорит почти полное выздоровление с промежутками.

– Я бы не сказал, что оно полное, – отметил мистер Вайсс. – Выздоровление только сравнительное. Он разумен и естественно себя ведет, но остается сонным и медлительным. Например, он не проявляет никакого желания выйти из дома или даже из комнаты.

Я неловко обдумывал эти противоречивые утверждения. Совершенно очевидно мистеру Вайссу не нравится теория отравления наркотиком, что совершенно естественно, если он ничего не знает о применении наркотика. Однако…

– Думаю, – сказал мистер Вайсс, – вы знакомы с сонной болезнью.

Это предположение озадачило меня. Я не был знаком с этой болезнью. Да и мало кто с ней знаком. В то время о ней практически никто ничего не знал. Просто патологическое любопытное состояние, известное только нескольким практикующим врачам в Африке и даже не упоминаемое в учебниках. Тогда еще не подозревали о связи этой болезни с насекомыми, переносящими трипаносому, и мне ее симптомы были абсолютно неизвестны.

– Нет, не знаком, – ответил я. – Для меня эта болезнь – всего лишь название. Но почему вы спрашиваете? Мистер Грейвз бывал за границей?

– Да. Последние три или четыре года он путешествовал, и я знаю, что недавно он провел какое-то время в Западной Африке, где встречается такая болезнь. На самом деле я впервые услыхал о ней от него.

Это был новый факт. Он значительно подорвал мою уверенность в диагнозе и склонял к пересмотру своих подозрений. Если мистер Вайсс мне солгал, у него сейчас значительное преимущество.

– Что вы думаете? – спросил он. – Возможно ли, что это сонная болезнь?

– Я бы не сказал, что она невозможна, – ответил я. – Эта болезнь мне практически неизвестна. Я никогда не встречался с ней в Англии, и у меня не было возможности изучать ее. Пока не познакомлюсь с описаниями, не могу дать ответ. Конечно, если бы я мог увидеть мистера Грейвза в тот период, который называете «ясным», я мог бы судить увереннее. Как выдумаете, это можно устроить?

– Можно. Я понимаю важность этого и постараюсь, но он трудный человек, очень трудный. Искренне надеюсь, что у него не сонная болезнь.

– Почему?

– Потому что… как я понял из его слов, эта болезнь смертельна, рано или поздно больной умирает. Кажется, лекарства от нее нет. Думаете, вы сможете решить, когда снова с ним увидитесь?

– Надеюсь, – ответил я. – Я просмотрю источники и точно узнаю симптомы – насколько это известно. Но у меня впечатление, что об этой болезни очень мало известно.

– А тем временем?

– Дадим ему кое-какие лекарства и позаботимся об общем состоянии. Лучше, чтобы вы дали мне возможность как можно быстрей снова его увидеть. – Я собирался сказать, что реакция больного на приписанные лекарства прольет свет на его состояние, но так как я предполагал отравление наркотиком, подумал, что лучше оставить это предположение при себе. Соответственно я дал некоторые общие указания об обращении с пациентом, и мистер Вайсс внимательно выслушал. – И, – заключил я, – нельзя забывать о возможности опия. Вам нужно тщательно обыскать комнату и все время следить за пациентом, особенно в периоды бодрствования.

– Хорошо, доктор, – ответил мистер Вайсс. – Я сделаю все, как вы говорите, и пошлю за вами снова, как только будет возможно, если вы не возражаете против нелепого условия Грейвза. А теперь, если вы позволите заплатить вам за визит, я пойду и вызову вам карету, пока вы пишете рецепты.

– Рецепты не нужны, – ответил я. – Я приготовлю несколько лекарств и отдам их кучеру.

Мистер Вайсс попытался возразить, но у меня были причины настоять на своем. Современные рецепты прочесть нетрудно, и я не хотел, чтобы мистер Вайсс знал, от чего эти лекарства.

Оставшись один, я вернулся к постели и посмотрел на неподвижную фигуру. И мои сомнения возродились. Очень похоже на отравление морфием, и если это морфий, то не обычная медицинская доза, какую дают больным. Я открыл сумку и достал футляр со шприцем, а из него тюбик с атропиновыми таблетками. Вытряхнув на ладонь два маленьких диска, я оттянул нижнюю губу пациента и положил таблетки ему под язык. Потом снова все спрятал в сумку, и едва успел это сделать, неслышно открылась дверь и в комнату вошла экономка.

– Каким вы нашли мистера Грейвза? – спросила она очень тихо; мне это казалось ненужным, учитывая летаргическое состояние пациента.

– Похоже, он очень болен, – ответил я.

– Вот как! – сказала она и добавила: – Мне очень жаль это слышать. Мы все очень беспокоимся о нем.

Она села на стул у кровати и, заслонив лицо пациента – и свое тоже – от огня свечи, достала из сумки, висевшей у нее на поясе, незаконченный чулок и начала молча вязать с мастерством, характерным для немецких домохозяек. Я внимательно посмотрел на нее (хотя она находилась в тени, и я видел ее неотчетливо), и почему-то ее внешность вызывала мое расположение не больше, чем остальные обитатели этого дома. Она не была некрасива. Прекрасная фигура, манеры человека достойного социального положения, и одежда, хоть и не совсем обычная, казалась приятной. Как и у мистера Вайсса, у нее светлые волосы, смазанные и прилизанные, они расчесаны, как раскрашенные волосы голландской куклы[1]. Казалось, у нее совсем нет бровей – конечно, это результат светлых волос; сходство с куклой подчеркивалось и глазами, выглядели карими или темно-серыми, точнее мне не было видно. Еще одна особенность – тик, какой бывает у нервных детей, периодическое подергивание головы, к которой как будто прикреплена нить или пружина. Я решил, что ей примерно тридцать пять лет.

Можно было подумать, что карета меня должна ждать, но на ее подготовку ушло какое-то время. Я сидел в растущем нетерпении, слушая негромкое дыхание больного и звон спиц экономки. Я хотел быстрее вернуться домой, и не только из-за себя: состояние больного требовало немедленного принятия лекарств. Но минуты тянулись, и я уже готов был выказать недовольство, когда у дверей прозвенел звонок.

– Карета готова, – сказала миссис Шаллибаум. – Я посвечу вам на лестнице.

Она встала, взяла свечу, прошла к началу лестницы и стояла там, держа огарок над перилами, а я спустился и по коридору прошел к открытой боковой двери. При свете далекой свечи я видел, что карета находится в крытом проходе, видел я и стоящего в тени кучера. Я огляделся, ожидая увидеть мистера Вайсса, но он не появился, и я сел в карету. Дверь со стуком закрылась и была заперта, потом я услышал, как передвинули тяжелый затвор ворот и заскрипели петли. Мы медленно тронулись, остановились, ворота за нами закрылись. Я почувствовал, как слегка наклонилась карета, когда кучер сел на свое место, и мы двинулись.

Размышления во время обратной поездки были неприятными. Я не мог избавиться от впечатления, что меня вовлекли во что-то очень подозрительное. Возможно, конечно, мое ощущение связано с необычной секретностью, которой окружен этот случай; если бы визит проходил в обычной обстановке, я бы не нашел ничего подозрительного в симптомах пациента, ничего способного вызвать подозрения или тревогу. Может, и так, но эти соображения не успокоили меня.

Далее, мой диагноз может быть ошибочным. Возможно, это какое-то нарушение деятельности мозга, осложненное дополнительными нарушениями, такими, как медленное кровотечение, абсцесс, опухоль или простое кровоизлияние. Такие случаи иногда бывают очень тяжелыми. Но данный случай как-то не соответствует симптомам одного из этих заболеваний. Что касается сонной болезни, возможно, это более надежное предположение, но я ничего не мог сказать за или против него, пока не узнаю больше; против был, однако, то факт, что все симптомы точно соответствуют отравлению морфием.

Но даже так нет никаких доказательств преступления. Пациент мог быть заядлым потребителем морфия, а симптомы обострены сознательным обманом. Хитрость этих несчастных вошла в пословицу и равна только их лживости и стремлению к таинственности. Вполне вероятно, что этот человек изображает глубокое оцепенение, когда за ним наблюдают, а потом, оставшись на несколько минут один, встает с постели и достает из какого-то тайника наркотик. Это вполне соответствует его нежеланию увидеть врача и стремлению к таинственности. Тем не менее я не верил, что нашел истинное объяснение. Вопреки всем возможностям, мои подозрения вернулись к мистеру Вайссу и к молчаливой женщине и отказывались рассеиваться.

Все обстоятельства этого случая были подозрительными. Сложная подготовка кареты, в которой я ехал, импровизированное состояние дома, отсутствие обычных домашних слуг, явное желание мистера Вайсса и той женщины помешать разглядывать их внешность, а прежде всего то, что мне солгали. Потому что мистер Вайсс, вне всякого сомнения, солгал. Его заявление о почти постоянном оцепенении пациента противоречило словам о своенравии и упрямстве пациента и еще более противоречило глубоким и относительно свежим следам от очков на носу пациента. Этот человек постоянно носил очки, что вряд ли соответствует состоянию, граничащему с комой.

Мои размышления прервала остановка кареты. Замок на двери открыли, дверцу распахнули, и я вышел из темной тюрьмы у своего дома.

– Через одну-две минуты принесу лекарства, – сказал я кучеру, открывая ключом свою дверь, и мои мысли сразу перешли от общих обстоятельств случая к состоянию пациента. Я сожалел о том, что не пытался более энергично вырвать его из оцепенения и подкрепить убывающую жизнеспособность; будет ужасно, если ему станет хуже и он умрет до того, как вернется кучер с лекарствами. Подстегиваемый этой тревожной мыслью, я быстро подготовил необходимые лекарства, вынес бутылочки и отдал кучеру, который стоял у головы лошади.

– Возвращайтесь как можно быстрей, – попросил я, – и скажите мистеру Вайссу, чтобы он немедленно дал средство из этой маленькой бутылочки. Указания на ярлыке.

Кучер, ничего не ответив, взял у меня пакет, забрался на сиденье, тронул лошадь кнутом и быстро поехал в сторону Ньювингтон Баттс.

Маленькие часы в кабинете для консультаций показывали одиннадцать: время, когда практикующему врачу-терапевту пора ложиться спать. Но мне спать не хотелось. За скудным ужином я продолжал думать об этом случае, и потом, когда курил последнюю трубку у гаснущего камина в операционной, странные и зловещие обстоятельства случая не выходили у меня из головы. Я порылся в небольшой справочной библиотеке Стиллбери в поисках сведений о сонной болезни, но узнал только, что это «редкая и тяжелая болезнь, о которой в настоящее время мало известно». Я прочел материалы об отравлении морфием, но это лишь подкрепило мое убеждение о верности моего диагноза, что при других обстоятельствах принесло бы мне большее удовлетворение.

Ведь мой интерес к этому случаю был не просто академическим. Мое положение трудное и ответственное, и я должен решить, как действовать. Что мне делать? Должен ли я сохранять врачебную тайну, к чему меня без слов призывают, или передать свои подозрения полиции?

Неожиданно я с большим облегчением вспомнил о своем старом друге и соученике в студенчестве Джоне Торндайке, теперь известном специалисте по медицинской юриспруденции. В одном деле я участвовал в роли его ассистента, и тогда на меня произвели глубокое впечатление его разносторонние познания, острота ума и удивительная изобретательность. Торндайк стал адвокатом с очень большой практикой и сможет сразу сказать мне, каков мой долг с точки зрения закона; а так как он еще и врач, он поймет острую необходимость медицинской практики. Если я найду время, чтобы навестить его в Темпле и изложить свой случай, все мои трудности и сомнения будут разрешены.

Я с тревогой открыл список вызовов, чтобы посмотреть, какая работа ждет меня завтра. День не очень тяжелый, даже если допустить один-два чрезвычайных вызова утром, но я все же сомневался, смогу ли уйти из своего района, пока в конце списка не увидел имя Бертона. Мистер Бертон живет в старом доме на восточной стороне Бувери-стрит, менее чем в пяти минутах ходьбы от квартиры Торндайка на Кингз Бенч Уок; к тому же мистер Бертон хроник, и его можно посетить последним. Побывав у мистера Бертона, я отыщу своего друга с очень большой вероятностью встретить его после возвращения из больницы. Могу позволить себе долгий разговор с ним, а взяв извозчика, вовремя вернусь к вечерней работе.

Это было большое утешение. При перспективе разделить ответственность с другом, на суждения которого я могу полностью полагаться, все затруднения словно покинули меня. Записав эту встречу в свой список, я пришел в хорошее настроение, встал и выколотил трубку, когда маленькие часы показали полночь.