Читать книгу Доктор Торндайк. Тайна дома 31 в Нью Инн - Ричард Остин Фримен, Ричард Фримен, Ричард О. Фримен - Страница 6

Подозрительному человеку обычно кажется, что поведение окружающих оправдывает его подозрения. У большинства из нас есть черты озорства и даже зла, которые правдивость разоружает, а недоверие усиливает. Неопытный котенок, уверенно приближающийся к вам, выгнув спину, подняв хвост и ожидая ласк, обычно получает то, что ожидает, а бывалый кот, в ответ на дружеское обращение убегающий, прячущийся у стены и подозрительно глядящий на нас, побуждает ответить ему комком земли.

Действия мистера Вайсса напоминали поведение вышеупомянутого кота и напрашивались на аналогичный ответ. Для ответственного профессионала все эти исключительные предосторожности были одновременно оскорблением и вызовом. Кроме более серьезных соображений, я обнаружил, что испытываю злую радость от перспективы обнаружить его тайное укрытие, из которого он словно самодовольно и вызывающе улыбается мне; и я не жалел времени и усилий, готовясь к приключению. Тот извозчик, что вез меня из Темпла на Кенсингтон Лейн, использовался для предварительно испытания маленького приспособления Торндайка. Во время этой короткой поездки я внимательно наблюдал за компасом, записывал ощущения и звуки материала дороги и считал шаги лошади. И результат был вполне обнадеживающим. Действительно, стрелка компаса колебалась, реагируя на толчки, но эти колебания происходили вокруг линии, которая указывала истинное направление, и мне было очевидно, что данные о направлении надежные. И после этого предварительного испытания я уверился, что создам относительно разумную дорожную карту, конечно, если будет возможность проявить свои умения.

Однако казалось, что такой возможности не будет. Обещание мистера Вайсса вскоре снова послать за мной оставалось невыполненным. Прошло три дня, а он не давал о себе знать. Я начал опасаться, что был слишком откровенен, что закрытая карета отправилась на поиски другого, более доверчивого и беззаботного профессионала и все мои приготовления напрасны. Когда четвертый день подходил к концу и никакого вызова по-прежнему не поступало, я неохотно решил, что придется списать этот случай как неиспользованную возможность.

И как раз в этот момент, посреди моих сожалений, в дверь просунул лохматую голову мальчик. Голос у него был хриплый, акцент отвратительный, грамматические конструкции ниже всякого презрения, но, услышав его сообщение, я все ему простил.

– Карета мистера Вайсса ждет, и он просил вас прийти как можно быстрей, потому что сегодня вечером он выглядит очень плохо.

Я вскочил со стула и торопливо собрал все необходимое для поездки. Маленькую дощечку и лампу я сунул в карман пальто, пересмотрел содержимое врачебной сумки и добавил к обычному содержанию бутылочку перманганата калия, который, как считал, может мне пригодиться. Потом взял в руку вечернюю газету и вышел.

Кучер, стоявший у головы лошади, когда я появился, коснулся шляпы, прошел вперед и открыл дверцу.

– Как видите, я подготовился к долгой поездке, – произнес я, показывая газету и садясь в карету.

– Но вы не сможете читать в темноте, – откликнулся он.

– Нет, но я прихватил с собой лампу, – ответил я, доставая ее и зажигая спичку.

Он смотрел, как я зажигаю лампу и прикрепляю ее к обивке кареты, потом сказал:

– Наверно, поездка в прошлый раз показалась вам скучной. Ехать долго. Могли бы поставить внутри лампу. Но сегодня нам нужно ехать быстро. Хозяин говорит, что мистеру Грейвзу очень плохо.

С этими словами мужчина захлопнул дверцу и запер ее. Я достал доску из кармана, положил на колени, взглянул на часы и, когда кучер сел на свое место, сделал первую запись в записной книжке:

8:58. Ю.-З. Отъехали от дома. 13 шагов лошади.

Карета сразу повернула от Ньюингтон Баттс, и появилась вторая запись:

8:58. С.-В.

Но это направление сохранялось недолго. Очень скоро мы повернули на юг, потом на запад и снова на юг. Я не отрываясь смотрел на компас, с некоторым трудом следя за его поворотами. Стрелка непрерывно колебалась, но всегда внутри небольшой дуги, центром которой было истинное направление. Но само это направление ежеминутно менялось самым поразительным образом. Запад, юг, восток, север, карета поворачивала, и я совершенно потерял направление. Поразительная последовательность. Этот человек торопится, дело жизни и смерти, но его беззаботность относительно направления поразительна. Если бы маршрут выбрали чуть внимательнее, поездка была бы вдвое короче. Так мне казалось, хотя, конечно, я находился не в том положении, чтобы делать критические замечания.

Насколько я мог судить, мы двигались по тому же маршруту, что в первый раз. Однажды я услышал свисток буксира и понял, что мы вблизи реки; и мимо железнодорожной станции мы поехали в то же время: я слышал, как начал движение пассажирский поезд, и подумал, что это тот же самый поезд. Мы несколько раз проезжали по улицам с трамвайными рельсами – я не знал, что их так много, и для меня стало откровением, сколько железнодорожных мостов в этой части Лондона и как часто меняется дорожный материал.

Поездка на этот раз не была скучной. Непрерывные перемены направления и разнообразный характер дорог держали меня непрерывно занятым; у меня едва хватало времени сделать запись, как стрелка компаса резко поворачивала, показывая, что мы снова сворачиваем за угол, и я был захвачен врасплох, когда карета пошла медленнее и въехала в крытый проход. Я торопливо сделал последнюю запись (9:24. Ю.-В. В крытом проходе), закрыл книжку и сунул ее и доску в карман, а потом развернул газету, как дверцу кареты отперли, открыли. Я отцепил и погасил лампу и тоже сунул в карман, решив, что она еще может мне пригодиться.

Как и в прошлый раз, миссис Шаллибаум стояла в открытой двери с горящей свечой. Но на этот раз она была гораздо менее уверена в себе. Даже при свете свечи я видел, что она очень испугана и, казалось, неспособна стоять спокойно. Давая мне несколько необходимых объяснений, она топталась на месте, и ее руки и ноги непрерывно двигались.

– Вам нужно немедленно пойти со мной, – сказала она. – Мистеру Грейвзу сегодня гораздо хуже. Мы не будем ждать мистера Вайсса.

Не дожидаясь ответа, она начала быстро подниматься по лестнице, и я последовал за ней. Комната была в том же состоянии, что раньше. А вот пациент нет. Как только я вошел, негромкое бульканье со стороны кровати сообщило мне об опасности. Я быстро прошел вперед и посмотрел на лежащую фигуру, и предупреждение стало еще более подчеркнутым. Ужасное лицо больного стало еще ужаснее, глаза еще сильнее ввалились, кожа стала бледнее, нос заострился, как перо, и если он не «болтал о зеленых полях», то, видимо, даже на это оказался неспособен. Если бы речь шла о болезни, я бы сразу сказал, что он умирает. У него была наружность человека in articulo mortis[5]. Будучи убежден, что это отравление морфием, я не мог быть уверен, что мне удастся вернуть его с того края жизнеспособности, на котором он сейчас находится.

– Он очень болен? Он умирает?

Голос миссис Шаллибаум звучал тихо, но крайне напряженно. Я повернулся, положив палец на запястье пациента, и посмотрел на лицо такой испуганной женщины, какого раньше никогда не видел. Теперь она не пыталась уйти от освещения, но смотрела мне прямо в лицо, и я невольно заметил, что глаза у нее карие, и с очень напряженным выражением.

– Да, – ответил я, – он очень болен. Ему грозит большая опасность.

Она еще несколько секунд продолжала смотреть на меня. А потом произошло нечто весьма странное. Неожиданно она сощурилась – не так, как щурятся артисты бурлеска, изображая близорукость, но как те, у кого крайняя близорукость или очень плохое зрение. Эффект был поразительным. Одно мгновение оба глаза смотрели прямо на меня, потом один глаз повернулся и уставился куда-то далеко в угол, а второй продолжал смотреть прямо на меня.

Очевидно, она знала об этой перемене, потому что тут же повернула лицо и слегка покраснела. Но сейчас не время думать о ее внешности.

– Вы должны спасти его, доктор! Вы не должны позволить ему умереть! Ему нельзя позволить умереть!

Она говорила с такой страстью, словно он ее самый близкий друг, хотя я подозревал, что это далеко от истины. Но можно использовать ее явный ужас.

– Если можно что-то сделать, чтобы спасти его, – сказал я, – это нужно сделать немедленно. Я сейчас же дам ему лекарство, а вы тем временем приготовьте крепкий кофе.

– Кофе! – воскликнула она. – Но в доме нет кофе. А чай не подойдет, если я заварю очень крепкий?

– Нет, не подойдет. Мне нужен кофе, и немедленно!

– Тогда мне нужно пойти и раздобыть кофе. Но уже поздно. Магазины закрыты. И я не хочу оставлять мистера Грейвза.

– Вы не можете послать кучера? – спросил я.

Она нетерпеливо покачала головой.

– Нет, это бесполезно. Мне нужно дождаться прихода мистера Вайсса.

– Так не пойдет! – резко сказал я. – Он уйдет от нас, пока вы ждете. Вы должны немедленно раздобыть кофе и принести его мне, как только он будет готов. И еще мне нужны высокий стакан и вода.

Она принесла мне бутылку с водой и стакан с умывальника, потом со стоном отчаяния торопливо вышла из комнаты.

Я немедленно применил лекарства, которые находились у меня с собой. Бросил в стакан несколько кристаллов перманганата калия, налил воды и подошел к пациенту. Он лежал в глубоком оцепенении. Я затряс его так резко, как можно было в его угнетенном состоянии, но не вызвал ни сопротивления, ни даже ответных движений. Так как казалось сомнительным, что он способен даже на глотание, я не решился рискнуть и налить ему жидкость в рот, опасаясь, что он задохнется. Желудочный зонд, конечно, решил бы проблему, но у меня его с собой не было. Однако у меня имелся рторасширитель, который действовал и как затычка, и, раскрыв им пациенту рот, я торопливо снял со своего стетоскопа резиновую трубку и использовал ее эбонитовый наконечник как воронку. Потом, вложив второй конец трубки как можно глубже в глотку, я стал осторожно вливать небольшие порции перманганата в импровизированную воронку. К моему огромному облегчению, движения горла показали, что глотательный рефлекс еще действует, и, приободрившись, я влил столько жидкости, сколько счел разумным.

Доза перманганата, которую я дал, достаточна, чтобы нейтрализовать количество яда, оставшееся в желудке. Далее нужно заняться тем ядом, что уже усвоился и начал действовать. Достав из сумки шприц для инъекций, я приготовил дозу сульфата атропина и ввел его в руку лежавшего без сознания пациента. И это было все, что я мог сделать, пока не принесут кофе.

Я промыл и убрал шприц, промыл трубку, потом, вернувшись к постели, попытался вывести пациента из оцепенения. Но здесь необходима осторожность. Неблагоразумная резкость в обращении, и этот неровный мерцающий пульс остановится навсегда; в то же время очевидно: если его не ускорить, оцепенение постепенно углубится и сменится смертью. Я действовал очень осторожно, массировал конечности, протирал лицо и грудь краем мокрого полотенца, тер подошвы и применял стимулы, сильные, но не слишком.

Я был так занят попытками реанимировать загадочного пациента, что не заметил, как открылась дверь, и, оглянувшись, вздрогнул, увидев в дальнем конце комнаты фигуру в тени; в глаза бросались яркие пятна отражения от очков. Не могу сказать, долго ли он стоял, глядя на меня; увидев, что я его заметил, он прошел вперед – не слишком далеко, и я понял: это мистер Вайсс.

– Боюсь, – сказал он, – вы сегодня застаете моего друга не в очень хорошем состоянии.

– В очень плохом! – воскликнул я. – У меня чрезвычайно большие опасения.

– Вы не… хм… не предвидите ничего серьезного, надеюсь?

– Предвидеть не нужно, – ответил я. – Положение и так очень серьезное. Думаю, он в любой момент может умереть.

– Боже! – ахнул мистер Вайсс. – Вы приводите меня в ужас!

Он не преувеличивал. В возбуждении он прошел в освещенную часть комнаты, и я увидел, что у него бледное до отвращения лицо – за исключением носа и красных пятен на щеках, которые создавали неприятный контраст. Однако вскоре он немного успокоился и сказал:

– Я думаю – во всяком случае надеюсь, – что вы преувеличиваете тяжесть его состояния. Такое с ним случалось и раньше.

Я был совершенно уверен, что все не так, но обсуждать это не имело смысла. Поэтому, продолжая попытки привести пациента в себя, я произнес:

– Может, это так, а может, и не так. Но всегда бывает последний раз и, возможно, как раз сейчас.

– Надеюсь, нет, – ответил он, – хотя я понимаю, что такие случаи рано или поздно заканчиваются смертью.

– Какие случаи?

– Я говорю о сонной болезни; но, может, у вас другое мнение о его ужасном состоянии.

Я несколько мгновений колебался, а он продолжил:

– Что касается вашего предположения, что его симптомы вызваны наркотиками, я думаю, от него можно отказаться. Со времени вашего предыдущего визита за ним наблюдали практически непрерывно; более того, я сам обыскал комнату и осмотрел постель, но не нашел ни следа наркотиков. Вы прояснили вопрос о сонной болезни?

Прежде чем ответить, я внимательно посмотрел на него; теперь я не доверял ему больше, чем когда-либо. Но сейчас не время для сдержанности. Я прежде всего забочусь о пациенте и его потребностях. В конце концов, как сказал Торндайк, я врач, а не детектив, и обстоятельства требовали от меня прямых слов и действий.

– Я обдумал этот вопрос, – произнес я, – и пришел к совершенно определенному заключению. Его симптомы не соответствуют сонной болезни. По моему мнению, это несомненно отравление морфием.

– Но мой дорогой сэр! – воскликнул мистер Вайсс. – Это невозможно! Разве я не сказал вам, что за ним непрерывно наблюдали?

– Я могу судить только по тому, что вижу, – ответил я и, заметив, что он собирается высказать новые возражения, продолжил: – Давайте не тратить времени на обсуждение, иначе мистер Грейвз может быть мертв к тому моменту, когда мы закончим. Если вы поторопите тех, кого я попросил о кофе, я займусь другими необходимыми мерами, и, может, нам все-таки удастся его вытащить.

Резкое изменение моих манер, должно быть, подействовало на него. Очевидно, ему стало ясно, что я не приму никакого другого объяснения, кроме отравления морфием, и вывод из этого очевиден: либо пациент придет в себя, либо неизбежно расследование. Коротко сказав, что я «должен делать то, что считаю лучшим», он поспешно вышел, позволив мне без помех продолжать свои усилия.

Какое-то время казалось, будто эти усилия ничего не дают. Пациент лежал неподвижно и безучастно, как труп, если не считать медленного нерегулярного дыхания с сопровождающим его зловещим хрипом. Но потом, очень медленно и незаметно, начали появляться признаки возвращения жизни. Хлопок мокрым полотенцем по щеке вызвал заметную дрожь век, а такой же хлопок по груди сопровождался легким вздохом. Карандаш, проведенный по ступне, привел к заметному сжатию, а когда я снова посмотрел на глаза, увидел, что начал действовать атропин.

Меня это подбодрило, хотя радоваться еще рано. Пациент был укрыт, и я продолжал мягко двигать его конечности и плечи, гладил волосы и вообще продолжал раздражать его органы чувств легкими, но повторяющимися стимулами. И процесс оживления продолжался; когда я в ухо ему задал вопрос, он на мгновение открыл глаза, но потом снова закрыл.

Вскоре после этого снова вошел мистер Вайсс в сопровождении миссис Шаллибаум, которая несла небольшой поднос с кувшином кофе, кувшином молока, чашкой с блюдцем и сахарницей.

– Как он сейчас? – с тревогой спросил мистер Вайсс.

– Рад сказать, что его состояние заметно улучшилось, – ответил я. – Но мы должны быть настойчивы. Опасность еще не миновала.

Я посмотрел на кофе: выглядит черным, крепким и очень приятно пахнет, – и, налив полчашки, подошел к кровати.

– А теперь, мистер Грейвз, – громко сказал я, – мы хотим, чтобы вы это выпили.

Вялые веки на мгновение поднялись, но никакой другой реакции не было. Я осторожно раскрыл несопротивляющийся рот и стал ложкой вливать кофе; пациент сразу глотал, я снова давал ложку, и так с небольшими перерывами продолжалось, пока чашка не опустела. Эффект нового средства вскоре стал заметен. Пациент бормотал что-то непонятное в ответ на вопросы, которые я кричал ему на ухо, и один или два раза открывал глаза и сонно смотрел на мое лицо. Я посадил его и заставил выпить немного кофе из чашки; я продолжал постоянно задавать вопросы, шума получалось много, но толку мало.

Все это время мистер Вайсс и его экономка оставались заинтересованными наблюдателями, и мистер Вайсс, вопреки своему обыкновению, подошел близко к кровати, чтобы лучше видеть.

– Это удивительно, – сказал он наконец, – но выглядит так, словно вы были правы. Ему действительно гораздо лучше. Но скажите, произвели бы ваши действия такой же результат, если бы это оказалась сонная болезнь?

– Нет, – ответил я. – Определенно нет.

– Кажется, это решает вопрос. Но дело очень загадочное. Вы можете представить себе способ, каким он скрывает наркотик?

Я распрямился и посмотрел мистеру Вайссу прямо в лицо. У меня впервые появилась возможность рассмотреть его при свете, и я ею воспользовался. Любопытный факт, который, кстати, могли наблюдать многие: иногда визуальное восприятие предмета не сразу приводит к осознанию его, только через определенный промежуток. Предмет можно увидеть, и это впечатление как будто забывается, уходит в подсознание, но впоследствии может быть восстановлено в памяти с такой полнотой, что его детали можно изучать, словно вы все еще видите предмет.

Что-то в этом роде, должно быть, произошло со мной. Я был занят состоянием пациента, и профессиональная привычка к быстрым и внимательным наблюдениям заставила меня бросить пытливый взгляд на человека передо мной. Это был всего лишь беглый взгляд, потому что мистер Вайсс, возможно, смущенный моим взглядом, сразу отступил в тень, и мое внимание главным образом привлекли бледность его лица и краснота носа, а также своеобразные жесткие, щетинистые брови. Но имелся и другой факт, и очень любопытный, который я подсознательно отметил и тут же забыл, но потом, думая о событиях той ночи, вспомнил. Факт был такой.

Мистер Вайсс стоял, слегка повернув голову, и я смог через стекло его очков посмотреть на стену за ним. На стене висела репродукция в раме, и край этой рамы, видимый через стекло очков, выглядел совершенно не изменившимся, без искажений, без увеличения или уменьшения, словно я смотрел через обычное оконное стекло, а вот пламя свечи в отражении в стеклах очков оказалось перевернуто, доказывая, что линза вогнутая. Такой странный феномен был виден только одно или два мгновения, и, когда я перестал это видеть, та картина ушла и из моего сознания.

– Нет, – сказал я, – отвечая на последний вопрос, – не нахожу никакой возможности спрятать запас морфия. Судя по симптомам, он принял большую дозу, а если он привык принимать такие дозы, запас должен быть большой. У меня нет никаких предположений.

– Вы считаете, что сейчас опасность миновала?

– Вовсе нет. Думаю, мы его вытащим, если будем настойчивы, но ему нельзя позволить возвращаться в состояние комы. Нужно заставлять его двигаться, пока не пройдет действие наркотика. Если наденете на него халат, мы какое-то время будем водить его по комнате.

– Но разумно ли это? – с тревогой спросил мистер Вайсс.

– Это совершенно безопасно, – ответил я. – Я буду внимательно следить за его пульсом. Если он не будет двигаться, есть опасность возвращения в прежнее состояние.

С явным нежеланием и с неодобрительным выражением мистер Вайсс достал халат, и мы одели в него пациента. А потом стащили, вялого, но не сопротивляющегося, с кровати и поставили на ноги. Он открыл глаза и, как сова, посмотрел сначала на одного из нас, потом на другого и протестующе произнес несколько непонятных слов; тем не менее мы сунули его ноги в тапочки и заставили идти. Вначале он не мог стоять, и мы поддерживали его с обеих сторон, заставляя идти вперед; но потом его ноги стали делать шаги, и после одного-двух поворотов по комнате он смог не только частично держаться стоя, но и проявлял явные признаки возвращения сознания, что выразилось в более энергичных протестах.

В этот момент мистер Вайсс удивил меня, передав руку, которую поддерживал, экономке.

– Если вы меня извините, доктор, – сказал он, – я пойду и займусь очень важным делом, которое не успел закончить. Миссис Шаллибаум окажет вам любую необходимую помощь и вызовет карету, когда вы решите, что можете безопасно оставить пациента. Если мы не увидимся, скажу вам «доброй ночи». Надеюсь, вы не подумаете, что я слишком бесцеремонен.

Он пожал мне руку и вышел, оставив меня в недоумении: какое дело может быть важнее состояния его друга, чья жизнь даже сейчас висит на ниточке? Но, конечно, это не мое дело. Я обойдусь без него, и реанимация этого полуживого человека занимает все мое внимание.

Печальное продвижение взад и вперед по комнате продолжилось, пациент продолжал невнятно протестовать. На ходу и особенно на поворотах я смотрел на лицо экономки. Почти все время я видел его в профиль. Она как будто избегала смотреть мне в глаза, хотя делала так один или два раза и каждый раз смотрела прямо, не щурясь. Тем не менее у меня создалось впечатление, что, когда отворачивает лицо, она щурится. Поворачивающийся глаз – левый, поскольку она держала пациента за правую руку, – все время обращен ко мне, но мне представлялось, что она непрерывно смотрит вперед, хотя, конечно, ее правый глаз я не видел. Мне уже тогда все это показалось очень странным, но я был слишком занят пациентом, чтобы думать об этом.

Тем временем пациент продолжал постепенно оживать. И чем больше оживал, тем энергичнее возражал против утомительной прогулки. Он явно был вежливым человеком: хоть чувства его оказались затуманены, свои протесты он выражал в вежливой, даже изящной форме, что совершенно не соответствовало характеристике, которую дал ему мистер Вайсс.

– Благдрю вас, – хрипло говорил он. – Вы оч добры. Но я лучше лягу.

Он печально посмотрел на кровать, но я развернул его и снова повел по комнате. Он не сопротивлялся, но, когда мы снова подошли к кровати, опять заговорил:

– Дост… чно, спсибо. Теперь назд в кровать. Оч благдрен за вашу добрту… – тут я снова его развернул, – нет, правда, я уст… л. Будьте так дбры, я хчу лечь.

– Вы должны походить еще немного, мистер Грейвз, – сказал я. – Будет очень плохо, если вы ляжете и снова уснете.

Он посмотрел на меня с любопытным, тупым удивлением и, словно в недоумении, задумался. Потом снова посмотрел на меня и промямлил:

– Думаю, сэр, вы ошибтесь… принимаете меня… ошиб…

Здесь резко вмешалась миссис Шаллибаум:

– Доктор считает, что вам лучше ходить. Вы слишком много спите. Он не хочет, чтобы вы спали.

– Не хчу спать, хчу лечь, – пробормотал пациент.

– Вам еще нельзя ложиться. Нужно еще несколько минут ходить. И лучше не разговаривайте. Только ходите.

– В разговорах нет вреда, – заметил я. – Это даже хорошо для него… Поможет не дать ему уснуть.

– Я думаю, это его утомит, – сказала миссис Шаллибаум, – и мне тревожно слышать, как он просит разрешить ему лечь, когда мы не можем это ему позволить.

Она говорила резко и громко, чтобы пациент ее услышал. Очевидно, он понял очень прозрачный намек в ее последнем предложении, потому что продолжал устало и неуверенно ходить по комнате, хотя время от времени смотрел на меня так, словно я его чем-то удивил. Наконец непреодолимое желание отдохнуть одолело его вежливость, и он вернулся к своим атакам.

– Я достчно ходил. Оч устал. Правда. Будьте так добр… дайте полжать неск… минут.

– Думаете, ему можно разрешить полежать несколько минут? – спросила миссис Шаллибаум.

Я проверил его пульс и решил, что он действительно устал; не следует переусердствовать в упражнениях, пока он слаб. Соответственно я согласился на его возвращение в постель, повернул его в этом направлении, и он радостно пошел к своему месту отдыха, как усталая лошадь идет в конюшню.

Как только он лег и был укрыт, я дал ему полную чашку кофе, которую он выпил с жадностью, как будто очень хотел пить. Я сел рядом с постелью и, стараясь не дать ему уснуть, снова засыпал вопросами.

– У вас болит голова, мистер Грейвз? – спросил я.

– Доктор спрашивает, болит ли у вас голова, – сказала миссис Шаллибаум так громко, что пациент заметно вздрогнул.

– Я его слышу, моя дрогая двочка, – ответил он с легкой улыбкой. – Я не глухой. Да. Голова очень болит. Но мне кажется, этот джентльмен ошибается…

– Он говорит, что вы не должны спать. Не должны спать и закрывать глаза.

– Хорошо, Пол… н. Держать откртыми.

И с этими словами он с очень мирным видом закрыл глаза. Я схватил его за руку и мягко потряс, он открыл глаза и сонно посмотрел на меня. Экономка погладила его по голове, продолжая держать лицо полуотвернутым от меня, что она делала постоянно, чтобы скрыть свой косящий глаз, как я подумал, и сказала:

– Мы должны вас задерживать, доктор? Уже очень поздно, а вам предстоит долгая дорога домой.

Я с сомнением взглянул на пациента. Не хотелось его оставлять, потому что я не доверял этим людям. Но завтра мне предстояла работа и еще, возможно, один или два ночных вызова, а выносливость практикующего врача имеет свои пределы.

– Кажется, я слышала несколько минут назад карету, – добавила миссис Шаллибаум.

Я неуверенно встал и посмотрел на свои часы. Половина двенадцатого.

– Вы понимаете, – тихо сказал я, – что опасность еще не миновала? Если его сейчас оставить, он снова уснет и, возможно, никогда не проснется. Вы ясно понимаете это?

– Да, очень ясно. Обещаю, что ему не позволят снова уснуть.

Говоря это, она посмотрела мне в лицо, и я заметил, что глаза у нее совершенно нормальные, без всякого следа косоглазия.

– Хорошо, – произнес я. – Договорившись об этом, я могу уйти и надеюсь, что к моему следующему визиту наш друг будет здоров.

Я повернулся к пациенту, который уже задремал, и сердечно пожал ему руку.

– До свидания, мистер Грейвз, – сказал я. – Жаль, что приходится мешать вашему отдыху, но вы не должны засыпать. Вам будет хуже, если вы уснете.

– Хрошо, – сонно ответил он. – Извните за все беспкойства. Но думаю, вы ошибаетесь…

– Он говорит, что очень важно, чтобы вы не уснули и чтобы я не давала вам уснуть. Вы поняли?

– Да, пнял. Но почему этот джентльмен…

– Вам вредно задавать много вопросов, – игриво сказала миссис Шаллибаум, – поговорим с вами завтра. Доброй ночи, доктор. Я посвечу вам на лестнице, но вниз с вами не спущусь, иначе пациент снова уснет.

Отчетливое предложение уходить. Я вышел, больной сонно и удивленно смотрел мне вслед. Экономка держала свечу над перилами, пока я спускался; в открытой двери я увидел свет фонарей кареты. Кучер стоял у головы лошади, слегка освещенный тусклыми лампами, и, когда я сел в карету, он с шотландским акцентом заметил, что у меня трудная ночь. Ответа он не ждал, да он и не нужен; захлопнул дверцу и запер ее.

Я зажег свою маленькую лампу и подвесил ее на обивке кареты. Даже достал из кармана дощечку и записную книжку. Но казалось ненужным снова делать записи, и, по правде говоря, мне не хотелось это делать: я устал и к тому же хотел обдумать события вечера, пока они свежи в памяти. Соответственно я отложил записную книжку, закурил трубку и уселся поудобнее, чтобы обдумать все произошедшее во время моего второго посещения этого таинственного дома.

Спокойно размышляя, я видел, что данный визит вызывает много вопросов, на которые нужно найти ответы. Например, состояние пациента. Всякие сомнения в симптомах исчезли после применения противоядия. Мистер Грейвз несомненно находился под действием морфия, и единственный вызывающий сомнения вопрос: как он оказался в таком состоянии. Невероятно, чтобы он сам принял дозу. Ни один наркоман не примет такую убийственную дозу. Почти несомненно, что наркотик дал кто-то другой, и, как показал сам мистер Вайсс, никто, кроме него самого и экономки, не мог это сделать. И на такой вывод указывали все необычные обстоятельства.

Каковы эти обстоятельства? Как я сказал, они многочисленные, хотя кое-какие из них кажутся тривиальными. Начнем с того, что привычка мистера Вайсса появляться после моего приезда и исчезать до моего ухода кажется очень странной. Еще более странно его исчезновение в тот вечер под предлогом, который тоже кажется надуманным. Это исчезновение совпадало с возвращением к больному дара речи. Боялся ли мистер Вайсс, что больной в полубессознательном состоянии может сказать что-то компрометирующее его? Было очень похоже на то. И однако, он ушел, но оставил меня с пациентом и экономкой.

Но теперь, думая об этом, я вспомнил, как встревоженная миссис Шаллибаум пыталась помешать пациенту говорить. Она несколько раз прерывала его и один или два раза делала это, когда он как будто пытался о чем-то спросить меня. Что он хотел мне сказать?

Мне показалось странным, что в доме нет кофе, но чай в изобилии. Немцы мало пьют чай, они предпочитают кофе. Но, может, в этом ничего нет. Необычна также невидимость кучера. Почему он не мог пойти за кофе, когда миссис Шаллибаум заняла место мистера Вайсса у постели больного?

Были и другие вопросы. Я вспомнил, что пациент назвал миссис Шаллибауи «Пол… н». Очевидно, это какое-то христианское имя, но почему мистер Грейвз назвал ее по имени, тогда как мистер Вайсс всегда называл ее официально «миссис Шаллибаум»? И сама эта женщина, что означает загадочное исчезновение ее прищуривания? Физически это не представляет загадки. Очевидно, у женщины косоглазие, но очень сильными мышечными усилиями она может вернуть глаза в нормальное параллельное положение. Я заметил это смещение, когда она слишком долго пыталась сохранить нормальное положение и контроль над мышцами ослаб. Но зачем она это делала? Только ли из женского тщеславия, чувствительности к искажениям своей внешности? Может быть, так, но может быть и какой-то другой мотив. Трудно сказать.

Думая об этом, я неожиданно вспомнил о необычных очках мистера Вайсса. И тут передо мной встала поистине трудная задача. Я точно видел через эти очки, как через обычное оконное стекло, и в них точно было перевернутое отражение пламени свечи, как от поверхности вогнутой линзы. Но линза не может быть одновременно вогнутой и плоской, а у этих линз свойства и вогнутых, и плоских. И есть еще одно затруднение. Если я мог видеть объекты не измененными, точно так же их мог видеть и мистер Вайсс. Но функция очков – как раз искажать объект путем увеличения или уменьшения. Если они этого не делают, они бесполезны. Я ничего не мог понять. Поразмышляв довольно долго, я вынужден был сдаться, тем более что конструкция очков мистера Вайсса как будто не имела отношения к данному случаю.

Приехав домой, я с тревогой посмотрел книгу записи и с облегчением увидел, что сегодня больше никаких вызовов нет. Приготовив микстуру для мистера Грейвза и отдав ее кучеру, я разрыхлил угли в камине в операционной и сел курить свою последнюю трубку, снова вспоминая исключительный и подозрительный случай, с которым оказался связан. Но усталость положила конец моим размышлениям, и, придя к выводу, что обстоятельства требуют дальнейшей консультации у Торндайка, я уменьшил газ до микроскопической голубой искры и лег спать.