Читать книгу Три цветка и две ели. Второй том - Рина Оре - Страница 3

Пустошь

Меридианская вера гласила, что жизнь может иметь разные формы, ведь во всем, что создал Бог, была его искра. К примеру, растения не говорили и не ходили, зато спали по ночам, закрывая бутоны, питались водой и согревались солнцем. Одни травы усыхали зимой, затем возрождались и однажды погибали окончательно. Другие растения не перерождались по весне, только оставляли после себя семена. Следовательно, мир растений, как и мир плоти, тоже имел высшие формы жизни и низшие.

Всего на Гео лекари-астрологи выделяли восемь миров жизни: мир плоти, мир вод, мир растений, мир камней, мир металлов, мир огня, мир воздуха и мир Бога. Между мирами существовали связи из соков и иногда из сил. Желчь соединяла мир плоти с миром огня, слизь – с миром вод и миром растений, кровь – с миром воздуха, миром металлов и миром камней, черная желчь – разъединяла связи. Кровь являлась соком молодости, черная желчь – старости, слизь – замедляла кровь и продляла жизнь, желчь – ускоряла кровь и приближала смерть. Жизненные силы могли дать извне металлы, камни и воздух, оттого сатурномер показывал счастливые металлы и цвета благотворных камней, воздух же и так окружал человека. Мир Бога был связан со всем и вся, но не соками, а силами, и мог влиять на мир плоти незримо – посему приговоренные чумой неожиданно выздоравливали, зато здоровые падали замертво, и именно поэтому молитва являлась столь же действенным снадобьем, как лечебные порошки или мази.

Образование лекаря-астролога привлекало многих, но где-то в середине своего обучения от него часто отказывались. От астролога требовалось знать всех зверей, все растения и камни на Гео (хотя бы по картинкам в бестиариях, флорариях и лапидариях) их символизм и то, к какому месяцу они принадлежат, а также умение рассчитать, согласно звездам и дате рождения, правильное лечение для больного. Одни школяры не выдерживали зубрежки, вторые – рисования таблиц, третьи – созерцания язв. Последний, восьмой год обучения, школяры-астрологи проводили в городской больнице – как правило, в больницах крупных городов, но их могли направить в любую «дыру». Там им выделялось по восемь больных. Если все восемь выздоравливали, то школяр получал лицензию астролога уровня «с большим почетом» и мог носить красный шаперон на плече. Если хоть один больной умирал, то университет выдавал лицензию астролога уровня «с почетом» и право на черный шаперон. Если умирало больше половины больных – простую лицензию астролога, без шаперона. Если умирали все больные – лицензию лекаря уровня «ниже всех канонов». Такие лекари становились хирургами – тоже порой дорогостоящими врачевателями. Недоучившиеся астрологи нередко трудились для аптек, находили себя в далекой от врачевания алхимии.

Вьён Аттсог бросил университет в начале своего восьмого года обучения, после того как его первому больному резко подурнело и он побоялся убить «ту дряхлую старушенцию». Еще Маргарита узнала от Рагнера, что к тому времени Вьён «уже подцепил в распущенной Санделии головную хворь – занедужил своим чертовым гумноизмом», а в Лодэнии как раз закончилась Тридцатилетняя война. В Ларгосе Вьён искал работу с жильем, поскольку разозленный отец выгнал его из дома; Ранноры искали того, кому могли доверить воспитание шестилетнего (почти семилетнего) Рагнера. Вот так и получается, что Вьёна и Рагнера свели сами звезды, «дряхлая старушенция» и немного «гумноизм».

________________

Ночью Венераалия, ближе к утру, в Ларгосе случилась необычайная по силе буря: волны захлестывали набережную, ветер срывал крыши, из-за дождя затопило окраины. Все думали, что казнь презренного бродяги, убийцы, бандита, осквернителя и насильника Пролы Шорхога придется перенести. Однако буря закончилась столь же стремительно, как началась: к дневному часу Трезвения уже ярко сияло солнце, поэтому колесование и вырывание половых органов провели в назначенное время, после чего тело «нелюдя» оставили на виселице. Господа Тиодо наблюдать за казнью не пожелали, но к полудню пришли в храм, где их радушно встретил отец Виттанд.

Далее, через два дня после Венераалия, господа Тиодо покинули дом Аттсогов – Адреами согласился написать миниатюру с портретом двухлетнего Мигальса Альмондро, а Арл Флекхосог гостеприимно позвал толидонцев к себе. Вьёну Лилия сказала, что в лесу ей жить слишком страшно, а помощи от герцога Раннора она более принимать не желает и видеть не может его охранителей. На прощание господа Тиодо подарили Аттсогам вышитую золотой нитью закладку для Святой Книги и копченый свиной окорок, присланный градоначальником Нюёдлкоса. Старик Димий был счастлив – и такой вкуснейший окорок, и прожорливый «шивописец» съехал! Зато Ирмина за тринадцать последующих дней не сложила ни одного нового стишка. Вьён закрывался в подвале, где пил с горя и ненавидел бывшего друга.

А «бывший друг», чтобы горю не поддаться, занял себя «важностями», разводя следующие после Венераалия пятнадцать дней бурную деятельность.

Во-первых, Рагнер остановил работы по отсыпке холма, зато открыл долгожданную стройку – верфи и фундамента храма. Более он не боялся того, что ларгосцы будут без работы, но боялся, что по весне коварная Йёртра превратит во «рвы адовы» его «божественную высь». Маргарита видела в Венераалий эту «высь», какая ей отнюдь не показалась божественной – скорее земной, а еще скорее: обычной земляной насыпью, просто очень большой. Но в насыпях она столь же плохо разбиралась, как и в землеробах. «Потому что Земля – это не моя стихия», – решила она и полностью доверилась возлюбленному в вопросах земли, но попросила его советоваться с ней в вопросах воздуха, ведь Воздух ее стихией как раз являлся, а она очень хотела помочь и тоже поучаствовать в благоустройстве Ларгоса. Рагнер пообещал, что непременно так однажды сделает, ведь, когда ему нечего будет строить и перестраивать на земле, то он и до воздуха доберется.

Во-вторых, Рагнер искал кареглазого блондина и скоро пожалел о своей «широкодушевной щедрости». Народ толпами валил к Вардоцу, желая что-нибудь да сообщить, запутывая герцога и отвлекая его. Но Рагнер всегда всех удивлял и лихо справился с этой напастью, объявив, что за ложные сведения возьмет с каждого взыскание в пятьдесят золотых. Толпа «ведающих» растаяла минуты за две, и из трех сотен «не пойми кого» остался один мужчина, который сказал, что занимается скупкой вещей и к нему в лавку пару раз наведывался «тюмнаглазьяй светляк» на телеге. В последний раз вместе с ним была девочка пяти-шести лет, с темными волосами, но с глазами точь-в-точь как у «па» – именно «па» она звала блондина. Рагнер понял, что насчет семьи не ошибся, заплатил старьевщику золотую монету и поклялся выплатить остальные, если тот поможет схватить бандита.

В-третьих, Рагнер не смирился с тем, что торгаш из него дрянь. Сдаться, лишь бы не воевать, – такого он как рыцарь себе позволить не мог! Пока его винокурня простаивала, он распорядился удвоить печи и перегонные чаны да разместить их в новом срубе по соседству, какой был почти сколочен и какой, по-видимому, не ждала сладкая участь стать сахарным домом. Кроме того, он нашел подходящие места под селитряницы, то есть нанял чернорабочих рыть отстойники для нечистот в деревне у замка и за южными воротами Ларгоса. После он заинтересовался варением соли, ведь расстроился, что его склады имеют только грязную соль, а он хотел одаривать ларгосцев по-герцогски белой солью. Сыры, после успеха черного сыра, тоже попали под его пристальное внимание – и не напрасно: ему подвернулся изумительный, сладкий и мягкий сыр из высокогорного городка Цулоос. Рагнер немедленно снарядил туда отряд, не желая ничего слушать о трудностях передвижения по ледникам зимой.

В-четвертых, Вана Дольсог закончил гениалить с его уборной, и от «деяний великих» они вместе перешли к «суете» – разработке трехпарусника. Рагнер хотел оставить старую добрую обшивку внахлест, да из дуба, но расчеты гения утверждали, что такое трехмачтовое судно либо потонет, либо перевернется. Однако сдаться, лишь бы не воевать, рыцарь себе позволить не мог! Поэтому Лодэтский Дьявол мучил гения своими «идеищами», не отступая, не теряя боевого духа и не замечая того, что «идеищи» Вана Дольсог называл сперва «идейками», затем «можно подумать» и в итоге «молю, оставьте меня в покое, герцог Раннор!». Словом, гений рыцарем не являлся и не считал позорным даже бегство – в последнюю медиану Целомудрия он удумал натурально сбежать от Рагнера и, вообще, из Ларгоса, а возможно, даже из Лодэнии. Но (ха-ха!) Рагнер же всегда всех удивлял – и нагнал беглеца еще в деревне у замка. Вана Дольсог остался и был, наконец, оставлен обидевшимся Рагнером в покое: герцог поклялся не лезть в его науку, а тот пообещал ему трехпарусник в виде рисунков и формул к Возрождению.

В-пятых, Рагнер Раннор упрочил свою победу над «святой гадиной»: два следующих дня солнца он являлся в Суд как верховный судья и миловал всех осужденных отцом Виттандом. Как оказалось, священник тоже рыцарем не был, а еще он не был гением, поэтому, чтобы не доводить себя до бегства из Ларгоса и не изнурять впустую битвами с тем, кто не сдается, мудро пошел на перемирие. Настоятель забывал о герцоге Ранноре, баронессе Нолаонт и их блудной связи, о «глазах Дьявола» баронессы, о ее хвостах и рогах. Сама того не зная, Маргарита получила послабление от Экклесии, а именно: теперь она могла ходить в храм Благодарения хоть голой, хоть стуча копытами, хоть летая там гарпией и обдавая кафедру проповедника огнем. Отец Виттанд более возражений против любой столичной моды не имел, а обогреву своей кафедры зимой даже бы порадовался, только попросил не дышать пламенем на лик Пресвятой Праматери, а то к таким орензским изыскам дремучие горожане Ларгоса были еще не готовы.

А Маргарита к последней медиане Целомудрия округлилась животом настолько, что о поездках в город верхом на лошади или куда-либо еще в седле ей пришлось забыть, и полетать голой храме да подышать на отца Виттанда огнем она всё равно бы не смогла, даже если бы знала, что теперь ей так можно. Кроме растущего чрева и участившихся толчков внутри него, изменений день ото дня у баронессы Нолаонт не было никаких: верфи она не строила, гения не мучила, с настоятелем не воевала, а в замке ничего не случалось. Даже появление там Ниля Петтхога расценивалось как событие: он же обыденно приносил панели (ой, а вдруг что-то новенькое!), прятал их на чердаке (ай, как всё таинственно!) и чего-то измерял в обеденной (ну и ну, какой затейник!). От скуки дамам замка его деятельность казалась чрезвычайно интересной, но Ниль, после обвинения в надругательстве и пары ночей в узилище, женщин стал рьяно чураться и даже не желал на них глядеть, словно на самом деле тайно «насилил» по ночам, а днем из-за боязни раскрытия своих похотливых злодейств таился под личиной женоненавистника. Он требовал от Нёгена вывести из обеденной всех особ, кто хоть как-то походил на «проста ме́рзость, енти бабы», даже гонял маленькую Миллё.

Снег пошел вновь в тот же день, когда с виселицы сняли тело Пролы Шорхога, то есть тридцать первого дня Целомудрия. С того благодаренья и до медианы каждый день с неба то сыпало мукой, то крошило мелом, то летел пух, то падали хлопья, то кружили мухи, – столько разновидностей снега Маргарита успела узнать. Ей нравилась зима: в парке за высокими стенами ветер не дул и там можно было долго гулять, лепить снежки и бросать их в Раоля (какие-никакие, а радости, пусть даже подленькие!). Озеро у замка виделось из опочивальни герцогини пустым белым полем, молочной пустошью. Когда лес за озером в безветренную погоду густо обсыпался снегом, то Маргарита сидела в оконной нише, поставив ногу на яшик-грелку и попивая теплое сладкое молоко, любовалась застывшей и непорочной красой зимы, ждала синевы неба и возвращения своего мужчины домой. Она больше не плакала, не сомневалась в нем, не закатывала из-за ерунды ссор и не дулась, – теперь она твердо знала, что он ее любит и что она для него дороже всех остальных людей на свете.

Для Рагнера начало снегопада совпало с первой его встречей с Лилией Тиодо. В благодаренье тридцать первого дня Целомудрия он ехал из Вардоца, а на ступенях храма Благодарения стояла она. Он думал увидеть в ее прекрасных бархатных очах ненависть, как у Вьёна, горькую обиду или разочарование, а Лилия лишь грустно посмотрела на него, после чего немного улыбнулась, показывая, что не держит зла. Однако пушистые перышки снега медленно падали вокруг нее и, ложась на ее щеки, таяли, превращаясь в слезы. Рагнер не остановил коня, не попытался с ней заговорить, хотя очень этого желал: он просто не знал, что ей сказать. Он проехал в тот день мимо нее, направляясь домой, в свой замок, но улыбнулся ей в ответ.

________________

Медиана тридцать девятого дня Целомудрия запомнилась не только рассветным бегством Ваны Дольсога, но также предвечерним появлением в порту «Медузы». Рагнер обрадовался и тому, что его «медузочка-крошечка» не сгинула в жуткую бурю, и тому, что «крошечка» привезла, среди прочих новых лиц, «чертового сиюарца». На причал, широко шагая да вразвалочку, спустился мужчина сорока с лишним лет: полный и крепкий, преждевременно поседевший и примечательный смешными серыми усами, толстыми и короткими, похожими на двух раскормленных гусениц. Сам Отто́льд Э́ккильсгог походил на раскормленного, вальяжного кота, но на верфи он превращался в прожженного солью и продутого ветром капитана, каравшего по морского закону своих работяг так, как ему вздумается. Рагнер облегченно выдохнул: теперь он мог забыть о стройке на холме и быть уверенным, что к весне верфь заработает.

– Оттольд! – с любовью и нежностью обнял его Рагнер на набережной. – Я думал, ты меня бросил! Как в окошко тебя увидал, чуть не всплакнул! И, бегом к тебе, как видишь, чертов сиюарец, бросился!

– Ваш Светлость, – нахмурился корабел, – рыдать, нежничать да целоваться вы мне на хер бросьте! Оттольд вам всё построит и в деньжатах не обдует. А вот мой щетовод, – достал он из-за своей широкой спины пятнадцатилетнего «щетовода»: высокого брюнета, но нескладного, с большими ступнями, какие ему всюду мешались. – Сына! – с гордостью представил юношу Оттольд. – Весь в меня, пойтрета на х… не надобно!

Сложно было найти столь непохожих друг на друга отца и сына, как внешне, так и внутренне. Вайл Эккильсгог смутился, оказавшись перед герцогом Раннором, густо покраснел. Запинаясь, он пробормотал свое приветствие и поклонился. От отца ему достались лишь круглые, карие глаза. Но если Оттольд смотрел на мир смело, то Вайл будто робко выглядывал из-за угла – он пошел в свою кроткую мать, рос нежным, щепетильным мальчиком, вежливым и скромным до чрезмерности. Зато он знал, из чего состоит Рай: из домашнего уюта, запаха сладкой выпечки и ласки. Из Рая Вайла изгнали в возрасте восьми лет, когда его матушка умерла, а овдовевший Оттольд решил, что из сына пора делать мужика – и отдал его в монастырскую школу: чтобы он взрослел среди сверстников. Вопреки ожиданиям отца, взросление вдали от семьи сделало Вайла замкнутым и усилило его боязливость – сверстники дразнили его фиалкой, часто били, портили его вещи, – издевались над ним потому, что так устроен мир – всегда в стае будет самый нижестоящий, презираемый, битый несчастливец. Таким выпало побывать Вайлу. Вот и сейчас, вопреки доводам разума, Вайл панически боялся Рагнера Рагнера, считая, что, едва они останутся наедине, Лодэтский Дьявол врежет ему между ног, а потом со смехом побежит рассказывать об этом дружкам.

– Вымахал как! – оглядел Рагнер Вайла. – Ты без жены еще, Вайлё?

Вайл опять что-то невнятно пробормотал.

– Стесняется он еще на хер, – пояснил Оттольд. – О, а как там Олзе Юделхног?

– Через час глянешь сам! Да… Оттольд, при дамах мне не ругайся.

– Понимаю! Мы, Эккильсгоги, горячи, но люди на х… культурные! Вайлё, – обернул голову назад Оттольд, – помнишь, как я тебя учил?

– На уй, на ер и на редьку… – смущенно пробормотал Вайл.

– «На уй» тоже не пойдет! – придирался Рагнер. – И «на ер» – сомнительно.

– Еще есть «дуй», но тогда получается «надуй», а Эккильсгоги вам не надувалы!

Беседуя, они направлялись к Вардоцу. Вайл шел позади отца и герцога Раннора, уставившись вниз, на свои большие ступни, чтобы не поскользнуться, не споткнуться и не провалиться куда-нибудь – и в итоге ударился лбом о перекладину журавля-подъемника. Далее состоялось действо, достойное подмостков. Оттольд Эккильсгог требовал от сына обругать механизм, да быть пожестче, а Вайл отказывался. В итоге ни в чем не повинного журавля обругал даже Рагнер и, помогая юноше, портовые грузчики тоже покрыли несчастную перекладину отборной, цветастой бранью. Только после шести минут унижения подъемника, Оттольд над ним сжалился и похвалил сына, сказав, что тот делает «на х… успехи».

________________

Еще «Медуза» доставила в Ларгос нового судью по злодействам (спасибо, Аргус) и целых двух винокуров для Рагнера (снова спасибо, Аргус). В письме Аргус написал, что винокуры «чего-то там еще алхимичат», да вот что, пусть Рагнер расследует сам. «Алхимики» являлись недоучками-астрологами, как Вьён, обоим исполнилось девятнадцать лет. Пригожий и статный Эво́л Мао́ног понравился Рагнеру тем, что был тидианцем, «соломенноволосым и небесноглазым», а кудрявый О́лвик Упхба́метфасс – тем, что имел смешное имя и сам по себе был смешным: он напоминал барашка, резвого и бестолкового. В замке смешные люди ценились – хоть какое-то разнообразие.

Рагнер пригласил их по отдельности в свой кабинет на переговоры. «Наалхимичить» ему сахара из камышового сиропа согласились оба винокура, но за хорошее жалование, огромное вознаграждение и без гарантии результата. Подумав, Рагнер согласился: назначил им ежедневное жалование в сто сербров, щедрое питание, обеденные места за белой скатертью и, в случае успеха, по пять сотен золотых каждому. Однако давал он им только год для извлечения сахара и алхимичить они должны были в свободное от винокурения время. Также Рагнер предупредил о строгости местных нравов и настоятельно посоветовал ни с кем из замка любовь не крутить, а его не обманывать.

С началом сумерек все они, кроме судьи по злодействам, отправились в Ларгосц. Оттольд с сыном и винокуры ехали по снежному, скрипучему покрову, сидя в санях; Рагнер, Эорик и охранители – верхом на лошадях. Темный, спящий лес молчал – не кричали птицы, не стучали дятлы, но свет от фонарей выявлял на сугробах галочки от птичьих лапок и следы лисиц. Морозец пощипывал щеки, холодил нос, превращал дыхание в густой пар…

У Пустоши Рагнер подозвал к себе друга.

– Как буря? – спросил он. – Не помешала?

– Буря? – удивился Эорик.

– Да… – удивился и Рагнер. – В Ларгосе будто Морской Царь свадьбу справлял… Так как, гладко прошло? Рассказывай всё.

– Гладко. Я его сам, веревкой. После – в мешок с камнями и в море.

– Не знаю… но что-то неясное меня тревожит, – скривил лицо Рагнер. – Точно он не всплывет?

В темноте, едва рассеянной мечущимися огнями фонарей, Эорик посмотрел на Рагнера с укором.

– Не обижайся, – вздохнул тот. – А кузнец говорил что-то важное или странное. Ты же орензский учишь, я знаю. Ну так как?

Эорик помотал головой.

– Ну а… Только не охай… Красных глаз, например, ты не видел ни у кого? Или был запах мерзкий? Как на скотобойне в Брослосе, кровь да пот?

– Рыбой из трюма несло… – задумчиво изрек Эорик – Но ей и до, и после несло. Всё провоняло рыбой… – понюхал он свой рукав.

– Где его «в море»?

– Как вышли из пролива и отыскали «Ручеек». Течение унет его глубоко в море, ты сам знаешь.

– Ладно, письмо давай, – вздохнул Рагнер.

Эорик достал сложенную конвертом бумагу из набедренной сумки, а Рагнер затолкал конвертик в свой кошелек. Пару минут они ехали молча.

– А Марлена взяла деньги Огю? – нарушил молчание Рагнер.

– Взяла.

– Значит, дела в миру у Магнуса дрянь… Рернот как? И брат его как?

– Рернота успокоили, брату я сам десять золотых и нож передал.

– А как там дева Енриити? И Марили как? – улыбнулся Рагнер.

Невозмутимый Эорик сразу зачесал свой шрам на переносице.

– У Аргуса у них узнавал – ничего особого, – пробурчал он.

– Слушай, – заговорщически понизил голос Рагнер. – А Лорко там к деве Енриити… чего?

– Ходит, как жених, к часовне, когда Аргус его пускает в Лодольц, но Лорко же ей не чета. У девы Енриити пара знатных ухажеров есть.

– Эх, хорошо! – злорадно улыбнулся Рагнер. – А как ты хотел? – пояснил он. – Лорко мне, конечно, друг и брат, но дева Енриити мне скоро как… дочка будет! Охереть! Эорик! – разволновался Рагнер. – Рыжий, юркий гном точно под юбку моей дочурке еще не пролез?

– Не знааааю! – неожиданно горячо простонал Эорик. – Рагнер, у тебя слишком много дочерей! Два дня слежки за Мираной мне хватило на всю жизнь! Не хочу я больше около твоих дочек крутиться! Не хочу сплетни про них узнавать! И не хочу за ними по дамским лавкам бегать! Еще и дева Енриити – нет, нет и нет! А у меня ведь тоже есть жизнь! Я хочу крутиться у того, у кого хочу, и еще когда хочу!

– Чё? – посмеивался Рагнер. – Не сложилось с Марили?

– А когда?! – прорвало Эорика. – Когда должно было сложиться? Когда я за Мираной подглядывал? Да, наверно, тогда, но Марили за Мираной не следила и за соседним углом не пряталась!

– Ладно, утихни… Наведи порядок в Ларгосе и чеши себе в Брослос. А за Мирану – век тебе буду благодарен! Ну, сам посуди: Мирана бабулю мою бросает, любимой Линдспа оказывается престарелая воспитательница моей жены, которая тоже должность оставляет. И Линдспё нигде не работает, тратит сбережения и хороший дом в столице снимает. И всё бы ничего, но тут я узнаю, что Мирану Эгонн-золотой-камзолон охаживает, а той это – нравится!

– Раз – нрав у королевы Орзении известен своей неуживчивостью! Два – Линдсп всё равно снимал бы дом, ведь замок ты продал! Три – Пенера Фрабвик вполне еще ничего, хозяйственна и бережлива, четыре – за Линдспё я счастлив, пять – Сиурт ничего не видел и только имеет догадки, шесть – почему Мирана не может жить с братом, а должна прислуживать твоей бабуле?

– Потому что еще есть «семь»! Семь – мне всё это не нравится! За детьми, Эорик, лучше переследить, чем недоследить, тем более, если они девицы… А тебе правда спасибо… Чего хочешь в награду?

– Поездку в Брослос к Возрождению! И надолго!

– Нууау… А ладно, заслужил! За триаду Лентас вряд ли без нас всё успеет здесь развалить, но если мы с тобой, Эорё, когда вернемся, найдем вместо Ларгоса благоухающие цветами руины, то знай – это твоя вина!

________________

В медиану, за обедом, обитатели замка к новым лицам внимательно присматривались. Местная краса (прачки, кухарки, швеи и уборщицы, – всего двадцать две «невесты») делила женихов, и в дележе не участвовали только Олзе и маленькая Миллё. Симпатичная, яркощекая Кётрана, раздавая свою стряпню, обольстительно подмигивала и Эволу, и Вайлу, но последний смущался и, как вскоре выяснилось, танцевал так, что «поплющил» этой поварихе ноги, Эвол же понравился аж восемнадцати соперницам Кётраны – всем, как назло, юным девицам. Олвика Упхбаметфасса приглядела себе Люти – и у нее соперниц не было. Зато красавец-Эвол не понравился всем охранителям и охотникам, а смешной Олвик – понравился. И абсолютно всем в замке понравилась новая игра: «скажи три раза "Упхбаметфасс"».

Рагнер посчитал нужным еще раз напомнить винокурам о том, что развратничать в его доме нельзя и на соблазненной девице придется жениться. А Маргарите он рассказал, почему Железная Олзе упорно отказывала Оттольду Эккильсгогу и не выходила за корабела замуж: кроме того, что Железная Олзе наверняка страстно любила его, Рагнера, покойная жена Оттольда, Ла́нне, была ее давней подругой, и Олзе считала, что предаст свою память и их дружбу, если выйдет за благоверного Ланне. Рагнер и сейчас ставил на Олзе тысячу рон, однако Маргарита видела, что верность Оттольда не оставляет равнодушной эту «страшную женщину». Была бы у баронессы Нолаонт тысяча золотых, она бы смело заключила спор с герцогом.

На другой день Рагнер ненадолго отлучался из замка, чтобы показать Эволу и Олвику винокурню. Оттольд тоже не выдержал без дела и успел осмотреть со своим «щетоводом» верфь. Вечером того же дня случился не обед, а веселое пиршество в честь нового военачальника Ларгоса, господина Эорика Ормнога. «Местная краса» даже позабыла о Эволе, ведь теперь «их Эорё» сидел по правую руку герцога, носил серый шаперон на правом плече и даже иногда говорил. Но Эорик, похоже, питал воистину сильные чувства к Марили и остался равнодушным к чарам целой дюжины прелестниц.

И наконец наступил сорок первый день Целомудрия, долгожданный для Маргариты, – ночью она собиралась на свой первый Дианаалий, негласное празднество невест, случающееся в полнолуние месяца Дианы: в эту ночь они гадали на женихов, поскольку богиня древних Диана была девой и охотницей, а желаннее добычи, чем хороший муж, не могло и существовать для свободной дамы. Экклесия клеймила эти ночные посиделки «ведьмовскими оргиями», но порочные от природы женщины священников упорно не слушали, да и Маргарита не намеревалась. Вот только ей снова не с кем было собраться – подруг у нее в Ларгосе не завелось. Однако, вспомнив о «дружбе» с Соолмой, Маргарита еще с новы начала ее уговаривать посидеть и поворожить немножко (ну совсем немножечко!).

Соолма долго ей оказывала в счастье закатить «ведьмовскую оргию», ведь в замке эту черную кожей и свирепую лицом врачевательницу без всякой ворожбы считали полуведьмой, но лаской и нежностью (нытьем и подлизыванием) Маргарите удалось сломить ее сопротивление. Черные Царицы тоже рыцарями не являлись и могли позволить себе уступки, если вволю нафыркались на баронесс.

Весь сорок первый день Целомудрия совершенно счастливая Маргарита провела с Рагнером, который (о чудо!) никуда ни разу не уехал. Большую часть дня они нецеломудренно нежились на ложе в его спальне, под одеялом и меховым покрывалом, смотрели на снегопад и болтали. А ночью, с началом часа Любви, она, с холщевым мешочком и всем необходимым инструментом для «ведьмовской охоты», поднялась на четвертый этаж.

– Знала бы ты, как было непросто раздобыть каштаны, – жаловалась Маргарита в спальне Черной Царицы, доставая из мешка кулечки и чарки. – И Люти еще… Я ей «сахар» говорю, а она, дура, мне всё соль несет!

– Люти ничуть не дура, – холодно ответила Соолма.

Они сидели на полу, вернее, на подушках, в таинственной темноте и при свете маленького огонька от маленькой глиняной лампы с ручкой.

– Я знаю, что она вредничает, – невозмутимо разливала воду по трем чаркам Маргарита. – С того суда мне больше не приносят каш с улыбкой из масла. Но пусть только попробуют пакостить. Если я найду мышь в своем белье или в одеждах наследника, то Рагнер их замучает до смерти в страшном подвале.

– Ну… мышь будет не сразу. Пока они тебя боятся из-за Рагнера. Если он уж даже Вьёна ради тебя предал…

– Я не просила! Он сам так решил!

– Конечно… Что надо делать с этими чарками?

– В одной – сладкая вода, в другой – соленая, а в третьей – простая. Но сперва надо тащить из каштанов желуди, – открыла Маргарита мешочек. – Говори: «Скажи, Диана, сколько раз я пойду под венец», бери горсть и клади в чашу. Сколько будет желудей – столько будет у тебя супружеств.

– Скажи, Диана: сколько раз я пойду под венец? И кто ж тебя этому страшному ведовству обучил? – язвила Соолма, вытаскивая руку из мешка.

– Беати. Она успела на свой Дианаалий до замужества… И сколько у тебя там мужей? – любопытно заглянула Маргарита в чашу, но Соолма ревниво закрыла ее рукой и стала копаться в ней одна, выискивая среди шариков каштана продолговатые желуди. – Знаешь, – поджала Маргарита губы, – Дианаалий – это должно быть весело, а ты вовсе не весело одна копаешь мужей.

– Мои же мужья, – сосредоточенно искала их Соолма.

– Это пока желуди!

– Одного, что есть из плоти, ты у меня уже забрала, а желудевых мужей не дам… Не дала бы, но их и так нету! – шмякнула она латунной чашей о пол.

– Дай я! – взяла Маргарита чашу, тоже пошуршала каштанами и даже высыпала содержимое чаши себе на подол платья. – Правда нет… – заключила она и принялась собирать чашей орехи.

– А в мешке мужья есть? – усомнилась в честности «подруги» Соолма.

– Щас я буду тянуть – и увидишь. А ты не расстраивайся, – успокоила ее Маргарита, ссыпая каштаны в мешок. – Потом на любовников тащить будем.

– А меридианки все развратницы? – продолжала язвить обиженная желудями Соолма. – Или только ты?

– Выходит, что все. Скажи, Диана: сколько раз я пойду под венец?

Маргарита высыпала горсть из руки в чашу и стала выуживать «мужей».

– Раз, – говорила при этом она, – это Иам, два – это Ортлиб. Три! Рагнер! Четыре… – пропала ее улыбка. – Пять… – ошалела она.

– Вот ты шлюха!

– Венчаться – это не блуд. И я сама не рада. И потом, это всё чепуха, – опять стала улыбаться Маргарита. – Просто дурацкие желуди.

– И зачем мы тогда их тащим?

– Потому что Дианаалий – это весело! Теперь я закрою глаза, а ты меняй каждый раз чарки местами. Скажи, Диана, какая жизнь меня ждет с третьим супругом? – взяла она с закрытыми глазами одну из трех чарок и отпила из нее. – Пресная… – снова расстроилась она. – Ну ладно. А с четвертым? Сладкая! Кто ж это такой… Может, я до Рагнера успею еще раз выскочить замуж?

– Не сомневаюсь, – проворчала Соолма. – Пей давай быстрее пятую.

– Соленая…

– Ну, не расстраааивайся! Потом на любовников пить будем!

– На любовников воду не пьют. А у тебя яда хватит, чтобы ларгосскую гадюку убить, если она тебя укусит!

– Не смей шутить над этим! – резко разозлилась Черная Царица. – Лучше радуйся, что я тебе ничего не сделала за Вьёна и за то, что ты, едва появилась, разрушила дружбу, что длилась двадцать шесть лет!

– Но я тоже не могла предать Нинно. Я тоже знаю его с семи лет! Я знаю, что он не виновен! Знаю!

– Не ори, и давай свой мешок, – засунула с него руку Соолма. – Скажи, Диана: сколько мужиков познает моя несчастная, обманутая ими плоть?

– Не так надо спрашивать… – пробурчала Маргарита. – И сколько у тебя мерзавцев?

– Три.

– Ха! И кто здесь шлюха?!

– Ты теперь тащи. И вопрос задай, как у меня. Всё должно быть честно!

– Хорошо… Скажи, Диана, скольких мужей познает моя бедная и несчастная, обманутая… или не обманутая ими плоть? Раз, два, три, четыре, пять, – выкладывала она из чаши на пол желуди. – И шесть… Какой уродливый орех…

– И кто здесь шлюха? Даже с уродом ляжешь!

– Я даже знаю имя этого урода, – перестала улыбаться Маргарита, бросила желуди обратно в мешок и туда же ссыпала каштаны из чаши. – И никакая я не шлюха: пять законных мужей и мразь, что надо мной надругался… Неверный вопрос, я же говорила…

– Что дальше делать надо?

– «Не надо», а «я хочу». Дианаалий – это весело…

– Мне не весело.

– Мне уже тоже… На детей еще можно желуди тащить… И можно полить воском в воду – воск любой ответ знает.

– Какой умный воск! – не переставала ехидничать Соолма. – Всего-то воск, оказывается, спросить надо! И зачем глупые люди выдумали суды и университеты?! Впрочем, про суды я теперь знаю: чтобы обвинять невиновных, и отпускать насильников!

– А ты всё не успокоишься?! – разозлилась и Маргарита.

– Хочу, но не могу. Вьён прав – это было судилище над Лилией Тиодо. Отвратительно вспоминать! А еще мне мерзко вспоминать, как ты без устали ревела после насилия над тобой, но в перерывах между хныками и соплями соблазнила Рагнера, а в Суде ни разу не пожалела другую жертву – передумай ты и скажи Рагнеру, то вместо судилища восторжествовала бы справедливость, а Вьён и Рагнер остались бы друзьями! Тебя и сейчас совесть не мучает?!

– Не мучает… – тихо сказала Маргарита, терзая пальцы. – Говорю же, Нинно не мог. Он на Ульви сразу женился, едва раз с ней спьяну лег. И мучился потом – пока не сбежал в конце концов. А эта Лилия… Соолма, ну разве не странно? Она отказалась от охранителей, одна поехала во тьме через лес, ты не смогла ее осмотреть, собаки не смогли взять след насильника, ее кошелек был выпотрошен… Значит! – осенило ее. – Раз кошелек потрошили, то ценности искали! Одурманенный до бреда человек не стал бы ценности искать. Это точно был не Нинно! Если, вообще, кто-то был!

– Какая же ты дрянь!

– Не я, а она! Послушай же! Я помню себя после насилия… И ты помнишь. Разве я хоть раз в ратуше распустила волосы? А она распускала в нашей Оружейной! А ее корона из кос в Суде!

– Не продолжай! Меня теперь послушай, – сурово говорила в густом мраке своей спальни черная и свирепая лицом Соолма. – Рагнер занимался розыском, ты же в замке сидела. Раз у него нет сомнений, то я ему верю. А в ратуше ты была замужней – вот и носила платок, но с Рагнером при этом легла. Про тебя Гюс Аразак тоже сказал, что над тобой вовсе не надругался, а просто бросил и унизил любовник, ведь презирал. Сейчас я думаю, что он был прав. Любо это слушать? И еще я помню, на какое место Рагнера ты пялилась, едва его увидела, госпожа Совиннак! Ты бесишься оттого, что теперь для Рагнера не только ты обесчещенная красивая бедняжка, – вот и льешь грязь на несчастную женщину, какая безупречна в поведении, в отличие от тебя!

– Я пойду, – хмуро ответила Маргарита и начала завязывать мешочек с каштанами, но вдруг Соолма его у нее отобрала.

– О нет, как раз сейчас мне весело! Скажи, Диана, – засунула она руку в мешок, – сколько деток я рожу? – высыпала Соолма горсть в чашу. – О, смотри-ка! Один есть! – показала она желудь. – Что и надо было доказать! Неправда это: и твои желуди, и твои слова, и ты сама!

Маргарита ничего не стала ей отвечать. Она тоже достала горсть орехов из мешка, сунула добычу в карман платья, после чего не без труда поднялась и вышла из спальни Соолмы, оставив там всё, что принесла для ворожбы.

________________

Рагнер не спал. Открыв потайную дверь, Маргарита увидела освещенный полукруглый проем и, пересекши опочивальню герцога, взошла туда, в кабинет, по трем ступеням.

Кабинет Рагнера Раннора еще не превратился в захламленный чердак, но с каждым новым днем увереннее шел по этому пути «к совершенству»: ларь завалился свитками и бумагами, на полу, у печки, Айада свернулась калачиком среди своих игрушек (кабаньей кости с копытом, старой рубашки Рагнера и большой подушки), на многоярусную угловую полку страшно было смотреть – так ее нагрузили вещицами. Между свертками, ларчиками и книгами Маргарита разглядела подзорную трубу и янтарь с осой.

Рагнер сидел за столом, среди хаоса из бумаг, и что-то писал.

– Налеталась на метле? – повернулся он к Маргарите. – Быстро ты.

– Мы поругались с Соолмой. Она ведь науку чтит, а не всякое сильванское волхвование, – подошла Маргарита к столу. – Хочешь знать, сколько у меня будет от тебя детей?

– Давай.

Маргарита высыпала из кармана на пустой край стола свою «добычу».

– Опять попался! – расстроено сказала она, показывая на покореженный, наполовину почерневший желудь. – С этим уродом всего-то лишь три!

– Эй! – возмутился Рагнер, обнимая ее и сажая к себе на колени. – Наше чадо так не обзывай! Я буду любить даже горбатого карлика… Плоть – это тлен и песчинки, важна лишь жизнь души! Мне всё это Магнус еще в Элладанне как следует разъяснил и наглядно доказал собственным примером.

– Как же я тебя люблю, – прошептала Маргарита, целуя его в губы, после чего она обвила рукой его плечи и прислонилась щекой к его щеке. – А ты что делаешь?

– Считаю прибыль от своего торгашества… – тяжело вздохнул Рагнер.

– И как?

– Ну… я делаю крупные успехи. Даже грандиозные! Прогорел всего на десять золотых, а не на сотню, как в прошлый раз… Если так пойдет дальше, то третья ходка «Медузы» должна принести мне прибыль в восемьдесят рон! Кстати, всё белое вино Вьёна сразу разобрали. Жаль, его было немного, но это отличный повод прошмыгнуться завтра до него и отдать ему его долю.

– Помиритесь?

– Наверняка. Завтра особенный для нас день. Сорок второго дня Целомудрия, двенадцатого года, тридцать девятого цикла лет, Вьён пришел в этот замок и мы с ним впервые встретились.

Он немного помолчал и добавил:

– Я это помню, потому что потом меня повезли в Ло́нлвонц, на пятый день рождения Хлодии – и тогда я впервые ее увидел тоже. А завтра, уж почти сегодня, Хлодии будет тридцать один год. Быстро время летит…

________________

Вьён успел накурить белого вина на пятьдесят три бочонка, десять из которых Рагнер раздал в Венераалий и посчитал их купленными самим собою. Четверть прибыли за пятьдесят три бочонка составляла тысячу триста одиннадцать сербров и три медяка. Медные монеты Рагнер искать поленился и бросил в замшевый кошелек только серебряные.

Сорок второго дня Целомудрия «алхимики» впервые отправились работать на винокурню, а Оттольд Эккильсгог вместе с отрядом Рагнера поутру выехал на санях из замка. У Пустоши Рагнер свернул направо и совершенно один направился по лесной дороге к дому у озера, так как встреча бывших друзей не могла не пройти без унижения герцогского и рыцарского достоинств, швыряния в Рагнера ретортами и криков с нравоучениями про «гумноизм».

Ирмина тоже обиделась на Рагнера и не спустилась вниз, а старик Димий не обиделся и шепнул тому, что хозяин уж три дня как «шижит в шваём шерьшёге» и не выходит, только берет еду.

Рагнер без воодушевления сошел по винтовой лесенке на полуподвальный этаж и постучался в дубовую дверь.

– Вьён, это Рагнер. Я привез тебе твою долю за вино: четверть, как и договаривались… Я никому кроме тебя деньги отдать не могу. Стану каждый день приезжать, пока ты мне не откро…

Дверь распахнулась. Пьяный и всклоченный Вьён Аттсог, одетый в неизменный красный полукафтан, стоял на пороге, а за его спиной виднелась какая-то очередная чертовщина из «нечто чего-то». «Чертовщина» давно не бесновалась в «чертоге» этого алхимика, и Рагнер улыбнулся чудовищу из тряпок, трубок и сосудов, как дорогому гостю.

– Давай деньги, – буркнул Вьён.

– Герцог Раннор желает войти и говорить с тобой, господин Аттсог, – улыбаясь, сказал Рагнер. – Довольно, друг… Ты и так здорово унизил меня в Суде… Поговорим? Госпожа Тиодо уж съехала. И сейчас ясно, что всё равно ушла бы, как бы ты ни гремел перед ней свои рыцарским хозяйством. У меня так с Хлодией было, и когда я смирился, то перестал делать несчастным и себя, и ее. Ты тоже смирись с тем, что белоснежный толидонский цветочек не для тебя уродился – бывает…

Вьён зло посмотрел на Рагнера и, приглаживая серо-русые неопрятные волосы, холодно проговорил:

– Нижайше прошу подождать меня в гостиной зале, Ваша Светлость. Я приведу себя в порядок, чтобы не оскорблять ваши знатные очи, а то вдруг вы занедужите и в расстройстве разума совершите благородное деяние.

– Да ладно, всё еще дуе…

Вьён резко захлопнул перед Рагнером дверь. Тот снял берет, потер лоб у начала волос и пошел вверх по винтовой лестнице. В гостиной, на игровом столике у скамьи, позабыли миску с печеньем и чашку с теплым молоком. Рагнер понял, что Ирмина недавно была в этой зале, наверняка читала роман, но сбежала при его появлении так быстро, что даже позабыла про свои вкусности. Вздохнув, он положил кошелек с деньгами на столик у миски и отошел к окну. Ожидая Вьёна, Рагнер любовался белым небом, белым лесом и зеленью припорошенных елей на дальнем берегу белого озерца. Аттсоги высаживали по годовалому деревцу при рождении своих детей. Елочка «Ирмина» за двенадцать с половиной лет неплохо подросла – ее можно было назвать хоть и молодым, но вполне зрелым деревцем. Хвойная разлапистая громадина Вьёна вымахала выше ели старшего брата и догоняла отцовскую.

Вьён вошел в гостиную с мокрыми волосами и со Святой Книгой в руке – той самой: старинной, в полудрагоценной обложке из красной кожи и серебра.

– Что-то новенькое! – усмехнулся Рагнер. – Будешь мне святые мудрости проповедовать? А как же гумноизм?

– Гуманизм! Гуманизм – это человечность! Больше я хищного зверя учить человечности не собираюсь, как и читать тебе мудрости, святые или нет.

С пламенеющим ненавистью взором его пронзительно-голубых глаз Вьён подошел к Рагнеру и распахнул перед ним Святую Книгу – меж пергаментных, рукописных страниц ярко синела шелковая закладка с вытянутым меридианским крестом – таким же, какой Рагнеру вырезали на спине безбожники в Сольтеле.

– Чччервь… – процедил Вьён.

– Да я не знаю вовсе – почему она такой крест вышивала! – воскликнул Рагнер. – Я сам удивился, когда увидал!

Ничего не отвечая, Вьён закрыл книгу и, отойдя к скамье, отшвырнул ее туда. Его взгляд задержался на мешочке с деньгами, и он издал гортанный, булькающий звук, по какому стало понятно, что его едва не вывернуло.

– Ты накурил превосходного вина, – вздыхая, сказал Рагнер. – Его взяли по два сербра и три медяка за кружку. Возвращайся к делам. Я ждать не могу. Ненавидь меня, сколько хочешь, но винокурня более простаивать не может. Вьён, я нашел двух алхимиков. Им будет, чем заняться, кроме того, как курить вино, но если ты не образу…

Внезапно Вьён с криком бросился на него, пытаясь ударить. Рагнер его поймал, обхватив за плечи со спины, но тот стал пинаться.

– Ты драться не умеешь! – оттолкнул его от себя Рагнер. – Остынь! Ты смешон!

– Она мне сказала, что любит тебя! – закричал Вьён и, пригибая голову, словно баран, понесся на Рагнера снова.

Тот, не желая причинить другу вред, снова попытался лишь обхватить его, однако не удержался на ногах после столкновения с «бараном» и упал вместе с ним на пол, опрокинув ногой столик. Печенье разлетелось по гостиной, а молоко пролилось мужчинам на одежду, но они не перестали кататься и елозить по полу – Рагнер никак не мог усмирить Вьёна или сбросить его с себя. Наконец, ему это надоело и он больно схватил того за волосы, но тут же получил кулаком по скуле. С ревом Рагнер ответил тем же, а затем добавил еще раз – и уже после этого спокойно встал, обозлено сбивая рукой с черных штанов крошки и вытирая молоко. Вьён, зашевелившись на полу, неуверенно попытался сесть и, зажимая рукой окровавленный нос, осоловело глянул на бывшего друга.

– Чеевь, – гнусаво простонал Вьён.

У Рагнера пылала левая щека. Зеркал в гостиной Аттсогов не имелось, но и без них он понимал, что Вьён тоже неплохо приложил к нему кулак.

– Не был я с ней на ложе! – громко говорил Рагнер, снимая с плеч свой черный плащ с соболиным подбоем и встряхивая им в воздухе, чтобы избавиться от крошек. – А еще я не раздевался перед ней – ни выше спины, ни ниже! Обычный крест, просто не очень обычный! А ты всё за ум взяться не можешь?! Из-за дамы, которая даже не твоя, да из-за своего хера, ты чуть дочь не лишил родового имени, оскорбляя мой род и оскорбляя тем самым короля! Надоели мне твои детские выходки. Давно надо было тебе врезать как следует!

– Я и правда позабыл тогда в горячности, что подвергаю опасности не только себя, – поднимаясь и отворачиваясь к окну, горько изрекал Вьён. – И не из-за хера я выступил против тебя – а ради справедливости! Но тебе понять этого не дано – ты, как хищный зверь, знаешь лишь про хер и как убивать. Вы даже о потомстве заботитесь, как звери, – прогоняете сынов с их отрочества от себя. А ведь люди так не живут! Матери заботятся о своих детях до смерти, но не аристократы, не Ранноры… О, зачем, проклятая звезда, ты свела меня с этим волчонком ровно двадцать шесть лет назад?! Будь проклят тот день!

Рагнер молча поднял с пола свой берет и быстро вышел из гостиной. Только на заснеженном дворе, гневно выдыхая пар из ноздрей, Рагнер надел плащ и берет. Пиная снег и вымещая на нем свою злобу, он направился к конюшне и вскоре уже погнал Магнгро прочь от этого дома.

Но в лесу дорога испортилась, и конь, то проваливаясь в сугробах, то оступаясь, перешел с быстрой рыси на шаг. Немного остыл и Рагнер, однако обида пробудила иной вид его гнева – не бешеный, зато праведный.

«Пьянь ты, Вьён! – продолжал он ругаться с бывшим другом. – А еще слабак! Даже дряхлую старушенцию убить не смог, чтобы стать богатым астрологом! Верно, что отец погнал тебя из дома! На мою беду погнал! Думаешь, я рад той нашей встрече? Твой гумноизм и из меня слабака в итоге сделал! Но я на то и Раннор – я исправился, хотя это было непросто, и я перестал быть слабаком! И вовсе не только о хере я знаю и как убивать! Тоже мне друг! Даже не спросил! Заранее решил, что и как было у меня с Лилией! А ведь я мог! Мог! А из-за тебя бегал от нее! А щас сам к нему приехал, опять унизился… А он сразу драться! Пьянь! Весь разум себе пропил!»

Сняв перчатку, он дотронулся до скулы и с досадой посмотрел на окрашенные красным подушечки пальцев.

«Мои люди поймут, что это ты по моей герцогской морде проехался! Позор! Но это было в последний раз! Довольно с меня такой дружбы и такого друга, – растер он кровь пальцами и вздохнул. – Надо лед, что ли, найти…»

Пока же он приложил к щеке рукоять Анарима, и так, с кинжалом у лица, выехал к Пустоши. На заснеженном лугу Рагнер увидел свежие людские следы – и, повернув голову вправо, не поверил своим глазам, заметив среди острых валунов светло-серый плащ Лилии Тиодо. Молодая женщина зачем-то бродила там, в кругу за камнями и в полном одиночестве, а гнедая кобыла Арла Флекхосога стояла за Пустошью, у дороги в город, привязанная к дереву.

– Что вы здесь делаете? – подъезжая к валунам и убирая кинжал в ножны, удивленно спросил Лилию на меридианском Рагнер. – И снова одна? В такой глуши? Одна ехали через лес?!

– Мой обидчик понес наказание, разве нет? – спокойно ответила темноглазая красавица, рассматривая его разбитую щеку. – Я же не могу всю жизнь прятать себя в четырех стенах.

– Но одной вам точно не стоит ездить по лесу.

– Я собиралась пойти туда, где всё случилось… Посмотреть в лицо своему ужасу и, конечно, я должна была быть там одна. Но, – тяжело выдохнула Лилия. – Я не смогла… Сошла здесь пока. Меня всегда манило это место, да до сегодняшнего дня я к нему ни разу не подходила близко…

– А мне здесь не нравится, – с высоты окинул он взором тринадцать острых глыб, что встали неровным, редким кругом возле неглубокого оврага, в каком притаилась Саагра или Лешийка – извилистая, как пятиглавая змея, тихая речка. Внутри круга из камней и была та самая Пустошь – глинистый пустырь, на каком не росли травы – пустырь всего в десять шагов по длине вдоль оврага и в девять шагов по ширине.

– И мне это место не нравится, – огляделась Лилия. – Но здесь есть что-то… загадочное. Эти огромные камни зачем-то притащили сюда, на край оврага, но зачем? Не знаете?

– Не знаю. Когда мои предки завоевали эти места, почти тысячу лет назад, то эти камни уже здесь были – и уже тогда никто ничего о них не знал.

– А с вами что случилось? И почему вы тоже один? Без двенадцати стражей Дьявола?

– Стражи ищут бандита и убийцу моего брата. Это сейчас важнее. А я поехал к Вьёну. Зря сделал. Получил от него из-за вас… – усмехнулся Рагнер, спешился и прошел за валуны. – Госпожа Тиодо, – приблизившись к ней, поглядел он в бархатные глаза, ставшие при сером свете дня карими и теплыми. – Крест, что вы вышивали… У меня такой же есть на спине. Вы знали про это?

– Такой же крест? – искренне удивилась Лилия. – Извините, герцог Раннор, но это какое-то весьма странное совпадение. Откуда я могла знать? Такой крест являлся мне во сне. Лет… кажется, с двух, еще с младенчества. Когда я до него дотрагивалась, то просыпалась. Мне всегда было любопытно: дотронуться, не проснуться и узнать, что дальше… вот я и вышила такой крест.

– Зачем вы сказали Вьёну, что любите меня?

– Я сказала всё, как есть, начистоту. А он должен смириться с тем, что я никогда не смогу отдать ему свое сердце, ведь отдала его другому.

– И вы меня правда любите? Даже после того, как унизили себя в Суде, а я отпустил вашего насильника с десятью золотыми ронами в кошельке? Всё еще любите меня?

– Я хотела бы вас ненавидеть, но я понимаю вас: вы пожертвовали справедливостью ради любви, – нежно говорила она, а Рагнер вновь начинал дуреть – проникаться наваждением от ее красивого голоса, гордого лица, вишневых губ и темных глаз. – Помните, я говорила, что любовь это самое жестокое из чувств. Так вот, любовь требует на свой алтарь жертвы. То маленькие жертвы, то большие… И если мы хотим ее сохранить и удержать, то можем пасть низко… Я тогда не в Суде была, а лежала на вашем алтаре. И я оставила на нем честь и достоинство… Хочется надеяться, что это того стоило: что мои страдания и мои унижения надолго продлят ваше лучезарное счастье и сладкую любовь. Меня это утешает. Я радуюсь, что вы счастливы и что безразличны к моему горю. Пусть… Я упиваюсь своим позором, своим мученичеством, но не питаю гнева и не поддаюсь обидам…

– Позор с вас той же ночью смыло море, – не выдержал мук совести Рагнер. – В бурю, что неистовствовала. Я не нарушил клятвы, данной вам и Вьёну. Выродок теперь рыба – я покарал его своим судом.

– Рагнер… – прошептала Лилия, – …я не зря так тебя люблю…

Она нежно дотронулась до его горящей, побитой щеки, обжигая ее сильнее своим прикосновением. Налетел ветерок, бросив мелкий снег Рагнеру в лицо, будто пытаясь образумить его. На короткие мгновения сизая туча скрыла и без того невидимое солнце – серое небо потемнело, день стал сумерками, а глаза Лилии превратились в бездонные, гибельные, черные… Глубокий колодец, в какой Рагнер хотел пасть, опять позвал его. Одной рукой он обнял хрупкую талию, притягивая к себе белокурую красавицу, а другую руку завел за затылок Лилии и жадно поцеловал ее сладкие вишневые губы.

Стоя, прижав ее спину к большому валуну, Рагнер навалился на Лилию и целовал ее так, будто не мог напиться ее нектаром. Его руки забрались под ее просторное платье – одна нашла ее мягкую ягодицу, другая – маленькую, упругую грудь, дразнящую тем, что она не давалась в руку.

– Да? – тяжело дыша, спросил он Лилию, собираясь расстегнуть поясной ремень.

– Да, я хочу, – чуть слышно прошептала она, целуя его в шею. – Если ты остановишься, то я буду умолять тебя на коленях…

Золоченый Анарим полетел в снег вместе с цепью, кошельком и беретом. При свете дня, никого не таясь, охваченный звериным желанием и позабыв про стыд, Рагнер страстно, жестко и даже жестоко подминал своей мощью чужое хрупкое тело, вжимая его в каменную твердь и содрогаясь от удовольствия каждого момента. Лилия тихо постанывала ему на ухо, обнимая его за плечи и тормоша его волосы. Закрыв глаза, Рагнер чувствовал себя то в жаркой, то в ледяной черноте, сводящей с ума его плоть и дарующей всему его естеству наслаждение с новыми и новым движением ей навстречу. Грозовые разряды, убыстряясь, прокатывались по двум соединенным телам. Мужчина и женщина учащенно дышали в окружающем их безмолвии, не видя ничего, не замечая ничего – только свое удовольствие, переносившее их в таинственный, поблескивающий, черный, словно черный бриллиант, мир, созданный темными божествами для них двоих. В те минуты Рагнер желал пропасть в этом мире навек.

И вдруг мир стал ослепительно белым. Очнувшись, Рагнер успел отстраниться, даже скорее отшатнуться, и оставить свое семя на камне, у его подножия. Тяжело дыша, он упал спиной на валун, встав рядом с Лилией, взлохмаченной и тоже тяжело дышавшей паром в морозный воздух.

– Не знаю, что сказать, – застегивая пояс и оправляя одежду, сказал Рагнер. – Я как с ума сошел…

– И я рада этому, – улыбаясь, ответила Лилия и тоже начала приводить себя в порядок. – Не надо ничего говорить. Я сама так хотела. Спасибо… Иначе я помнила бы только того зверя…

Отойдя на шаг, Рагнер заметил на валуне каплю крови, попавшую туда с его щеки. Он не стал ее стирать – вместо этого умыл снегом лицо, после чего поднял и отряхнул свой берет, надел его на голову и стал застегивать ремень с кинжалом и кошельком. Он молчал. Дикая похоть, что минуту назад им владела, теперь бесследно исчезла и, прогорев, оставила после себя золу. Зато разрастался стыд: и перед Маргаритой, и перед Вьёном, который оказался прав насчет него, и перед самим собой тоже, за слабость. Но почему-то не перед Лилией. Он не знал, что ей сказать, а сказать что-то надо было.

– Я, похоже, запутался… – пробормотал он. – Никогда не думал, что такое со мной случится… Я редко влюбляюсь. И никогда до этого не любил сразу двух женщин. Я не знаю, что мне сейчас с тобой делать…

– Спасибо за то, что тоже любишь, – с надеждой в голосе произнесла Лилия. – И я не знаю… Но мне было важно слышать, что ты тоже любишь.

– Пойдем быстрее отсюда, – махнул он головой в сторону дороги. – Я в город еду. Провожу тебя…

Лесной дорогой до города, Рагнер задумчиво молчал, Лилия же ни разу его не потревожила. И за эту чуткость он был ей очень благодарен. Приближаясь к городским воротам, он поймал себя на мысли, что хочет пригласить Лилию в Вардоц, в свои покои, где есть спальня… Отругав себя, он решительно изгнал заманчивый соблазн, что можно еще разок, а Маргарита ничего не узнает.

– Здесь мы расстанемся, – внезапно заговорила Лилия. – Лучше мне одной заехать в город… Рагнер, раз ты не знаешь, – смело говорила она и столь же смело смотрела на него, – то я скажу. Пока мы ехали, я поняла, что на многое готова ради счастья, ради любой любви с тобой, хоть тайной, но у меня есть черта, какую я не смогу переступить… Я должна стать дамой твоего сердца, как и она, баронесса Нолаонт. Иначе, я не смогу…

– Ааа… – простонал Рагнер. – Рыцарь из меня – дрянь, уж прости. Затем тебе такой рыцарь, самый презренный в Меридее?

– Потому что ты не такой. Не презренный и не дрянь. И я не презренна, и не дрянь… Ты почти каждый день в Вардоце, а я каждый день бываю в храме – мне просто больше нечем заняться, читаю там «Книгу Гордости»… дошла до тридцать восьмого цикла лет… Потом буду читать «Книгу Позора», – усмехнулась она. – Буду ждать весть от тебя, а если не дождусь, то досаждать тебе не стану.

И, не прощаясь, она поехала на гнедой лошади вперед, к городским воротам. Рагнер смотрел: оглянется ли Лилия – она не оглянулась. Он свернул влево, к деревянному мосту через Йёртру на холм.

– Нет, Рагнер, нет! – приказывал он себе по дороге. – Даже не думай, хоть сейчас не будь слабаком. Плохо всё это кончится: в двух дамах запутаться – хуже, чем меж двумя демонами оказаться – они тебе душу на мелкие тряпки изорвут… и сердцем обе закусят. Нет!