Читать книгу Три цветка и две ели. Второй том - Рина Оре - Страница 4

Сатурналий

К концу одиннадцатого века стать рыцарем, воином Бога, являлось непростой задачей для мужчины, но посильной. Даже простолюдин мог стать неблагородным рыцарем, если имел законное рождение, происходил из воинов и не являлся в прошлом послушником. Достойные воины с преступным или незаконным рождением могли стать воинами веры, рыцарями Святой Земли Мери́диан, какие давали обет безбрачия или целомудрия. От воина Бога нынче требовалось лишь доказать Доблесть, совершив подвиг, и дать клятву, следуя Добродетели Веры. Ранее требовалось еще доказать третью рыцарскую Добродетель – Честь, какую олицетворял конь, незаменимый спутник рыцаря.

Но четкого критерия и определения Чести не существовало. Рыцарь просто вел себя столь достойно, что заслуживал почет даже от врагов. Гордыня не являлась рыцарским Пороком, но достойный воин Гордыни не имел: он мог кратковременно собою погордиться и далее, пребывая в скромности, забывал о былых подвигах, ведь его ждали новые. Отсутствие Гордыни также заслуживало почета, значит, являлось Честью.

Честь еще понималась как «черта» или планка, разделяющая добро и зло, славное и позорное, допустимое и недопустимое, – чем выше была такая планка, тем больше имелось у человека почета, то есть Чести. Мужчины, как считали священники, черту между добром и злом четко проводили для себя с началом возраста Страждания – в двадцать два года и половину. У женщин она возникала сама и намного раньше – с появлением лунной крови. Причем, если у мужчин черта Чести горела Огнем, как стена, то у женщин состояла из Воды и измерялась не высотой, но шириной, – их «речка» то иссыхала, то полнела – поэтому женщины были более гибкими, часто уступали мужчинам, а те прощали им мелкую ложь.

Женщину с ее отрочества просто воспитывали в нравственной строгости и полезном труде: даже герцогиню или принцессу учили ткачеству, вышиванию или другому благородному рукоделию. Зато знатной женщине требовался духовник после ее венчания, который помогал ей полюбить супруга, выбранного родителями, прощать его измены и самой не поддаваться соблазнам – не потерять честь и не запятнать честь рода. Мужские измены честь рода не пятнали, хотя супружеская верность всегда почиталась. Связь на стороне вызывала у общества осуждение (как бесстыдство), и даже мимолетная интрижка могла лишить мужчину доброй репутации, карьеры, клиентов, покровителей… А чтобы у мужчины, особенно у благородного аристократа и рыцаря, высоко поднялась планка Чести, после возраста Посвящения, восемнадцати лет, следующие четыре года он тесно общался с духовником и брал уроки Боговедения.

Герцог Рагнер Раннор отбился от рук священников, попав в плен в Сольтеле; рыцарское достоинство ему выхлопотал в его девятнадцать с половиной лет канцлер Аттардии за несомненный подвиг – спасение своей жизни. Таким образом, без бесед с духовником, но посреди кровавой резни на Бальтине, ужаснувшей всю Меридею, к возрасту Страждания планка Чести у Рагнера Раннора закономерно установилась очень низко, если вообще не валялась на земле. Но он же всегда всех удивлял – и умудрялся сочетать несочетаемое: подвиги с позором, герцогский титул с торговым делом, Порок Гордыни, какой в нем цвел, пах и буйствовал, с Добродетелью Любви. Четвертого дня Любви, второго года, сорокового цикла лет, он устал с собой бороться и решил, что одарить своей любовью в восьмиду Любви всего одну женщину – это не по-меридиански, что он должен всех ею одарить! Но пока слишком занят верфью, торгашеством, поисками бандита, солеварением, сыроварением и винокурением, значит, пока его хватит лишь на двух дам. Словом, четвертого дня Любви он послал из Вардоца записку в храм для Лилии Тиодо, а когда она появилась в его кабинете, он встал перед ней на колени и поклялся быть ее рыцарем и верным слугой, но быть им тайно.

________________

Четвертому дню Любви предшествовало празднество Перерождения Огня. Для Рагнера Раннора это было особенное торжество, ведь праздновали победу над Бронтаей, какую одержали благодаря ему, Лодэтскому Дьяволу. А еще Вьёну Аттсогу, о вкладе в победу которого никто, кроме них двоих и Соолмы, не знал.

Празднество Перерождения Огня являлось семейным празднеством домашнего очага, тихим и сытным. В первый день ходили в храм на полуденную службу, днем дети и взрослые играли во всевозможные снежные забавы, катались в санях и даже купались в речной проруби. Рагнер, как настоящий лодэтчанин и ларгосец, тоже поплавал и даже не чихнул. Женщин (слава Богу!) в страшной Лодэнии плавать зимой во льдах не заставляли, но Олзе и Люти немножко поплавали, потому что плавать любили. Вечером обитатели замка собрались за дубовым столом, какой, помимо яств, густо усеялся огонечками маленьких светильников и свечей; ближе к ночи в Ларгосе пускали с горок пылающие огнем колеса, разжигали костры и устраивали вокруг них пляски, – любые забавы с огнем приветствовались. Лодэтский Дьявол воскрес тогда на одну ночь, одарив мир «адовым зрелищем» – потешными огнями от безвредных шутих, перепугавших неискушенных лодэтчан. Горожане наблюдали за «беснованием комет» с набережной, люди в замке – с террасы. Дамы взвизгивали, мужчины радостно орали, – шумный, шумный народ. Маргарита от страха пряталась в объятиях возлюбленного, восхищенно охала и смеялась. Он же едва улыбался. В полночь закончился пост целомудрия, и женатые пары тогда же покинули торжество, а прочие задержались еще на час. Во второй день в замке все отсыпались, и с наступлением сумерек, вновь собрались в обеденной.

Рагнер нестерпимо хотел видеть Вьёна за своим столом и Лилию Тиодо на своем ложе, – хотел ее раздеть, рассмотреть, насладиться ее прекрасным телом без спешки и любить ее не около леса, среди камней да почти на дороге, но на белых простынях и среди меховых покрывал. Это сладострастное желание мучило его, и еще его по-прежнему терзала совесть из-за Вьёна, а доставалось всем подряд и Маргарите, конечно, тоже. Она решила, что возлюбленный просто устал, расстроен из-за раздора с Вьёном и поэтому раздражен, вернее, рычит на всех «аки дикий зверь» – всё ему стало не то и не так, – поварихи неизысканно готовили, дозорные лентяйничали, Маргарита перечила ему, когда не надо, и не перечила, когда следовало. Маргарита же была готова его отравить, но терпела из последних сил, зная, что скоро он опять станет самим собой.

Четвертого дня Любви он, наконец, вернулся в замок к обеду даже не самим собою, а лучше чем был. За столом он трепетно ухаживал за своей «пышечкой» (хорошо уж, что не толстухой!), перед сном заботливо искупал свою «пузатенькую булочку» (наверно, это лучше, чем пышечка), после чего внутри кровати-шкафа нежно «мял свою мягонькую лепешечку» (Рагнер, да покушай же ты вволю хлебов!). За исключением этих странных хлебных похвал, Маргарита не могла на него нарадоваться. Если он был в замке, то окружал ее вниманием и лаской, да дарил подарки, естественно, внушительные, великие по размеру, например: меховое покрывало «как мантия короля» из золотистого бархата с горностаевым подбоем. Орган, кстати, установили в светлице, но, оказалось, что требовался органщик для настройки этого музыкального инструмента. Зато светлица из-за узорных труб органа стала выглядеть помпезно и точно достойно герцогини Раннор.

Рагнер одарял двух своих прекрасных дам любовью в равной мере, не позволяя себе, как рыцарю, из-за усталости пренебрегать одной из них. С Лилией Тиодо он виделся каждый день в Вардоце, и к концу первой триады Любви их связь перестала быть тайной для тамошних служащих, охранителей герцога, работников его замка и вообще для всех ларгосцев. Одна Маргарита ничего не знала и не подозревала, ведь с Соолмой больше не разговаривала.

У нее, конечно, имелись неясные беспокойства, но ей и в голову не могло прийти то, что теперь ее возлюбленный проводит днем два часа с Лилией, наслаждая хрупким телом «этой дряни», а потом, за два вечерних часа, делает с ней, «о какой же большой» Маргаритой, всё то же самое. Запутываясь сильнее и уже не понимая, кого захочет выбрать, когда придется выбирать, Рагнер просто жил так, как получалось, наслаждаясь счастьем сегодня и не думая о завтра.

И всё бы ничего, но Лилия стала заговаривать о будущем, а он не знал, что ей ответить, лгать же не желал. В канун Сатурналия, двадцать второго дня Любви принц Баро́ еще не прибыл в Ларгос, чему Рагнер был только рад.

– Сегодня уже наш девятнадцатый день, – проговорила Лилия. – Все вокруг знают о нас… кроме нее. Но никто не знает, что я твоя дама сердца, а ты мой рыцарь. Я не жалуюсь, но мне надо больше. Хотя бы знать, чего мне ждать.

Неподалеку воинствовал огонь в камине, в окне белело пасмурное, умиротворенное небо… Рагнер сидел на постели, рассматривая лежащее рядом тонкое и длинноногое создание, словно вышедшее из зыбкого воздушного мира, где лишь порхали бабочки, проносились стрекозы и кружили светлячки. Белокурые волосы Лилии напоминали ему лунный свет, вишневые губы – яркие спящие цветы, темные глаза – ночь, отраженную в водах озер.

– Лилия, я не знаю… Я же тебе уже это говорил, – вздохнул Рагнер. – Я не могу ее бросить. Она мне очень дорога и ты дорога, а я женат – не забывай. Я отлично устроился: изменяю супруге и верчу двумя красавицами. Ну как? Как я могу испортить такой рай? Ни за что!

– Всё шутишь… – улыбалась она. – Ну скажи честно. Я любую правду приму.

– Правда у меня горькая.

– Говори! – потребовала она.

– Если принц Баро привезет мне дозволение на развод, то я отправлюсь с ним в Брослос, разведусь с Хильде и вернусь к одной из вас. Поездка проветрит мне голову… И горькая правда в том, что я, Лилия, наверно, сразу женюсь на ней, как вернусь. Пока она не родила… Поэтому не жди моего возвращения.

– Хорошо, – гордо подняла она голову. – Ответь только одно… меня это будет утешать. Ты пойдешь с ней под венец из-за долга? Из-за того, что не можешь бросить ту, которая на сносях?

– Если бы я сам знал, – вновь вздохнул он и встал с кровати.

Подойдя к окну, он своим глазам не поверил – из-за Южного мыса показался большой, размерами с «Хлодию», красивый золотой корабль, похожий на драгоценную шкатулку. Сопровождали его два боевых парусника поменьше. На белых парусах ярко синели меридианские кресты и желтели ограждающие крест львы, вставшие на задние лапы и державшие по копью.

– А вот и он… точно в срок… – печально проговорил Рагнер. – Принц Баро прибыл.

Лилия, соскочив с кровати, тоже подошла к окну. Оживилась и набережная перед Вардоцом: горожане бежали смотреть на золотой чудо-корабль. Рагнер поцеловал Лилию в губы и стал одеваться.

И она молча оделась. Заговорила вновь, когда они стояли в кабинете, готовыми к выходу.

– Так это всё? Закончилось? Больше меня не любишь?

– Лилия… Послушай… на сегодня для меня картина выглядит так: на одной чаше весов дама, которую я притащил сюда из-за трех морей, жил здесь с ней как с женой более пяти восьмид, она ждет моего наследника, и я ее люблю. На второй чаше весов – ты, которую я тоже люблю, но с тобой я всего девятнадцать дней, и ничего тебе не обещал, и никуда тебя не тащил. И я сейчас не могу ничего решить – только, когда вернусь уже в третьей триаде Любви. Пожалуйста, ни на что не надейся… ее чаша весов намного тяжелее твоей.

– А если я тоже уже жду твоего наследника? Ведь всё может быть!

– Свое чадо я признаю: сына рыцарем сделаю, а дочку замуж выгодно выдам.

– Ну хоть так… Хоть одно обещание у меня есть…

– Лилия, – обнял ее Рагнер. – Ты же моя прекрасная дама, путь и тайная, – нежно шептал он. – Я тебя обижать не позволю… Но… лучше тебе переехать из Ларгоса. В Брослос хочешь? Тебе же там нравилось, и в большом городе не сплетничают… А я там буду часто тебя навещать, я же теперь торгаш!

– Не знаю… – не улыбнулась она. – Поговорим, когда ты вернешься. Может, твое отсутствие и мою голову проветрит… и мы с братом уедем подальше от этих мест… и от тебя…

Он нежно ее поцеловал, зная, что наверняка будет так, как он придумал: Маргарита останется в Ларгосе, Лилия – переедет в Брослос, и он не потеряет ни ту, ни другую.

________________

Большие корабли встали на якорь в море, на отдалении от причала. Когда Рагнер появился на набережной, лодка с его гостями уже подгребала ней. Принц Адальберти Баро утопал в пушистых мехах: кроме большой енотовой шапки он подивил северян меховой мантией из золотистого соболя, широкой куньей оторочкой на сапогах, а также муфтой из лисы, пристегнутой к поясу (тьфу, не в золоту и шелку нынча прынцы пошли – рядятся как беднота из Орзении, а муфта-то как у бабы!). И его сын, тоже одетый в шубу мехом наружу и шапку из соболя, выглядел для местных законченным нищебродом.

Лодка пристала между пирсами – к той части набережной, с какой в воду спускались ступеньки. Адальберти, несмотря на свои меха, ловко забрался по отвесной лесенке и «попал в лапы Рагнера»: рыцари соединили руки знаком двойного единства и обнялись.

– Адальберти! Ты, похоже, за Линию Льда собрался?!

– Для южанина двойная шуба, мехом внутрь и наружу в самый раз, – посмеиваясь, ответил тот. – Я в этой шубе сплю. И не шучу сейчас.

– Да, моря наши не для неженок! Как путешествие? Айсбергов не встретил? В буре не потонул? В пролив вошли так, как я объяснял? – засыпал он вопросами принца. – И… привез?

– Путешествие долгим вышло, но погода нам благоволила, и напасти миновали, поскольку молитва, Рагнер, способна разогнать любые айсберги. Да и бури не станут препятствовать рыцарю в исполнении долга чести.

– Здорово. Привез дозволение?

– Всё привез. Так под венец приспичило?

– Ну… увидишь баронессу Нолаонт – всё поймешь.

– Ааа, и так всё ясно… А это – мой Алорзартими, герцог Баро.

Восемнадцатилетний Алорзартими был столь же высок и статен, как его отец; общими у них были вьющиеся черные волосы и тонкие носы с легкой горбинкой. Еще он поражал красотой – даже Рагнер не мог на него налюбоваться: припухлые губы, молочная кожа, грусть в черных очах… И он держал в руках лютню. Адальберти с гордостью сообщил, его сын также играет на арфе, как Феб, мечом разит, как Юпитер, копьем, как Марс, снимает с чучела все пять колец, а в перерывах слагает стихи и как раз сейчас пишет оду о Лодэтском Дьяволе. Ну как такой славный воин мог не понравиться Рагнеру?

А баройцы, глядя на побережье, всё удивлялись: где же снег? Зато когда они выехали за город, то отец и сын Баро заохали и заахали, ведь столько снежного снега они не видали за раз никогда. И в замке Рагнера им всё очень понравилось, ведь это «всё» было так необычно (тамбур-тоннель, общий стол, церемония омовения рук). И было крайне нескучно (это в замке Ларгосц-то нескучно?!). И на санях им хотелось покататься, и по льду на коньках поскользить и, конечно, снежками покидаться тоже. А еще в замке-башне, как в сказке, в заточении у Лодэтского Дьявола жила золотоволосая красавица, прекрасная, как утренняя заря (учись, Рагнер!), зеленоокая, как нимфа, восхитительная, нежная и женственная, какую только украшало скорое материнство. Алорзартими немедленно стал сочинять песнь о бесподобной красе баронессы Нолаонт, забросив оду о Лодэтском Дьяволе. Рагнеру этот «слишком красавец» стал нравиться уже меньше. Особенно, когда Маргарита восклицала: «Ну как такой замечательный Алорзартими может не нравиться?!»

Маргарита получила от Адальберти подарок к своей скорой свадьбе – свадебный ларь, и не знала, что ей делать. Ларь был слишком дорогим: из черного, красного и золоченого дерева, с инкрустациями из самоцветов да с красочными картинами, и она не могла его принять. Принц Баро обижался и даже высказался, что в княжестве Баро ни одна приличная дама не выходит замуж без сундука. И поинтересовался: есть ли сундук у баронессы Нолаонт? Она, конечно, солгала, что есть и не один (куча кучная расписных ларцов и ларчиков!). Рагнер вмешиваться в сундучный спор не желал – именно невесте, Маргарите, дарился сундук, а не ему. В итоге Маргарита пошла на уступки, ведь баронессы рыцарями не являлись (особенно, если у них не было сундука, а приличной дамой быть хотелось), и предложила разыграть свадебный ларь в Сатурналий. Празднество в честь Золотого века обещало пройти с такими гостями, как Баро, «по-сатурнальски весело»!

________________

К приезду баройцев, богатейших людей Меридеи, в замке Ларгосц готовились долго и основательно. Благодаря красочным шпалерам о двенадцати цветах, бархатным портьерам, безделицам и прочим вещицам из Рюдгксгафца на обеденную стало любо-дорого смотреть, опочивальню графа и соседнюю с ней спальню обставили с роскошью, достойной принцев, в большую проходную залу, между покоями графа и прочими тремя спальнями внесли шестнадцать кроватей для воинов-монахов, охранителей Баро, и устлали их меховыми покрывалами. Все прислужники надели форменные платья, а Огю Шотно удалось за пару восьмид «обтесать» Кётрану с Олзе да научить их изысканно подавать яства господам. Рагнер считал, что лишение поварих хмельного сыграло решающую роль в их «тесании», тем не менее смотрителем своего замка, господином Огю Шотно, он был так доволен, что простил ему, «ссосанцу», бараний камушек. Блюда теперь выглядели как картинки, салфетки безупречно лежали на белоснежной скатерти, приборы сияли, стекла и зеркала блистали, лампы не чадили и приятно пахли. Везде, докуда добрались длинные руки Огю, воцарился порядок. Рагнер еще с восьмиды Целомудрия прибавил ему жалованья вдвое, и Огю Шотно захотел эту прибавку отдать Марлене – в благодарность за помощь, когда он голодал, потеряв сбережения в сомнительной торговой сделке. Как рассказал Рагнеру Эорик, Марлена взяла пару золотых монет, но только как долг, обещая их скоро вернуть. Еще Эорик подозревал, что Марлена ничего не сказала Магнусу об этих одолженных деньгах, и Рагнер думал так же, но решил не вмешиваться в дела господ Махнгафасс, уверенный в благоразумии Марлены.

Сатурналий являлся продолжением празднества Перерождения Огня, только не семейным и отнюдь не тихим торжеством. Традиционно в первый день в часовне замка провели службу, на меридианском языке, ведь Адальберти Баро приехал с духовником. Слава Богу, на четвертом этаже имелась не занятая никем спальня, а то бы пришлось размещать его в Ягодном доме среди «местной красы», для какой и священник был жених, и воины-монахи вполне годились для супружества. Одна Соолма не радовалась, ведь оказалась единственной женщиной на этаже, полном толпы мужиков, и не могла нормально сходить в общую уборную. Поэтому «эта ларгосская гадюка» хитро проползла в детскую, где заняла «опочивальню принцессы», но с Маргаритой не разговаривала, фыркала на нее и зыркала черными глазами.

После полуденной службы все начали отчаянно веселиться, как древние люди Золотого века: петь песни, танцевать, играть в подвижные игры. Озеро у замка расчистили от снега, и по его глади взрослые чинно катались на коньках, слева от них деревенские мальчишки шумно гоняли ледышки, а справа кучковались дети: лепили из снега баб или, отталкиваясь двумя палками ото льда, тихо скользили сидя в саночках. Принц Баро, к своей печали, выяснил, что рассекать лед тонкими пластинами, это очень сложно, но Рагнер помог своим гостям – баройцам выдали по две палки и подошвы на кости, отлично скользящие и устойчивые. Таким образом, все пребывали в счастье: знатный принц и его сын вдоволь наскользились, ларгосцы на них опять подивились да Маргарита накидалась от души в Баро снежками (суровым воинам-монахам тоже случайно досталось). А оба Баро вместе с Рагнером (тоже мне рыцари!) пуляли снежками в нее. И обед первого дня Сатурналия прошел на славу: лакомились затейливыми яствами, играли в жмурки, отгадывали загадки. Маргарита честно выиграла расписной ларь, едва обойдя Соолму, и отныне могла венчаться как приличная женщина. Алорзартими усладил уши ларгосцев чудесными одами под душещипательные мелодии лютни, местные артисты достойно ответили бодрыми песнями и плясом воинов. После того как Маргарита ушла спать, герцог позвал «друзей Баро» в Оружейную, где они еще немного выпили в чисто мужской компании. Вернее, почти в мужской: одна нравственно нестрогая дама там была – «милейшая душка» Айада.

Во второй день празднества прокатились с ветерком в санях и опять поиграли в снежки. Маргарита радостно визжала, бегая, как могла из-за своего великого живота, от белых комочков. Рагнер в этот раз ее защищал, то есть воевал вместе с ней и Соолмой против двоих Баро. Потом слепили снежную бабу, да такую грудастую, что высоконравственный Адальберти прикрыл ее роскошное тело своей шубой, и лишь затем допустил всех к даме, пусть даже снежной, чтобы раскрасить ей лицо и приделать соломенные волосы. Наряжая бабу в тряпки, платки и бусы из шиповника, хохотали так, что Маргарита боялась принести дитя прямо там – разродиться к ногам бабы. Даже Соолма задорно смеялась, и даже Айада как будто бы весело подхихикивала.

К исходу дня герцог и его гости выдохлись. Праздничный стол в Сатурналий снова густо обсеялся огоньками свечей и маленьких светильников, а лампионы на стенах, наоборот, не зажигали. Сытые, счастливые и уставшие меридианцы беседовали в таинственной полутьме. Алорзартими перебирал струны лютни, Маргарита молчала и думала, что впервые за много лет у нее выдался отличный Сатурналий – просто идеальные два дня.

Уже завтра с раннего утра собирались в путь. Баройцы бы с удовольствием задержались подольше, ведь принц Баро как истинный рыцарь не сдавался и не мирился с тем, что конькобежец из него дрянь – он даже в проруби был готов искупаться, если это поможет освоить коньки. Но Рагнер спешил в Брослос, чтобы успеть развестись и жениться на Маргарите, пока та не родила. По расчетам быстрый корабль Адальберти должен был домчаться до Брослоса дня за четыре, далее где-то дня три требовалось Рагнеру на развод. В нову последней триады Любви он намеревался сесть на «Медузу» и быть в Ларгосе к дню венеры или сатурна. От Маргариты лишь требовалось не родить до тридцать седьмого дня Любви – она обещала стараться.

Напольные часы уж пробили начало часа Целомудрия, и Адальберти Баро взял со стола чашу с мягким («карамельным», как назвал его Рагнер) сыром из горного городка Цулооса.

– Надо у тебя его весь скупить, – сказал он, отправляя ложку сыра в рот. – Да и черный сыр я бы взял, но немного. Вкус – ужасен, однако черного сыра еще никто не видел в моем княжестве, и все захотят его попробовать.

– Отлично! – потирал руки Рагнер-торгаш. – Думаю, этот карамельный сыр продавать по всей Меридее. Ну и черный сыр не брошу – там же мое клеймо, и мне он нравится… Ну хоть кому-то же еще, кроме меня, он должен понравиться!

– И как один из лучших воинов Меридеи дошел до сыра и до торгашества? – не сдержался Адальберти.

– Ой, Дальбрё, будто бы я рад, а что делать? – тяжело вздохнул Рагнер. – Благодаря храмам, серебро и золото утекает из Лодэнии в Мери́диан – в твое княжество. Тебе, на золотом корабле, меня не понять, так что не суди. И единственный путь вернуть золото и серебро назад – торговля, будь она неладна. Это торгашество меня разоряет и, похоже, разорять еще будет долго. Но я же обязан заботится о своих землях и подданных. Если так пойдет дальше, в Лодэнии все дубы вырубят и всего пушного зверя побьют, а мне жалко свои дубы и зверей. И я тут не прохлаждаюсь вовсе: в миру рыцаря ждет война пострашнее и намного более подлее. А еще неблагодарнее тоже… Иногда я своих ларгосцев люто ненавижу: все норовят обмануть доброго герцога Ран…

Он не договорил, потому что снизу, из караульной, донеслись какие-то крики. Рагнер, узнав голос Вьёна, вздохнул, понимая, что тот пьян и буен.

Рагнер извинился перед гостями, вышел из-за стола и спустился со второго этажа на первый. Вьёна задержали у камина дозорные. Его голову покрывал капюшон, из разреза плаща краснел неизменный полукафтан, ярко-голубые пьяные глаза горели гневом, нос чуть искривился – Рагнер понял, что это он сломал его.

– Вьён, – подходя к другу, сказал Рагнер по-меридиански, – я до сих пор желаю помириться и всегда буду этого желать, ведь ты мне очень дорог. Но более я не стану просить тебя о дружбе, унижаться или приходить в твой дом. Когда ты придешь в мой дом как друг, то я тебе буду рад, но раз дружбы между нами нет, то я тебя накажу по всей строгости, оттого выбирай слова, если думаешь о дочери. Зачем ты пришел сюда как недруг? Испортить мне и моим гостям празднество? Уходи или тебя выставят.

– Уйду сам. Я пришел лишь за тем, чтобы вернуть тебе это! – бросил Вьён на пол медную монету. – Ее я не заработал, и эту подачку забери себе!

Вдруг раздался нежный голос, и мужчины повернули головы вправо: из полукруглого проема, с лестницы, в караульную выходила Маргарита.

Вьён приоткрыл рот, пораженный и ее красотой, и огромным животом впереди этой невысокой, ладной, роскошной девушки. Маргарита на самом деле расцвела за последние дни: ее давно не тошнило, она не плакала и не тревожилась, оттого посвежела лицом. Ее волосы окрепли, позолотели блеском; зеленые глазищи ворожили взор, и казалось, что из этих морей раздавались песни сирен. Она немного пополнела, но ей это тоже шло – из девчонки она превращалась в молодую женщину, плавную и сочную. Посреди полутемной, страшноватой и грубой караульной прелестная красавица выглядела особенно неотразимо. Светло-голубое платье и дымка вуали на золотых локонах делали ее будто бы сотканной из воздуха. Вьён подумал, что в Ад сошел Ангел, восхитительно беременный Ангел. И одурманенный долгим запоем алхимик стал ненавидеть Рагнера еще сильнее.

– Выслушайте меня, прошу, – заговорила Маргарита. – Вы, господин Аттсог, напрасно вините Рагнера. Вы должны винить одну меня за тот суд. Я плакала всё время, умоляла его… даже стояла на коленях, лишь бы он не казнил моего брата, ведь я знаю, что тот не виноват в страшном злодеянии и обвинен несправедливо вами – ему просто не повезло выйти из леса у Пустоши. Рагнер долго оставался глух к моим мольбам, и лишь когда я собралась уехать в Орензу, он изменил свое решение – и поступил верно. У нас скоро будет чадо, и он это сделал ради него тоже. Однажды недоразумение развеется – настоящего насильника найдут, и вы все тоже будете рады, что не казнили моего брата жестоко и совершенно зря… Пока же – ненавидьте меня одну! Не Рагнера!

– Любимая, – взял ее Рагнер за руку выше локтя. – Вьён нахлестался, как свинья, и ты до него не достучишься. Пойдем наверх.

– Ты не заслуживаешь ее, этого ангела! – закричал им в спину Вьён. – Баронесса Нолаонт, он вас сломает, как меня, а потом наймет других алхимиков. Будет вам лгать, но знайте, он соблазнил не только вас, но и госпожу Тиодо. Они уединяются днями в Вардоце – и об этом уж знает весь город и небось все в этом замке тоже!

Маргарита резко остановилась у лестницы и обернулась к Вьёну.

– Да, он унизил госпожу Тиодо в Суде, после же унизил вас открытой связью с другой женой – с ней, с моей Лилией.

Рагнер хотел увести Маргариту, но она вырвала свое плечо из его руки.

– Он якобы вернул Лилии честь, – говорил Вьён, – но лишь для того, чтобы самому ее забрать, ославить несчастную, запутавшуюся деву, облить ее имя новой грязью и довершить дело зверя – сломать душу невинной. Он и ее сломает, и вас, баронесса Нолаонт… Бегите от него, пока не поздно!

И он резко пошел к выходу в тамбур. А Маргарита сверлила своими гневными глазищами хмурое лицо Рагнера.

– Вернемся за стол, – тихо сказал он ей. – Ты баронесса – и веди себя достойно титула перед принцем и герцогом Баро. Поссоримся после обеда.

Она позволила себя увести и не плакала, не кричала, не сказала ни слова. Они сели вместе на скамью, словно ничего не случилось, после чего Рагнер возобновил прерванный с Адальберти «сырный разговор». Но, конечно, принц Баро заметил, как опечалена Маргарита, и решил ее порадовать.

– Дама Маргарита, – сказал он, забирая у сына лютню. – Прошу меня простить, если не доставлю услады ушам, ведь голос мой груб, да и я уже много лет не брал в руки этот инструмент. В честь ваших изумительных очей, – скользнули длинные пальцы по струнам, – старинная песнь «Слеза Виверна».

Голос принца вовсе не был груб, лишь с хрипотцой, а красивая песнь рассказала печальную сказку о том, как некий град отдавал дракону Виверну красавиц, которых тот уносил неизвестно куда. И раз дракон узрел столь нежную красу, деву Белозлату, что сам обронил слезу – упав, она превратилась в изумруд, а дракон в рыцаря. Белозлата и Виверн полюбили друг друга, сыграли свадьбу, но после рыцарь сказал, что должен отправиться за море к чародею, какой его заколдовал и какому он относил красавиц, иначе тот прилетит сюда и обратит этот град в пыль. Так рыцарь ушел, обещая вернуться, как убьет чародея, – и вернулся, вернее, в его облике вернулся чародей; Белозлата же, разгадав ночью на ложе подмену, поняла, что Виверн мертв. После любви она поднесла отравленное вино чародею и сама выпила половину чаши. Словом, все погибли, зато благодарный град сочинил хвалебную песнь о красоте и нежности, что может растопить даже сердце дракона и превратить того в рыцаря.

«И вот же как, интересно мне, – со злобой думала Маргарита, пока принц заканчивал песнь, – град узнал, что рыцарь – не рыцарь, а чародей, если его с красавицей нашли поутру мертвыми? Она же не успела никому сказать об этом! Наверно, она просто узнала, что ее рыцарь не ходил убивать никаких чародеев, а резвился в Вардоце с Лилией Тиодо!»

– Песнь изумительна, – сказала Маргарита, когда принц замолчал. – И голос ваш, Ваше Высочество, заслуживает высоких похвал, не меньше, чем ваше мастерство игры на лютне или слова… Ваше Высочество, я могла бы просить вас об услуге? – быстро проговорила она, прежде чем Рагнер смог ее перебить. – Мне тоже нужно в Брослос, к падчерице… Срочно. Не найдется ли на вашем корабле каюты и для меня?

– Ну… в любом случае, у Рагнера будет каюта, – недоуменно ответил Адальберти Баро.

– Нет. Мы ведь не обвенчаны. Мне нужна отдельная каюта.

Рагнер молчал, опустив глаза к столу, хмурясь и чувствуя себя дерьмом.

– На моем корабле найдется для вас каюта, – подумав, ответил принц. – Я вам уступлю свою, а сам поживу вместе с сыном.

– Не спеши, прошу тебя, любимая, – тихо заговорил Рагнер по-орензски. – Обсудим всё после обеда и поговорим.

– Превелико вас благодарю, Ваше Высочество, – ответила девушка, игнорируя Рагнера. – В таком случае я вас покину, ведь мне надо собираться в путь, да и час уж поздний. Песнь была изумительной… И вы изумительны тоже.

Маргарита поднялась из-за стола, едва сдерживая слезы – мужчины тоже встали. После поклонов, она удалилась, и уже на лестнице почувствовала влагу на своих щеках.

– Алорзартими, прошу, спой что-нибудь веселое, – убитым голосом проговорил Рагнер, наливая себе в чашу вина. – Как можно более веселое.

Алорзартими исполнил бравурную походную песнь, но веселье было испорчено. Куплеты удалой мелодии о рыцарском благородстве, чести и верности кололи Рагнера в сердце копьем, и совесть мучила его еще нещаднее. А несчастной Маргарите на третьем этаже бодрая песнь из обеденной и безразличие Рагнера, как она решила, добавили слез к тем, что и так текли реками по ее щекам. Она собирала свои малочисленные вещи – всё, что ей купил Рагнер, решила здесь оставить, и благодарила Бога за то, что привезла из Орензы несколько платьев, жалованных Ортлибу Совиннаку, – оттого могла сохранить достоинство, покидая навсегда этот замок и его хозяина.

________________

Через триаду часа после ухода Маргариты, принц Баро сказал Рагнеру, что желает отойти ко сну.

– Но если тебе нужно поговорить, то проводи меня, – добавил он. – Можем и в моем покое выпить.

– Нет, – поднимаясь из-за стола, ответил Рагнер. – Я провожу тебя, но пить больше мне не стоит. Легче не становится, а завтра в путь.

Разговор они продолжили уже в опочивальне графа. Кроме роскошной кровати-шатра и дорожного сундука гостя там можно было видеть просторную скамью, столик с парой стульев и широкий буфет, служивший и как умывальный стол, и как шкаф. Неподалеку от пышущего жаром камина, стоял еще один красный шатер, внутри какого гостя дожидалась купель с теплой водой.

– Ладно, спокойной ночи, – сказал Рагнер другу. – Говорить тоже не хочу, а у тебя вода стынет.

– Нагрею еще котелок над огнем… Другая женщина?

– Да, Дальбрё… Ты умен.

– Садись, – сам сел Адальберти на скамью и похлопал по мягкому покрывалу, приглашая Рагнера сесть рядом. – Я старше тебя и уже был женат. Может, помогу. Нельзя с таким лицом, как у тебя, быть сейчас одному.

– Зачем ты дал ей каюту? – вздыхая, опустился на скамью Рагнер.

– Рагни, ты дурак, если думаешь, что такая женщина, смелая и приятно безрассудная, будет дожидаться здесь триаду, пока ты не соизволишь отвезти ее домой. Она, столь юная, одна поехала с тобой за три моря – и точно так же уедет, на сносях она или нет. В Брослосе и в пути у вас хоть будет время всё исправить… вернее, тебе исправить. Зачем, если ты ее любишь, ты ее предал?

– Потому что я дерьмо… И еще ту, вторую, я тоже люблю. У тебя было такое? Любил сразу двух?

– Было, – удивил его Адальберти. – Я искренне думал, что любил двух дам, но потом понял, что не любил ни одну и не знал, что такое любовь.

– Так предлагаешь мне обеих сразу бросить?

– Нет, ты не я. Может, ты способен любить сразу двух дам. Но теперь ты должен будешь выбрать одну. Мне, кстати, крайне по душе баронесса Нолаонт… – «невзначай» добавил принц. – Я не перестану желать того, чтобы она стала дамой моего сердца, и не перестану предлагать ей свою защиту. Уверен, уже завтра она подаст мне свою белую ручку для поцелуя…

– Благодарю за откровенность, – холодно и мрачно проговорил Рагнер.

– И всё?

– А что? Набить тебе морду?

– Я сам ее тебе набью… Рагни, – ласковее заговорил Адальберти, – я не стервятник и не буду кружить у раненой красавицы. Но когда ее сердце остынет, то… Не вижу причин, почему бы тогда моему соколу не прилететь к ней. А ты, пойдешь под венец с той, другой женщиной, когда разведешься с супругой?

– Наверно… Не знаю. Я ни разу об этом не думал еще… пойду прямо сейчас и поразмыслю, давай закончим разговор, – вздохнул Рагнер, поднимаясь, и принц тоже встал. – Вторая красавица, кстати, уже тоже надумывает меня бросить. Я могу вернуться и не застать ее через триаду в Ларгосе… А ты мудрее меня. Не зря больше не женился, как овдовел.

– Я бы женился, если бы в Сольтеле не пропадал. Когда видишь среди кучи серебра золотую монету, то разумно ее взять. Куча серебра обманывает, тешит числом тщеславие, но стоит того же, что одна золотая монета.

– Не работают тут твои тонкие сравнения… – потер лоб Рагнер и положил руку на полку камина. – У меня две золотые монеты, и я не хочу терять ни одну. Словом, женщины – не монеты… У них есть рты, какими они требуют обещаний, головы, какими себе чего-то там надумывают, и ноги, какими они уходят прочь… Красивые ноги, иногда даже слишком, – тяжело вздохнул он, вспомнив длинные, совершенные ноги Лилии.

– Дхааа, – хрипло согласился Адальберти.

– Пойду к истинным монетам, почахну хоть всласть над златом, пока не отдал его паучьей черепахе, – обнял Рагнер друга, собираясь удалиться.

– Я бы на твоем месте к баронессе Нолаонт пошел, – остановил его тот. – Ей сейчас плохо, но объясниться с ней надо сегодня.

– Нет, – помотал Рагнер головой. – Я не знаю, что ей сказать, и уже боюсь обещать. Возможно, так даже лучше… Всё само собой разрешилось. Водоворот Лода, как у нас говорят. И Маргарите здесь не нравится – в Ларгосе и в замке. Мы с ней ссорились, она плакала. Зачем тянуть через силу? Раз не срастается, то так тому и быть.

– А чадо?

– Бароном или баронессой Нолаонт будет. Может, и так тоже лучше – будет мой сын счастливым бароном в благословлённом Богом Лиисеме, а не наследником Лодэтского Дьявола в убогой Лодэнии. И дочь тоже…

Простившись с Адальберти, Рагнер спустился к себе. На лестнице застыли, как истуканы, два воина-монаха, собиравшиеся провести на ногах всю ночь. У одного из них на переносице срослись густые брови, под какими мерцали черные, неистовые глаза. И у Рагнера в передней, комнатке перед опочивальней герцога, сидели двое дозорных, немного нетрезвых и веселых. Рагнер с раздражением подумал, что тоже хочет иметь воинов-монахов, какие никогда не пьют хмельного, не путаются с женщинами и не дуют в кости. Даже все овчинные покрывала воины веры сняли со своих постелей и аккуратно сложили их в углу проходной четвертого этажа, ведь привезли с собой чудесные колючие одеяла из козьего войлока. Мечта, а не охранители!

В своей спальне Рагнер подошел к холодному камину, какой нарочно приказал не растапливать. Кочергой он нащупал и сдвинул три рычага внутри него – после толкнул каменную стену у камина – и рядом открылась дверь в тайную сокровищницу, а над камином выдвинулся камень. Там, в комнатушке без окон, Рагнер хранил золото, драгоценности и сундук со своими доспехами. Любимая черная кольчуга лежала сверху на сундуке, а меч Регнар, отправленный на покой, мирно спал на ней. Рагнер взял его в руки, любовно погладил хихикающую рожицу Смерти, после чего наполовину вытащил зеленоватый клинок из черных ножен и решил, что возьмет с собой верного друга. Подумав, что сможет фехтовать с Адальберти, он захватил и кольчугу.

Тридцать шесть слитков золота, что привез ему принц, он сперва вывалил из кованого сундучка на пол, затем положил назад девять – доля Лорко, затем еще девять – доля Ольвора. Оставшаяся половина, восемнадцать слитков, будь это обычное монетное золото, равнялась бы четырем тысячам рон, но меридианское золото было намного чище – здесь было где-то на пять тысяч сто пятьдесят рон – для развода требовались семь тысяч, да и монетный двор начеканить столько никак не успел бы. У Рагнера имелся единственный выход – отнести золото в чертов санделианский банк Лимаро, к родне Кальсингога, то есть практически бросить свое золото в сундук «лысого свиристеля». Еще требовалось за развод отдать Экклесии тысячу золотых монет! Рагнеру пришлось присовокупить к слиткам три тысячи рон за проданный Рюдгксгафц. Далее, шестьсот золотых – внести в королевскую казну, как подать за два года; с дядей они условились, что его королевская четверть за роскошества от короля Орензы будет триста рон, и надо взять в столицу денег на расходы… Он задумался. В подвале, в сокровищнице замка, еще хранилось серебро, и до «великих деяний» герцога Раннора там было где-то на тунну другую монет, но ныне сундуки уж наполовину опустели, если не на больше. Так, сидя среди груд золота Рагнер с горечью думал, что он на грани разорения, – и всё из-за Маргариты, которая теперь даже не собирается выходить за него.

Повздыхав, тяжело повздыхав да разобравшись с золотом, Рагнер также забрал из тайной сокровищницы шкатулку, где лежали золотые шпоры, пара перстней, его орден и карбункул Красный Король. В конце Рагнер сказал:

– Спокойной ночи, дева Цтефия, прости, если побеспокоил.

Он мало знал о призраках и не боялся их, но на всякий случай с ней прощался – с маминой подругой. Цальвия Раннор закрыла ее в тайной сокровищнице, давая хоть какую-то возможность уцелеть и сохранить целомудрие, а сама бросилась вниз со смотровой башни. Гонтер Раннор слишком поздно выбил из замка врагов, и дева Цтефия погибла мучительной смертью от жажды, голода, да в кромешной тьме. «Страшнее смерти не придумаешь», – считал Рагнер, жалел эту несчастную деву, которую едва помнил, и свою маму тоже жалел – ту, которая желала помочь, но благими намерениями обрекла дорогую подругу на муки, ужас и участь, что хуже Ада.

Он достал медальон с портретом матери из ящика стола, поцеловал его и положил на сундук со своими доспехами – любое ее изображение подлежало уничтожению, поэтому разумно было бы припрятать его в тайнике.

«Подруги воссоединились, да вот рады ли?» – подумал он и нажал на выступавший камень над камином – стена встала на место. Задвинув в камине рычаги, он превратил ручку в камень, дверь в стену.

Еще немного постояв, посмотрев на сундучки с золотом и думая, что впрямь глупо себя ведет – отдает состояние ради Маргариты и не делает даже попытки с ней помириться, он подошел к угловой панели. Выдвинув новый засов-крючок и открыв еще одну потайную дверь, Рагнер заглянул в проходик – лилия у дальней дверцы уныло повисла вниз. Тем не менее он постучался в ту дверь.

– Маргарита, – позвал он девушку. – Сними щеколду, пожалуйста, я просто хочу поговорить.

Он постоял немного, прислушиваясь. Легкий шум, что он до этого слышал, исчез, но Маргарита с ним не заговаривала и двери ему не открывала.

– Я хочу обсудить твое возвращение домой, – сказал Рагнер двери. – Тебе нужна помощь. Ты и дитя… Нельзя с младенцем сразу на корабль, да в столь дальний путь, да зимой. Надо ждать до весны, до восьмиды Нестяжания. Будь благоразумна. Тебе не обойтись в Лодэнии без друзей.

– Ты мне не друг! – услышал он полный обиды голос. – В Брослосе я останусь у Марлены. Сама решу, когда мне уезжать и как. А от тебя, Рагнер Раннор, мне ничего более не нужно!.. Кроме зимнего плаща, – с неохотой и недовольством пришлой сказать Маргарите. – И других зимних одежд. А еще детских вещей. Но я их у тебя выкуплю! Если не хватит того, что у меня осталось, то… Брата через год пошлю или продам свои драгоценности в Брослосе. Да! Так и сделаю!

Рагнер слушал ее и улыбался.

«Какая же ты еще маленькая… – нежно погладил он дверь. – Но такая гордая и смелая. Милая глупышка…»

– Открой дверь, – ласково попросил он.

– Хер тебе и иди ты на хер! – донеслось до него. – Щеколда надета, лилия для тебя повисла – и нечего там стоять!

Рагнер закатил глаза, говоря себе, что знал заранее, что так всё и будет, но зачем-то поперся к этой двери, как изгнанный из дома пес. Сжимая руку в кулак и желая отколотить дубовую створку, он постоял еще мгновение и вернулся к себе. Маргарита же залилась новыми слезами, вытирая глаза краем детской рубашечки, какую она недавно вышивала и думала, что счастлива.

________________

Следующим утром Маргарита не разговаривала с Рагнером и сторонилась его. Нёген погрузил в сани плоский ларь, в каком лежали ее вещи, и большой грубый ящик со свадебным сундуком, что она честно выиграла. Маргарита стояла около саней, в расчищенном от снега переднем дворе, зябко куталась в белый плащ и умудрялась держать при этом маленький ларчик. Ее голову покрывал скромный белый платок из шерсти, ведь все наряды, эскоффионы и даже тончайшее хлопковое белье она оставила в гардеробной. Только сапожки на меху, два теплых платка, шерстяное белье и дорогущий плащ с мехом песца, снежной лисы, она не смогла не взять. И конечно, она упаковала в дорожный ящик все детские вещи. По ее расчетам, серебра, что она передала Рагнеру, как раз хватало на все покупки, кроме плаща.

И вдруг окованный железом сундучок с ее серебром вынесли из тамбура и погрузили на сани, устроив его среди других ларей, ящиков и тяжелых сундуков. Когда Рагнер появился, Маргарита указала на свой сундук с серебром и молча дернула головой, посылая вопрос глазами.

– С тебя два сербра, – ответил он. – За всё: за этот плащ, детские одежды и прочее… Ну вот куда, скажи, мне девать все твои тряпки? Чердак и так завален барахлом из Рюдгксгафца. Оказала бы мне услугу, забрав свои наряды. Что мне делать с твоими платьями и бельем теперь? Не слугам же раздать…

«Конечно, Лилия Тиодо же захочет новый гардероб! Это хочешь мне сказать? – со злобой думала Маргарита, продолжая хранить молчание. – Мои убранства не пригодятся ей, такой худой и длинной дряни?!»

Рагнер, чувствуя себя глупо, помялся рядом с насупленной девушкой, ожидая Адальберти и Алорзартими. Разглядев, что под объемным белым плащом она держит ларчик – тот, самый, какой он нес летом, сказал:

– Дай мне ларчик, я его донесу. Я помню, что он тяжелый. Маргарииита, – протянул Рагнер. – Ну ты же о малыше должна думать, а не только о себе. Тебе нельзя носить тяжести.

Он попытался открыть ее плащ и отобрать сундучок, но Маргарита увернулась, едва не упав.

– Уйди! – со слезами в голосе выдавила она. – Куда мне сесть в санях? Прямо на сундуки?!

– Ты, Соолма и Айада поедете в других санях, – вздохнул Рагнер, поздравляя себя с тем, что она хотя бы начала говорить. – Их еще шкурами застилают. Дай ларчик, прошу. Даже молю.

Усиленно показывая лицом, что она не хочет этого делать, Маргарита отдала сундучок, а Рагнер поздравил себя снова.

– Из-за малыша, – буркнула Маргарита, и он кивнул.

– Соолма будет с тобой в одной каюте. Я не для себя ее беру, а для тебя, – вздохнул Рагнер. – И не возражай, – остановил он Маргариту, открывшую рот. – Если ты начнешь рожать на корабле, то ни я, ни принц Баро, мы не знаем, что с тобой делать. А мне матери Мираны на всю жизнь хватило… Будешь отказываться, Адальберти тебя не возьмет. Тебе нужен присмотр лекаря и женская помощь.

Маргарита ничего не ответила. Не зная, как это понимать, как ничью или как шаг назад, Рагнер добавил:

– Айаду я беру с собой, потому что ее никому здесь не оставишь. Ест она только с моих рук, Соолмы и твоих. А мы все будем в Брослосе…

Тем временем Нёген затащил на сани последний сундук принца Баро, и одни конюхи медленно повели четверку лошадей через изогнутый проезд в надвратной башне, другие выкатили новые сани и пошли за лошадьми. Когда Рагнеру вывели Магнгро, он отошел, чтобы прикрепить ларчик к седлу.

А Маргарита огляделась – она уже успела привыкнуть к мрачным сизым стенам, квадратным башням, четырем кленам перед «дворцом»… Даже темный тамбур не казался ей более страшным. Подняв голову, она с грустью посмотрела на третий этаж – на три больших окна светлицы и два маленьких окошка детских спален.

«Ничего, моя принцесса, – погладила Маргарита под плащом живот. – У тебя будет другая чудесная комнатка. И там у тебя будет мама, целых два дяди, тетя Беати, сестренка Жоли и дедушка Жоль. Папа нам не нужен, поверь мне. Они пьют и изменяют. Без них намного лучше».

Пока запрягали устланные овчинными шкурами сани, Рагнер помог Маргарите в них сесть и даже заботливо укутал ее ноги в эти шкуры, ведь нагибаться она не могла. На ее колени он положил медвежье покрывало.

– Пока будем ехать до порта, успеешь замерзнуть… – пояснил Рагнер. – Ну куда же все запропастились?.. – ни к кому не обращаясь, тихо проговорил он.

«Уж не терпится от меня избавиться, – додумала Маргарита. – Интересно, Лилия Тиодо, когда сюда въедет? После его возвращения или еще до этого? Если увижу ее в порту, то точно до этого. Будет касаться, дрянь, всех моих одежд… даже белья. Надо было все жё взять ту новую хлопковую сорочку, какую я справила к Возрождению… А эта Лилия еще и посмеяться найдет над чем. Наверняка скажет, что я толстая. Ну почему именно она?! Ненавижу тебя, Рагнер Раннор!»

Появление в переднем дворе Соолмы и Айады прервало ее мысли. Пока Соолма садилась в сани, Рагнер укутал собаку в два одеяла так, что из одеяльного кокона торчала только ее свирепая черная морда.

Раоль Роннак покидал Ларгос вместе с Маргаритой, испытывая смешанные чувства. После того как Рагнер едва его не убил, «черноусый» радовался, что окажется подальше от герцога Раннора, но сожалел о хорошем жаловании и обильном питании; грустил о неминуемом уходе из его жизни Соолмы и туманящего разум шевеления ее шуршащей юбки.

А Огю Шотно донимал тут же, во дворе, Рагнера.

– Ваша Светлость, я выяснил то, от чего ваш черный сыр лечит! – с пылом говорил он. – У меня слабый желудок, и по утрам, особенно после того подлого отравления, меня мучают колики, а сегодня утром я едва разогнулся, но, конечно, пересилил боль – встал и пошел на обход. И совершенно случайно я скушал кусочек вашего сыра – колики в животе прошли уже через пару минут да спустя час я стал чувствовать себя необычайно легко… после, так сказать, уборной.

– Ну, здорово, Огю, – без воодушевления отвечал хмурый Рагнер. – Рад, что ты посрал… Да моим сыром.

– Ваша Светлость, ваш сыр еще требует моего изучения, но я уверен, что он приводит работу желудка и живота в порядок. Позвольте мне, раз именно я это открыл, поехать в Брослос для переговоров с аптекарями.

– Не знаю, Огю, – сильнее нахмурился Рагнер. – Замку нужен глава… А ты лодэтского не знаешь. Как будешь вести переговоры?

– Глава гильдии обязательно знает меридианский. Мне лишь нужен человек, какой знает лодэтский, кто будет слушать то, о чем аптекари шепчутся. Да и я сам уже неплохо понимаю ваш язык – не такой уж он и сложный, просто на нем сложно говорить. Все эти цоканья и ёканья… А так…

– Огю! Лодэтский – самый прекрасный язык в мире! Так как, замок?

– Я отлучусь ненадолго. За триаду ничего здесь не развалится. Как-то же стояло всё тут почти два года без управителя и управлялось! А приеду, я вмиг всё налажу. Так даже полезнее. Так сразу будет видно – привыкли ли работники к новым устоям. Я у герцога Лиисемского постоянно так делал!

– Врешь мне… А, черт с тобой, Огю Шотно, ты мне угодил… Бери из подвала черный сыр и дуй с Эориком на «Медузе» в Брослос. И человек, какой будет слушать, у меня для тебя подходящий есть – Гёре… Черт, даже родового имени своего побратима не знаю… Словом, Эорик вас познакомит.

– Премного благодарю вас, Ваша Светлость, – расплылся в довольной улыбке Огю, а Рагнер брезгливо скривил губы, думая, что редко видел явление столь же отвратительное, как эта улыбка ярмарочного Злыдня.

Вскоре вышли Баро и их охранители; конюхи повели двойку лошадей, впряженных в сани, через проезд. Для Маргариты мир тронулся, и сизый передний двор пропал в изогнутом проезде. Она сильнее зарыла лицо в воротник, уговаривая себя не плакать и сохранить достоинство до конца.

________________

Кони бодро бежали по хрустящей снежной дорожке, мимо проносился оголенный, раздетый донага и едва прикрытый белым мехом лес. Маргарита чувствовала себя одним из таких деревьев. Рагнер ободрал ее душу и раздел ее саму: возил с собой, знакомил с другими аристократами, даже королю Орензы успел представить ее как свою женщину, а сейчас, с такой славой, он же выставил ее, павшую и одинокую, голой перед всей Меридеей, но продал ей за два сербра дорогой белый плащ.

Вдали появилась Пустошь – белая плешь у леса с острыми валунами. Маргарита вспомнила о лесной бродяжке – и увидела ее вновь! Та, выглядывая из-за валуна, с любопытством таращилась на Маргариту. И совсем никто, кроме Маргариты, ее не замечал, словно эта лохматая незнакомка была ненастоящей. Лесная бродяжка куталась в синеватый мужской плащ – плащ Нинно, какой тот потерял в лесу.

Маргарита не стала поднимать шум – плащ Нинно, Пустошь и эта лешачиха стремительно становились Историей.

И хорошая, морозная погода тоже вскоре стала Историей. На набережной Ларгоса зимой всегда было теплее, но с моря всегда дул промозглый ветер. Небо серело, большая сизая туча будто пришла проводить Маргариту и вместе с ней поплакать.

Пока дам в сопровождении Алорзартими переправляли на лодке к золотому кораблю, к «Гордости веры», на набережной Рагнер одевал Айаду в ее черный, подбитый беличьим мехом плащ, – попону с капюшоном и прорезями для ушей. В конце он затянул воротник на собачьей шее, и дертаянская волчица превратилась в «милейшую душку» – такой она стала умилительной в шапочке капюшона да с пушистой серой оторочкой вокруг ее свирепой морды.

– Ты с баронессой Нолаонт будешь говорить или нет? – спросил Рагнера Адальберти. – Думаю, ты сам еще не в слезах только потому, что она тоже едет в Брослос, – кажется, что вы и не расстаетесь.

– В слезах? – фальшиво хохотнул герцог Раннор. – Адальберти? Да ты романтик!

– В романтизме нет ничего постыдного, дорогой друг, – ответил принц, гордо поднимая голову в енотовой шапке. – Да, я романтик!

– Охереть! Как удалось им быть после Сольтеля? Многих детей убил?

– Не знаю, не считал, – удивленно пожал плечами Адальберти. – И при чем здесь это и то, что мне нельзя быть романтиком? И не я убил вовсе – я воин Бога, к тому же дважды Божий избранник, и это он направляет мою руку. Кто тебя направляет, я не знаю, но сдается мне, пришла твоя вторая золотая монета. Красивая дама, – вытянул, будто для поцелуя, принц свои, в форме лука Амура, губы. – Вкус у тебя отменный…

Рагнер посмотрел на Вардоц и увидел у его ворот Лилию Тиодо. Она робела приблизиться, пока рядом с Рагнером был принц Баро, ведь сперва женщину знакомили с чужим мужчинам ее мужчины-покровители, и тем более требовалось представлять приличную женщину аристократам по всем правилам Культуры. Глазами Лилия отчаянно молила своего рыцаря подойти и попрощаться с ней.

– Она, кстати, толидонка, – вздыхая, сказал Рагнер и застегнул на шее собаки цепь: новую, золоченую, ныне надетую поверх попоны. – Может… вместе подойдем к ней?

– Нет, Рагнер, иди один. Я лучше отправлюсь на свой корабль, где стану обхаживать баронессу Нолаонт, – продолжал загадочно улыбаться принц.

– Если обвенчаешься с ней, то давай! Иначе я тебе точно морду набью!

– Я в Сольтель более не собираюсь, – продолжал улыбаться принц. – Можно и под венец пойти.

– Ты серьезно? – перестал шутить Рагнер.

– Чем больше я ее узнаю, тем больше она мне нравится. А чем больше узнаю тебя, тем больше убеждаюсь, что ты дурак. Я пойду к лодкам.

Рагнер глянул на «Гордость веры» – Соолма уже стояла на палубе, для Маргариты спустили корзину. Взяв Айаду за ошейник, он пошел к Лилии.

– Из дома Флекхосога я увидела, что золотой корабль собирается в путь, – нервно сказала та. – Ты… Ты не собирался прощаться со мной? Совсем? Хотел просто взять и отбыть?

– Лилия… – искал слова Рагнер. – Я не знаю, как с тобой прощаться. Не знаю, что сказать, чтобы не дать ложной надежды. Я ничего сам не понимаю и мне нечего добавить, кроме того, что я уже сказал тебе раньше.

– А почему она на корабле?

Рагнер немного помолчал, не желал лгать и желая одновременно.

– Она узнала о нас… и бросает меня.

– И ты, ныне свободный от долга, не можешь дать мне сейчас даже надежду? – изумилась Лилия, и он увидел в ее темных глазах подступающие слезы, настоящие и искренние. – Я люблю тебя… – прошептала она, не лукавя, не пытаясь его завлечь и обмануть.

– Да, и я тебя люблю, но и ее тоже… – тяжело вздохнул Рагнер. – Не плачь, очень тебя прошу. Мне сейчас так плохо, что я готов сигануть с этой набережной в ледяное море.

– Я не понимаю! Чего мне ждать, Рагнер?! Скажи же правду! Ложь больнее самой горькой правды.

– И я не понимаю! – в сердцах воскликнул герцог. – Я вовсе не хочу тебе лгать, пойми меня. Правда… Правда такова, что если меня не будет через две триады в Ларгосе, то считай, что между нами всё закончилось – я останусь в столице на свадьбу своего двэна. Но, я помогу тебе во всем, – тихо добавил он. – Не знаю… Деньги, например.

Лилия вздрогнула, словно он ударил ее по лицу.

– Благодарю, но нет, – с достоинством произнесла она. – Я поняла тебя – и не виню. Я сама хотела быть с тобой, наперекор стыду. Я заслужила.

– Нет, не заслужила.

– Я подожду тебя, – гордо улыбнулась Лилия. – Но и ты поспеши…

– Да… – кивнул Рагнер и внезапно осознал, что не хочет уходить от нее: как только она перестала походить на несчастную жертву его безрассудной страсти, то пробудила в нем желание.

– Я разберусь в себе за эти две триады, а ты в себе, – тихо и ласково сказал он, снимая с ее руки перчатку. – Я сам себе не нравлюсь… Что ты во мне нашла?

Поворачивая полусогнутую кисть тонкой женской руки, Рагнер поцеловал ее пальцы во все три их грани, начиная с кончиков.

– Не мерзни, иди домой. Я уже даже продрог и моя собака тоже. Не прощаюсь – не могу…

Вместо поцелуев, они обменялись теплыми улыбками, после чего, уводя собаку, Рагнер направился к набережной. Но он сделал всего шага четыре, когда Айада, которая до этого покладисто стояла, резко обернулась к Лилии и громко на нее тявкнула, а затем зарычала.

– Айада?! – воскликнул Рагнер – Что с тобой? – стал он гладить собаку – Айада лизалась, но упорно порыкивала, будто ворчала и пыталась что-то внушить хозяину.

– Не бойся, – сказал герцог Лилии. – Она… Не знаю, что с ней. Наверно, замерзла и волнуется.

Маргарита в это время уже стояла на палубе и украдкой поглядывала на берег, пытаясь понять, что Рагнер может говорить и делать. Она не видела за его спиной, как он нежно целовал руку Лилии, но о чем-то подобном догадывалась. Когда Айада затявкала, то Маргарите захотелось крепко-крепко, с благодарностью, прижать эту собаку к своей груди.

Адальберти Баро, ловко вскарабкавшись по веревочной лестнице, появился на палубе.

– Баронесса Нолаонт, – сказал он девушке. – Что же вы здесь, на ветру, стоите в одиночестве?

– Прощаюсь с этим городом. Я так мечтала сюда попасть, – захлопала она глазами, поднимая лицо к сизой грозовой туче и не позволяя себе плакать. – Смотрела на карту в своем учебнике Географии… Ларгос был крестиком. Такой… Не знаю… Волшебным местом, где мечты сбываются. Моим центром земли и священным местом. Моей Святой Землей Мери… Боже, что я говорю такое?.. – перевела она дыхание и еще раз глубоко вздохнула. – Прошу меня извинить. Я не должна была вам говорить такие личные… Извините… Просто мне сейчас не с кем поговорить – лишь это меня немного извиняет.

– Понимаю, – задумчиво произнес Адальберти, странно на нее посмотрев, словно открыл для себя что-то новое. – Пройдемте, всё же, в каюту. Я хотел бы забрать оттуда свои вещи и помочь вам устроиться.

Оказалось, что Алорзартими проживал в просторной каюте на втором ярусе кормовой надстройки, комфортной из-за больших окон в летнее время, но жутко холодной в зимнее, поэтому отец и поселил его там (чтобы как будущий рыцарь привыкал к неудобствам); сам же принц жил в куда как более теплой, небольшой каюте, расположенной на первом ярусе надстройки. Именно ее он уступал Маргарите, а также большую кровать с золотым покрывалом, уютную уборную и боковой балкончик.

Адальберти еще освобождал письменный стол, когда в каюту занесли ящик со свадебным сундуком.

– Не продавайте мой подарок, баронесса Нолаонт, – произнес принц. – Вы еще так страшно юны… Вы снова выйдете замуж, должно быть, скоро.

– Нет, не выйду, – твердо ответила Маргарита. – Не хочу. Я уже была два раза замужем – хватит с меня. У меня теперь будет дитя, моя дочка – и мне ее будет достаточно. Будем с ней жить в нашем имении у Лувеанских гор и Мартинзы. Там так уединенно… Слова подобрать не могу. Дремучая глушь, если сказать по-простому. Женихов там нет и не надо.

– Баронесса Нолаонт… – внимательно смотрел на девушку принц. – Княжество Баро рядом с Лиисемом и вашим имением… по ту сторону Лувеанских гор… Если так случится, что я буду проездом недалеко от вашего имения, то мог бы я навестить вас, как вы считаете?

– Такой гость, как вы, всегда большая честь, – не понимая намека принца, бесхитростно ответила Маргарита. – Правда… мне будет стыдно вас принять. Там… там старый дом с дырявой крышей и свиньи во дворе… Лучше вам меня не навещать.

– Дааа, – огорченно протянул Адальберти. – Ну, я собрал всё, что мне необходимо. Если что-то еще вам нужно, то я постараюсь всем помочь.

«Хорошо бы ложе другое, – подумала Маргарита, глядя на широкую двуспальную кровать. – Почивать с Соолмой в одной постели – всё равно, что с ларгосской гадюкой».

– Превелико благодарю, Ваше Высочество, – произнесла Маргарита. – Многого мне не требуется и есть всё необходимое.

Принц ей поклонился без руки у сердца, она же присела так низко, как позволял ей сделать ее огромный живот. В дверях Адальберти встретился с Соолмой, галантно раскланялся и с ней, пропустил и придержал для нее дверь. Черная Царица осмотрелась в каюте и поджала губы, наткнувшись взглядом на кровать, – спать в одной постели с Маргаритой ей тоже не хотелось.

– Я пойду к Рагнеру, – сказала Соолма. – Это напротив, стучись туда, если плохо себя почувствуешь. Наверно, я там и заночую, – добавила она.

– Пойдешь к нему на ложе?! – усмехнулась Маргарита, снимая плащ. – Он же только что нежно прощался с любовницей, а ты бежишь к нему?! Да ты и впрямь с повадками собаки, как Айада, – тебя бьют, а ты всё ластишься.

– Айада – волчица, а не собака, и Рагнер ее никогда не бьет. И меня твои слова не обижают. Кажется, то, что ты хочешь внушить мне, священники называют Гордыней. Порок, с каким надо бороться в восьмиду Любви, – усмехаясь, добавила она, – не то наступит Конец Света.

Соолма ушла. Оставшись одна, Маргарита легла на постель и накрылась своим меховым плащом, не шевелясь и больше не плача. Когда «Гордость веры» тронулась, она продолжала лежать, не желая никого видеть или слышать. Лежала и поглаживала, как кошку, свой великий живот.