Читать книгу Никто об этом не узнает - Рита Навьер - Страница 4

Отцовский водитель вез братьев в гимназию.

Артем таращился в окно, как будто впервые видел проплывающие мимо дома, Максим зависал в мессенджере, переписываясь с Ренатом Мансуровым, лучшим другом и одноклассником.

Хоть бы скинул ее фотку, интересно же.

Ничего там интересного нет. Чучело. Страшилище. Лахудра лупоглазая. Короче, полный зашквар. За завтраком чуть не проблевался.

Все равно охота посмотреть)))

Успеешь еще. Отец на днях поедет по городам и весям двигать себя среди народа, вот и замутим у меня афтерпати. Наглядишься!

О, кууул! Кстати, тебя вчера Аллочка потеряла.

Пошла она!

Вчерашний прогул Максима остался дома незамеченным. Еще бы! Подумаешь, какой-то там прогул, когда такое событие – возвращение блудной дочери в лоно семьи. Точнее, приблудной. При одной лишь мысли о ней его так и корежило. И в то же время ни о чем другом просто не думалось.

Ирония в том, что пару месяцев назад, когда они даже не знали о существовании этой колхозницы, за ужином разгорелся спор. Хотя разгорелся – это слишком громко сказано. Так, пошкварчал немного и затух за неинтересностью темы. Мать вычитала в модном журнале статейку о том, как очередная бедняжка, родившая внебрачного ребенка от какого-то селебрити, женатого причем, качает права и настойчиво претендует на хорошее содержание. Так вот, мать была на стороне «бедняжки», которую коварно обольстили и подло бросили.

«Мало того, – возмущалась, – что девчонку соблазнили и покинули, так еще и оставили с ребенком! Вот как она его должна растить одна? И бедному ребенку каково будет? Безродный, никому не нужный, нежеланный… Ужас!»

Эта манера ее – вычитать какую-нибудь ерунду, а чаще вот такую пикантность на пике шумихи – обычно вызывала у Максима легкое раздражение. Ну разве непонятно, что тут никому эти скандальные новости не интересны? Разве нельзя трепаться о звездных адюльтерах и прочих их закидонах со своими подружками? Но в тот раз он вдруг вскипел – понял, что мать себя в юности вспомнила. И его… Тогда он перечил ей грубо, зло, утверждая, что никто не виноват, если эта «бедняжка» такая шалава, что легла абы с кем, и такая дура, что ума не хватило хотя бы предохраняться. А теперь эта дама и вовсе выглядит жалкой, жадной и позорной попрошайкой. Мать разнервничалась, обиделась, целых два дня потом с ним не разговаривала.

А вот интересно, что бы она сказала сейчас? Опять горячо отстаивала бы интересы «бедняжки»? Что-то сомнительно. Уж так она яростно возмущалась, когда отец размышлял, чем одарить новоявленную дочь!.. «И это вообще, – заключил Максим, – очень в духе взрослых – перестраиваться на ходу, менять по обстоятельствам взгляды и мнения. А они потом еще и негодуют, почему ты их не уважаешь».

Колхозницу после завтрака тоже куда-то увезли по поручению отца. Куда, интересно? Впрочем, не настолько, чтобы выяснять. Если что, он потом спросит у водителя.

Вообще, у отца было их двое, водителей: на белом «Хаммере» ездил Юрий Николаевич, или попросту дядя Юра, обычный мужик лет пятидесяти, рыжий, коренастый, с веселым нравом. И вот этот, второй, что вез их в гимназию. Ни Максим, ни даже Артем не запомнили его имени, настолько он был неприметным, ко всему безучастным, да просто никаким, словно не человек, а функция, неотъемлемое приложение к черному «Кадиллаку». Молча довез, молча высадил на парковке перед коваными воротами гимназии, а через шесть часов будет стоять здесь же, на месте, будто и не уезжал.

* * *

В школе Максим с братом не общались. Даже со стоянки шли порознь, будто чужие. Хотя все, конечно же, прекрасно знали обоих, но такие вот в их крохотном государстве существовали неписаные правила.

Во-первых, два года разницы в школьных стенах – это весомо. С малолетками, само собой, общаться не возбранялось, но не на равных, а так – принеси-подай. А во‐вторых, что гораздо важнее, статус у них был слишком разный.

Артем считался паинькой и замшелым ботаном, которого не гнобили только благодаря Максиму, но и дружбу водить с ним особо не рвались. Ну а Максим – тот блистал вовсю. И не только в родном классе, поэтому и окружение подобралось под стать – такое же звездное. И нудный младший брат, разумеется, в него никак не вписывался.

– У тебя сколько сегодня уроков? – спросил его Артем, семеня следом.

Максим не ответил: они уже прошли через ворота – пересекли границу, после которой каждый сам по себе.

На вымощенной серой плиткой просторной площадке перед школой отдельными кучками толпился народ. Это тоже часть стихийного ритуала – сбиваться в компании, поджидая своих, а уж потом всем вместе, дружной ватагой, входить в храм науки.

Все здесь как один – в белых рубашках и бежевых жилетах с эмблемой школы на груди (дурацкой, если честно, – голубь, взмывший над раскрытой книгой). Местная униформа. Теперь у каждой школы свой наряд, свой фирменный цвет даже. Здесь вот – бежевый.

У ворот галдели самые мелкие – семиклассники (в гимназию принимали только после шестого класса, и то лишь избранных). Остальные – чем старше, тем ближе к школе.

Вот эта утренняя расстановка – еще одна укоренившаяся местная особенность. Перед крыльцом толклись десятиклассники. Ну а площадка перед дверями – традиционное место сбора одиннадцатого класса. Одиннадцатый нынче пребывал в единственном экземпляре. В остальных параллелях было по два класса, но и там от седьмых к десятым численность заметно редела. Все потому, что здесь за тройки отчисляли только так. А если учесть, что изначально и в седьмых училось не густо, то до выпускного класса дотягивала лишь скромная горстка самых стойких бойцов. За вопиющее поведение тоже исключали, хотя, очевидно, не всех. Максиму вот регулярно давали «последний шанс», но тут спасибо отцу.

Часть прошлогодних десятиклассников отсеялась на экзаменах, и оставшихся нынче объединили в один класс. Правда, дружного коллектива не сложилось. Если раньше им еще удавалось довольно мирно сосуществовать, то после слияния обстановка резко накалилась. До открытой войны, конечно же, дело не доходило, но класс раскололся на две группы.

Неуловимо, исподволь они соперничали во всем. Кто куда ездил и где провел выходные, у кого какие гаджеты и сколько подписчиков в «Инстаграме», как много лайков, просмотров, комментариев… В этой незримой гонке имела вес каждая мелочь. Даже оценки, поскольку Аллочка, их классная, имела неосторожность ляпнуть, что «ашки» сильнее «бэшек». Кичились и родительскими достижениями. Однако тут лавровый венок надежно удерживал Максим: ну кто ж губернатора переплюнет? А то, что он ему неродной отец, никто не знал, даже из своих.

Это нездоровое соперничество замечали и учителя. Аллочка уповала на то, что скоро они «притрутся» и со временем все само собой «устаканится», но противостояние лишь набирало обороты. Что ни день – то стычки. Без кровопролитий, разумеется, – обычные ехидные пикировки, но нервы это взвинчивало всем, и клановость оттого лишь крепла.

Вот и сейчас, сразу с утра, они разбились на две группки. Одни облюбовали перила справа, другие – слева.

«Правые», завидев Максима, приветственно загудели. Ренат спрыгнул с перил, приобнял, коротко хлопнув его по плечу. С остальными парнями просто обменялись рукопожатиями.

– Макс, ну что? – Кристина Фадеева подхватила его под руку. – Приехала эта деревенщина?

Максим смерил одноклассницу тоскливым взглядом.

– Умеешь же ты, Крис, поднять настроение.

– Прости, солнце, – Кристина сложила губки уточкой, – но «бэшки» уже извелись, обсуждая эту новость. Особенно Шилов. Вчера тебя не было, а он такой гон нес…

И правда, только они расселись по местам, как Стас Шилов, осклабившись, бросил Максиму:

– Ну что, познакомился уже с сестричкой-колхозницей?

– Что, Шило, тоже хочешь познакомиться? – криво улыбнулся Максим. – Могу устроить.

– Спасибо, обойдусь. Меня от такой экзотики не прет. Я вот представляю себе картину…

Однако какую картину представлял Стас, узнать не довелось: в класс, цокая шпильками, влетела Аллочка и велела всем замолкнуть. Обычно Максим вступал с ней в пререкания – своего рода утренняя разминка. Но сейчас был рад, что классная появилась так вовремя и пресекла неприятный разговор.

* * *

Аллу Геннадьевну ученики прозвали Аллочкой не из нежности, а издевательски. Маленькая, кругленькая, как сдобная булочка, поначалу она вела уроки с горячим энтузиазмом и неизменно вызывала насмешки. «Ну и пусть, – думала она. – Передовых людей во все века не сразу понимали, зато потом…» Ее так и распирало от смелых идей, но директор подрезал крылья, ткнув носом в утвержденную программу. Она, конечно, приуныла, однако во сто крат хуже закоснелого начальства оказались ученики.

Классным руководителем Аллу Геннадьевну поставили к прошлогодним десятиклассникам, к «ашкам». И вот они, ее подопечные, не то что подрезали, а с мясом вырвали эти самые крылья.

Они не хотели ничего. Не интересовались ничем. На уроки литературы приходили просто отсидеться, занимались своими делами, переговаривались вслух, хохотали, могли запросто встать и выйти из класса. О чем бы она ни рассказывала – ее попросту не слушали.

Поначалу Аллочка еще пыталась увлечь их, но – тщетно. Эти «золотые детки» считали свою классную буквально нулем: не слушали, не замечали, игнорировали все ее попытки достучаться до них.

Все они были хороши, даже девочки. Сплошные фанаберии и апломб. Но самый несносный – Явницкий. Губернаторский сынок, вот уж настоящий черт! Распущенный, циничный, жестокий. От него, считала Аллочка, все зло. Он задавал тон, и остальные подхватывали этот его настрой. Вел он себя всегда развязно, а когда она, отчаявшись, стала срываться и повышать голос, Явницкий и вовсе преступил все границы дозволенного. Говорил ей при всех совершенно немыслимые вещи. Пошлые, дикие, которые нормальный человек никогда не скажет женщине, учителю… А его сочинения! Это же откровения извращенца!

Сколько слез из-за него она выплакала за минувший год! Сколько ночей без сна провела! Сколько раз жаловалась директору, просила вызвать отца, повлиять, посодействовать. Все без толку. И отец у него вечно занят, не до сына ему. А у директора позиция одна: ищите подход. А какой тут подход, если Явницкий злонамеренно изводил ее? Причем учился, подонок, хорошо, даже отлично, не прицепишься, и любые выходки ему прощались.

Алла Геннадьевна раньше даже не подозревала, что способна кого-либо так ненавидеть. И в этом году всеми силами открещивалась от классного руководства в объединенном одиннадцатом, но кто бы ее спрашивал… Навязали как самой молодой, неопытной и потому бесправной.

А теперь, с этим слиянием, еще хуже стало. Ученики как с цепи сорвались, и каждый урок неизменно превращался в балаган. Разнузданный словесный баттл. И вместо того чтобы рассказывать о поэтах Серебряного века, Аллочка все сорок минут взывала к порядку. Она могла просить, могла кричать до хрипоты, могла требовать, чтобы разборки отложили до перемены, – ее слова тонули неуслышанными. И когда сегодня она вошла в класс и уже по обыкновению прикрикнула: «Тихо!», то неожиданно растерялась, потому что действительно стало вдруг тихо. Даже ненавистный Явницкий замолк, припечатав ее мрачным взглядом. Точнее будет сказать, он замолчал – и все замолчали, что только подтверждало ее мысль: вот кто паршивая овца, портящая все стадо.

Впервые Аллочка провела урок в тишине. Слушали ее, конечно, с кислыми минами, зевали, будто шли на стендап-шоу, а по недоразумению попали на скучную лекцию, но все же слушали и молча.

После урока Алла Геннадьевна попросила Явницкого задержаться.

– Максим, ты почему вчера на занятия не пришел?

– Не захотел и не пришел, – запальчиво ответил Явницкий и взглянул так, что стало ясно: если она сейчас продолжит, нарвется на очередное хамство. И вот что ей делать? Так не хотелось выслушивать новую гадость, но с этим мерзавцем невозможно по-другому. Все попытки поговорить с ним неизбежно заканчивались ее рыданиями в учительской. Ну а с другой стороны, нельзя же просто закрыть глаза? Он ведь тогда совсем обнаглеет. Хотя куда уж больше?

– Ну как так можно? А если бы я не захотела идти на работу и не пришла? – Аллочка и сама услышала, как жалко и неубедительно прозвучала ее реплика.

– Никто бы этого не заметил, – хмыкнул ненавистный Явницкий.

На колкость она не отреагировала, знала, что нельзя вестись на его провокации. Надо оставаться спокойной, ибо с ним только начни нервничать – и он тут же с азартом доведет тебя до истерики. Подлец же!

– Но так нельзя, – крепилась она. – Ты же знаешь наши правила: без уважительной причины никаких пропусков…

– Ну считайте, что у меня есть уважительная причина, – лениво протянул он.

– Какая? – живо поинтересовалась Алла Геннадьевна.

– Не ваше дело.

– Так у него ж сестра приехала вчера, – раздался за спиной насмешливый голос Стаса Шилова. – Он, видать, ждал сестренку, волновался, готовился к встрече, не до уроков было…

Явницкий резко развернулся.

– Гляжу, Шило, она тебя самого как-то уж очень сильно разволновала. Вон как завелся, до сих пор никак не успокоишься.

– Да кто завелся-то? Мне вот просто интересно, с чего твоего батю на доярку-то потянуло?

– Так ты у него и спроси, – рявкнул Явницкий и подхватил сумку. А выходя из кабинета, явно намеренно толкнул Шилова плечом.

– Максим! Мы еще не закончили! – окликнула его Алла Геннадьевна, но тот даже не оглянулся.

* * *

Ужинали они втроем: отец с новоиспеченной дочерью укатил в ресторан. Решил пообщаться наедине. Максима такой расклад вполне устраивал, он бы с удовольствием не видел обоих хоть каждый вечер. А вот мать и Артем заметно расстроились.

– Это все Глушко, – сердилась мать. – Весь этот дурацкий спектакль – его идея. И ужин в ресторане тоже он придумал.

– Да и пусть, – пожал плечами Максим, – я хоть поем нормально, а то при этой чухонке кусок в горле застревает.

Парочка вернулась поздно, около десяти. Максим наблюдал из окна, как она выпорхнула из машины, в два шага догнала отца – тот вышел первым – и подхватила его под руку. Видимо, ужин провели душевно.

А спустя полчаса отец собственной персоной пожаловал к нему. Такое случалось крайне редко. Оба, не сговариваясь, старались избегать лишних контактов, тем более тет-а-тет.

– Как в школе дела? – спросил он, пристально разглядывая стены комнаты, будто тут впервые, затем кивнул на гитару. – Музыку свою забросил, что ли? Не играл давно… Чего так? Хорошо же получалось…

– Да ты уж прямо говори, что надо, – хмыкнул Максим, вольготно откинувшись в кресле.

– Эти вопросы меня тоже волнуют, – раздраженно отозвался Дмитрий Николаевич, но, помолчав, добавил: – Ладно. У меня к тебе небольшая просьба. Будь завтра дома к семи вечера.

– А что будет завтра дома в семь вечера? – насторожился Максим.

– Ничего особенного. Просто ужин в кругу друзей и близких. Я собираюсь представить Алену…

– А я тут при чем? – вскипел Максим.

– Но ты ведь тоже часть семьи… Кроме того, будет кое-кто из репортеров, так что… Надо показать, какая у нас дружная, культурная семья, как мы все хорошо приняли Алену, как рады ей…

– Но я ей ни черта не рад! Меня тошнит от нее. Почему я должен притворяться?

– Знаешь что, – отец наконец взглянул ему в глаза, – меня тоже многое не радует и очень многое не устраивает, я же терплю. А вот эти все твои шмотки, прибамбасы модные, «Фендер» твой, айфоны-айпады тебя радуют?

– А-а-а, шантаж? – ухмыльнулся Максим и закинул ногу на ногу.

– Называй как хочешь, но ты не маленький и должен понимать, что все в жизни имеет свою цену. И потом, не так уж часто я тебя о чем-то прошу.

Отец снова отвел глаза, поджал губы.

– Я не понимаю, это что, так сложно? Просто прийти вовремя на семейный ужин, спокойно, без сюрпризов посидеть от силы час?..

– Ла-а-адно, приду, посижу.

– Без сюрпризов? – уточнил отец.

– Да какие сюрпризы? Я что, фокусник?

Отец пытливо взглянул на него, словно пытаясь распознать подвох. Затем напряжение в глазах спало. Он достал из кармана портмоне, вынул несколько купюр, положил на край стола. Спрятал портмоне, молча развернулся, но у порога вдруг остановился и сказал:

– Кстати, с понедельника Алена будет учиться с вами.

– Что?!

Максим аж невольно дернулся.

– А я что, по-твоему, должен был отправить ее в обычную школу? Чтобы все потом говорили, мол, сыновей-то устроил в престижную гимназию, а…

– Да плевать мне! – взвился Максим. – Но в моем классе это чучело учиться не будет.

– Потом об этом поговорим… Посмотрим… – нахмурился отец и вышел из комнаты.

«Поговорим»? «Посмотрим»? Эти словечки рассчитаны на доверчивых идиотов, которыми отец привык считать почти всех вокруг. И Максим бы ему, может, поверил. И стал бы готовить убедительную речь, почему этой замарашке не место в его гимназии. Объяснил бы, какой это будет для него позор, какой удар по репутации. Да и ей самой, если уж на то пошло, несладко там придется. Ею ведь там все брезговать будут. Но Максим знал отца как облупленного и все его маневры уяснил давным-давно.

«Посмотрим» – это всего лишь попытка увернуться от разговора прямо сейчас, потому что на кону стоит завтрашний вечер, а отцу нужно, чтобы все прошло гладко, чтобы Максим не выкинул очередной фортель. Ну а после ужина он заявит что-нибудь в духе: «Кто ты такой, чтобы мне указывать? Как я сказал, так и будет». И плевать он хотел и на Максима, и на эту девку. Лишь бы для массмедиа предстать в нужном свете. Именно так все и будет, тут даже без вариантов, сотни раз повторялось подобное.

С изворотливостью отца, с его шаганием по головам Максим уже почти свыкся, но вот от одной лишь мысли, что эта девка придет в их класс, ему становилось дурно. Мало того что она, растрепав всему свету про себя, и так его опозорила на всю школу – вон как сегодня изгалялся Шило, да и остальные «бэшки», – так теперь она еще и учиться с ним в одном классе вознамерилась. А он ведь на дух ее не переносит. Смотреть в ее сторону без отвращения не может. Даже вон не видя ее, лишь зная, что она где-то рядом, в доме, он чувствует, как внутри все клокочет. Пятнадцать минут за завтраком еле выдерживает. А тут – находиться с ней рядом постоянно? Нет, нет, нет, не бывать этому!

Максима бесило в ней все: как она ходила, точно пришибленная, – скромницу из себя изображала; как хлопала глазами – прямо сама невинность; как улыбалась во весь рот, притворяясь простодушной; и вообще – как выглядела. Особенно как выглядела, хоть отец и провез ее, видать, вчера по салонам, где замухрышку постригли, приодели. А ее отвратная услужливость! Мать с отцом аж поперхнулись, когда эта дура деревенская кинулась помогать Вере убирать со стола посуду после завтрака. А как у Темочки вытянулась физиономия, когда она вызвалась помочь ему с черчением! У того якобы никак не получалось изобразить болт в поперечном сечении. На самом деле болт тут ни при чем, Артем просто пытался привлечь внимание отца, и Максим это явственно видел. Видел, как младший бесится от того, что его ненаглядного папашу приходится теперь делить с девкой. Еще как бесится, хоть и старается сохранить при этом спокойную мину. Малыш ведь привык быть в семье пупом Вселенной. А эта дура ни черта не поняла, но попыталась угодить:

– Давай я тебе помогу? У меня с черчением никаких проблем.

Максим бы ее послал, конечно, но Тема вежливый – выдавил кислую улыбку и пробубнил, что справится сам.

– Хорошо, но, если что, обращайся. Буду рада помочь!

Это да, она уже и не знает, кому еще свою помощь предложить, всем рвется услужить, всем желает понравиться. Аж противно!

Разговор с отцом все-таки выбил у Максима почву из-под ног.

Хотелось срочно, немедленно выговориться. Благо Ренат был в Сети.

Прикинь, отец заявил, что это чучело деревенское с понедельника будет учиться с нами!

Я в шоке!

Я там же.

Что делать будешь?

Пойду убью ее. Вариантов мне не оставили.

А с батей поговорить не пробовал?

Ему пофиг.

Хреново.

Не то слово! У меня от нее стабильно позывы. Вообще терпеть ее не могу. Ну и сам понимаешь, какой это зашквар. Уже вижу, как у бэшек говно из всех щелей лезет.

Не парься насчет бэшек. Придет твоя сестра…

Она мне не сестра.

Ок. Придет эта девка – будем ее гнобить в лучших традициях. Все вместе. Если ты с ней общаться не будешь, никто и троллить тебя ею не сможет. Это раз. А два – загнобим ее так, что она сама от нас по-быстрому свалит.

Загнобим… Это мысль, конечно. И Ренат прав. Если он от нее сразу же и публично открестится, позор от ее появления можно свести к минимуму. Только вот… Почему-то было не по себе. Почему? Максим и сам толком понять не мог. Просто возникло внутри неуютное ощущение тяжести. Оно давило, раздражало, мешало чертовски. И ведь не жалость это. Какая тут жалость? Он же не выносит ее, ненавидит даже.

Просто… Он-то знал своих одноклассников, знал, какую у них могут устраивать травлю. И это отнюдь не то же самое, что доводить пошлыми шуточками занудную училку-истеричку. Это будет настоящая жесть. Это будут издевательства высшей пробы. Над бедной дурой будут с азартом, всем скопом ежедневно измываться, методично ломать ей психику, унижать, сживать со свету. Хотел он этого? Совсем нет. Ему нужно одно: чтобы ее не было в их классе.

И ведь сколько в городе есть престижных гимназий и лицеев, если уж отец так печется о своем новом амплуа заботливого папочки. Отправил бы ее туда. Да куда угодно, только бы не к ним. Так будет лучше для всех.

Максим все-таки не удержался, превозмогая себя, сунулся к ней. Его отец слушать, понятно, не станет. Но, может, хоть ее послушает.

Она, сидя в кресле, читала книгу, просвещалась. Так увлеклась, что даже не услышала, как вошел Максим. А увидела его в дверях – заметно вздрогнула, даже книжку из рук выронила.

Он лишь ухмыльнулся: хорошее начало. Не спрашивая, прихватил стул и приставил к ее креслу вплотную спинкой вперед. Уселся, сложив руки на изголовье, мазнул взглядом по книге, прочитав на обложке: «Стефан Цвейг», затем вперился в нее изучающим взглядом. Она еще больше занервничала и опустила глаза, а ему это только на руку. Лучше уж он ее сейчас как следует запугает, чем эта дура познает на своей шкуре все прелести их травли «в лучших традициях».

– Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… – начал он, беззастенчиво разглядывая ее.

«Положа руку на сердце, – отметил он, – не такая уж она и дурнушка. Губы такие… Верхняя – чувственно изогнутая, нижняя – соблазнительно припухшая. Да, губы зачетные».

Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:

– Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…

– Угу, невиноватая я, он сам пришел, – хмыкнул Максим.

– Но это правда!

– Конечно! Папа же у нас – добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка. – Он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели ее щеки. – Были б еще формы… У тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Еще скажи, что ты до сих пор девочка.

Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:

– Это не твое дело.

– Да, – вздохнул он, – тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.

Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у нее была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом необязательно.

Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:

– За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?

– Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. – Он вместе со стулом наклонился вперед. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. – Ты кто такая? Дура. Что ты мне в принципе можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты еще горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищева, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и прочее в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?

В глазах у нее стояли слезы, отчего синева казалась еще более яркой, насыщенной, даже какой-то пронзительной. Максим аж слегка смутился – не перегнул ли палку? Но тотчас взял себя в руки. Ничего, от пары ласковых еще никто не умирал, а вот если все же она заявится в их гимназию, тогда ей действительно придется туго.

«Будем надеяться, что у нее хватит ума отговорить отца», – сказал он себе.

* * *

На следующий день сразу после уроков Максим поехал к Ренату Мансурову. Туда чуть позже обещали подтянуться и остальные из их компании: Никита Лужин (попросту Ник), Кирилл Ладейщиков и неразлучное трио – подружки Вика, Кристина, Диана.

– Максим! Ты куда? Ты разве домой не едешь? – окликнул его Тема, когда тот прошел мимо отцовского «Кадиллака», поджидавшего братьев у ворот гимназии. – Ну ты к семи-то вернешься? Отец просил…

– Отвали, малой, – отмахнулся от него Максим и направился к серебристому «Таурусу» Мансуровых.

Отец просил! Пошел он со своими просьбами! Пусть Темочка радует его присутствием и безупречным поведением за столом, а Максим участвовать в этом фарсе не собирается. С какой стати? Он даже и деньги-то его, так невзначай подсунутые, не взял. Так что пусть в свой театр играют без него.

* * *

Мансуровы жили в том же коттеджном поселке, только через две улицы. Отец Рената владел сетью супермаркетов. Сколько помнил Максим, тот вечно жаловался на все подряд: на нерадивых поставщиков, на маленькую прибыль, на всякие проверки, на налоги. Не просто жаловался, а с горечью заверял, что работает в убыток и вот-вот разорится, открывая тем временем по всему городу новые супермаркеты.

Дома он появлялся ближе к ночи, оставляя сына на попечение домработницы, но той обычно тоже было не слышно и не видно.

Ренат, может, и маялся с тоски в огромном пустом доме, но зато у ребят никогда не возникало вопросов, где бы устроить вечеринку, ну или просто тихо-мирно посидеть, расслабиться.

– У меня, кстати, травка есть убойная. Афганская, – подмигнул он Максиму.

Ренат время от времени дегустировал разные вещества, понимал в них толк, знал, где ими разжиться в любое время дня и ночи.

Максим пожал плечами. Он не особо разделял увлечение друга, но свое мнение не навязывал. Считал – пусть, если тому нравится. Но в этот раз Ренат и его уговорил попробовать.

Голову заволокло густым и вязким туманом, к горлу комом подкатила тошнота. Зверски не хватало воздуха. Максим даже не заметил, как появились Кирилл с Ником, когда подошли девочки. Вроде вот они вдвоем – и тут же откуда ни возьмись рядом оказалась Кристина.

– На фиг вы эту гадость вонючую курите? Как какие-то гопники, фу! – фыркнула она. Поднялась, распахнула балконную дверь.

– Черт, сушняк давит, – облизнул Максим пересохшие губы. – Есть вода?

– Я принесу, – вызвалась Кристина.

Через пару минут она вернулась с бутылкой ледяной минералки. Максим жадно припал к горлышку и в два глотка выпил почти половину.

– Не кури больше, – попросила она.

Постепенно тяжелый дурман стал отпускать, а в теле, напротив, появилась странная легкость, почти невесомость. Хотелось действовать, творить, ну хоть что-нибудь, только не сидеть на месте, от прилива энергии аж кожа зудела.

– Ну что? – спросил Ренат. – Она точно будет учиться у нас?

– Кто? – встрепенулась Кристина.

– Колхозница Макса, – захохотал Мансуров.

– Фу-у-у, – протянули девочки.

– Ну я ее вчера малость припугнул, может, одумается…

Максим пересадил Кристину к себе на колени.

– А если нет – устроим ей теплый прием, – ухмыльнулся Ренат.

– Горячий! – подхватил Кирилл, вызвав дружный хохот.

– И не жалко тебе будет бедняжку? – промурлыкала Кристина Максиму, эротично выгнув спину.

– Жалко, жалко, – ответил тот бездумно, увлеченный совсем другими ощущениями.

Запустив руки под кофточку Кристины, он оглаживал ее плоский живот, тонкую талию. Затем, не сговариваясь, оба вышли из комнаты Рената под понимающие, многозначительные смешки и напутствия. Уединились в соседней комнате.

Домой Максим вернулся лишь в десятом часу. Обнаружил, что территория перед домом сплошь запружена чужими машинами. Ясно: званый ужин в честь новоявленной дочери в полном разгаре.

И правда, из гостиной доносились тихие смешки, монотонное журчание голосов, позвякивание посуды.

Сначала Максим думал подняться к себе, но в последний момент поддался внезапному порыву, шальной, случайно залетевшей мысли и, широко распахнув двустворчатые двери гостиной, шагнул в ярко освещенный зал с громким возгласом: «А вот и я!»

Гости, навскидку человек двадцать, тотчас смолкли и все как один уставились на него с неприкрытым изумлением.