Читать книгу Никто об этом не узнает - Рита Навьер - Страница 5

Никто ей не рассказывал о том, как трудно вливаться в чужую семью. Да, отец ей родной, братья – единокровные, но ощущение, что она здесь чужая, лишняя, никому не нужная, не ослабевало.

Даже с отцом, к которому Алена тянулась всей душой, общение давалось нелегко. Причем обоим. Но он, во всяком случае, ни разу не выказал недоброго к ней отношения, наоборот, подарки делал, старался узнать ее поближе, время уделял, пытался ввести в свой круг. И самое главное – беспокоился о ней. А ведь раньше о ней никто не беспокоился, ну если не считать бабушку с дедом, но тех уже давным-давно нет на свете. И вот теперь отец, ее папа, такой красивый, умный, важный, заботится о ней. Спрашивает постоянно, не надо ли чего, что бы ей хотелось, и готов, очевидно, купить все, что она ни пожелает.

Алена отнекивалась – неудобно ведь. Да и вообще, не в вещах дело. Но отец все равно одаривал и одаривал. Вот так неожиданно у нее появилось все, о чем она и не мечтала: красивая одежда, модный телефон, планшет, компьютер. Это трогало до слез. И хотелось непременно сделать ему что-нибудь очень хорошее, но что – она не знала.

На следующий день после приезда Нина, ассистентка отца, по его поручению отвезла Алену в салон. Там было так красиво и дорого, что она лишний раз выдохнуть боялась. Однако ее приняли, как британскую королеву, постригли, что-то сделали с бровями, отчего, густые и черные от природы, они выглядели изящно, словно нарисованные. Маникюр она пережила спокойно, но педикюр ее здорово смутил. Ну а во время манипуляций с лицом Алена чуть не уснула.

После салона все та же ассистентка покормила ее в ресторане. Правда, от цен в меню пропал аппетит, да и еда не слишком впечатлила.

– Как тебе салат с рукколой? – спросила Нина.

Алена пожала плечами, постеснявшись ответить, что салат и все остальное так себе. Хотя подмывало вставить, что сама бы она приготовила вкуснее.

После обеда Нина неожиданно привезла ее к обычному многоквартирному дому сталинской постройки.

– Мы тут зачем? – удивилась Алена, оглядывая двор колодцем.

– Дмитрий Николаевич велел отвезти тебя к Лилии Генриховне.

– Кто это? Зачем мне к Лилии Генриховне?

– О-о, – протянула Нина, – эта ведьма всю жизнь проработала диктором на радио, еще в советское время. Старая школа. Потом уже учила других дикции и орфоэпии, ну это как правильно ставить ударение в словах. Слышала, у нее даже безграмотный за три месяца начинает говорить, как выходец из высшего общества.

Алена покраснела, поняв посыл.

– Я так плохо говорю, да?

– Ну… С ударениями у тебя беда, это точно. Вот что это за слово – зво́нит? Звони́т же! Ну и говор какой-то есть… Странный, в общем. Да и в целом она тебя подтянет по русскому, по языкам.

Лилия Генриховна оказалась суровой на вид старухой, передвигающейся по темной, захламленной квартире в инвалидном кресле. Встретила она Алену без особой радости, но и неприязни тоже не выказывала. Сухо позвала за собой в гостиную, а Нине велела заехать часа через три.

Занимались они за круглым столом, накрытым тяжелой тканевой скатертью, отороченной бахромой. Вообще, Алена теперь поняла, почему Нина назвала старуху ведьмой. Та была совершенно нетерпима к ошибкам и с выражениями не церемонилась. Старухин кот, к слову, абсолютно черный, все это время восседал по-царски на верхней полке этажерки и взирал оттуда на нее едва ли не с презрением. Будто понимал слова хозяйки и разделял ее мнение. После трехчасового занятия Алена чувствовала себя полностью выжатой и обессиленной.

Зато вознаграждением стал ужин с отцом наедине.

Заведение было таким же помпезным, как и то, куда днем возила ее Нина, но еда вкуснее, во всяком случае, ничего экстравагантного: мясо на углях, свежие овощи. И хотя то и дело повисало неловкое молчание, тот вечер все равно запомнился ей как самый прекрасный за всю, наверное, ее недолгую жизнь.

Отец сначала задавал дежурные вопросы, не смотрел в глаза и держался напряженно. Она же, наоборот, несмотря на чувство неловкости, вовсю старалась разрядить обстановку, сблизиться с ним, рассказывала про все подряд, что в голову взбредет. Особенно разошлась, когда делилась впечатлениями о старухе дикторше.

Отцу, видать, были знакомы ее ощущения, потому что он ожил, заулыбался. А потом случился конфуз: она нечаянно опрокинула бокал вина и багровые капли попали на его брюки.

Алена ужасно расстроилась и, пытаясь промокнуть салфеткой пятна, запричитала:

– Ой, папа, папочка, прости! Я такая неуклюжая!

А он вдруг не рассердился, напротив, улыбнулся. После этого инцидента напряжение его как будто спало. Взгляд он больше не отводил, и разговор пошел как по маслу. Они даже смеялись. И на душе было так хорошо и легко, пока не вернулись домой…

Дома папа сразу стал другим – замкнутым, отстраненным. Жанна Валерьевна и вовсе, как показалось Алене, посмотрела на нее с ненавистью. Папина жена ее в общем-то не обижала, но обращалась свысока. Практически с ней не разговаривала, а когда и случалось такое, буквально цедила слова сквозь зубы. Алена кожей чувствовала неприязнь мачехи и не знала, как себя с ней вести, чтобы не раздражать еще больше.

Да и Артем, хоть и спросил довольно миролюбиво, как прошел ее день, относился к ней, чувствовалось, тоже плохо.

Но хуже всего дела обстояли, конечно, с Максимом. Они, Жанна Валерьевна и Артем, хотя бы старались делать вид, что терпят ее. Максим же открыто демонстрировал свою враждебность. И что самое обидное, ей он почему-то нравился. Необъяснимо. Вопреки. Вот нравился – и все тут. Она даже нарисовала его! Но, устыдившись, спрятала скетчбук подальше.

Если бы он не был ее братом, она бы, наверное, грезила о нем. Хотя влюбиться в такого – не дай бог. Это беда. Катастрофа.

В любом случае его ненависть ранила больнее, чем презрение Жанны Валерьевны и неприязнь Артема. Почему-то очень сильно, прямо до боли не хотелось, чтобы он так к ней относился. Хотя понимала сама: иначе и быть не могло. На то есть тысячи причин. Начиная с того, что папа изменил Жанне Валерьевне с ее матерью, и теперь Алена – живое тому напоминание. И заканчивая простой, но жестокой правдой: кто он и кто она. Небо и земля. Принц и нищая. Красавец и страшилище. Ну нет. Страшилищем она все же не была. В детдоме, например, за ней ухлестывал Чусов и утверждал, что в жизни не видал таких, как она. Но… Рядом с Максимом она чувствовала себя совсем невзрачной.

А еще, несмотря на его злость, грубость и ершистый нрав, она не чувствовала в нем настоящей продуманной жестокости, от которой истинный циник получает садистское удовольствие. Он просто казался человеком, который решил, что терять ему нечего, а потому готов лететь вместе со всем миром в тартарары. «Но лучше не думать о нем», – говорила она себе. Хотя не так-то легко это давалось. Мысли сами собой лезли в голову. Но надо как-то отвлечься.

Старуха дикторша спрашивала ее, что она читает. Вот где стыд-то! Вообще, она читала, конечно, в прошлом году кое-что из программы. Тургенева, немного из Достоевского, Куприна… Ну и все. Школьные учителя ее всегда жалели и особо не спрашивали. А вот Лилия Генриховна разразилась такой уничижительной речью, что Алена готова была сползти под стол. Короче говоря, старуха велела ей читать. Читать много и постоянно. А еще слушать аудиокниги. А лучше всего – одновременно читать и слушать. Накидала ей длиннющий список из писателей «маст-рид», большую часть из которых Алена и не слышала.

Начать она решила с Цвейга, благо у папы библиотека оказалась на редкость богатой. И Цвейг неожиданно ее увлек. Нет, увлек – не то слово. Никогда прежде книга не действовала на нее так, что внутри все болело, что от эмоций в груди камнем стоял ком. Над «Жгучей тайной» она буквально заливалась слезами.

А потом явился Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нем она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И очевидно, не зря.

Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Но пусть она тысячу раз будет дурой, но, глядя в его глаза, все равно видела совсем иное: отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными… Хотя откуда ей знать? Все равно одно совершенно ясно: он ее ненавидит и презирает. И это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?

На следующий день Лилия Генриховна снова терзала ее, да еще и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже. Обессиленную Алену – старуха будто выкачала из нее все соки – Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка – и все… А себя Алена едва узнала.

– Ты поменьше говори – побольше улыбайся, – напутствовала ее Нина. – Если спросят – отвечай «да», «нет», «не знаю». В разъяснения не вдавайся – опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи – за умного сойдешь. Реально так и есть.

Алена и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, от силы отвечала «да» или «нет», если уж совсем не отвертеться. Ну и улыбалась вовсю, как посоветовала Нина.

Стол изобиловал яствами, но Алена поначалу не могла себя заставить и кусочек проглотить. Во-первых, переволновалась. Столько внимания! А во‐вторых…

Да, журналисты ее уже одолевали раньше, но тогда все иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила: наблюдала за Жанной Валерьевной – та сидела справа – и копировала. И вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, утомил ее этот вечер неимоверно. Напрягало все: вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом, улыбки фальшивые, взгляды любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол. На ум неотвязно приходил фильм «Собачье сердце», в частности, эпизод, в котором профессор Преображенский представлял на суд общественности Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.

Какой-то парень в очках, молодой еще, но с глубокими залысинами, поинтересовался:

– Алена, а расскажите о своей маме. Эта история всех так тронула. Уверен, каждому будет интересно узнать о ней побольше. Кто она, чем занималась?..

Вопрос был не по сценарию, но Руслан Глушко предусмотрел подобное и подготовил варианты ответов. Алена и повторила:

– Мама была просто хорошим человеком. Не прошло и года, как она умерла, поэтому, простите, говорить на эту тему мне еще очень больно.

Однако журналиста это не устроило. Несмотря на приветливый тон, взгляд его был цепким и холодным.

– Я все понимаю и выражаю сочувствие, но… Разве не лучше будет в память о ней как-то раскрыть ее образ?

Ведь он прекрасно знал и про то, что мать спилась (кто ж не знал?), и про то, что на человека уже еле походила, а все равно лез… Алена растерялась, не зная, что ответить. Заметила, как рядом напряглась Жанна Валерьевна, как помрачнел отец, недобро глянув на назойливого парня.

– Ну же? – не отставал он, скаля в улыбке мелкие зубы. – Что…

Но в этот самый миг двери резко распахнулись, явив гостям Максима – расхристанного, с лихорадочно горящими глазами и кривой улыбкой на губах. Русые вихры торчком. Белая школьная рубашка вылезла из брюк, ворот распахнут почти до неприличия.

– А вот и я! – провозгласил он.

Скопище людей, в том числе с камерами, его ничуть не смутило. Он смело продефилировал прямиком к столу, потребовал потесниться и сел напротив нее. Специально, конечно. Прожег взглядом, почему-то абсолютно черным и каким-то настолько бесшабашным, что это аж пугало.

– Ну, лисичка-сестричка, велкам ту хоум! – Максим взял рядом стоящий бокал с вином и по-гусарски выпил до дна.

– Очень интересно, – хихикнул все тот же репортер. – Скажите, Максим, а вот вам как вся эта давняя история?.. Ваша мама ведь…

Алена внутри вся сжалась, Максим же явно нехотя отвел от нее взгляд, лениво и даже с раздражением осмотрел журналиста.

– Ты, вообще, кто? – спросил.

– Роман Мясников, телеканал «Семь плюс ТВ», «Новости сегодня», – затараторил парень. – Так как вы относитесь к этой…

– Отвали, лысый, – грубо оборвал его Максим и снова вперился взглядом, в котором дьявольски горела сплошная чернота. – Весь этот бал для тебя, Золушка? Круто. А оркестр где? Где фанфары? Ну как же так? Непорядок.

Алена видела, как притихли все гости. Даже наглый журналист не рисковал больше лезть с вопросами ни к Максиму, ни к ней, ни к кому. Папа же сидел за столом неподвижно, и лицо его казалось белее мела.

Ну а Максим, совершенно не заморачиваясь по поводу приборов, прихватил канапе с двухэтажного блюда прямо руками, отправил в рот, а затем вздохнул:

– Надо исправлять ситуацию.

– Ч-что ты собираешься сделать? – зашипел папа.

– Сказал же – исправлять ситуацию, – с кривой улыбкой повторил Максим. – В конце концов, ты же сам вчера волновался, что я давно не занимался музыкой…

На этом он поднялся из-за стола и прошагал расхлябанной походкой в дальний конец гостиной, где белел огромный концертный рояль.

Алена с самого начала поглядывала на инструмент с тайным восхищением, но думала почему-то, что стоит он здесь исключительно для красоты. Однако Максим со знанием дела откинул крышку, уселся на банкетку, небрежно пробежался по клавишам, а потом вдруг заиграл.

Музыка разорвала повисшую тишину, впечатляя своим стремительным напором, дерзостью, вызовом, даже агрессией. И все же это была музыка, причем пробирающая до мурашек. Ну а потом он запел. Вот уж чего Алена точно никак не ожидала. И пел-то хорошо! Даже удивительно хорошо. Голос у него с хрипотцой, но сильный, и тембр красивый. Вот только песня его шокировала всех:

Первым очнулся от ступора отец. Вскочил с перекошенным от гнева лицом, стремительно пересек зал, вцепился в плечо Максиму и уволок из гостиной.

Алена воспользовалась переполохом и тоже ускользнула от всеобщего внимания. Проходя по коридору к себе, услышала из комнаты Максима отцовский голос.

– Чертов ублюдок! – орал папа. – Думаешь, я буду это терпеть? Думаешь, это сойдет тебе с рук? Ты давно напрашиваешься, чтобы тебя отослали. Так вот, считай, выпросил.

– Да плевать, – отвечал тот.

«Куда отослали?» – озадачилась Алена.

И еще это «ублюдок» никак не вязалось с ее папой. Он всегда такой сдержанный, а тут… И вообще, разве сыну так говорят?

– А ну-ка… Ты что принимал? Наркотики? Я же по зрачкам вижу.

– Угу.

– Я тебя не в колледж отправлю, я тебя в психушку упрячу.

Затем Алена услышала за дверью приближающиеся шаги и быстрее заскочила к себе. После того как уехали гости, она вновь спустилась вниз. Отца нашла в кабинете, тот сидел за столом, дымил сигарой и цедил из пузатого бокала янтарную жидкость. На Алену взглянул устало, но кивком разрешил войти.

– Тебе плохо, папа? Вечер прошел не так, как надо? – робко спросила она.

– Определенно, – вздохнул он. – Не смотри так, твоей вины тут нет. Все этот паршивец. Давно пора отправить его в какой-нибудь закрытый пансион, а то стал совершенно неуправляемым. Да эта сразу в слезы… Вот что мне с ними со всеми делать?

Алена догадалась, что под «этой» папа имел в виду Жанну Валерьевну.

Повисло молчание. Алена силилась понять отца, но все равно не понимала: как можно за выходку, пусть даже и скандальную, отсылать своего ребенка? По сути, выгонять из дома, разве что не на улицу.

– Папа… – начала она, не зная, как выразить свою просьбу.

– Да, говори.

Он сделал глоток из бокала и вопросительно воззрился на Алену.

– А можно я пойду учиться в обычную школу?

– С чего это? – удивился он. – Эта гимназия – лучшая в городе. Там учатся и… Та-а-ак… Это ведь он тебе внушил? Паршивец этот? Что он тебе сказал? Угрожал?

Алена молча покачала головой, но выдавить из себя не смогла ни слова. Врать она не умела. Во всяком случае, папе она не смогла бы солгать.

– Глупости все это. Пойдешь учиться в гимназию, а этот подонок пусть только вякнет. Ты, главное, мне сразу говори. А я уж с ним разберусь.