Читать книгу Мальчик - Рита Волкова - Страница 5

Манечка Громова —

моя любимая нянюшка.

Была она из семьи

так называемых «раскулаченных».

Соседи бросали косые взгляды.

– Кулаки! – кричали им вслед.

Манечка испуганно озиралась на мать:

«Что же они им такое сделали?»

Ставни заколотили гвоздями,

со двора увели всю скотину.

Особенно больно

было смотреть на животину,

когда гнали колхозное стадо

мимо родных ворот.

Коровушки рвались домой

и получали от пастухов порцию кнутом.

Василиса – её мать – красивая

и статная женщина умерла,

когда Манечке было лет восемь,

говорят, сердце

не выдержало такого горя.

Старухи судачили наперебой.

– Я ей кричу, надевай всю одёжу на себя!

А Васёна-то стоит

ни жива, ни мертва, как сажа бела,

онемела, голубушка,

язык отнялся совсем! – начала было баба Фима.

– Так и помёрла в пути в Сызране! —

продолжила баба Сима.

– Ой, во чужой стороне

у чужих людей, ой! – заголосила первая.

– Да не причитай ты, дура-баба! —

огрызнулась вторая.

– Ой!.. – отозвалась Серафима.

– А где Степан-то был? – вдруг спросила Евсимия.

– Незнамо где! Неведомо!

Да, и здесь он не кажется!

За Манькой-то Суклетинья смотрит, —

отвечает баба Фима.

– Да не за Манькой, а Манька за Марусей ходит,

нянькаеться! – разъясняет другая бабка.

– А вчерась у Дуньки Манька полы мыла! —

припоминает Серафима.

Степан – ее отец – занялся подработками

и был в вечных разъездах,

потом сбедил где-то ногу

и она запылала «антоновым огнем».

Тот «огонь» и погубил его.

Он не дал врачам отнять конечность.

Манечку взяла к себе

на воспитание тетка.

Та помогала родственнице

по домашнему хозяйству

и няньчилась с ее маленькой дочкой.

– За Марусей ходила,

доченькой ихней, вроде как нянька.

Полы мыла.

Косорезом сначала скребла,

потом полоскала тремя водами.

Сижу, реву,

слезы с лица полушалком утираю! —

пускалась в рассказы Манечка.

Потом, с достижением совершеннолетия

и до пенсии, она работала в колхозе.

Тяжело было видеть

в колхозных оглоблях животину,

которая содержалась

в их родном доме.

– Узнала я «своего» рысака,

своего Соколика!

Понурый, с седой гривой,

стоял он, привязанный к столбу,

и жевал узду, —

говорила она,

а по щекам текли скорые слезы.

В матушкиных нарядах

расхаживали жены начальства.

– Таких шелковых кофт,

шерстяных юбок,

кружевных сарафанов

и цветных полушалков

не было ни у кого в округе!

Господь все видел!

Как эта «одёжа»

не сожрала этих паскуд? —

негодовала порой нянюшка.

К нам в дом

Манечка попала по совету

хорошей знакомой

в качестве няни для меня

и моей младшей сестренки.

Я любил слушать ее рассказы

про «то время»

еще при том «горошенном» царе.

Нянюшка дарила свою любовь,

заботу и ласку нам и…

кошкам, которых,

шибко осерчав,

называла «полосатыми чертями».

Еще нянюшка рассказывала

про свою сельскую жизнь.

По вечерам

она, бывало,

сидела с прялкой на завалинке.

В летнем, еще не остывшем от зноя воздухе

кружилась мошкара,

на окне «кудрявилась»

розовая герань,

приходила кошка

и терлась о ноги

своей мягкой шерсткой.

Иногда наведывалась подруга Дунька.

– Красивая, как пасхальное яичко! —

смеялась Манечка.

Девушка была видной, но неграмотной.

Она считала, что «маленькие книги» —

так в народе называли письма —

пишут только «князья»,

и вместо подписи в «бюллетене»

ставила крестик.

Когда становилось тошно

Манечка затягивала

старинную русскую песню:

Ты святая Варвара, молю я тябе.

Ты нявеста Христова, услышь ты мяне.

У делах моих блудных мяне обличи.

И молиться ты Богу мяне научи.

Научи ты молиться, избавь от сеты.

И любить мне Бога, как любила ты.

За Яго страдания, за Яго любовь

Ты терпела муки, проливала кровь.

Диаскор в то время правителем был.

Он святую веру страшно не любил.

За купца хотел ён Ваврвару отдать.

Если нет, то дочь свою на муки отдать.

Варвара сказала на яго вопрос:

Мне никто не надо, только свят Христос.

Он Создатель мира, Царь Он и Отец.

Он мне даст нябеснай нятлённый вянец.

Лишь Святую Троицу чту отныне я.

И к зямному счастью непричастна я.

Отец Диаскор жа тут от зла задрожал.

Святую Варвару на муки отдал.

Воловьими жилами раны выбивал.

И жесткаю шерстью кровь он вытирал.

Варвара тярпела и молила Христа,

Чтоб Ён дал тярпения тярпеть до конца.

Варвара охотно в тямницу пошла.

Скоро утяшение в тямнице нашла.

Христос своим светом ее озарил.

Кровавые раны тотчас исцалил.

За её страдания, за её любовь.»[5]

Прихожу как-то домой,

а Манечка сидит на кухне,

«радиво» слушает и плачет.

Из динамика доносится:

Красивая девчонка,

кричат мне вслед,

красивая девчонка, а счастья нет…[6]

Я спрашиваю:

«Ты чего плачешь?»

А она:

«Красивая, а счастья нет,

ну прям как я,

в чужой сторонушке

у чужих людей…

Сииротинушка!»

«Белая гвардия – белая стая…

здесь похоронены лучшие-лучшие…

Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа» —

хрипит и трескает виниловая пластинка.

Я повторяю за нянюшкой,

как молитву, их имена:

Акулина, Левонтий,

Авдотья, Степан, Василиса,

Саклетина, Матрена, Степанида.

Она красит оградки в белый цвет.

Только в белый,

потому что

если в какой иной,

то мертвые не простят!

Вдруг начинается гроза.

Гром. Молния. Светопреставление.

Кульминационно-театрально.

Дождь из темно-фиолетовых туч

сыплет на голову

холодными свинцовыми пулями.

Нянюшка просит у Бога пощады,

читает «Богородицу»,

хватает меня за руку

и мечется меж надгробий.

Я-то знаю, как она боится грозы!

Боится, что молния попадет в нее и убьет.

Она выключает все электроприборы в доме,

повязывает «полушалку»

и садится подальше от окна.

Мы ищем укрытие,

но среди мертвых его не так просто найти!

Вдруг нам попадается не то беседка, не то склеп.

Пахнет сыростью,

мокрой древесиной и смертью.

Воцаряется мертвая тишина.

И только дождь

барабанит по крыше в такт сердцу,

как будто, если он прекратится,

и сердце тоже остановится

и мы прекратим свое существование!

И не будет ничего.

Только белый цвет! Белый свет! Небытие.