Читать книгу Долг. Мемуары министра войны - Роберт Гейтс - Страница 3

Глава 1
Призванный на службу

Оглавление

В августе 2002 года я стал президентом Техасского университета[1] и к октябрю 2006-го успел отработать значительную часть своего пятого года в этой должности. Я был по-настоящему счастлив, и многие «агги»[2] (хотя и не все) считали, что мне удалось изменить к лучшему едва ли не все аспекты университетской жизни и деятельности (не считая разве что футбола). Первоначально я полагал, что пробуду президентом только пять лет, но потом согласился увеличить этот срок еще на два года – до лета 2009-го. После чего мы с женой Бекки рассчитывали наконец осесть в нашем доме на Тихоокеанском побережье.

Неделя, отсчет которой пошел с 15 октября 2006 года и которая коренным образом изменила мою жизнь, началась традиционно – с нескольких деловых встреч. Затем я отправился в рабочую поездку, и ее конечным пунктом был Де-Мойн, штат Айова, где мне предстояло выступить с речью в пятницу, 20 октября.

В тот же день, где-то после часа пополудни, я получил по электронной почте письмо от моего секретаря Сэнди Кроуфорд; в письме сообщалось, что советник по национальной безопасности президента Буша, Стив Хэдли, просит позвонить ему «в ближайшие пару часов». Сэнди приписала, что в стремлении связаться со мной помощник мистера Хэдли был «весьма настойчив». Я попросил Сэнди проинформировать Стива, что я непременно позвоню ему в субботу утром. Я понятия не имел, что от меня понадобилось Стиву, но я почти девять лет и при четырех президентах был членом Совета национальной безопасности (СНБ) и твердо усвоил нехитрую истину: западное крыло[3] частенько требует безотлагательных действий, когда в этом нет насущной необходимости.

Мы с Хэдли познакомились на заседании СНБ летом 1974 года и с тех пор поддерживали дружеские отношения, хотя лично встречались редко. В январе 2005 года Стив, который сменил Кондолизу Райс в качестве советника по национальной безопасности при втором сроке Джорджа Буша, поинтересовался, не хочу ли я стать первым директором Национальной разведки – ведомства, созданного годом ранее; причем я не скрывал, что это решение и сам этот пост видятся мне, мягко говоря, спорными и неработоспособными. Президент и его старшие советники желали, чтобы я от критики перешел к практике и заставил это ведомство работать. В понедельник инаугурационной недели я встретился с Хэдли и главой администрации Белого дома Энди Кардом в Вашингтоне. Мы подробно обсудили прерогативы разведки и расширение президентом возможностей директора Национальной разведки, и к выходным все – и я в том числе – уверились, что я соглашусь взяться за эту работу.

Мы расстались с условием, что в следующий понедельник я позвоню Карду в Кэмп-Дэвид и сообщу о своем окончательном решении. Все выходные я не находил себе места. В ночь с субботы на воскресенье, ворочаясь без сна в постели, я не выдержал и попросил Бекки принять решение за меня: я знал, как сильно ей нравится Техасский университет, так что от нее всего-то и требовалось сказать: «Нет, в Вашингтон мы не вернемся». Но вместо этого я услышал: «Мы сделаем так, как выберешь ты». Оставалось только поблагодарить жену – и думать дальше.

Поздно вечером в воскресенье я бродил по кампусу, дымя сигарой. Обойдя такие привычные и хорошо знакомые корпуса, я решил, что не могу бросить университет: ведь еще столько планов, столько целей намечено. Вдобавок я очень, очень не хотел возвращаться на работу в правительство. Я позвонил Энди следующим утром и попросил передать президенту, что я вынужден отказаться. Похоже, мой отказ его ошеломил. Вероятно, он даже воспринял случившееся как предательство – о чем я искренне сожалею, – но это было взвешенное решение. Вернувшись домой, я сказал Бекки: «Теперь нам ничто не грозит, администрация Буша больше никогда не попросит меня о чем-либо». Я ошибался.

В девять утра в субботу – почти два года спустя, считая с того случая, – я, как и обещал, перезвонил Стиву. Он не стал тратить время на дежурные любезности и задал прямой вопрос: «Если президент попросит вас стать министром обороны, вы согласитесь?» Ошарашенный подобной прямотой, я ответил без обиняков и колебаний: «Наши дети гибнут на двух войнах. Если президент считает, что моя помощь пригодится, у меня нет выбора – я должен согласиться. Это мой долг». Американские солдаты выполняют свой долг – как же я могу пренебречь своим?

Повесив трубку, я замер в кресле за письменным столом. Боже мой, что я наделал? О чем я только думал? Да, конечно, после почти сорока лет брака Бекки поддержит любое мое решение и все его последствия для наших двоих детей, но почему-то мне было страшно рассказать жене.

Джош Болтен, бывший начальник Административно-бюджетного управления, ранее в этом году сменивший Карда на посту главы администрации Белого дома, позвонил мне несколько дней спустя, чтобы удостовериться в моих намерениях. Он спросил, нет ли у меня каких-либо этических возражений, способных обернуться проблемами – скажем, по поводу найма нелегальных иммигрантов в качестве нянь или домработниц. Я решил слегка отыграться на нем за свои душевные метания и сообщил, что за нашим домом присматривает экономка-нелегалка. Правда, прежде чем его хватил удар, я успел прибавить, что у нее есть грин-карта[4] и совсем скоро она должна получить гражданство. Сдается мне, бедняга Джош не оценил мое чувство юмора.

Болтен сказал, что нужно назначить дату для личной беседы с президентом. Я ответил, что скорее всего смогу вырваться в Вашингтон на ужин в воскресенье, 12 ноября. Но президент не захотел ждать так долго. Джош прислал мне 31 октября электронное письмо с приглашением приехать утром в воскресенье, 5 ноября, на ранчо Буша в окрестностях Кроуфорда, штат Техас.

Условия встречи, сформулированные заместителем главы администрации Белого дома Джо Хейгином в письме по электронной почте, были весьма конкретными. Мне полагалось пересечься с ним в восемь тридцать утра в Макгрегоре, штат Техас, – это примерно в двадцати минутах езды от ранчо. Местом рандеву назначалась парковка у продуктового магазина «Брукшир бразерс»; Джо написал, что будет сидеть в белом «додже-дуранго», припаркованном справа от входа. Форму одежды он обозначил как «ранчо-кэжуал» – футболка и свободные брюки или джинсы. Знаете, вспоминая свои собеседования как с президентом Бушем, так и с президентом Обамой, я не могу отделаться от мысли, что в них было больше романтики «плаща и кинжала», чем в моей многолетней карьере в ЦРУ.

Я никому не рассказывал, что происходит, кроме Бекки, естественно, и кроме отца президента, экс-президента Джорджа Буша-старшего (сорок первого президента США, он же Буш-41), с которым я хотел посоветоваться. Именно благодаря ему я вообще появился в Техасском университете, когда в 1999 году стал временным деканом Школы государственного управления и государственной службы Джорджа Буша-старшего. В итоге обязанности, сулившие необременительную нагрузку на несколько дней в течение девяти месяцев, растянулись на два года и в конце концов завершились моим президентством в университете. Бушу не хотелось отпускать меня, но он понимал, что долг перед страной важнее долга перед университетом. Думаю, кстати, ему было приятно, что его сын остановил свой выбор на мне.

В назначенный для встречи с президентом день я выехал из дома около пяти утра. Назовите меня старомодным, но я счел, что пиджак и брюки больше подходят для общения с президентом, чем спортивная рубашка и джинсы. Местный «Старбакс» еще не открылся, так что первую часть моего пути, занявшего примерно два с половиной часа, глаза у меня отчаянно слипались. Всю дорогу я размышлял над вопросами, которые необходимо задать, и над ответами, которые мне предстоит давать, над серьезностью вызова, над тем, как изменится наша с женой жизнь, над плюсами и минусами должности министра обороны. Не помню, чтобы испытывал какие-либо сомнения в своих силах, – возможно, просто потому, что категорически не представлял, насколько печально положение дел. Впрочем, я сознавал, что от меня потребуется в первую очередь: большинство американцев не верили в возможность переломить ситуацию в Ираке и изменить политический климат в Вашингтоне.

Еще во время поездки я думал о том, как странно ощущать себя членом этой администрации. Я никогда ранее не беседовал с нынешним президентом. Я не участвовал в избирательной кампании 2000 года, и никто меня не просил в ней участвовать. Я практически не поддерживал контактов ни с кем в администрации Буша в годы его первого срока и был немало растерян, когда мой близкий друг и наставник, Брент Скоукрофт, ввязался в публичный спор с администрацией относительно войны в Ираке. Да, с Райс, Хэдли, Диком Чейни[5] и другими я был знаком на протяжении многих лет, но ведь мне предстояло присоединиться к группе людей, которые вместе прошли через события 9/11, которым выпало воевать в двух войнах и которые шесть лет состояли в одной команде. Я для них был посторонним.

Тайное рандеву в Макгрегоре обошлось без накладок. Когда мы подъехали к ранчо, я воочию увидел, насколько строже стали меры безопасности после событий 9/11. Мне и прежде доводилось посещать президентские резиденции, и все они усиленно охранялись, но ничего подобного раньше не наблюдалось. Джо высадил меня у президентского дома, внушительного и строгого одноэтажного здания на некотором расстоянии от главного ранчо. В этом здании находился просторный кабинет и гостиная для встреч, а также кухня и несколько оборудованных компьютерами офисов для персонала. Я приехал раньше президента (всегда соблюдаю протокол), наконец-то выпил чашку кофе и осматривал ранчо, пока не прибыл президент – это произошло ровно в девять. (Буш исключительно пунктуален.) Увидев меня, он извинился перед большой группой друзей и членов семьи, которые приехали праздновать шестидесятилетие первой леди, Лоры Буш, и пригласил меня в кабинет.

Мы обменялись любезностями, и президент приступил к делу. Начал он с важности успеха в Ираке, заявил, что нынешняя стратегия неэффективна, следовательно, необходим новый подход. Он сказал, что всерьез обдумывает существенное увеличение численности американского контингента для обеспечения безопасности Багдада. Потом поинтересовался моим опытом работы в Группе по изучению Ирака (подробнее о ней чуть позже) и моим мнением относительно увеличения численности наших войск. По словам Буша, он размышлял о смене военного руководства в Ираке и присматривался к генерал-лейтенанту Дэвиду Петрэусу. Ирак, очевидно, занимал все мысли президента, но он также коснулся ситуации в Афганистане и ряда других проблем национальной безопасности, в том числе Ирана и политического климата в Вашингтоне; затем кратко описал свои принципы управления – в частности, упомянул, что ожидает полной искренности от старших советников. Когда президент со значением произнес, что его отец не знает о нашей встрече, я ощутил неловкость, но не стал его разочаровывать. Совершенно ясно, что он не советовался с отцом насчет моего потенциального назначения; что бы ни утверждали позднее злые языки, Буш-41 никакой протекции мне не оказывал.

Президент спросил, есть ли у меня вопросы или какие-либо соображения. Я ответил, что в моей повестке дня пять пунктов. Во-первых, Ирак: на основе информации, собранной Группой по изучению Ирака, я считаю увеличение численности войск необходимым, но продолжительность пребывания нашего контингента в этой стране должна быть тесно увязана с конкретными действиями иракского правительства, прежде всего – с принятием ключевых законодательных инициатив, способствующих примирению противоборствующих сторон и обеспечению национального единства. Во-вторых, я выразил глубокое беспокойство по поводу Афганистана: на мой взгляд, мы им пренебрегаем, уделяя слишком много внимания тому, чтобы создать эффективную центральную власть в стране, которая никогда ее, по сути, не имела, и игнорируем положение дел в провинциях, областях и племенах. В-третьих, я подчеркнул, что, с моей точки зрения, ни армия, ни корпус морской пехоты недостаточно многочисленны для решения задач, которые перед ними в настоящее время ставятся; следовательно, нужно больше людей. В-четвертых, я упомянул о «раскрытии кубышки» и привлечении Национальной гвардии и резервистов – в конце концов, большинство мужчин и женщин записываются в Национальную гвардию, предполагая, что их ожидают ежемесячные тренировки и занятия в летних учебных лагерях, а также призыв в случае стихийных бедствий или национального кризиса; вместо этого их превратили в армейские подразделения и отправляют служить по году и более в самых опасных местах, причем нередко это происходит на регулярной основе. Я сказал президенту, что, по-моему, такая практика чревата негативными последствиями для семей и для работодателей, и с этим нужно что-то делать. Он не возразил ни словом по поводу гвардии. Наконец я заявил, что не могу считаться экспертом и не являюсь в полной мере информированным, однако то, что я слышал и что читал, убеждает меня в следующем факте – Пентагон закупает слишком много оружия, больше подходящего для «холодной войны», чем для двадцать первого столетия.

Мы проговорили около часа, затем президент подался вперед и спросил, остались ли у меня какие-то вопросы. Я сказал, что нет. Тогда он криво улыбнулся и спросил: «Чейни?» Когда я скопировал его улыбку, он произнес: «Важная персона, очень важная, но всего одна». Я сказал, что поддерживал хорошие отношения с Чейни, когда тот занимал пост министра обороны, и надеюсь, что это пригодится. Президент же заметил, что знает, как я люблю Техасский университет, но страна нуждается во мне. И спросил, готов ли я принять обязанности министра. Я ответил – да.

Он весьма откровенно беседовал со мной о многом, в том числе о вице-президенте, и явно ожидал с моей стороны не меньшей искренности. Если коротко, я ушел от него в уверенности, что от меня как от министра потребуется говорить именно то, что думаю; отлично – уж с этим-то проблем наверняка не возникнет.

Обратная дорога в университет промелькнула незаметно. Добрых две недели статус министра обороны оставался не более чем шансом, возможностью, которая, как я отчасти надеялся, никогда не реализуется. После разговора с президентом, пусть никто не велел мне паковать вещи, я осознал – все изменилось.

Около половины шестого вечера в тот день я получил электронное письмо от Буша-41: «Как все прошло?» Я ответил: «Могу ошибаться, но как будто исключительно хорошо. Я полностью удовлетворен по всем вопросам, которые задавал (в том числе теми, которые мы с вами обсуждали)… Возможно, я тороплю события, но мне кажется, что игра стоит свеч. Мне тяжело думать об уходе из университета, мистер президент, но, если честно, чертовски приятно, что тебя зовут помочь стране в нелегкие времена. Знаете, мы с вашим сыном, когда он был губернатором Техаса, толком не общались, разве что руки друг другу пожимали. Сегодня мы проговорили больше часа наедине, и мне понравилось то, что я увидел. Может быть, я сумею помочь ему». Под конец я попросил Буша-41 держать в тайне наши контакты, и он тут же ответил: «Я нем как рыба! Можете положиться на своего верного друга, который безмерно рад за вас».

Буквально пару минут спустя позвонил Болтен и сказал, что президент готов двигаться дальше. На час дня среды, 8 ноября, запланирована пресс-конференция; затем, в три тридцать, состоится телевизионная трансляция встречи в Овальном кабинете – президент, министр Рамсфелд и я.

Чейни писал в своих мемуарах, что противился решению президента заменить Рамсфелда, старого друга, коллегу и наставника Дика. Я в общем-то это подозревал, а потому испытал немалое облегчение, когда Болтен передал мне, что госсекретарь Райс в восторге от моего назначения, а вице-президент назвал меня «хорошим парнем». Как уточнил Болтен, из уст Чейни это почти наивысшая похвала.

Я обо всем сообщал Бекки – просто не мог держать ее в неведении – и позволил себе всего одно сомнение. Вечером в то воскресенье мы с женой говорили о том, что администрация Буша изрядно подорвала уважение к себе в глазах всей Америки. Я сказал Бекки: «Я должен это сделать, но просто надеюсь, что работа в составе этой администрации не сильно подорвет мою репутацию».

Объявление

В понедельник громоздкие колеса государственной машины пришли в движение, причем все по-прежнему происходило в строжайшей тайне. Прежде всего мне надлежало встретиться с юристом Белого дома Гарриет Майерс, дабы разрешить все этические вопросы, связанные с моим членством в советах директоров различных компаний, а также с моими инвестициями и прочей бюрократией. Политические шаги начались во вторник, когда меня попросили представить список членов конгресса, позитивно настроенных, по моим оценкам, к моей кандидатуре, наряду со списками бывших высокопоставленных чиновников, журналистов и других лиц, от которых можно ожидать благожелательных комментариев. А 8 ноября мне велели к полудню прибыть в Белый дом.

Я прилетел в Вашингтон на военном «гольфстриме» без особых опознавательных знаков; самолет приземлился на авиабазе Эндрюс, неподалеку от города, и зарулил на стоянку в дальнем закутке аэродрома. Прямо на поле меня встретил на машине Джо Хейгин.

Спустя несколько минут меня привезли в Белый дом и провели в маленький кабинет в подвале Западного крыла; отсюда мне предстояло обзвонить со словами благодарности лидеров конгресса, ключевых парламентариев и прочих видных государственных деятелей и политиков в самом Вашингтоне и за его пределами. Я познакомился с Дэвидом Брумом, молодым помощником юридического советника Белого дома; ему поручили опекать меня и всюду сопровождать, пока не завершится процедура официального утверждения. Да, конечно, я и сам довольно сносно ориентировался в реалиях Капитолия, но Дэвид, умный, практичный и проницательный парень, офицер резерва корпуса морской пехоты США, оказался сущим кладезем полезной информации. Мне с ним было весьма комфортно.

Я сделал ряд звонков, и в целом реакция на мое предстоящее назначение была исключительно позитивной. Я узнал, что даже республиканцы сильно озабочены ситуацией в Ираке и готовы к кардинальным переменам в политическом курсе – особенно учитывая, что многие из них приписывали потерю партией большинства в конгрессе на недавних выборах тому обстоятельству, что в обществе нарастало недовольство войной. Не зная, чего от меня ожидать применительно к Ираку, они все же приветствовали мою кандидатуру. Демократы и подавно демонстрировали энтузиазм, полагая, что мое назначение неким образом ускорит завершение войны. Если до звонков у меня и оставались сомнения по поводу того, чего почти все в Вашингтоне ожидают от новоназначенного министра обороны, то телефонные разговоры эти сомнения полностью развеяли.

Примерно в двенадцать тридцать по техасскому времени, приблизительно через полчаса после начала президентской пресс-конференции, посвященной изменению военной стратегии, мы разослали по электронной почте заранее подготовленный текст, адресованный 65 000 студентов, преподавателей и персонала Техасского университета. Сложнее всего мне дались следующие строки этого сообщения: «Вынужден признать, что хотя два года назад я отказался от работы в правительстве ради нашего университета, но многое с тех пор произошло – и в нашей стране, и во всем мире. Я безмерно люблю и ценю Техасский университет, но нашу страну я люблю все-таки сильнее, и потому, как многие «агги» в погонах, я обязан выполнить свой долг. К сожалению, я должен уйти. Надеюсь, вы представляете, насколько мне тяжело расставаться и как я буду скучать по вас и по этому уникальному американскому учебному заведению».

Пару часов спустя подошло время телепередачи. Мы с президентом и Рамсфелдом быстро переговорили в личной президентской столовой, а затем Рамсфелд направился в Овальный кабинет. За ним – президент, и последним я. Прошло почти четырнадцать лет с тех пор, как я переступал порог Овального кабинета.

Президент начал свое выступление с заявления о необходимости и далее реализовывать наступательную политику в Ираке и Афганистане, чтобы защитить американский народ. Потом он охарактеризовал роль министра обороны и кратко перечислил основные пункты моей карьеры. А затем произнес две фразы, в которых сформулировал мои задачи на посту министра: «Он покажет министерству новые перспективы и предложит новые идеи, в том числе относительно того, как Америке достичь поставленных целей в Ираке» и «Боб понимает, как управлять крупными и сложными проектами и как надлежащим образом их трансформировать для решения новых задач». Далее президент подробно описал достижения Дональда Рамсфелда в качестве министра обороны и поблагодарил его за все, что тот сделал ради безопасности Америки. Затем на трибуну поднялся Рамсфелд. Он говорил в основном о вызовах безопасности нашей страны, но не забыл выразить благодарность – президенту за доверие и поддержку, коллегам по министерству обороны и, безусловно, американским мужчинам и женщинам в военной форме за их службу и самопожертвование. На мой вкус, выступление Дональда получилось очень искренним и трогательным.

Настала моя очередь. Поблагодарив президента за доверие и Дона за службу стране, я сказал: «В прошлом августе исполнилось сорок лет, как я поступил на государственную службу. Президент Буш – седьмой президент, которому я служу. Честно сказать, я не планировал возвращаться, поскольку был по-настоящему счастлив, возглавляя Техасский университет.

Однако сегодня Соединенные Штаты находятся в состоянии войны, в Ираке и в Афганистане. Мы сражаемся с мировым терроризмом. Кроме того, существует немало иных вызовов миру и нашей безопасности. Я убежден, что исход этих конфликтов сформирует грядущее политическое устройство на десятилетия вперед. А поскольку наши долгосрочные стратегические интересы и наша национальная и внутренняя безопасность подвергаются критическим угрозам, поскольку многие сыновья и дочери Америки в составе наших вооруженных сил рискуют своими жизнями, я не сомневался ни мгновения, когда президент попросил меня вернуться в строй.

Если сенат утвердит мою кандидатуру, я буду служить стране всей душой и буду безмерно признателен президенту за предоставленную мне возможность это сделать».

Отзывы прессы и публичные комментарии по поводу моего выступления в последующие дни были вполне положительными, но я достаточно давно в политике, а потому прекрасно понимал: это шоу, причем главный герой в нем не я; просто страна заждалась перемен. Пресса развлекалась статьями о возвращении к власти «команды-41»: мол, отец президента приходит на помощь, бывший госсекретарь Джим Бейкер за кулисами тянет за ниточки, и так далее; еще всех интересовало, как я собираюсь очищать Пентагон от назначенцев Рамсфелда – в газетах частенько встречалось выражение «зачистить кольцо E» (так называют внешний, самый дальний от центра коридор Пентагона, где расположены кабинеты большинства старших гражданских служащих). В общем, резвились как дети.

Следующие три недели я продолжал выполнять обязанности президента университета и одновременно готовился к официальному утверждению в должности. Пусть когда-то я и был директором ЦРУ и, следовательно, имел полный доступ к «драгоценностям короны», то есть к самым главным американским секретам, мне пришлось заполнить печально знаменитую своими вопросами федеральную форму SF-86 – «Анкету для кандидатов на посты, связанные с обеспечением национальной безопасности» (этой участи не избежать никому из тех, кто претендует на место в правительстве США). Подобно всем прочим высокопоставленным чиновникам, я также был вынужден подписать заявление о раскрытии финансовой информации. Мне уже доводилось заполнять все эти бумаги ранее, но за последние годы политический климат в Вашингтоне изменился и неточные ответы – даже невинные описки – стоили министерских постов ряду других кандидатов. Так что мне, дабы избежать ненужных ошибок, посоветовали воспользоваться услугами вашингтонской юридической фирмы, которая специализируется на заполнении этих форм. Я категорически не желал препятствий к утверждению, а потому принял этот совет и заплатил 40 000 долларов за оформление документов. (Могу только воображать, во сколько обходятся услуги этой фирмы кандидатам, у которых более сложная и долгая финансовая история.) Вдобавок я ответил на анкету сенатского комитета по вооруженным силам – шестьдесят пять страниц вопросов! Хорошая новость заключалась в том, что в Пентагоне имеется многочисленный отдел, выполняющий основную работу по подготовке ответов на эти вопросы, хотя от кандидата требуется все просмотреть и подписать – и быть готовым к обсуждению этих вопросов на слушаниях по утверждению в должности.

Находясь в Вашингтоне и готовясь к утверждению, я работал в богато украшенном комплексе помещений Эйзенхауэровского офисного центра[6], гигантского гранитного здания в викторианском стиле рядом с Белым домом, где тридцатью двумя годами ранее у меня тоже был свой кабинет, пусть и не такой изысканный. Туда мне доставляли информационные материалы для ознакомления – по состоянию вооруженных сил (армии, флота, в том числе корпуса морской пехоты, и ВВС), по организации обороны страны; в частности, обнаружилась весьма замысловатая организационная диаграмма, сложность которой словно предвещала грядущие бюрократические проблемы. Общая стратегия подготовки к слушаниям состояла в том, чтобы не узнать слишком много, в особенности касательно бюджета или конкретных программ закупок – этого предмета столкновения интересов сенаторов-членов комитета. Я понимал, что на слушаниях всех будут интересовать не мои познания о структуре министерства обороны, а прежде всего моя позиция относительно Ирака и Афганистана, а также мое поведение и манера держаться. С этим мне не могли помочь никакие наставники.

В эти три недели я познакомился с Робертом Рангелом, «специальным помощником» Рамсфелда, фактически – его начальником штаба. Перед тем как прийти в Пентагон в 2005 году, Рангел работал в комитете по вооруженным силам палаты представителей и даже несколько лет возглавлял аппарат сотрудников комитета. Я быстро пришел к выводу, что Роберт отлично разбирается в принципах работы конгресса и министерства обороны, а его отменному чутью остается только позавидовать. Значит, он будет великолепным помощником, если я уговорю его остаться.

Наиболее драматическое событие этих дней перед слушаниями, событие, пробравшее меня, что называется, до самой селезенки и прочно отложившееся в памяти, произошло однажды, когда я ужинал в одиночестве в своем отеле. К моему столику подошла женщина средних лет и спросила, я ли мистер Гейтс, новый министр обороны. Я ответил утвердительно. Она поздравила меня с назначением, а затем сказала со слезами на глазах: «Оба моих сына служат в Ираке. Ради всего святого, пожалуйста, верните их домой живыми! Мы будем молиться за вас». Я замер в полной растерянности. Потом кивнул и, кажется, пробормотал что-то вроде: «Я постараюсь». О том, чтобы закончить ужин, не могло быть и речи, да и заснуть в ту ночь мне не удалось. Наша война внезапно стала для меня невероятно реальной, как и та ответственность, которую я взвалил на свои плечи, ответственность за всех, кто сражается на передовой. И впервые за все это время я испугался, что не оправдаю ожиданий этой женщины-матери и ожиданий моей страны.

В дни перед слушаниями, которые состоялись 5 декабря, мне пришлось совершить ритуальный обход ключевых сенаторов, в том числе и прежде всего – членов сенатского комитета по вооруженным силам. Меня ошеломило нескрываемое разочарование сенаторов-республиканцев относительно решения президента обнародовать смену министра обороны только после промежуточных выборов. Все они были уверены, что если бы президент объявил о предстоящем уходе Рамсфелда за несколько недель до выборов, республиканцам удалось бы сохранить большинство в конгрессе. Еще они ворчали, что администрация Буша озабочена исключительно контактами с «лидерами» – это их слова – и игнорирует всех прочих. Некоторые также критиковали наших старших военных чинов. Кое-кто, правда, и Джон Маккейн в первых рядах, решительно поддерживал войну в Ираке и считал, что мы должны наращивать наше военное присутствие в этой стране, но показательно, что по меньшей мере половина сенаторов-республиканцев были чрезвычайно обеспокоены нашей кампанией в Ираке, конца которой не предвиделось, и воспринимали эту войну как очевидное бремя политической ответственности на их партии.

Сенаторы-демократы, с которыми я встречался, четко обозначили свою точку зрения: война в Ираке Америке не нужна, необходимо ее завершить и сосредоточиться на Афганистане, отношения Пентагона с конгрессом поистине катастрофические, а отношения между гражданскими и военными в министерстве обороны и того хуже: они не скрывали своей неприязни и даже презрения к Джорджу У. Бушу (сорок третьему президенту США, отсюда прозвище Буш-43) и его администрации; демократы намеревались использовать недавно обретенное большинство в обеих палатах конгресса для кардинальных перемен в военной и во внутренней политике. Они публично выразили мне поддержку и всячески одобряли мое назначение на должность министра обороны – главным образом, думаю, потому, что полагали: как член Группы по изучению Ирака, я разделяю их желание немедленно начать вывод из этой страны американских войск.

Визиты вежливости во многом предвещали конфронтацию, которая ожидала меня в ближайшие годы. Сенаторы, яростно нападавшие на президента на публике по поводу Ирака, в частном порядке делились опасениями насчет возможных последствий нашей неудачи. Большинство прилагало усилия, чтобы ознакомить меня с деятельностью оборонных предприятий в своих штатах и заручиться моей поддержкой местных верфей, складов, баз и смежных источников рабочих мест. Я, признаться, и не предполагал, что в разгар сразу двух войн подобные «местечковые» интересы могут стоять настолько высоко в списке приоритетов.

В целом эти визиты вежливости к сенаторам от обеих партий оказались, мягко говоря, обескураживающими. Партийное противостояние было ожидаемым, но вот столь личного отношения к президенту и членам администрации я никак не предвидел. И не ожидал, что представители обеих партий будут столь критичны к гражданским и военным руководителям Пентагона[7], причем не только относительно результатов их деятельности, но и относительно их взаимодействия с Белым домом и конгрессом. Визиты вежливости однозначно показали, что моя задача намного шире скорейшего разрешения иракской проблемы. Сам Вашингтон стал зоной боевых действий – и оставался для меня таковой на протяжении следующих четырех с половиной лет.

Утверждение

Пока меня везли в машине из отеля в Капитолий на официальную церемонию утверждения в должности, я размышлял о причудливом стечении обстоятельств. Кто бы мог предположить, что моя жизнь сложится таким образом?! Я вырос в семье коммивояжера со скромным достатком в Уичите, штат Канзас. Мы со старшим братом первыми из всего нашего семейства поступили в колледж. Мой отец торговал автомобильными запчастями. Республиканец до мозга костей, он боготворил Дуайта Д. Эйзенхауэра, именовал Франклина Д. Рузвельта исключительно «чертовым диктатором», а что касается Гарри Трумэна, то лично я только лет в десять осознал, что первое имя тогдашнего президента вовсе не «треклятый». По маминой линии наши родственники были в основном демократами, так что уже с ранних лет я приучился выживать в партийном противостоянии. С отцом мы часто говорили (спорили) о политике и о происходящем в мире.

В остальном семейные отношения ничто не нарушало, и мои детство и юность были полны любви, заботы и счастья. Отец отличался болезненной честностью, широтой души и обо всем, что не касалось политики, судил трезво и здраво. Он приучал меня с малых лет присматриваться к людям, оценивать каждого как личность, а не как представителя какой-либо группы. Иначе, по его словам, не избежать ненависти и предвзятости; именно так рассуждали нацисты. Еще отец не терпел лицемерие, на дух не переносил чванливость и безнравственность. На церковных службах он время от времени показывал мне важных персон, которые нарушали в том или ином отношении его неписаные жизненные принципы. Моя мать, как было принято в те годы, занималась домашним хозяйством. Нас с братом она искренне любила, и на ней держалась вся семья. В детстве родители неоднократно мне повторяли, что я смогу добиться чего угодно, если буду упорно трудиться, а еще регулярно напоминали, что не стоит задирать нос и считать себя выше кого бы то ни было на свете.

Мое детство пришлось на 1950-е годы; в ту пору Канзас был пасторальным местечком, все события в жизни так или иначе касались семьи, школы, церкви и отряда бойскаутов. Мы с братом гордились тем, что стали «орлами»[8]. Конечно, имелся некий свод правил, на соблюдении которых настаивали родители, но в остальном мне предоставляли поистине невероятную свободу: броди, исследуй, рискуй. Разумеется, случалось всякое – проказливые мальчишки, сами понимаете: нас с братом даже начали узнавать в местных отделениях «Скорой помощи». Я часто дерзил, особенно маме, и если отец в эти мгновения оказывался рядом, расплата – крепкий подзатыльник – следовала незамедлительно. Да и мама не пренебрегала наказаниями, она ловко управлялась с ивовым прутом и при необходимости щедро охаживала им мои голые ноги. Самое строгое наказание полагалось за ложь. В тех сравнительно редких случаях, когда меня карали по полной, я сознавал, что заслужил все это (хотя, безусловно, чувствовал себя глубоко несчастным). Но родительские ожидания и родительская дисциплина научили меня нести ответственность за свои действия.

Родители сформировали мой характер и во многом определили мою жизнь. В тот день по дороге в сенат я вдруг понял, что качества, любовно и заботливо взращенные ими во мне в те далекие годы, и привели меня к этому моменту; забегая вперед, скажу, что вскоре плодам родительской заботы предстояло пройти суровое испытание.

* * *

Мне трижды доводилось уже принимать участие в сенатских слушаниях. В первый раз, в 1986 году, когда меня хотели назначить заместителем директора ЦРУ, все свелось к прогулке в парке и единогласному решению. Во второй, в начале 1987 года, когда стал вакантным пост директора Центрального разведывательного управления, это произошло в разгар скандала «Иран – контрас»; едва стало очевидно, что сенат не утвердит мою кандидатуру (слишком много вопросов без ответов о моей роли в этих событиях), я предпочел отказаться от предлагаемой должности. В третий раз, в 1991 году, я снова претендовал на пост директора ЦРУ; обсуждение затянулось, я выслушал много нелицеприятных замечаний, однако меня все же утвердили, причем треть сенаторов голосовали против. Сейчас опыт подсказывал, что, если только я не облажаюсь в своих рассуждениях, министром обороны меня утвердят не то чтобы единодушно, но близко к тому. Политическая карикатура тех лет отлично передает тогдашние настроения сената (и прессы): я стою, подняв правую руку, и приношу присягу – «Клянусь, что никогда не был и не буду Дональдом Рамсфелдом». Что ж, полезное, пусть и унизительное напоминание о том, что мое утверждение состоялось не столько благодаря моим личным заслугам, сколько благодаря тому, что я был человеком со стороны. (Вдобавок эта карикатура показывает, какова была политическая атмосфера в Вашингтоне.)

Сенатор от Виргинии Джон Уорнер был председателем комитета по вооруженным силам, и потому ему поручили вести слушания; представителей сенатского меньшинства возглавлял Карл Левин из Мичигана. Этим двоим предстояло в ближайшие несколько недель поменяться местами вследствие результатов промежуточных выборов. С Уорнером мы давно дружили, именно он представлял меня, как сенатор от моего «домашнего» штата, на всех трех предыдущих церемониях утверждения. Левина я знал не слишком хорошо, а в 1991 году он был в числе тех, кто голосовал против моей кандидатуры. Согласно распорядку Уорнеру полагалось произнести вступительное слово, затем следовала речь Левина, а потом – мое «представление» сенаторам; на сей раз эту миссию взяли на себя двое моих старых друзей: бывший лидер сенатского большинства Боб Доул из Канзаса и бывший сенатор и председатель сенатского комитета по разведке Дэвид Борен, уже давно занимавший пост президента Университета Оклахомы. После этого ожидалось мое выступление.

Уорнер сразу, что называется, взял быка за рога – начал прямо с Ирака. Сенатор напомнил собравшимся, что после недавнего своего посещения Ирака, восьмого по счету, он заявил во всеуслышание: «Если за два-три месяца не завершить войну победоносно, если не обуздать текущий уровень насилия, если правительство под руководством премьер-министра Малики окажется не в состоянии функционировать, то нашей администрации необходимо будет принять ответственное решение – не пора ли задуматься о смене политического курса». Он также процитировал генерала Питера Пэйса, председателя Объединенного комитета начальников штабов, сказавшего накануне, когда его спросили, побеждаем ли мы в Ираке: «Мы не побеждаем и не проигрываем». Далее Уорнер прокомментировал различные мнения о текущей иракской стратегии и, опираясь на эти комментарии, дал мне совет на будущее: «Я призываю вас ни в коем случае не скрывать свои взгляды, свое личное отношение к нынешним и будущим оценкам используемых подходов… От вас потребуется бесстрашно – повторяю, бесстрашно – исполнять возложенные законом обязанности в качестве, цитирую, «главного помощника президента по всем вопросам, связанным с деятельностью министерства обороны». Тем самым Уорнер публично дал понять, что более не поддерживает политику администрации Буша в отношении Ирака.

Сенатор Левин уже в самом начале своей речи обрушился с критикой на администрацию и четко изложил взгляды, которых явно собирался придерживаться на посту председателя комитета по делам вооруженных сил, – взгляды, с которыми мне предстояло бороться с января:

«Если мы утвердим Роберта Гейтса в должности министра обороны, ему придется проделать колоссальную работу по разгребанию завалов, оставленных невразумительной политикой ошибочных приоритетов в последние несколько лет. В первую очередь ему необходимо будет разрешить усугубляющийся кризис в Ираке. Всем очевидно, что ситуация в Ираке вопреки ожиданиям не становится лучше, а день ото дня ухудшается. Перед вторжением в Ирак мы не сумели разработать адекватный план по оккупации этой страны, а также не сумели составить план действий после завершения основной фазы военной операции. Свергнув Саддама Хусейна в 2003 году, мы бездумно распустили иракскую армию и не менее бездумно лишили десятки тысяч рядовых членов партии Баас возможности занять в ближайшем будущем государственные посты. Эти наши действия способствовали нарастанию хаоса и насилия и оттолкнули от нас существенную часть местного населения. В итоге мы до сих пор не в состоянии обеспечить безопасность Ирака и победить повстанцев. Мы также не в состоянии разоружить боевиков и создать жизнеспособную иракскую армию и полицию. Кроме того, мы не смогли восстановить экономическую инфраструктуру страны и трудоустроить большинство иракцев. Следующему министру обороны неизбежно придется иметь дело с последствиями этих неудач».

Продолжил Левин предупреждением, что Ирак отнюдь не единственный вызов, стоящий передо мной. Он отметил нарастание активности талибов в Афганистане, непредсказуемую ядерную программу Северной Кореи, очевидное стремление Ирана обзавестись собственной атомной бомбой; остановился на финансовых потребностях армии и корпуса морской пехоты, а это десятки миллиардов долларов на ремонт и замену оборудования; перечислил еще ряд проблем: неуклонное снижение боеготовности наших сухопутных войск, дислоцированных в США; финансирование военных программ, которые нам более не по карману; сложности с призывом и сверхсрочной службой; постоянные бытовые неурядицы в семьях военнослужащих из-за регулярных передислокаций; упомянул и пресловутый отдел министерства, «чья деятельность запятнана дурным обращением с узниками в «Абу-Грейб», Гуантанамо и других тюрьмах».

В завершение человек, с которым как с председателем профильного сенатского комитета мне предстояло сотрудничать, заявил, что эффективность министерства обороны рухнула из-за гражданского руководства – это руководство «слишком часто игнорировало точки зрения, отличные от его собственной, будь то позиция высших военачальников, разведывательных структур, Государственного департамента, союзников Америки или членов конгресса от обеих политических партий. Новому министру обороны понадобится изрядно потрудиться, чтобы исцелить раны, нанесенные его предшественником, и справиться с проблемами, которые стоят перед министерством и перед страной в целом».

Помню, я сидел за столом для приглашенных, слушал эту литанию горестей и бед и думал: «Какого черта я тут делаю? И как меня угораздило попасть в око десятибалльного тайфуна?» В первый раз мне довелось сидеть за тем столом и думать одно, а говорить совсем другое, – в первый, но далеко не в последний.

После добрых и лестных слов в мой адрес от Доула и Борена настала моя очередь. Я сознательно начал с замечания, которое, с одной стороны, позволяло слегка скрасить общее уныние, а с другой – показывало, что я, конечно, со стороны, но внимательно слежу за происходящим в мире. Сенатор Уорнер был убежденным сторонником традиции, по которой членам семьи кандидата дозволяется присутствовать на слушаниях. Бекки сопровождала меня только на самые первые слушания, двадцать лет назад; да и сам я не считал посещение заседаний конгресса семейным развлечением. В общем, я сообщил Уорнеру как председателю, что у моей жены был выбор – поехать со мной или отправиться в Сиэтл, где женская баскетбольная команда Техаса играла с Вашингтонским университетом. Естественно, Бекки выбрала Сиэтл, и это правильный выбор.

Затем я перешел к серьезным темам:

«Я не питаю иллюзий относительно того, почему нахожусь сегодня здесь. Конечно, это война в Ираке. Решение проблем, с которыми мы сталкиваемся в Ираке, должно и станет моим наивысшим приоритетом, если меня утвердят в должности… Я безусловно готов рассматривать самые разные идеи и предложения. Если меня утвердят, я собираюсь как можно скорее проконсультироваться с нашими штабистами и действующими военачальниками, а также с представителями исполнительной власти и конгресса… Но подчеркиваю, что прежде всего буду принимать во внимание мнение тех, кто возглавляет наших мужчин и женщин в военной форме».

Далее я предупредил сенаторов:

«Повторюсь, я открыт для предложений, касающихся нашей будущей стратегии и тактики в Ираке, однако в одном я категорически убежден: события в Ираке в течение следующего года или двух будут определять ситуацию на Ближнем Востоке целиком и в значительной степени повлияют на всю глобальную геополитику на много лет вперед. Наши действия в ближайшей перспективе сформируют четкий контекст: либо американский и иракский народы и следующий президент Соединенных Штатов увидят медленное, но неуклонное улучшение ситуации в Ираке и в регионе, либо они окажутся в чрезвычайно рискованном и уязвимом положении, чреватом региональной конфронтацией. Мы должны совместными усилиями выработать стратегию, которая избавит Ирак от хаоса и защитит наши долгосрочные интересы и перспективы региона».

Эти три предложения выражали суть моих взглядов на ситуацию в Ираке: я высказал именно то, что думал, и собирался реализовывать свои замыслы в Вашингтоне и в Ираке на протяжении следующих двух лет. Как я часто повторяю, не важно, согласны вы с военной операцией в принципе или нет: «Мы ровно там, где находимся».

Свое выступление я завершил откровенным признанием:

«Я не рвался на эту должность, не искал возможности вернуться во власть. Я здесь потому, что люблю свою страну, и потому, что президент Соединенных Штатов Америки счел необходимым обратиться ко мне в нелегкие для страны времена. Надеюсь, вы разделяете данную точку зрения… Возможно, самое трагичное в той должности, на которую рассматривается моя кандидатура, – это необходимость принимать решения в буквальном смысле между жизнью и смертью. Наша страна находится в состоянии войны, и, если меня утвердят, мне придется возглавить мужчин и женщин, которые сражаются… В присутствии всех собравшихся торжественно клянусь всегда и всюду заботиться в первую очередь о жизни и благополучии наших солдат».

Давая это обязательство, я и не подозревал, какого адского труда потребует его исполнение.

В комментариях средств массовой информации по поводу обсуждения моей кандидатуры на этих слушаниях особо выделялись два момента. В начале слушаний сенатор Левин спросил, верю ли я, что мы в настоящее время побеждаем в Ираке. Я ответил коротко: «Нет, сэр». Мой ответ на страницах газет и на телевидении превозносили как реалистичный и откровенный, радикально противоречащий заявлениям других членов администрации. Пожалуй, можно сказать, что этим ответом я обеспечил себе утверждение в должности. Зато в Белом доме и в министерстве обороны мой ответ вызвал изрядный переполох, поэтому после перерыва на обед я решил слегка уточнить свою позицию и тоже процитировал слова Пита Пэйса: «Мы не побеждаем, но и не проигрываем». Мне вовсе не хотелось, чтобы солдаты в Ираке подумали, будто новый военный министр считает их потерпевшими поражение.

Второй момент – дебаты с сенатором Эдвардом Кеннеди, который рассуждал о потерях среди наших солдат и спросил, можно ли назвать меня человеком, готовым к решительным действиям во имя национальной безопасности. Я ответил:

«Сенатор Кеннеди, двенадцать выпускников Техасского университета погибли в Ираке. С некоторыми из них я совершал пробежки по утрам, я обедал вместе с ними, они делились со мной своими чаяниями и надеждами, я вручал им дипломы – и при мне они уходили служить. А потом я узнавал об их гибели. Знаете, сегодня война уже не где-то там, она стала личным делом каждого. По статистике на вчерашнее утро, в Ираке погибли 2889 американцев. Это немало, конечно, и каждая из этих смертей, кроме того, – персональная трагедия не только самих убитых солдат, но и их семей, близких и друзей».

Еще я прибавил:

«Сенатор, я не для того оставил пост президента Техасского университета, бросил работу, которая, если честно, доставляла истинное удовольствие, не для того согласился на существенные финансовые потери и вернулся в Вашингтон, в том числе ради участия в этих слушаниях, чтобы изображать из себя бессловесного истукана и помалкивать в тряпочку. Я собираюсь говорить то, что думаю, не стесняясь и не щадя чьих-то чувств, всем обитателям Пенсильвания-авеню[9], отстаивая собственные убеждения… Заверяю вас, что не связан никакими личными обязательствами ни перед кем. Я вернулся, чтобы сделать все от меня зависящее для наших мужчин и женщин в военной форме и для нашей страны».

Остальная часть слушаний касалась глобальных стратегических вопросов, а также конкретных интересов отдельных сенаторов. Некоторые вопросы вызывали недоумение – скажем, вопрос сенатора от Западной Виргинии Роберта Берда, который осведомился, готов ли я воевать с Сирией. (Я сказал, что нет.) Другие вопросы провоцировали на шутки. Так, сенатор от Небраски Бен Нельсон спросил, что я думаю о постоянном увеличении награды за голову Усамы бен Ладена на миллион долларов в неделю. Я отшутился: «Будем считать это антитеррористической лотереей».

Открытые слушания завершились около трех сорока пяти пополудни, а пятнадцать минут спустя начались закрытые – ничего особенного, в основном поздравления и напутствия. В тот же вечер сенатский комитет по делам вооруженных сил единогласно постановил рекомендовать мою кандидатуру сенату для утверждения в должности министра обороны. На следующий день, 6 декабря, сенат проголосовал: девяносто пять голосов – за, два голоса – против, трое сенаторов воздержались. Против голосовали республиканцы Джим Баннинг, сенатор от Кентукки, и Рик Санторум, сенатор от Пенсильвании. Они считали, что я «недостаточно агрессивен» в отношении Ирана, раз не одобряю потенциальную военную операцию в этой стране. Лично мне казалось, что нам и без того хватает войн, чтобы затевать новые, пусть даже пока только на бумаге. Вообще стремление не допустить новых войн стало для меня важнейшей обязанностью министра обороны – как при президенте Буше, так и при президенте Обаме. Я всегда был готов использовать военную силу, необходимую для защиты американских жизненных интересов, но также всегда настаивал на неоспоримых доказательствах подобной необходимости.

От утверждения кандидатуры в сенате до приведения к присяге и формального принятия обязанностей министра обороны прошло двенадцать дней – пожалуй, беспрецедентно долгая задержка. Объяснялась она несколькими причинами. Во-первых, мне отчаянно хотелось провести декабрьский предрождественский актовый день в Техасском университете. Во-вторых, понадобилось некоторое время, чтобы собрать пожитки и перевезти их в Вашингтон. По зрелом размышлении вряд ли стоило так затягивать, особенно в разгар войны. Однако никто меня не критиковал, во всяком случае, публично, да и время это я потратил отнюдь не впустую.

Мне выделили просторный кабинет в Пентагоне – во временное пользование, пока я не принесу присягу. Я занимался оформлением разных бумаг, чтобы мне могли платить зарплату, сделал положенное «официальное» фото, получил свои бейджи и удостоверение личности, вытерпел все обязательные процедуры, которым подвергается всякий новый сотрудник министерства обороны – в том числе одну, каковой вовсе не ожидал. Однажды утром я уединился в уборной, примыкавшей к моему кабинету. Только задвинул защелку и расстегнул «молнию» на брюках, как в дверь истошно забарабанили и раздался крик: «Стойте! Стойте!» Я встревожился, застегнул «молнию» и выглянул наружу. В коридоре стоял какой-то сержант; он протянул мне пластиковый стаканчик и сообщил, что требуется образец мочи для наркологического теста. Даже министру обороны поблажек не делалось.

И до утверждения, а уж тем более после него я много размышлял о том, как мне управлять Пентагоном, этой крупнейшей на планете и невероятно сложной организацией, общая численность сотрудников которой, гражданских и военных, составляет около 3 000 000 человек. В отличие от многих кандидатов на руководящие должности в Вашингтоне я имел практический опыт управления сразу двумя огромными бюрократическими структурами – ЦРУ и американской разведкой в целом, а это примерно 100 000 сотрудников, и седьмым по величине университетом страны, где насчитывалось приблизительно 65 000 преподавателей, работников и студентов. Но, конечно, Пентагон был явлением совершенно иного порядка. Даже если пренебречь чудовищными размерами и не менее чудовищной бюрократией, мне предстояло каким-то образом сгладить напряженные отношения между гражданским руководством министерства и старшими военными чинами, а между тем страна увязла сразу в двух крупных войнах, ни одна из которых не сулила легкой победы.

У меня обнаружилось множество добровольных помощников – пару дней мне даже казалось, что их слишком много. Возникло ощущение, что всем в Пентагоне необходимо встретиться со мной или хотя бы передать мне для ознакомления какие-либо документы. Вскоре я понял, что рискую утонуть с головой, а потому до сих пор безмерно благодарен заместителю прежнего министра Гордону Ингленду, председателю Объединенного комитета начальников штабов Питу Пэйсу и Роберту Рангелу, которые сумели меня спасти, распределили людские и информационные потоки и более или менее упорядочили процесс погружения в дела. Количество же людей за пределами Пентагона, желавших донести до меня свой бескорыстный совет, отражало тот факт, что многие вашингтонские инсайдеры осознавали серьезность проблем министерства – и хотели, чтобы я добился успеха, не ради меня, а ради страны. Я договорился пообедать с Джоном Хэмром, заместителем министра обороны при втором президентстве Клинтона, а впоследствии главой Центра стратегических и международных исследований. Советы Джона оказались по-настоящему полезными. Среди прочего, он заметил, что процесс принятия решений в Пентагоне сильно напоминает давнюю римскую традицию – гладиаторы выходят сражаться перед императором, и только тот решает, кого объявить победителем. Следует убедиться, чтобы этот процесс был честным, прозрачным и объективным.

Два других комментария Джона существенно повлияли на подход к работе, которого я в дальнейшем придерживался. Он упирал на значимость советов не только тех, кто озабочен текущими проблемами, но и тех, кого беспокоят проблемы завтрашнего дня. Мне предстояло в очень скором времени обнаружить, что вторых, интересующихся потенциалом будущих войн, намного больше и они имеют гораздо больше влияния, нежели первых, озабоченных требованиями текущей ситуации. И я постепенно превратился в главного надзирателя за тем, чтобы войска, участвующие в боевых действиях, получали все необходимое сегодня, а не когда-нибудь потом. Еще Джон подчеркнул, что крайне важно иметь независимых поборников предложения (призыв, обучение и оснащение войск) и спроса (потребностей командиров боевых частей). По его мнению, такие командиры могут занижать цифры в просьбах о пополнении, исходя из убеждения, что нужной численности в распоряжении министерства попросту нет. В результате я постепенно приучил командиров боевых частей сообщать мне желаемую численность личного состава и желаемый объем поставок, а решать, возможно это выполнить или нет, доверить министерству.

Я также обратился к своему старому другу Колину Пауэллу. Я был знаком с Колином почти двадцать пять лет, работал с ним в тесном контакте в администрациях Рейгана и Джорджа Буша-старшего. Будучи кадровым офицером, имея опыт руководства Объединенным комитетом начальников штабов, Колин не только хорошо изучил пентагоновские порядки, но и сохранил немало надежных контактов (и источников информации) среди военных. Я написал ему электронное письмо с конкретной просьбой: «Вы можете помочь прямо здесь и сейчас – пожалуйста, уведомите всех старших офицеров, с которыми общаетесь, что я вовсе не считаю, будто у меня есть хотя бы частичные ответы на наши трудные вопросы. Я научился внимательно слушать и ценить откровенность. При этом я, безусловно, уважаю профессиональный опыт и чужое мнение».

Разумеется, меня буквально завалили мнениями и советами, среди которых, скажу честно, здравых было мало, а также нелицеприятными характеристиками и противоречивыми оценками многих высокопоставленных гражданских и военных сотрудников Пентагона. Мягко говоря, нередко ко мне обращались люди, претендовавшие на должности, которые, как они полагали, неизбежно освободятся после «чистки» гражданской команды Рамсфелда, каковую я якобы затевал; также советовали поскорее собрать собственную «переходную команду», дабы она надзирала за министерством, его сотрудниками и внедрением изменений, которых от меня ожидали.

Вместо этого я использовал период «междуцарствия», чтобы принять важное решение касательно министерства; впоследствии выяснилось, что это было одно из лучших моих управленческих решений: я сказал себе, что приду в Пентагон один, без единого помощника или даже секретаря. Мне часто доводилось наблюдать, сколь негативное влияние на деятельность организации и на моральный климат в ней оказывает появление нового босса в сопровождении свиты. Всякий раз это производило впечатление враждебного поглощения и порождало ненужные обиды. Вдобавок новички обычно не имеют ни малейшего представления, как организация существовала и управлялась до их прихода. Значит, никаких «чисток». В разгар войны у меня нет времени на то, чтобы долго и вдумчиво подбирать новых людей, и роскошь обучения в процессе работы мы себе позволить тоже не можем. Аналогично нет времени на проведение процедур утверждения в должностях всевозможных политических назначенцев. Таким образом, я полностью сохранил персонал министерства, включая прежде всего Роберта Рангела на посту фактического директора по персоналу и Делонни Генри, личного доверенного помощника, начальника протокола и в целом весьма опытного и знающего сотрудника. Если с кем-то мы не сработаемся или не сойдемся характерами, все это можно уладить и позднее. В военное время, как мне казалось, преемственность является обязательным условием ведения дел, и я хотел тактично показать работникам Пентагона, что вижу в них команду способных и преданных своему делу профессионалов. И мне не пришлось разочароваться.

Одну вакансию, впрочем, требовалось заполнить незамедлительно – пост заместителя министра по разведке. Действующий заместитель, Стив Камбон, сам подал в отставку. Еще до своего утверждения я предложил эту должность другому старому другу и коллеге, генерал-лейтенанту ВВС в отставке Джиму Клапперу, чтобы взять на работу. Когда я был директором ЦРУ, Джим возглавлял Разведывательное управление министерства обороны (РУМО). Потом он вышел в отставку и стал директором Национального агентства геопространственной разведки (НАГР)[10], организации с громоздким и непонятным названием, отвечающей за все американские спутники с фотографическим оборудованием и за дешифрование полученных с орбиты снимков. Поскольку Клаппер был сторонником объединения всех разведслужб под началом авторитетного директора, обладающего реальными полномочиями по контролю разведывательного сообщества, в том числе военных агентств, он разругался с Рамсфелдом и потому, из чисто практических соображений, был вынужден покинуть НАГР. Прошло всего несколько месяцев с этого события, когда я предложил ему вернуться в правительство. В СМИ и на заседаниях в конгрессе разведывательные операции Пентагона часто подвергались разгромной критике, и я не сомневался, что привлечение человека с опытом и добросовестностью Джима достаточно быстро исправит эту ситуацию. Кроме того, я полностью ему доверял. Он неохотно согласился взяться за эту работу, но поставил твердое условие: чтобы я позвонил его жене Сью и сам объяснил ей, насколько важна именно его кандидатура. Ничего подобного мне раньше делать не доводилось, но я справился, и Сью великодушно простила меня за то, что национальные интересы в очередной раз мешают их семейной жизни.

Как я уже сказал, покидать Техасский университет было очень тяжело – и для меня, и для Бекки. Под вечер моего последнего дня в президентском кресле более десяти тысяч студентов, преподавателей и работников университета пришли пожелать мне удачи. Выступил президент студенческого братства, я произнес ответную речь, все вместе мы спели «Боевой гимн» «агги». Прошло три актовых церемонии, и на этом мое пребывание в должности президента Техасского университета официально завершилось.

Мы прилетели в Вашингтон, округ Колумбия, в воскресенье, 17 декабря, чтобы я с понедельника мог приступить к исполнению новых обязанностей.

Церемония вступления в должность состоялась на следующий день, в час пятнадцать пополудни. Присутствовали президент и вице-президент, равно как и вся моя семья. Я попросил, чтобы мою клятву приняла судья Верховного суда Сандра Дэй О’Коннор – отчасти потому, что она уже делала это полутора десятком лет ранее, когда меня назначили директором ЦРУ. Увы, она не смогла откликнуться, потому что собиралась в путешествие, и тогда я попросил провести церемонию вице-президента Чейни. С моей стороны это был знак дружбы и уважения. Бекки держала в руках Библию, которую родители подарили мне на мой шестнадцатый день рождения.

Спустя пятьдесят восемь дней после первого разговора со Стивом Хэдли я стал новым министром обороны Соединенных Штатов Америки, которому предстояло выиграть две войны, и руководителем лучшей армии в истории человечества. В своем кратком слове я пообещал вскоре отправиться в Ирак, встретиться с командирами боевых подразделений, выслушать их советы – «без уверток и когда рубят сплеча» – по поводу того, как нам действовать в ближайшие недели и месяцы. Я также сказал, что ситуация в Афганистане чревата осложнениями и необходимо приложить конкретные усилия, дабы этого не допустить. А затем вернулся к вопросу, который затронул на слушаниях по моему утверждению:

«Как мы отреагируем на эти и другие вызовы в регионе в ближайшие два года – наш выбор определит, продолжат ли Ирак, Афганистан и другие страны, ныне находящиеся на перепутье, поступательное движение к стабильному государственному устройству и станут ли они нашими надежными союзниками в глобальной войне с терроризмом, либо в них возобладают экстремизм и хаос. Все мы хотим, чтобы сыновья и дочери Америки как можно скорее вернулись домой. Но президент ясно дал понять, что мы просто не вправе потерпеть поражение на Ближнем Востоке. Провал в Ираке на данном этапе обернется катастрофой, которая станет преследовать нацию, подорвет доверие мира к Америке и поставит страну под угрозу на десятилетия вперед».

Веселую ноту к происходящему получилось добавить много часов спустя. В своем благодарственном слове я упомянул, что на церемонии присутствует моя девяностотрехлетняя мать. Комик и телеведущий Конан О’Брайен использовал мои слова в своем вечернем шоу. Он пошутил так – мол, мама подошла ко мне после церемонии, поздравила, поцеловала и сказала: «А теперь ступай и надери задницу кайзеру»[11].

1

Техасский сельскохозяйственный и политехнический университет – исследовательский центр, флагманское научное учреждение техасской системы университетского образования, четвертый в списке крупнейших университетов США. Тесно сотрудничает с НАСА, Национальным институтом здравоохранения и Центром военно-морских исследований. Далее по тексту – Техасский университет. – Здесь и далее примеч. ред.

2

«Агги» («аграрии») – прозвище студентов, выпускников и членов спортивных команд Техасского сельскохозяйственного и политехнического университета.

3

Западное крыло – сленговое обозначение администрации президента США, по расположению в Белом доме; в западном крыле последнего находятся Овальный кабинет (рабочий кабинет президента), Кабинетная (офис секретарей и помощников президента), Ситуационный центр (кабинет для оперативного руководства в чрезвычайных ситуациях) и Кабинет Рузвельта (конференц-зал для рабочих совещаний).

4

Грин-карта – в США удостоверение личности, подтверждающее вид негражданина на жительство и предоставляющее право на трудоустройство.

5

Чейни Ричард (Дик) – политический деятель, министр обороны в администрации Дж. Буша-старшего, вице-президент при Дж. Буше-младшем; самый влиятельный вице-президент в истории США, по оценке газеты «Вашингтон пост».

6

Эйзенхауэровский офисный центр – офисное здание в Вашингтоне, находящееся в ведении администрации президента США. См. также примечание о Старом здании ниже.

7

По традиции гражданские лица занимают в министерстве обороны США более высокие посты, чем военные, причем нередко на ключевые должности назначаются не профессионалы, а политические соратники нового руководства.

8

«Орел» – наивысший ранг, которого может достичь скаут: для этого нужно получить 21 значок за заслуги и «продемонстрировать верность скаутскому духу, нерушимо соблюдать скаутскую клятву и закон и проявить лидерские качества» (из устава Американского движения бойскаутов).

9

Пенсильвания-авеню – улица в Вашингтоне, соединяющая Белый дом и Капитолий (здание конгресса США).

10

НАГР – также в литературе встречается название «Национальное агентство картографической разведки» (НАКР).

11

Намек на Первую мировую войну, в которую США вступили 6 апреля 1917 г.

Долг. Мемуары министра войны

Подняться наверх