Читать книгу Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс - Роберт Канигел - Страница 3

Бабушка Джейн рассказывала ей, как зимними днями, когда она была маленькой, они катались возле дома на коньках по замерзшему на двадцать миль каналу. Еще в 1850-е годы, прежде чем канал уступил роль основной транспортной артерии железной дороге, по нему с шахт центральной Пенсильвании на рынки больших городов доставляли бездымный антрацит[39]. Уголь загружали на мелкосидящие баржи, около 15 тонн на каждую, потом буксировали их вниз по каналу, шедшему вдоль северного рукава реки Саскуэханна, с помощью мулов по примыкающей тропе. Доллар за тонну, как вы понимаете, из Уилкс-Барре, центра угольного бассейна, в Филадельфию. Строить баржи и чинить их было местным промыслом. И с 1830-х годов главным центром всего этого был Эспи, городок с населением в несколько сот жителей, протянувшийся вдоль северного берега канала, где жили смотрители шлюза и работники канала, находились кожевенная и керамическая мастерские, кирпичный завод. С ранней весны, когда таял лед, до поздней осени, как гласят мемуары 1936 года, местные жители «задавали темп своей жизни бесконечным стуком копыт бредущих мулов». Мальчишки в городе с завистью смотрели на своих сверстников, управлявших мулами или развалившихся на палубе проплывающих мимо барж.

Эспи, запрятанный в гористой местности, выглядевшей на топографических картах скомканной и смятой, пришел в упадок на исходе XIX века. Но какое-то движение все еще сохранялось в 1893 году, когда бабушка Джейн, Дженни Брис Робисон, и ее муж, Джеймс Бойд Робисон, купили дом на северной стороне главной дороги, идущей вдоль канала. Оба – уроженцы центральной Пенсильвании, из известных шотландских, североирландских и английских родов[40]. У них было четверо сыновей (еще один умер в детстве) и четверо дочерей. Одной из них была Бесс Мэри, или Бесси, рожденная в 1879 году. Она станет матерью Джейн Джекобс и проживет 101 год.

Отец Бесс мистер Бойд, дедушка Джейн, был сыном местного торговца. Родившийся в соседнем более крупном городе Блумсберге, он посещал колледж Лафайетт, а позже занялся юриспруденцией. После атаки на форт Самтер, с которой началась Гражданская война, он почти тотчас же вступил в армейские ряды и был ранен в руку во втором сражении при Булл-Ран. «Для работы, – писал он домой, – мой палец насколько же бесполезен, как если бы его оторвало». На втором отрезке службы, в 1864 году, теперь уже офицером, Бойд попал в плен к конфедератам, и его держали в тюрьме Либби, кирпичном табачном складе в Ричмонде, которую переполняли в то время тысячи несчастных офицеров армии северян. После войны он вернулся в Блумсберг, начал адвокатскую практику и женился на Дженни Брис, школьной учительнице. На несколько лет молодая семья переехала на ферму Эстер Фернис в нескольких милях от города. Потом было возвращение в Блумсберг, участие в местной политике и, наконец, прекрасный дом в Эспи. В те годы, когда Бесси подрастала, капитан Дж. Бойд Робисон – адвокат, землевладелец, ветеран войны, прихожанин пресвитерианской церкви, бывший кандидат в Конгресс от партии гринбекеров, масон-тамплиер – был известным общественным деятелем.

В 1895 году Бесси в возрасте шестнадцати лет поступила в педагогический колледж в Блумсберге, почти в двух милях от родного дома в Эспи. Вероятно, в те годы, когда еще не ходили трамваи, это считалось достаточно близко, чтобы ходить на учебу пешком; в кампусе были общежития, но она там не жила. В Блумсберге, городе с населением семь тысяч человек, вырос ее отец, там он и занимался юридической практикой. Городской центр из двух- и трехэтажных кирпичных магазинов вдоль Мэйн-стрит вместе с расставленными тут и там поздневикторианскими административными зданиями в романском стиле придавал ему атмосферу аристократизма и солидности, ощутимую даже сегодня.

В начале Мэйн-стрит стоял педагогический колледж, официально называвшийся Блумсбергский литературный институт и Государственный педагогический колледж. Это был комплекс новых кирпичных зданий, оседлавших склон вдоль дороги на Эспи, что гарантировало вид, разрекламированный школой в своих публикациях: «лента реки разрезает равнину на юге и исчезает за большим ущельем в трех милях к юго-западу». Такие педагогические колледжи, как в Блумсберге, представляли собой отчаянные попытки добронамеренных деятелей просвещения XIX века повысить стандарты начальной школы и подготовить для этого учителей. Пятилетка вливания денег и усилий в начале 1890-х годов оставила колледжу новое четырехэтажное общежитие, а также общежитие для персонала, зал с «совершенной» акустикой на тысячу мест, с этим новым чудом, электричеством. Ко времени учебы Бесси там располагалась еще и экспериментальная школа, где на втором курсе они с однокурсниками могли пройти 21 неделю студенческой практики, как то предписывало законодательство штата. Также от студентов требовалось знание алгебры и геометрии, английской литературы, латинского языка, американской истории, риторики, музыки и географии. Не стоит свысока относиться к педагогическому колледжу Блумберга. Там, кажется, взялись за свою миссию серьезно, принося реальную пользу государству и ученикам.

В 1897 году, в возрасте восемнадцати лет, Бесси закончила колледж со степенью Б.Э. – бакалавр для начальной школы, где «Э» означало элементарный уровень преподавания, что позволяло ей работать учителем в Пенсильвании. Учетная запись 1900 года гласит: проживает в Эспи с родителями, род занятий: учитель. Именно этим она, как и большинство ее одноклассниц, и должна была заниматься в это время – как и ее собственная мать, Дженни, прежде чем вышла замуж за капитана Бойда.

Но здесь история Бесси делает поворот. Потому что в свои двадцать с небольшим, после шести лет учебы и работы, она бросает преподавание. Что срывает ее с намеченного пути? Надоело ли ей, как предполагает один из членов семьи? Было ли ее решение спокойным и тщательно взвешенным или внезапным? Может, сыграло роль какое-то давление со стороны родных? Или это просто естественный порыв молодой девушки уехать как можно дальше из маленького городка в Пенсильвании? Что мы знаем наверняка, это что к началу 1904 года, через четыре года после того, как переписчик зашел в их дом в Эспи, Бесси была уже не учительницей, а медсестрой[41]. И жила она теперь вовсе не в Эспи, а в Филадельфии, в городе с населением полтора миллиона человек.

Молодая мать фигурирует в воспоминаниях Джейн как строгая провинциальная дама; да и чего ожидать, могла сказать Джейн, от девушки из Блумсберга и Эспи? Бесси стала хранительницей семейных альбомов, увлеченным садоводом, аккуратной прихожанкой – явно не тем человеком, кто, стремительно переключая скорости, рвет с прошлым, покидает провинцию и переезжает в большой город[42]. Как мы увидим, вовсе не она, а старшая сестра Бесси, Марта, оказалась настоящим ураганом среди детей Робисона и могла стремиться оставить свой след в мире. Но сейчас был черед Бесси.

В апреле 1904 года в возрасте двадцати пяти лет Бесси получила диплом Поликлиники Филадельфийской школы подготовки медсестер, расположенной возле Риттенхаус-сквер в деловом районе Филадельфии; Поликлиника позже сольется с Университетом Пенсильвании. Образование медсестер становилось все более профессиональным: первые одно- и потом двухгодичные программы в Поликлинике предшествовали трехлетнему курсу, что требовало знания анатомии и физиологии, бактериологии и фармакологии вдобавок к работе в отделении. Один из внуков Бесс, врач, вспоминал, как, даже будучи уже пожилой женщиной, она иногда употребляла медицинские термины, оставшиеся с ее сестринских дней – фрактура вместо перелома, карбункул, а не нарыв. После 1904 года Бесс стала дежурной ночной медсестрой в Поликлинике и встретила своего будущего мужа, отца Джейн.

Примерно в то время, когда Бесс вступила в ряды медсестер Поликлиники, Джон Декер Батцнер получил степень доктора медицины в Университете Виргинии и поехал на север в Поликлинику в полуторагодовую ординатуру. После этого, возможно в конце 1905 года, он мог недолго служить врачом в шахтерском городке в западной Виргинии[43]. К 1907 году он присоединился к существующей практике в Скрантоне, разделив офис на Вайоминг-авеню с местным доктором Роу. Как они с Бесс пересеклись в Филадельфии и как развивались их отношения, мы не знаем. В одной семейной истории говорится, что медсестрам часто приходилось стирать личное белье врачей, и Бесс постоянно получала кипу нижнего белья, выделявшееся из прочих тем, что было особенно изношенным, потертым и дырявым, что она зашивала его, латала, буквально спасала – и так привлекла внимание молодого доктора Батцнера[44].

Доктор Батцнер был родом с фермы на деревенском юге[45]. Не из хлопкового края, не с Дальнего Юга великих плантаций, просто с юга – из округа Спотсилвейния, прибрежного региона северной Виргинии на полпути между Ричмондом и Вашингтоном. Всю жизнь он говорил с легким южным акцентом. Отцовская линия семьи, Батцнеры из Виргинии, происходила из Баварии. Материнская линия, Декеры, – янки, переехавшие к югу от Нью-Джерси в 1839 году. К 1846 году Джон Декер достаточно приноровился к южным обыкновениям, чтобы заиметь дюжину рабов: «Все рабыни, – гласит семейная история, – были большими женщинами, которых он купил на рынке во Фредериксберге, желая выращивать собственных негров»[46]. В конце войны мистер Декер владел семью участками недвижимости в округе Спотсилвейния общей площадью 2200 акров. В 1877 году его дочь Люси вышла замуж за Уильяма Джозефа Батцнера. Их сын, родившийся в следующем году, – это и есть наш врач из Поликлиники, Джон Декер Батцнер, которого всю жизнь называли Декер.

Всю Гражданскую войну сотни тысяч солдат армии северян и войск конфедератов маршировали, разбивали лагеря и сражались на полях и в лесах округа Спотсилвейния, в кровавом Чанселорсвилле или во Фредериксберге, рядом с границей округа, совсем недалеко от большей части владений Батцнера. Здесь после войны мало кто мог похвастаться благосостоянием, а вот обеспеченная семья Декера, можно сказать, «никогда не ощущала костлявую руку нужды, кроме суровых дней окончания Гражданской войны и сразу после нее». Но если Джейн изображала это время как годы нищеты и бедности, то со стороны Батцнеров семья никогда не опускалась ниже среднего достатка. Пока юный Декер рос, его отец, не обремененный какими-либо долгами, владел четырьмя сотнями акров пастбищ, поднимавшихся от реки Раппаханнок, где выращивали корм для скота, зерно, пшеницу, но особенной гордостью, по семейному преданию, были коровы галловейской породы.

Между тем состоятельный дядя Маршалл смог помочь Декеру и его братьям со школой. Декер с двумя братьями, Билли и Кельвином, посещали фермерскую школу, в одном классе которой занимались все дети родственников округи. Учительницей была обычно самая старшая незамужняя женщина в семье; когда она уходила по беременности, следующая по порядку молодая женщина занимала ее место. Потом Декер провел год в Академии Фредериксберга, не так давно основанной школе, которую содержали пресвитерианцы. Они с младшими братьями учились там хорошо, особенно Декер. В 1894 году он был одним из немногих учеников, кто получил за свои достижения золотую медаль, отличившись по английской литературе, немецкому, латыни, геометрии и физике. Затем он с братом Билли поступил в Университет Виргинии в Шарлотсвилле; смышленые мальчики Батцнеров некоторое время жили в кампусе по соседству друг с другом. В 1901 году Декер получил степень бакалавра и магистра, и в 1904 году получил медицинскую степень. Потом он отправился в Филадельфию, в ординатуру Поликлиники – и к Бесс.

Как бы ни развивались их отношения, очевидно, что несколько лет доктор Батцнер налаживал свою практику в Скрантоне, а Бесси вернулась в Филадельфию; в декабре 1908 года Бесси все еще получала там его письма[47]. В те годы, когда Филадельфия находилась в трех часах езды на поезде от Скрантона, их отношения представляли собой что-то наподобие того, что сегодня мы называем отношениями на расстоянии[48]. Когда 24 марта 1909 года они наконец поженились, ему было тридцать, а ей двадцать девять – лет на семь старше среднестатистической невесты в те годы. Церемония прошла в доме ее матери напротив старого канала в Эспи. Всего за несколько недель до этого ее отец, капитан Бойд, внезапно умер в возрасте семидесяти четырех лет. Так что свадьба, как отмечает местная газета, «была тихой, присутствовали только члены семьи и несколько приглашенных»[49]. После поездки на юг они вернулись в Скрантон, который и стал их домом.

Вскоре после свадьбы доктор Батцнер, все еще новичок во врачебной практике, купил автомобиль – чтобы легче было добираться к пациентам, объяснил он[50]. Единственной проблемой было то, что он не предупредил об этих гигантских расходах Бесс, а просто взял и купил. Неуважение задело ее. В другой раз, еще в начале их брака, мать Декера рассказала Бесс секрет рецепта его любимого пирога[51]. Молодая миссис Батцнер на это ответила: это может быть хорошо и прекрасно на ферме, где все многочисленные ингредиенты под рукой; но с деньгами туго, так что, по крайней мере сейчас, она не собирается его печь, – и не испекла. Округ Спотсилвейния, о котором напоминал виргинский акцент мужа, мог показаться Бесс болотом, с его непристойными шутками и грязными словами. Горячее как семь шлюх, можно было услышать от спотсилвейнского мужчины; в Блумсберге так говорить было нельзя. Возникали небольшие разногласия, неизбежные в любом браке, но намекающие на то, что во вкусах и представлениях Бесс и Декера отнюдь не было совершенной гармонии.

И все же из этих двух несхожих натур, словно под воздействием какой-то алхимии, возникла здоровая процветающая семья, где велись живые разговоры, свободно задавали вопросы, радовались жизни, поддерживали уверенность в себе и поощряли независимость детей.

Третий ребенок Декера и Бесс, дочь Джейн Изабель Батцнер, родилась 4 мая 1916 года в 22:35, доктор Батцнер сам присутствовал при родах. Место рождения: Электрик-стрит, 815,– название, зафиксировавшее претензии Скрантона считаться родиной первого электрического трамвая. Доктор Батцнер купил дом в 1910 году и записал его на имя Бесс в августе 1918 года за один доллар «и любовь и привязанность»[52]. В этом невзрачном домике на севере Скрантона, стоявшем на небольшом склоне по восточной стороне Данмор-хиллс, Джейн жила первые четыре года. Она запомнит, что у них было два трехколесных велосипеда, или «трицикла», как называла их мама. «Я рано научилась выходить из дома, чтобы предъявлять свои права»[53],– скажет Джейн.

Сестра Бетти, старше Джейн на шесть лет, родилась в 1910 году – немалая разница в возрасте. Сын Джейн Джим предположил, что Бетти была «скорее частью мира взрослых, чем товарищем по играм для Джейн». Между ними был брат Уильям, родившийся в 1913 году; весной 1915 года, когда они ездили к бабушке с дедушкой в Виргинию, он выглядел хорошо, так что шок был тем более оглушительным, когда 3 августа он умер[54]. Джейн, родившаяся спустя девять месяцев практически в тот же самый день, намекает на возможный уговор между Декером и Бесс ответить новым ребенком на потерю сына.

В 1917 году родился Джон. Джейн, будучи на семнадцать месяцев старше, оставалась особенно близка ему всю жизнь. Когда годы спустя телефонный звонок принес весть о его смерти, она сказала: «Он был моим старинным другом». К 1920 году семья пополнилась еще: 10 ноября родился младший брат Джейн, Джим. Мать доктора Батцнера, Люси, жила с ними все время, так что дом на Электрик-стрит мог теперь показаться тесноватым. Через несколько месяцев, в феврале 1921 года доктор Батцнер купил дом по адресу Монро-авеню, 1712, в нескольких улицах к востоку от городской черты Скрантона в зеленом пригороде под названием Данмор[55]. Там Джейн жила следующие четырнадцать лет и встретила свою молодость.

Этот дом был больше любого другого из тех, в которых Джейн когда-либо жила, дом успешного врача, самый большой в квартале. Их соседями в 1930 году, когда Джейн исполнилось четырнадцать, были менеджер сантехнической компании, инженер-строитель и управляющий угольной шахты. Были и дома покрупнее в нескольких кварталах отсюда на Вашингтон-стрит: огромные, широко раскинувшиеся имения. Но дом Батцнеров был достаточно большим – широким и просторным, с колоннами на крылечке, поддерживающими террасу на втором этаже, с мезонином, карнизами, неглубокими эркерами, садом за домом шириной около тридцати ярдов. Сын Джейн Джим, слышавший об этом доме от своей матери, представлял его «прекрасным, хорошим местом для жизни».

Вы входите с улицы, проходите по передней лужайке на широкое крыльцо с колоннами и попадаете в гостиную. Комната Джейн находилась в нескольких шагах от маленькой лестничной площадки второго этажа, куда вели два коротких лестничных пролета, первая дверь налево – возможно, самая маленькая из нескольких спален, выходящих в крошечную прихожую. Окно Джейн смотрело сквозь террасу с балюстрадой на тихую Монро-авеню. На первом этаже располагались кухня, столовая и кабинет доктора Батцнера, соседствующий с просторной гостиной с камином и лестницей наверх, которая находилась в центре событий; сложно было присесть там и не окунуться в жизнь семьи. «Там было весело, – скажет Джейн о доме. – Мы много разговаривали»[56].

Вероятно, это было то еще зрелище, когда четверо детей Батцнера собирались все вместе, скажем, в начале 1930-х годов. На самом деле они были очень друг на друга похожи: головы одной и той же формы, узнаваемые батцнеровские черты, по-своему различимые в каждом. Все высокие, особенно Джим. Все умные, и с ранних лет их поощряли к самостоятельному мышлению. «Четверо удивительных детей», – говорит о детях Батцнеров племянница Джейн, тоже по имени Джейн. Когда они собирались позднее, взрослые и обремененные семьей, то едва ли что-то изменилось, разве что теперь их было восемь – у каждого супруг или супруга, которые, казалось, подходили не только одному Батцнеру, но и всем им одновременно.

Все они были друзьями, обсуждали книги, идеи, политику, повседневные проблемы и самые разные новости, которые приносит в их дом этот безумный мир. Годы спустя друг семьи будет говорить о почти сверхъестественном оптимизме Батцнеров-Джекобсов, взаимной поддержке, которая связывала их вместе: не просто доброта, а то чувство, что жизнь слишком хороша, слишком интересна, чтобы разменивать ее на всякие мелочи, капризы и невежество. Они были «милыми разумными нонконформистами, – сказал еще один друг, знавший семью более тридцати лет. – Отнюдь не злобствующими»[57]. Все они, говорит Кэрол, дочь сестры Бетти, «радовались жизни. Вечный праздник. Было весело. Каждый обед был в радость. Каждая прогулка – приключение». В семье не случалось «ни обид, ни ссор; не было такого, что ты должен делать то и не должен это».

Конечно, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Возможно, в их семье не хватало взаимной эмпатии или терпимости, чтобы внимательно относится к чувствам и сомнениям друг друга или позволить скуке, раздражению или безделью испортить день; но это тоже было частью семейной культуры. Но, даже учитывая, как время смягчает воспоминания, как и некоторое семейное бахвальство в этих словах, определенно в отношениях, сложившихся в семье Батцнер, было что-то здоровое и плодотворное. Бетти станет вице-президентом крупной нью-йоркской компании, занимающейся дизайном интерьеров, и будет принимать активное участие в работе Лиги эсперанто. Джон в течение многих лет будет судьей Апелляционного суда четвертого округа США, где в том числе будет принимать важные и трудные антисегрегационные решения. Джим большую часть своей взрослой жизни проведет в южном Нью-Джерси, сделает успешную карьеру химика-технолога в крупной нефтяной компании и, на гражданском фронте, поможет превратить крошечный местный колледж в истинное достояние общественности. Джейн будет писать книги и изменит мир. Каждый проведет со своим супругом всю жизнь – по большей части, кажется, счастливую. Все четверо столкнутся со множеством вещей, с которыми будут не согласны. Их голоса станут громче. Но, как рассказывают их дети, они получали удовольствие от жизни и никогда не тратили попусту шанс воспользоваться мельчайшей крупицей радости, которую дарит этот интересный мир.

Однажды, когда Джейн было семь лет, сестра Бетти, к тому времени уже герлскаут, взяла ее с собой в поход. Джейн запомнила, как они жарили маршмеллоу на костре тем вечером, но гораздо ярче – тот момент, когда Бетти споткнулась о камень. «Вот пудингстоун![58]» – закричала Бетти[59]. «Какое хорошее слово!» – подумала Джейн, и что за интересная геологическая аномалия: много круглых камешков и гальки встроено в песчаную, похожую на цемент матрицу. Тогда, в семь лет, проявилась какая-то особое свойство интеллекта Джейн, некий двойственный взгляд: непреходящее удивление миру прямо перед ее носом – удивление первооткрывателя, журналиста, ученого; и вместе с тем удовольствие от языка и всех нюансов его звучания и значения.

В шесть или семь лет Джейн читала очень много, иногда бегая за мамой по всему дому с книгой в руке и спрашивая о словах, которых не понимала. Она любила детские стишки и народные песни, думала о том, что они означают. В стихотворении «Королевский пирог»[60], где говорится о пироге, в начинку которого входило «сало в руку толщиной», Джейн увидела отвращение к расточительству[61]. Она любила «Трех мушкетеров». Она зарывалась в «Книгу знаний», детскую энциклопедию, популярную и веселую, – хоть и, по словам ее сына Джима, «расистскую и битком набитую очевидными нелепостями». Она открыла для себя и запоем прочитала «Историю Англии для юных» Диккенса:

И вот Юлий Цезарь повел восемьдесят судов с двенадцатью тысячами воинов к нашему острову. Отплыл он от мыса между Кале и Булонью, «ибо оттуда лежит кратчайший путь в Британию». Вот почему от этой же точки ежедневно отчаливают наши пароходы. Юлий Цезарь рассчитывал без труда завоевать Британию, но он ошибся[62].

В детстве Джейн не могла говорить об этом так открыто, но позже она часто рассказывала о беседах с историческими деятелями, которые вела в своем воображении[63]. «Когда я была маленькой, я разговаривала с ними, просто чтобы не заскучать».

Первым был Томас Джефферсон – то есть до тех пор, пока она «не исчерпала свои скудные знания о том, что может заинтересовать Джефферсона. Он всегда стремился окунуться в абстракции». Затем она обратилась к Бенджамину Франклину, который, как она сообщила однажды интервьюеру, интересовался «подробностями, практическими деталями, например, почему аллея, по которой мы идем, не вымощена, и кто мог бы ее замостить, если бы она была вымощена. Он интересовался всем». Она могла рассказать ему, как работает светофор, или наблюдать его удивление тем, как одеваются современные женщины.

Она никак не ограничивала свое воображение, и очевидно, никто не пытался сделать это за нее. «Там, где я выросла, в Пенсильвании, – писала она, – дети верили, что в августе по ночам озера переворачиваются»[64]. Потом она лучше изучила этот вопрос, но тогда: «Я представляла себе это чудо: как в темноте, бурля, вздымаются и переливаются воды и сквозь них виднеется сверкающая рыба. Мы знали, когда это случалось, потому что потом находили плавающие обрывки водорослей и в верхнем слое воды в несколько футов, обычно таком чистом, – ошметки ила со дна и удушливый запах».

Довольно рано Джейн увлеклась поэзией. В 1950-х годах мать собрала ее юношеские работы и переплела около тридцати из них в маленькую книжечку. В шутку или всерьез, не ясно, они были «изданы» как работа Сабиллы Боден, одной из прародительниц по линии Бесси, жившей пять поколений назад[65]. Стихотворения Джейн назывались «Мышь», «Стирка», «Зима» и соответствовали ее возрасту; они казались очень детскими, но ведь она и была ребенком. Чаще всего они были рифмованными: «До чего же интересно знать, / Любят ли зебрята танцевать?» По большей части они были милые, порой очень ласковые. С другой стороны, поражало разнообразие тем и стилей. Джейн писала басни, как у Эзопа: их героями были мухи, блохи и мыши; коротенькие истории про Авраама Линкольна, пирата Черную бороду и французского поэта Франсуа Вийона. А вот теплые воспоминания о лагере герлскаутов: «В лунном сумеречном свете / Искры тают от костра / Листья шепчутся о лете, / Не устанут до утра…» А вот наслаждение игрой слов: «Плачет, плачет мой малыш: кошечка поймала мышь / Диньки, донки, дон…» Или: «Однажды верба вербная / Как воскресенье вербная / Увидела игривую / Простую / Рыбу рыбную / Рыбачащую в море». Некоторые, чуть более сложные, приближают юную Джейн к нам: «Лужи песни сложат о дождливом дне. / Как сегодня в школу не идется мне / Гром греми сильнее, ливень лей рекой, / Струями свободы мне лицо умой! / Ветер будет бесноваться, / Как тут дома оставаться?»

Что бы мы ни думали о ее детских текстах, она продолжала писать. Некоторые ее стихотворения были опубликованы – и когда она выросла, и тогда, пока была подростком: «Шлю вам поздравления из офиса The American Girl»[66], – написала издатель Элен Феррис десятилетней Джейн в январе 1927 года. «Мисс Йост [возможно, помощница Элен, возможно, учительница Джейн] только что прислала мне несколько ваших стихотворений, и я хочу сказать вам, что они мне нравятся». Все она, конечно, не могла напечатать, «но вы можете быть уверены, что я использую по меньшей мере часть ваших стихотворений, как только представится такая возможность». Джейн нечасто писала стихотворения, когда повзрослела, но всегда любила поэзию и декламировала стихи, за что кто-то из детей называл ее «бесконечным складом» Шекспира и Матушки Гусыни, Лонгфелло, Линдсея и Фроста[67].

Из родителей Джейн ближе был отец. Она вспоминала его как «очень любознательного, умного и независимого. Он был по местным меркам очень известным диагностом»[68], своего рода Шерлоком Холмсом телесных улик. Он умел смотреть и слышать. «Я любила слушать его истории о том, как он обнаружил то или это». Доктор Батцнер, лысый и с усами, всегда читал энциклопедию не для того, чтобы праздно накапливать занимательные факты, а чтобы погрузиться в ее содержательные статьи, иногда довольно длинные, часто обсуждая их со своей семьей. Джейн вспоминала, что ей было около семи, когда папа просил ее отыскать ему тот или иной том, на Gr или Ro. «И пока он листал страницы, а я рассматривала картинки и таблицы, он развлекал меня чем-то интересным» о греках и римлянах. «Больше всего мне понравилось, как варвары попросили три сотни фунтов перца у Рима в счет уплаты выкупа. Он сказал, что для выкупа это совершенно цивилизованная просьба».

Отношения Джейн с матерью были более сложными. Образ старой леди, забирающей волосы в аккуратный пучок, всегда аккуратно одетой и ухоженной, о которой внуки тепло вспоминали как о прекрасной рассказчице, садоводе, готовившей сытные завтраки с вафлями, дружелюбной, интеллигентной, принципиальной, иногда веселой или игривой, но всегда глубоком и внимательном слушателе, – не вполне согласуется с образом той молодой женщины, что не так давно покинула пенсильванский Эспи, которую Джейн подростком знала как свою мать. Бесс могла стать более терпимой за 101 год; строгий республиканец, она ушла из Дочерей американской революции[69], когда они осудили Джеки Кеннеди за то, что та послала рождественскую открытку UNICEF из Белого дома[70]. Уже взрослой Джейн признавала достоинства матери и могла объективно нарисовать ее точный портрет. Как она гуляла с Джейн по саду каждое утро, показывая тот или иной новый росток. Или как однажды во время забастовки шахтеров она плотно скрутила влажные газеты, одну к другой, чтобы сделать из них искусственные дрова[71]. «Я все еще могу представить, – писала ей Джейн с любовью, – как ты окунаешь их в ведро воды и сушишь на заднем дворе». Джейн рассказывала, как мать «стала старшей ночной медсестрой в важной больнице в Филадельфии»[72], – настоящая гордость. Она могла рассказать, как ее мать испытывала сострадание. Когда та была медсестрой, большинство ее пациентов были бедняками. «Она рассказывала мне об их нелегкой жизни», их нищета гложет ее[73]. В 1975 году, когда мать приблизилась к ста годам и все больше слабела, Джейн написала, что все еще «не может свыкнуться с мыслью, что дни этой прекрасной старой леди подходят к концу… Я привыкла к той, кем она была, [и] кроме того, на самом деле я люблю ее»[74].

Но это будет позже; в молодости же, в подростковом возрасте, а может быть и раньше, мать раздражала ее. Она была «довольно чопорной, – писала Джейн, – особенно в том, что касалось секса»[75]. Даже в 1950-х годах Джейн писала издателю, что мать «до сего дня изумляет меня своей способностью осуждать все земное»[76]. Я как-то представил Джейн читающей дома стишок, весьма распространенный после Первой мировой войны:

Кайзер Билл на холм поднялся,

Над французами смеялся.

Тут же кайзеру-то Билли

Пулями портки набили.

Не читай это, возмутилась мать; «портки», конечно, означали подштанники, и Джейн не должна была упоминать их. Но, конечно, та продолжала: «пулями…», после чего Бесс перекинула Джейн через колено и отшлепала ее. «Но я собиралась сказать штаны», – вопила Джейн[77].

Джейн, наверное, представляла сознание своей матери настоящим минным полем предрассудков, унаследованных из маленького городка[78]. Она вспоминала, как ей запретили играть с китайской девочкой по соседству. Ей сказали, что люди родом с Сицилии – нищеброды, по той единственной, хоть и неопровержимой, причине, что они были сицилийцами. Политически мать была гораздо консервативнее отца. В молодости она была убежденным сторонником движения за трезвость (каковых в стране было достаточно, чтобы довести Америку до «сухого закона»). Красное вино называли «красным итальяшкой», и единственным аргументом против него, конечно, служило то, что оно было итальянским. Когда доктор Батцнер получал от случая к случаю бутылку вина от шахтера-сицилийца, которого он лечил, миссис Батцнер переводила вино на уксус, если бутылка попадала к ней в руки, или просто выливала его в канаву.

Итак, как и многие подростки во все времена, Джейн препиралась с матерью. И даже хуже: она знала, что «должна молчать о том, что действительно хотела бы с ней обсудить»[79]. Подробные, многостраничные, полные аргументов и фактов письма Джейн писала матери гораздо позже: о сельском хозяйстве на Канарских островах, акупунктуре, «микробалансе природы», представленном божьими коровками, поедающими тлю – свидетельствующие о необходимости сказать, говорить, объяснять, а также о потребности в материнском внимании. Но опять же, это будет потом. Подростком, особенно в отношении более личных тем, она чувствовала, что не может рассчитывать на понимание матери.

Кажется, это приносило не больше проблем, чем то, как Джейн чувствовала себя дома. Вряд ли все обиды, которые она переживала, были для нее пустяком; ведь как такое может быть? Просто на фоне того баснословного пейзажа, наполненного детьми и их родителями, немногое из жизни Джейн на Монро-авеню намекает на скрытые страхи или стремится вырваться на свет.

В социально-экономическом отношении семья Джейн относилась к обеспеченному благополучному американскому среднему классу. Батцнерам по большей части хватало денег, правда, было их не слишком много. Джейн выросла в хорошем доме, на милой улочке с приличными домами, где жили представители верхних слоев среднего класса; у них даже была одна из первых посудомоечных машин. Но она не была полностью отрезана от тех, кому не настолько повезло. Она помнила одно местечко недалеко от их дома, вниз по холму, – закоулок, где не было тротуаров; «просто было понятно, когда идешь в закоулок, что это нищенское место»[80]. Джейн знала о мужчинах, которые работали в шахтах; некоторые из них были пациентами ее отца. Она слышала от матери о тех днях, когда та была медсестрой, и о ее пациентах-бедняках.

Ее детство было заполнено незаметным повседневным комфортом. Она ходила в пресвитерианскую церковь на улице Грин-Ридж в нескольких кварталах от дома. (Джейн «никогда не воевала с церковью, – скажет один из ее детей, – просто скучала там».) Обменивалась карточками с друзьями – кажется, с изображениями политиков, а не бейсболистов. Они играли в пиратов, проигравший шел по доске на старом пне[81], а еще в ковбоев и индейцев. Иногда она ездила в школу на роликах. У нее было потайное место в расщелине ближайшей скалы, где она прятала сокровища[82]. Как и сестра, Джейн пошла в герлскауты: они ездили в лагеря, сплавлялись на плотах. Она помнила лето, когда Чатоква[83] приехала в Скрантон с большой детской программой[84]. Джейн любила слушать, как родители и бабушка с дедушкой рассказывают о своем детстве: как бабушка для стирки делала мыло из жира и древесной золы; как мама, когда ей было восемь, повернула выключатель на первом городском электрическом фонаре. Она разыгрывала своих братьев и сестер: однажды подшутила над братом Джоном, выбросив его любимую рубашку[85]. На Рождество елку в гостиной ставили и обрезали таким образом, что она упиралась прямо в лестничную клетку на втором этаже, откуда Джейн и Джон, спрятавшись, могли тянуть за тонкие как паутинки нити, привязанные к ветвям, – соседских детей приглашали подивиться на елку, изгибающуюся и машущую ветвями от невидимого ветра[86].

Когда Джейн было четыре, они всей семьей отправились в путешествие в Виргинию, чтобы навестить родственников Батцнеров. По пути они останавливались, чтобы посетить Белый дом и посмотреть на овечек, щиплющих траву на аккуратной лужайке рядом.

Когда ей было одиннадцать, она написала в девичьем дневнике кузины: «Откусывай больше, чем сможешь прожевать – и потом жуй»[87], очевидно, не обращая внимания на банальность этого совета.

Как минимум однажды ребенком она летала на аэроплане, возможно, на биплане, как у Снупи.

Но детство Джейн Батцнер было шире и богаче, чем самый длинный список ежедневных соблазнов. Повседневная жизнь – особенно, как мы увидим, жизнь в школе – совсем не походила на то, о чем она читала в книгах. Не походила и на то, что она видела и слышала дома за кухонным столом или в гостиной. Бабушка по отцу, Люси, умерла, когда Джейн было десять; бабушка по матери, Дженни – когда ей было тринадцать; она никогда не знала своих дедушек. Но каким-то образом старые семейные истории и легенды доходили до Джейн, и у нее накопился целый том рассказов давно ушедших дней и сонм выдающихся персонажей. Не Джефферсоны и Франклины ее воображаемых диалогов, а члены ее собственной семьи, которые осмеливались отправляться в путешествия в далекие края, делали замечательные вещи и твердо верили в то, что делают.

Она знала, конечно, о дедушке по матери, капитане Бойде, умершем за несколько лет до ее рождения, его подвигах в Гражданскую войну, заключении на Юге, его популистских идеях, о том, что он баллотировался в Конгресс от партии гринбекеров. «Я рада видеть, как много идей, выдвинутых партией, в то время казавшихся странными, с тех пор стали законными и уважаемыми, – напишет она, – и я горда, что мой дедушка рисковал жизнью ради них»[88].

Младший брат ее дедушки, дядя Билли, знаменитый одноглазый адвокат по уголовным делам, столь же полный, сколь и высокий, само красноречие и хитрость, брался за любые дела – бутлегеров, чернокожих, негодяев, жуликов – не важно. В одном известном деле он защищал мужа виргинской светской львицы, найденной зарубленной насмерть, успешно переложив вину на отвергнутую любовницу клиента; присяжные признали его подзащитного невиновным через тридцать шесть минут. В другой раз его клиента во время «сухого закона» привлекли к ответственности за две пинты контрабандной выпивки. Но когда на суде дядя Билли открыл бутылки и перелил их содержимое в мерную колбу, одолженную у городского аптекаря, до кварты – того предела, до которого строгое наказание не предусматривалось – не хватило всего нескольких капель. Его подзащитного отпустили. Как он узнал, что обвинение провалится? «Знаете, – ответил он, – в свое время я не раз имел дело с бутлегерами, и, поверьте мне, они всегда мошенничают»[89].

Тетя матери Джейн, Ханна, была еще одной заметной фигурой в зале семейной славы. В возрасте сорока пяти лет эта правильная и внешне ничем не выделяющаяся женщина вдруг отправилась на Аляску учить алеутов и эскимосов. За четырнадцать лет она успела пожить у индейцев, карабкалась по скалам в пышных юбках и подъюбниках, путешествовала на каяке в наряде из медвежьих внутренностей. Тетя Ханна была истово религиозной и такой, что Джейн могла называть ее «неумолимый, упорный сторонник трезвости»[90] – к тому же на свой манер поборник прав женщин. Для растущей Джейн «она несла в себе очарование сказочной героини».

И еще была старшая сестра ее матери, Марта, которая после обучения в Блумсбергском педагогическом колледже и активного участия в жизни местного прихода пресвитерианской церкви в возрасте сорока восьми лет практически ушла от цивилизации. В 1922 году, отправившись по поручению церкви в отдаленный горный район Северной Каролины, она так и осталась там жить в небольшой захолустной деревне под названием Хиггинс. Вместо того чтобы вернуться через несколько месяцев, тетя Марта все оставалась, и оставалась, годами привнося туда частицы тепла и радости современной жизни – дарила книги и вела уроки, помогала строить новые дома, создала центр ремесел и помогла окрепнуть местному приходу. Она жила там все те годы, пока Джейн росла на Монро-авеню.

Среди предков Джейн были, конечно, и законченные бездельники и ничтожества, как и приличные, но ничем не примечательные смертные. Не многое услышишь о брате отца Кельвине, неприветливой фигуре в комбинезоне, который остался жить на ферме у своей дровяной печи со своими собаками. Мать Джейн была одной из восьмерых детей, и не все они творили чудеса в Аппалачах, как тетя Марта; в то время, когда Джейн пошла в школу, брат Бесси Ирвин продавал машины, а ее сестра Эмили работала школьным библиотекарем; оба вернулись туда, откуда приехали, в Блумсберг. И все же существовало достаточно примеров семейного героизма и эффектных поступков, из которых Джейн могла резонно заключить, что вышла из отличной семьи.

Ее жизнь докажет свою созвучность судьбам семьи и предков. Но если и так, то что – что именно? – нам с этим делать? Если она вышла из «приличной семьи», значит ли это, что что-то редкое и драгоценное передается через ее ДНК? Или, что бы на нее ни снизошло, это случилось благодаря «культуре» семьи? Конечно, Джейн была наделена невероятным интеллектом; все, что она думала и говорила, свидетельствует об этом. Но мы можем сказать с равной уверенностью, что ей повезло родиться в необыкновенно сплоченной семье; и от тех социальных и семейных сил, что так часто разрушают детский дух, Джейн была милосердно освобождена. В детстве она не могла знать, как редко такое бывает. Потом, однако, она поняла: «Жить в семье, где меня не подавляли, – большая удача»[91].

Ей также повезло, что она выросла в удачные для женщин или, по крайней мере, относительно удачные времена, которые, в отличие от предшествовавшей викторианской эпохи или послевоенного времени, когда росли ее собственные дети, не препятствовали ей быть девушкой, женщиной, работать и мыслить. Те годы, скажет она, стали «островом надежды для женщин»[92]. Конституционная поправка допустила женщин до выборов в 1920 году, когда Джейн было четыре года. Мысль, скажет она гораздо позже, «что женщины равны мужчинам и могут делать что захотят», была вполне жива. В герлскаутах, вспомнит она, «у нас были все виды знаков отличия, не только касательно заботы о детях, того, чтобы быть хозяюшкой и все такое, но и по астрономии и определению деревьев и разным штукам. Все это было частью освобождающей идеологии для женщин. Мы были счастливы». Мир был прекрасным местом, где можно творить великие дела. У вас была сила. Вы могли кем-то стать. Женщина могла стать кем-то.

В общем, Джейн Батцнер не встречала особенного противодействия. Ей, кажется, никогда не мешали, не удерживали и не втискивали в какие-то рамки. «Я выросла с мечтой, что я смогу что-то сделать, – скажет она. – Ничто не остановит меня, если я чего-то захочу»[93].